Вернуться к О.И. Елисеева. Петр III

Глава вторая. Сестра-невеста

Петру Федоровичу еще не исполнилось и четырнадцати лет, когда заговорили о его будущем обручении с одной из европейских принцесс. Императрица Елизавета спешила: необходимо было закрепить престол за ветвью Петра I, то есть как можно скорее получить потомство от цесаревича. Рассматривались разные кандидатуры.

Еще в 1742 году английский посол Сирил Вейч (Вич) сделал Елизавете предложение о браке наследника с одной из дочерей Георга II. Портрет принцессы был привезен в Петербург и, по слухам, очень понравился Петру. Вставал вопрос и о сватовстве к одной из французских принцесс, дочерей Людовика XV, но отвергнутая в юности этим монархом Елизавета слышать не хотела о подобном союзе. Лично ей импонировала сестра прусского короля Фридриха II Луиза Ульрика, но последнюю августейший брат предпочел пока оставить при себе. Рассматривалась и кандидатура датский принцессы, однако императрица опасалась, что такой выбор нарушит европейское равновесие. Наконец, канцлер Алексей Петрович Бестужев проталкивал идею женитьбы наследника на саксонской принцессе Марианне (Марии Анне), дочери польского короля Августа III, поскольку этот альянс символизировал бы союз России, Австрии и Саксонии для сдерживания Франции и Пруссии. Чтобы подкрепить позиции Марианны, отец даже обещал за ней в приданое Курляндию1.

Желчный Фридрих II писал о Бестужеве, что его «подкупность доходила до того, что он продал бы свою повелительницу с аукциона, если б он мог найти на нее достаточно богатого покупателя». Однако король не на шутку беспокоился о будущем брачном союзе русского наследника: «Было крайне опасным для государственного блага Пруссии допустить семейный союз между Саксонией и Россией, а с другой стороны, казалось возмутительным пожертвовать принцессой королевской крови для устранения саксонки... Из всех немецких принцесс, которые по возрасту своему могли вступить в брак, наиболее пригодной для России и для интересов Пруссии была принцесса Цербстская»2.

Преимущества бесприданницы

Речь шла о Софии Фредерике Августе Ангальт-Цербстской, будущей Екатерине II. На фоне богатых и влиятельных невест Фикхен выглядела весьма скромно. Однако именно она подходила больше других. Невеста должна была отвечать двум требованиям: во-первых, иметь хорошую родословную, поскольку саму императрицу часто попрекали низким происхождением матери, а во-вторых, принадлежать к небогатому и невлиятельному семейству, которое бы согласилось на ее переход в православие и не могло в дальнейшем вмешиваться в дела русского императорского дома. Елизавета сказала Бестужеву, что невеста должна происходить «из знатного, но столь маленького дома, чтобы ни иноземные связи его, ни свита, которую она привезет или привлечет с собою, не произвели в русском народе ни шума, ни зависти. Эти условия не соединяет в себе ни одна принцесса в такой степени, как Цербстская»3.

Некогда дядя Софии по матери, Карл, принц-епископ Любекский, считался женихом юной Елизаветы Петровны, но скончался от оспы накануне свадьбы. Государыня сохраняла о нем романтические воспоминания. По случаю своего восшествия на престол она обменялась письмами с матерью Софии принцессой Иоганной Елизаветой и послала ей в подарок свой портрет, осыпанный бриллиантами, стоимостью в 25 тысяч рублей. Возможно, деньги, вырученные от продажи камней, помогли семье Екатерины II свести концы с концами.

Поначалу Елизавета Петровна тепло отнеслась к принцессе Иоганне Елизавете: лицом та напоминала покойного брата, и при первой встрече в Москве императрица расплакалась, глядя на живую постаревшую копию потерянного жениха. Она даже преподнесла ей перстень с крупным бриллиантом, который предназначался епископу Любекскому, но так и не был надет ему на руку во время обручения. Долгие годы эта реликвия лежала у императрицы, «а теперь, — передавал Штелин слова государыни, — она дарит его сестре, чтоб еще раз скрепить их союз». Судя по портрету Иоганны Елизаветы, мать и дочь внешне были похожи до чрезвычайности: один и тот же овал лица, удлиненный подбородок, разрез глаз, форма бровей и носа. Если бы не платье по моде 1740-х годов, в котором представлена зрелая дама, изображение можно было бы принять за один из поздних портретов Екатерины II. Причина расположения Елизаветы Петровны к будущей великой княгине таилась, кроме прочего, еще и в том, что девушка будила в душе царицы воспоминания о принце-епископе.

Со своей стороны, Фридрих II тоже постарался переключить внимание Елизаветы Петровны с Ульрики на Софию Августу Фредерику. Чтобы повысить статус ее отца, принца Христиана Августа, король даже произвел его в фельдмаршалы. Позднее он писал, что никогда всерьез не задумывался об отправке собственной сестры в Россию. К этому имелись серьезные препятствия. С одной стороны, принцесса прусского королевского дома не могла сменить веру без ущерба для достоинства своего рода. С другой — выбор невесты означал выбор политического направления, а Елизавета не собиралась раз и навсегда связывать себе руки союзом с Фридрихом и увеличивать прусское влияние при дворе. Ей нужна была кандидатка, которой, в случае чего, можно пренебречь. София подходила идеально. Родовита и бедна. Отец на прусской службе, но сама вовсе не подданная Фридриха II. В каком-то смысле на девочке из Штеттина свет сошелся клином.

Так пятнадцатилетняя Фикхен стала невестой Петра Федоровича. Она была приглашена в Россию. Ее прибытие в Петербург укрепляло «прусскую партию» в окружении императрицы Елизаветы. «Великая княгиня русская, воспитанная и вскормленная в прусских владениях, обязанная королю своим возвышением, не могла вредить ему без неблагодарности, — рассуждал Фридрих II. — Из всех соседей Пруссии Российская империя заслуживает преимущественного внимания как соседка наиболее опасная»4.

Иметь вес в русских делах значило для Фридриха приобрести союзника на случай общеевропейского конфликта. А таковой был не за горами. Другом или врагом станет Петербург? Это во многом зависело от приближенных молодой императрицы. Уже сам факт выбора ею в качестве наследника маленького герцога Голштинского много обещал на будущее. Приезд Ангальт-Цербстского семейства усиливал на севере «друзей» Пруссии. Поэтому мать юной принцессы Цербстской Иогана Елизавета получила инструкции, как действовать в Петербурге.

Екатерина поместила в мемуарах многозначительный эпизод. Когда они с матерью наконец прибыли в Россию, секретарь прусского посольства некто Шривер «бросил в карету записку, которую мы с любопытством прочли». Она «заключала характеристику всех самых значительных особ двора и... указывала степень фавора разных фаворитов»5.

Девушка уже знала, что ее приезд в Россию — результат победы одной из группировок в окружении Елизаветы Петровны. «Русский двор был разделен на два больших лагеря или партии, — вспоминала она. — Во главе первой был вице-канцлер граф Бестужев-Рюмин; его несравненно больше страшились, чем любили; это был чрезвычайный пройдоха, подозрительный, твердый и неустрашимый... властный, враг непримиримый, но друг своих друзей, которых оставлял лишь тогда, когда они повертывались к нему спиной, впрочем, неуживчивый и часто мелочный... Враждебная Бестужеву партия держалась Франции, Швеции и короля Прусского; маркиз де-ла-Шетарди (французский посланник. — О.Е.) был ее душою, а двор, прибывший из Голштинии, — матадорами; они привлекли графа Лестока, одного из главных деятелей переворота... у него не было недостатка ни в уме, ни в уловках, ни в пронырстве, но он был зол и сердцем черен и гадок. Все эти иностранцы поддерживали друг друга и выдвигали вперед»6.

Вице-канцлер (с 1744 года канцлер) Алексей Петрович Бестужев-Рюмин принадлежал к младшим современникам Петра Великого. Он родился в 1693 году и был сыном русского резидента при курляндском дворе П.М. Бестужева. Его отец долгие годы оставался фактическим правителем герцогства при вдовой Анне Иоанновне, которой на первых порах заменил мужа. Сыновья дипломата Михаил и Алексей учились в Берлине. Будущий канцлер показал блестящие успехи, особенно в иностранных языках. В 1712 году он с согласия Петра I поступил на службу к ганноверскому курфюрсту (ставшему в 1714 году английским королем Георгом II)7.

Дипломатическая карьера Алексея Петровича складывалась успешно. Он служил резидентом в Дании, затем герцог Бирон, многим обязанный отцу Бестужева, взял его под покровительство. Тем не менее будущий канцлер знал взлеты и падения, он едва не попал под следствие по делу царевича Алексея в 1718 году, к нему не благоволил А.Д. Меншиков, и после смерти Петра I до середины 1730-х годов талантливый царедворец оставался в тени. После свержения Бирона Бестужев, как самый близкий сотрудник временщика, был посажен в Шлиссельбургскую крепость, дал показания на своего благодетеля, от которых открестился при первом удобном случае.

У пришедшей к власти Елизаветы Петровны не было оснований доверять «человеку Бирона». Однако ум, опыт, европейское образование и удивительная работоспособность сделали Бестужева необходимым молодой монархине. Он сумел внушить ей, что предложенный им внешнеполитический курс основан на «системе Петра Великого». Стало быть, и отступление от него есть не что иное, как отказ от петровских принципов. А Елизавета широко декларировала возвращение России к наследию реформатора. Таким образом, Бестужеву удалось поймать государыню в ловушку ее собственной риторики. Могущество канцлера долгие годы зиждилось именно на убеждении самодержицы, что, уступая Бестужеву, она идет на международной арене стопами отца.

Однако в 1744 году в схватке за обручальное кольцо сторонники сближения с Австрией потерпели поражение от «друзей прусского короля». Бестужев был глубоко уязвлен и повел непримиримую борьбу со своими врагами. Штеттинская бесприданница застряла у него как кость в горле.

Новая семья

В Москве София, наконец, увидела императрицу Елизавету — самую красивую коронованную даму своего времени. 9 февраля гостьи прибыли в Анненгофский дворец на берегу Яузы. «Она пошла к нам навстречу с порога своей парадной опочивальни. Поистине нельзя было тогда видеть ее в первый раз и не поразиться ее красотой и величественной осанкой. Это была женщина высокого роста, хотя очень полная, но ничуть от этого не терявшая и не испытывавшая ни малейшего стеснения во всех своих движениях»8.

Однако красота физическая редко соединяется с душевными совершенствами. В специальной записке «Характеры современников», вынесенной за скобки воспоминаний, Екатерина писала: «Императрица Елизавета имела от природы много ума, она была очень весела и до крайности любила удовольствия; я думаю, что у нее было от природы доброе сердце, у нее были возвышенные чувства и много тщеславия; она вообще хотела блистать во всем и служить предметом удивления... Лень помешала ей заняться образованием ума... Льстецы и сплетницы довершили дело, внеся столько мелких интересов в частную жизнь этой государыни, что ее каждодневные занятия сделались сплошной цепью капризов, ханжества и распущенности, а так как она не имела ни одного твердого принципа и не была занята ни одним серьезным и солидным делом, то при ее большом уме она впала в такую скуку, что в последние годы своей жизни она не могла найти лучшего средства, чтобы развлечься, как спать, сколько могла; остальное время женщина, специально для этого приставленная, рассказывала ей сказки»9.

Безжалостная характеристика. Справедливости ради надо сказать, что Елизавета обладала добрым сердцем и много сделала для смягчения нравов в России. Накануне переворота она дала обет перед образом Спасителя никого не казнить и сдержала слово. За ее царствование не был подписан ни один смертный приговор. Искренне православная и русская по складу характера Елизавета была любима подданными. Тем не менее в повседневной жизни государыня нередко вела себя как домашний деспот.

Сравним слова Екатерины с отзывами иностранных дипломатов. Прусский посланник Аксель фон Мардефельд, вернувшись в конце 1746 года в Берлин после 22-летнего пребывания в России, писал Фридриху II: «Императрица есть средоточие совершенств телесных и умственных, она проницательна, весела, любима народом, манеры имеет любезные». Но «набожна до суеверности... ничем, однако же, не поступаясь из удовольствий самых чувственных... В довершение всего двулична, легкомысленна и слова не держит. Нерадивость ее и отвращение от труда вообразить невозможно»10. Преемник Мардефельда Карл Вильгельм Финк фон Финкинштейн годом позже высказался в том же ключе: «Сладострастие всецело ею владеет... Лень, обычная спутница сладострастия, также в характере сей государыни, отчего малое ее усердие к делам и отвращение от трудов проистекают... Гордости и тщеславия в ней много... Обвиняют ее в скрытности... и глядит она с улыбкою радости на тех, кто более всего ей противен»11.

А вот секретарь французского посольства Клод де Рюльер, служивший в Петербурге в последние годы царствования Елизаветы, подчеркивал у нее иные качества: «Зная, как легко производится революция в России, она никогда не полагалась на безопасность носимою ей короны. Она не смела ложиться до рассвета, ибо заговор возвел ее самою на престол во время ночи*»12.

Будущей великокняжеской чете еще только предстояло познать все глубины психологии царственной тетушки и разгадать некоторые из ее секретов. Важнейшим из них был тайный брак с Алексеем Григорьевичем Разумовским. Это негласное событие делало официального фаворита как бы членом августейшей семьи и требовало весьма щепетильного отношения к его персоне.

Екатерина назвала его «одним из красивейших мужчин, которых видела на своем веку»13. Положение Разумовского при дворе было в тот момент незыблемым. Он никогда не проявлял открытой враждебности по отношению к Ангальт-Цербстским принцессам, но как покровитель Бестужева мог считаться их сильным противником.

За 13 лет до описываемых событий, в январе 1731 года, полковник Ф.С. Вишневский привез с собой из Малороссии 22-летнего певчего для пополнения придворной капеллы. Во время одного из богослужений цесаревна Елизавета Петровна обратила внимание на его чудный голос и приказала привести молодого человека к себе. Тогда будущего графа звали просто Алексей Розум. Высокий, стройный, смуглый, с черными как уголь глазами и черными же дугообразными бровями, он покорил великую княжну своей непривычной для нее южнорусской красотой. Не сказав ему ни слова, Елизавета попросила обер-гофмаршала графа Р. Левенвольде «уступить» ей певчего. Вскоре Алексей Григорьевич был зачислен ко двору Елизаветы, а его фамилия приобрела польское звучание — Разумовский.

Подобно своему великому отцу, Елизавета Петровна была очень проста в обращении. Она пела и плясала с московскими девушками, сочиняла для них хороводные песни, крестила солдатских детей и, случалось, пила допьяна. Цесаревна сама оказалась в Москве как бы в полуопале, императрица Анна Ивановна ревниво следила за ее действиями, денег для ее двора почти не выделяли. Впрочем, любимая дочь Петра не унывала и вела веселую, но крайне беспорядочную жизнь. Со свойственной ему простонародной деловитостью Разумовский взялся за изрядно расстроенное хозяйство Елизаветы, из певчего превратился в управляющего имений, а затем сосредоточил у себя в руках ведение всем недвижимым имуществом великой княжны.

Разумовский подарил ей то, чего у цесаревны никогда не было, — дом. И Елизавета по достоинству оценила этот подарок. Человек, о котором она еще недавно торговалась, не спрашивая его мнения на этот счет, стал для нее настолько дорог, что в критический момент подготовки переворота великая княжна отказалась привлечь его в число заговорщиков, хотя все нити управления ее двором оставались у него в руках. Алексей Григорьевич узнал о деле только вечером накануне переворота. В последний момент царевна заколебалась, и в собрании кавалеров двора Елизаветы Алексей Григорьевич обратился к ней, поддержав немедленные действия. Его слова убедили великую княжну, она в сопровождении виднейших заговорщиков уехала к полкам, но Разумовского... оставила дома.

После восшествия Елизаветы Петровны на престол Разумовский был пожалован в действительные камергеры и поручики Лейб-кампании в чине генерал-лейтенанта. Почти не получив никакого воспитания, Алексей Григорьевич обладал врожденным тактом и совестливостью. Он, с одной стороны, не стеснялся своих простонародных родственников, немедленно привез в столицу мать, которую сам встретил за несколько станций до города, и представил неграмотную старушку Елизавете. С другой — не позволил многочисленной малороссийской родне «обсесть» трон.

При дворе Алексей Григорьевич держался с нарочитой простотой. Крупным политиком он не был, из-за отсутствия образования то и дело попадал впросак. К чести Разумовского, он хорошо это понимал и постарался окружить себя умными советниками. Истинным поводырем в лабиринте придворных интриг стал для него Бестужев-Рюмин.

В то время Елизавете едва минуло тридцать, и она была чудо как хороша. Ничего удивительного, что руки незамужней государыни искали многие женихи. Среди них были инфант Португальский, принц де Конти, принцы Гессен-Гомбургские, граф Мориц Саксонский — претенденты с именем, имевшие определенный вес в европейской политике того времени. Появление при дворе в качестве законного супруга императрицы иностранного принца могло вернуть едва отступившее влияние иностранцев. В создавшихся обстоятельствах московские церковные круги через духовника Елизаветы протоиерея Ф.Я. Лубянского и архиепископа Новгородского Амвросия, совершавшего коронацию, склонили императрицу к тайному браку с Разумовским. Духовенство было готово скорее благословить союз государыни со вчерашним казаком, чем отдать руку благоверной императрицы лютеранину или католику. Брак с иноверцем являлся как бы духовным мезальянсом.

Семейные предания рода Разумовских, записанные в позапрошлом веке историком А.А. Васильчиковым, гласят, что венчание состоялось осенью 1742 года в подмосковном селе Перове14. Обряд совершил духовник императрицы Дубянский, после чего молодые поспешили покинуть храм, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. На обратной дороге карета императрицы поравнялась с храмом Воскресения в Барашах на улице Покровке. Здесь Елизавета, уже никого не смущаясь, приказала остановиться и отстояла с Разумовским молебен. Никто из прихожан, с любопытством глядевших на императрицу и ее фаворита, не знал, что для них это богослужение — продолжение свадебного обряда. После молебна Елизавета даже зашла к приходскому священнику выпить чаю.

В 1744 году, по случаю бракосочетания наследника, императрица подарила Перово Разумовскому. Елизавета любила посещать это село и оставалась в нем надолго. Алексей Григорьевич подготавливал здесь для своей августейшей супруги великолепные соколиные и псовые охоты.

Замужество Елизаветы не было при дворе секретом. Императрица слишком по-семейному вела себя с Разумовским, часто посещала Алексея Григорьевича в его покоях, обедала там, на людях застегивала ему шубу и поправляла шапку при выходе из театра15. Бестужев «неоднократно настаивал на том, чтобы Елизавета объявила публично о своем тайном браке с Разумовским — империи нужен был наследник по прямой линии»16. Однако этого русской партии добиться не удалось. Елизавета ясно понимала, что дети от подобного союза получат слишком сильных соперников за границей в лице законных наследников Петра I по линии его старшей дочери Анны Петровны. Это и заставило императрицу избрать цесаревичем своего немецкого племянника Карла Петера Ульриха.

«Русская» партия потерпела поражение и при выборе невесты великого князя. Обстоятельства делали сторонников Бестужева врагами великокняжеской четы. Для молодых людей было бы естественно во всем идти на поводу у временных союзников — группировки Шетарди. Но если они хотели стать фигурами на придворной шахматной доске, им следовало искать сближения как раз с «врагами» и усиленно избегать «друзей».

«Я молчала и слушала»

Вот тут наши герои повели себя совершенно по-разному. Петр никогда не смог даже улыбнуться Разумовскому. София же сделала шаги навстречу «русской» партии. В июне 1744 года она не без внутренней борьбы приняла православие и сменила имя. На следующее утро великую княгиню обручили с суженым. 29 июня — день тезоименитства Петра Федоровича — стал для будущего императора роковым. Если 18 лет спустя Екатерина обрела корону как подарок на годовщину перехода в православие, то Петр III потерял власть на собственные именины. Нельзя не усмотреть в этом усмешку судьбы.

Но пока никто не мог заглянуть в грядущее. Казалось, последнее препятствие на пути брака устранено. Правда, до свадьбы оставалось чуть более года: по традиции между обручением и венчанием проходил немалый срок. За оставшиеся месяцы невеста должна была освоиться.

Однако отношения нареченной с великим князем складывались не гладко. Петр выразил радость по поводу приезда Ангальт-Цербстских принцесс и сделал попытку подружиться с Софией. Но вскоре оказалось, что его приязнь чисто родственная. «В течение первых десяти дней он был очень занят мною, — вспоминала Екатерина. — ...Я молчала и слушала, чем снискала его доверие; помню, он мне сказал, между прочим, что ему больше всего нравится во мне то, что я его троюродная сестра и что в качестве родственника он может говорить со мной по душе».

Юношу легко понять. Он рано лишился отца и матери, был окружен грубыми, придирчивыми гувернерами, а попав в Россию, оказался под бдительным надзором соглядатаев тетки. Соблазн принять невесту и тещу за свою семью был велик.

Нельзя сказать, что София отвергла дружбу брата-жениха. Напротив, воспитанная в покорности, она была готова стать для Петра и товарищем по играм, и наперсником его тайных признаний. Хотя сами эти признания порой коробили ее. «Он... сказал, что влюблен в одну из фрейлин императрицы, которая была удалена тогда от двора ввиду несчастья ее матери, некоей Лопухиной, сосланной в Сибирь; что ему хотелось бы на ней жениться, но что он покоряется необходимости жениться на мне». Речь шла о деле Натальи Федоровны Лопухиной, которую в 1743 году после битья кнутом и урезания языка отправили в ссылку. Ее дочь от первого брака — Прасковья Павловна Ягужинская — действительно получила временное запрещение появляться при дворе, а затем вышла за князя С.В. Гагарина.

Подобные истории не могли обрадовать Софию. «Я слушала, краснея, эти родственные разговоры, благодаря его за скорое доверие, но в глубине души я взирала с удивлением на его неразумие и недостаток суждений о многих вещах»17. Фикхен видела в себе «невесту» и считала, что любовные откровения жениха относительно других дам неуместны. Петр же потянулся к ней именно как к единственному человеку, с которым мог быть чистосердечен.

«Не могу сказать, чтобы он мне нравился или не нравился, — признавалась Екатерина в "Записках", адресованных Брюс. — ...Ему было тогда шестнадцать лет, он был довольно красив до оспы, но очень мал и совсем ребенок... Никогда мы не говорили между собою на языке любви: не мне было начинать этот разговор... что же его касается, то он и не помышлял об этом»18. В другом варианте «Записок» робкие шаги Екатерины и Петра друг к другу описаны иначе. После первой встречи с невестой мальчик пришел в крайнее волнение: «Я ему так понравилась, что он целую ночь от этого не спал, и Брюмер велел ему сказать вслух, что он не хочет никого другого, кроме меня»19.

Положим, впечатлительный юноша мог не сомкнуть глаз не столько от любовного томления, сколько от наплыва эмоций. Однако показательно поведение обер-гофмаршала Брюмера: он фактически приказывает воспитаннику гласно заявить, что выбор сделан. Ведь Ангальт-Цербстские принцессы укрепляли собой голштинскую группировку. Но вскоре невеста подтвердила свой первый вывод: «Великий князь любил меня страстно, и всё содействовало тому, чтобы мне надеяться на счастливое будущее»20.

Что до самой невесты, то она вполне сформировалась и нравственно, и физически. Уже к тринадцати, по собственному признанию Екатерины, она была «больше ростом и более развита, чем это бывает обыкновенно в такие годы». Поэтому вскоре после первой встречи с женихом принцесса «привыкла считать себя предназначенной ему... Он был красив, и я так часто слышала о том, что он много обещает, что я долго этому верила»21.

Как выглядел в тот момент Петр? Штелин записал позднее свои впечатления от только что прибывшего в Россию мальчика: «Очень бледный, слабый и нежного сложения. Его белорусые волосы причесаны на итальянский манер»22. Тем не менее невесте он понравился.

Однако вскоре произошел случай, показавший Екатерине пределы «страстных» чувств жениха. Ее мать, принцесса Иоганна Елизавета, слишком сблизилась с группировкой Шетарди и позволила себе нелестные высказывания об императрице. Ее письма были перлюстрированы Бестужевым и предъявлены императрице. Разразился скандал. Нетрудно догадаться, что вице-канцлер метил не столько в мать, сколько в дочь, ведь разоблачение должно было закончиться высылкой «цербстских побирушек».

«Как-то после обеда, когда великий князь был у нас в комнате, — вспоминала Екатерина, — императрица вошла внезапно и велела матери идти за ней в другую комнату. Граф Лесток тоже вошел туда; мы с великим князем сели на окно, выжидая. Разговор этот продолжался очень долго, и мы видели, как вышел Лесток... он подошел к великому князю и ко мне — а мы смеялись — и сказал нам: "этому шумному веселью сейчас конец"; потом, повернувшись ко мне, он сказал: "вам остается только укладываться, вы тотчас отправитесь, чтобы вернуться к себе домой"». Жених с невестой пустились в размышления об увиденном. «Первый рассуждал вслух, я — про себя. Он сказал: "но если ваша мать и виновата, то вы невиновны", я ему ответила: "долг мой — следовать за матерью и делать то, что она прикажет". Я увидела ясно, что он покинул бы меня без сожаленья»23.

Между последней фразой и остальной сценой явно что-то пропущено, поскольку слова Петра вполне доброжелательны и вывод, который сделала из них Екатерина, не основан на предыдущем тексте. Вероятно, юноша показал, что и он будет покорен воле императрицы. В любовные дела вторглась политика, и Петр, как не раз случится в дальнейшем, спасовал. Отступился от девушки, которая ему, «по-видимому, нравилась». Великий князь, мы с этим еще столкнемся, был трусоват и очень боялся своей тетки.

Произошедшее обидело Екатерину. «Ввиду его настроения он был для меня почти безразличен», — писала она. Иными словами, если бы Петр приложил хоть малейшее старание привязать к себе принцессу, за ней бы дело не стало. «Признаюсь, этот недостаток внимания и эта холодность с его стороны, так сказать, накануне нашей свадьбы не располагали меня в его пользу, и чем больше приближалось время, тем меньше я скрывала от себя, что, может быть, вступаю в очень неудачный брак... Впрочем, великий князь позволял себе некоторые вольные поступки и разговоры с фрейлинами императрицы, что мне не нравилось, но я отнюдь об этом не говорила, и никто даже не замечал тех душевных волнений, какие я испытывала»24.

Много позже, в письме Г.А. Потемкину под красноречивым названием «Чистосердечная исповедь», Екатерина скажет: «Если бы я смолоду в участь получила мужа, которого любить могла, я бы никогда к нему не переменилась»25. В редакции мемуаров для графини Брюс та же мысль звучит по-иному: «Я очень бы любила своего нового супруга, если бы только он захотел или мог быть любезным». При внешнем тождестве смысл различен: или Петра невозможно было любить, или он стал бы любим, только пожелай этого.

Екатерине пришлось предпринять усилие, чтобы пресечь нежность к жениху, которая уже начала вить гнездо в ее сердце. «Я сказала себе: если ты полюбишь этого человека, ты будешь несчастнейшим созданием на земле... этот человек на тебя почти не смотрит, он... обращает больше внимания на всякую другую женщину, чем на тебя; ...следовательно, обуздывай себя, пожалуйста, на счет нежностей к этому господину; думай о самой себе, сударыня... Но по закалу, какой имело мое сердце, оно принадлежало бы без остатка мужу, который любил бы только меня... От мужа зависит быть любимым своей женой, если у последней доброе сердце и мягкий нрав»26.

Неожиданная картина, не правда ли? Екатерина влюбилась в Петра, а он не отвечал взаимностью.

«Щекотливое положение»

После случая с Шетарди Елизавета Петровна стала относиться к принцессе Цербстской с едва скрываемым презрением. Ждали только свадьбы, чтобы после праздников отправить Иоганну домой. Екатерина вспоминала, что весной 1744 года, когда великий князь приходил к ней обедать или ужинать, «его приближенные беседовали с матерью, у которой бывало много народу, и шли всевозможные пересуды, которые не нравились... графу Бестужеву, коего враги все собирались у нас». В покоях Иоганны Елизаветы сложилось нечто вроде политического салона, где проводили время сторонники одной придворной партии, в то время как представители второй туда не допускались.

Главным лицом импровизированного салона стал бывший французский посланник маркиз Жоашен Жак Тротти де Ла Шетарди, заклятый враг Бестужева. Некогда Франция через него снабдила Елизавету Петровну деньгами на переворот, надеясь подчинить себе русскую внешнюю политику. Посланник ненадолго уехал, чтобы доложить в Париже об успехе. Он покинул елизаветинский двор, осыпанный милостями и уверенный в том, что по возвращении станет руководить делами в Петербурге. «Во время его отсутствия... императрица увидела, что интересы империи отличались от тех, какие в течение недолгого времени имела цесаревна Елизавета, — не без ехидства рассуждала уже зрелая и опытная Екатерина. — Де-ла-Шетарди нашел двери, которые ему были открыты ранее, запертыми; он разобиделся и писал об этом своему двору, не стесняясь ни относительно выражений, ни относительно лиц... он говорил в этом духе и с моей матерью... она смеялась, сама острила и поверяла ему те поводы к неудовольствию, которые она имела... де-ла-Шетарди обратил их в сюжеты для депеш своему двору... их вскрыли и разобрали шифр... разговоры насчет императрицы заключали выражения мало осторожные»27.

Бестужев без стеснения использовал перлюстрацию дипломатической почты. Под его началом в Коллегии иностранных дел служил статский советник Христиан Гольдбах, знаток языков и одаренный математик. Еще в 1742 году он сумел раскрыть шифр, которым пользовался Шетарди28. Однако сразу компрометирующие посланника бумаги в дело не пошли: вице-канцлер годами копил материалы для своих досье и умел выжидать наиболее удачный момент, чтобы нанести удар.

Были и другие каналы. «У графа Бестужева проживают в доме трое секретарей императрицы, Симолин, Иванов и Юберкампф, — доносил Мардефельд. — Последний совместно с почт-директором Ашем все письма, в Петербург прибывающие и из Петербурга отбывающие, распечатывает»29.

Что же так оскорбило Елизавету? Галантный Шетарди, всегда умевший выглядеть не только другом, но и поклонником, писал на родину о «сладострастной летаргии и плотских утехах», в которые погружена императрица, о ее непостоянстве и «нетвердости мысли», о «ненависти к делам». «Какой благодарности и внимания можно ожидать от такой легкомысленной и рассеянной государыни?»30

Еще оскорбительнее были высказывания Иоганны Елизаветы, которая позволяла себе обсуждать частную жизнь императрицы. О том, что примерно она говорила, можно узнать из донесений прусского посланника Мардефельда к берлинскому двору. 26 мая 1744 года дипломат писал явно со слов информатора при дворе: «Жена камер-юнкера Лялина... ее величеству донесла, что архимандрит Троицкого монастыря — истинный Геркулес в делах любовных, что ликом схож он с соловьем из Аркадии, да и тайные достоинства красоте не уступят, так что государыня пожелала сама испробовать и нашла, что наперсница рассудила верно»31. Мардефельд вообще считал, что паломничества Елизаветы Петровны по святым местам имели не столько благочестивые, сколько эротические цели, и священнослужители, особенно угодившие государыне на амурном поприще, получали богатые подарки32.

Такие сплетни служили темой бесед между Шетарди и Ангельт-Цербстской принцессой, а далее передавались в Париж и Берлин. Методичный Бестужев собрал 69 посланий неосторожного француза и, чтобы скандал невозможно было замять, предъявил их не лично Елизавете Петровне, а на заседании Совета в присутствии императрицы. Оскорбление было нанесено публично. Конечно, вице-канцлер рисковал, но, азартный игрок, он готовился погибнуть сам, увлекая за собой врагов.

Императрица была «доведена до страшного гнева». Шетарди в 24 часа выслали из России. А принцессе Иоганне пришлось дорого заплатить за колкий язык. Если бы она была русской подданной, Елизавета отправила бы ее вслед за Лопухиной. Но с владетельной княгиней приходилось церемониться. Императрица отчитала неблагодарную гостью и лишила ее расположения. Если раньше комендантша писала мужу, что ее «обслуживают, как королеву»33, то теперь царица не всегда допускала Иоганну к руке и обходила приглашениями.

Осторожная София старалась держаться от знакомых матери подальше и выказывать всяческую лояльность императрице. Однако, как бы осмотрительно она ни вела себя, избежать нагоняев от Елизаветы не получалось. Роскошный образ жизни при дворе заставлял великую княгиню делать долги, о последних же доносили государыне. «Однажды, когда мы, моя мать, я и великий князь, были в театре, ...я заметила, что императрица говорит с графом Лестоком с большим жаром и гневом. Когда она кончила, Лесток ее оставил и пришел к нам в ложу; он подошел ко мне и... сказал: "она очень на вас сердита". На меня? За что же? был мой ответ. — "Потому что у вас много долгов"... У меня навернулись на глаза слезы... Великий князь, который был рядом со мной и приблизительно слышал этот разговор, дал мне понять игрой лица больше, чем словами, что он разделяет мысли своей тетушки и что он доволен, что меня выбранили. Это был обычный его прием, и в таких случаях он думал угодить императрице, улавливая ее настроения, когда она на кого-нибудь сердилась».

Между тем часть расходов принцесса Иоганна и цесаревич могли бы приписать себе. «Великий князь мне стоил много, потому что был жаден до подарков; дурное настроение матери также легко умиротворялось какой-нибудь вещью, которая ей нравилась»34.

Бедная девочка! Покупать добрые чувства матери и жениха подарками! Какой бы расчетливой умницей София ни представала в «Записках», ее гордость невыносимо страдала от таких отношений.

«Он стал ужасен»

Казалось, Екатерина прошла уже добрую половину пути до брачного венца. Но тут неприятный сюрприз преподнес великий князь. Он сильно заболел — сначала корью, а затем, едва оправившись, оспой. В те времена такие недуги часто сводили в могилу.

Первый из них мальчик перенес без осложнений. «Осенью великий князь захворал корью, что очень насторожило императрицу и всех, — вспоминала Екатерина. — Эта болезнь значительно способствовала его телесному росту; но ум его был все еще ребяческий; он забавлялся в своей комнате тем, что обучал военному делу своих камердинеров (кажется, и у меня был чин)... Насколько возможно, это делалось без ведома его гувернеров, которые, правду сказать, с одной стороны, очень небрежно к нему относились, а с другой — обходились с ним грубо и неумело и оставляли его очень часто в руках лакеев, особенно когда не могли с ним справиться. Было ли то следствием дурного воспитания или врожденных наклонностей, но он был неукротим в своих желаниях и страстях»35.

В декабре 1744 года двор отправился из Петербурга в Москву, но на полдороге, в селе Хотилове, Петр захворал. «В этом месте остановились на сутки. На следующий день около полудня я вошла с матерью в комнату великого князя и приблизилась к его кровати; тогда доктора великого князя отвели мать в сторону, и минуту спустя она меня позвала, вывела из комнаты, велела запрячь лошадей в карету и уехала со мной... Она мне сказала, что у великого князя оспа»36. Диагноз страшный. По поведению принцессы Иоганны видно, как та испугалась за дочь.

И было чего бояться. В России оспа не переводилась среди простонародья. Доктор Томас Димсдейл, приглашенный в Петербург в 1768 году уже Екатериной II для того, чтобы положить начало отечественному оспопрививанию, писал: «О смертельности оспы бесполезно приводить новые доказательства, после рокового опыта, который был сделан Россией, особенно же Санкт-Петербургом, где, несмотря на все возможные предосторожности, никогда почти не прекращается эта болезнь, так как зараза постоянно туда заносится посредством кораблей, прибывающих из всех частей света». Рассказав об одном несчастном случае, когда жертвой сделалась «дочь богатого вельможи, красавица собою», врач продолжал: «Было бы невозможно определить положительно, каким образом зараза проникла ко двору... но это плачевное событие доказало, что императрица и великий князь легко могли подвергнуться той же опасности каждый раз, как они показывались народу»37.

Эти слова были в силе и за 24 года до прибытия английского хирурга в Россию. Елизавета Петровна, брезгливая по натуре, страшилась заразы и приказывала увозить больных из царских резиденций при малейшем подозрении на нездоровье. С Петром было иначе: расправив крылья, государыня кинулась к племяннику и проводила у его постели дни и ночи. В этом раскрылись и нерастраченные материнские чувства, и жалость к бедному мальчику-сироте, и... политический страх потерять наследника.

«Ночью после нашего отъезда из Хотилово, — вспоминала Екатерина, — мы встретили императрицу, которая во весь дух ехала из Петербурга к великому князю. Она велела остановить свои сани на большой дороге возле наших и спросила у матери, в каком состоянии великий князь; та ей это сказала, и минуту спустя она поехала в Хотилово, а мы в Петербург. Императрица оставалась с великим князем во всё время его болезни и вернулась с ним только по истечении шести недель»38.

Весьма примечательная подробность. Женщина, более всего боявшаяся потери красоты, ринулась к несчастному мальчику и сама ухаживала за ним, пока он не поправился. Это был поступок. Для него следовало обладать душевной силой.

Если бы принцесса Иоганна хотела вернуть расположение царицы, ей стоило самой остаться с больным, а дочь отослать в Петербург. Однако штеттинская комендантша так и не поняла, чем завоевывают симпатии в России. А вот София, похоже, вскоре спохватилась. Принцесса Цербстская писала мужу, что их дочь была в отчаянии, ее с трудом уговорили уехать из Хотилова, она сама хотела ухаживать за больным39.

Великая княгиня писала императрице в Хотиловский Ям трогательные письма по-русски, справляясь о здоровье Петра. «По правде сказать, они были сочинены Ададуровым, но я их собственноручно переписала», — признавалась Екатерина.

Елизавета не ответила ни на одно, пока наследник не пошел на поправку. Очень характерная деталь. Зачем тратить на Софию время, если еще неизвестно, пригодится ли она в будущем? Зато когда опасность миновала, императрица известила невесту о счастливом окончании болезни очень ласковым посланием40.

Болезнь оставила страшные следы. И не только внешне: лицо юноши было обезображено. Имелись и скрытые осложнения. Некоторые исследователи склонны видеть в этой хвори причину импотенции Петра: ведь даже ветряная оспа может иметь печальные последствия для половой системы41. Во всяком случае, лейб-медики в один голос советовали отложить свадьбу: кто на год, а кто и до 25-летия великого князя. Елизавета не прислушалась к ним.

«Я чуть не испугалась при виде великого князя, который очень вырос, но лицом был неузнаваем, — вспоминала Екатерина, — все черты его лица огрубели, лицо всё еще было распухшее, и несомненно было видно, что он останется с очень заметными следами оспы... Он подошел и спросил, с трудом ли я его узнала. Я пробормотала ему свое приветствие по случаю выздоровления, но в самом деле он стал ужасен»42.

Мальчик пытался пошутить с невестой по поводу своего уродства. Возобладай в Екатерине жалость, и она бы приголубила бедного жениха. Но девушка испугалась. Это должно было задеть Петра, хотя в другой редакции «Записок» Екатерина и уверяла, что мальчик не заметил ее отвращения: «Вся кровь моя застыла при виде его, и если бы он был немного более чуток, он не был бы доволен теми чувствами, которые мне внушил»43.

10 февраля 1745 года праздновали день рождения наследника, ему пошел семнадцатый год. В другое время торжество было бы пышным, но теперь не решились показывать цесаревича публике. Елизавета задумала тихий «семейный ужин». Екатерина вспоминала: «Она обедала одна со мной на троне». Надо полагать, что великий князь должен был оказаться третьим за этим столом. Но он не вышел: стеснялся и прятался.

«Простыни из камердука»

С весны 1745 года начались приготовления к пышной великокняжеской свадьбе. Торжества должны были превзойти все прежние события подобного уровня. Елизавета Петровна особенно заботилась о том, чтобы церемониал по роскоши не уступал версальскому, а по утонченности этикета — венскому. Она специально послала за описаниями королевских бракосочетаний в разные страны и особым указом повелела вельможам приобретать новые экипажи и шить великолепные наряды. Чиновники первых четырех классов получили жалованье авансом, чтобы иметь случай потратить его на туалеты и подарки молодым44.

Все эти новости бурно обсуждались в тесном дамском мирке елизаветинского двора. Всех умиляло, что невеста откровенно испугана: «Я с отвращением слышала, как упоминали этот день, и мне не доставляли удовольствия, говоря о нем»45. После болезни Петра великая княгиня начала испытывать род брезгливости по отношению к жениху. Свадьба отталкивала ее, хотя о физической стороне жизни супругов она в тот момент еще ничего не знала. Только накануне венчания, 21 августа, принцесса Иоганна поговорила с дочерью о ее «будущих обязанностях».

А вот Петру не с кем было доверительно побеседовать. Старых наставников — Брюмера и Бехгольца — он ненавидел и не принял бы от них советов. Елизавета Петровна не позаботилась поручить столь щекотливое дело, как просвещение великого князя, хотя бы лейб-медику. Оставались только слуги да лакеи, которые наговорили юноше кучу грубостей, дерзостей и сальностей о том, как нужно вести себя с женой, чтобы прослыть настоящим мужчиной. Простодушный жених при первой же встрече вывалил всё это невесте. Нетрудно угадать ее реакцию.

«Старые камердинеры, любимцы великого князя... часто говорили ему о том, как надо обходиться со своею женою, — вспоминала Екатерина. — Румберг, старый шведский драгун, говорил ему, что его жена не смеет дохнуть при нем, ни вмешиваться в его дела, и что если она только захочет открыть рот, он приказывает ей замолчать, что он хозяин в доме, и что стыдно мужу позволять жене руководить собою, как дурачком. Великий князь по природе умел скрывать свои тайны, как пушка свой выстрел... а потому... сам рассказал мне с места все эти разговоры при первом случае»46.

Наступило утро 21 августа. Невеста была очень напряжена: недаром она запомнила малейшие заминки и несоответствия в день, когда счастливые люди стараются закрыть глаза на неизбежные шероховатости. Как чувствовал себя жених, мы не знаем, но из его дальнейшего поведения видно, что и он был не в своей тарелке. Около трех под пушечную пальбу императрица с новобрачными в открытой карете поехала в церковь Казанской Божьей Матери. Там состоялось венчание. «Во время проповеди... графиня Авдотья Ивановна Чернышева, которая стояла позади нас... подошла к великому князю и сказала ему что-то на ухо; я услышала, как он ей сказал: "Убирайтесь, какой вздор", и после этого он подошел ко мне и рассказал, что она его просила не поворачивать головы, пока он будет стоять перед священником, потому что тот, кто из нас двоих первый повернет голову, умрет первый... Я нашла этот комплимент не особенно вежливым в день свадьбы, но не подала виду». Заметно, что Петр попытался перекинуть мостик между собой и новобрачной и тут же сморозил бестактность. В ответ Екатерина сжалась еще сильнее.

Торжественный обед начался около шести в старом Зимнем дворце. Под балдахином восседала императрица, по правую руку от нее — жених, по левую — невеста. От увесистых каменьев великокняжеской короны у Екатерины разболелась голова, и новобрачная попросила разрешения снять ее. Это также сочли дурным знаком: молодая, не вынеся тяжести венца, хотела расстаться с ним. Елизавета разрешила, но с крайним неудовольствием.

Бал, на котором танцевали только полонезы — торжественные танцы-шествия, занял всего час. Дальше императрица сама проводила молодых в их покои. Дамы раздели Екатерину, уложили в постель и удалились между девятью и десятью часами. Наступил роковой момент. «Я оставалась одна больше двух часов, не зная, что мне следует делать. Нужно ли встать или следовало оставаться в постели? Наконец Крузе, моя новая камер-фрау, вошла и сказала мне очень весело, что великий князь ждет своего ужина, который скоро подадут. Его императорское высочество, хорошо поужинав, пришел спать, и когда он лег, он завел со мной разговор о том, какое удовольствие испытал бы один из его камердинеров, если бы увидел нас вдвоем в постели».

Оскорбительная сцена. Но рассмотрим ее внимательнее. Петр всячески оттягивал свой выход на сцену. Заказал ужин, долго сидел внизу. Вероятно, кто-то из камердинеров подбадривал его и уговаривал отправиться к жене. А когда молодой супруг все-таки решился войти в спальню и попытался заигрывать с новобрачной, он сделал это, как всегда, неловко и грубо. Так как Екатерина ничего не отвечала, юноша смутился и предпочел не продолжать осаду.

«После этого он заснул и проспал очень спокойно до следующего дня». И через четверть века голос императрицы звучит обиженно. Как и следовало ожидать, она дурно провела ночь. Нервы были напряжены, белье взмокло. «Простыни из камердука, на которых я лежала, показались мне летом столь неудобны, что я очень плохо спала... Когда рассвело, дневной свет мне показался очень неприятным в постели без занавесок, поставленной против окна».

Когда на следующее утро молодую захотели расспросить о событиях брачной ночи, ей нечем было похвастаться. «И в этом положении дело оставалось в течение девяти лет без малейшего изменения»47, — заключала она рассказ. Петр пренебрег женой или побоялся оплошать. В сущности, он был еще слишком юн, чтобы испытывать уверенность, приближаясь к свадебному ложу. Брак остался «незавершенным».

Смена декораций

Праздники продолжались десять дней, но коль скоро они не принесли радости, молодые чувствовали себя как на иголках. А сразу за торжествами для новобрачной настало время расстаться с матерью. Иоганна Елизавета оставляла дочери все свои прежние политические связи и обязательства. До сих пор она аккумулировала их вокруг собственной персоны, принимая на себя недовольство императрицы. Дочь могла держаться в стороне. Теперь положение менялось. Екатерина не имела больше возможности прятаться за спиной матери; она, как умела, должна была заменить ее в группе противников Бестужева. А это неизбежно вызывало на голову великой княгини гнев императрицы. Из «интересного ребенка» царевна превращалась в политическую фигуру, и очень скоро ощутила на себе перемену отношения чуткой и подозрительной Елизаветы Петровны.

Внешним знаком для отъезда принцессы Иоганны стала присылка ей 60 тысяч рублей на оплату долгов. Назойливой гостье указывали на дверь. «Мать уехала, задаренная, как и вся ее свита, — вспоминала Екатерина. — Мы с великим князем проводили ее до Красного Села, я много плакала».

По возвращении в город декорации сменились столь стремительно, что у великокняжеской четы захватило дыхание. Екатерина не нашла в своих комнатах особенно полюбившейся ей горничной Марии Петровны Жуковой. «Шептались, что она сослана ...подозревали, что это потому что я к ней была привязана и ее отличала... Я открылась великому князю, он тоже пожалел об этой девушке, которая была весела и умнее других».

Великокняжеская чета выступала единым фронтом. Оба были заинтересованы в преданной горничной. Елизавета Петровна сама посчитала нужным поставить точки над «i». На следующий день Петр и Екатерина переехали из Летнего дворца в Зимний, где встретились с тетушкой. Буквально с порога парадной опочивальни «она стала поносить Жукову, говоря, что у нее было две любовные истории». Екатерина не поверила. «Опыт меня научил, — с горечью писала она, — что единственным преступлением этой девушки было мое расположение к ней... Все, кого только могли заподозрить в том же, подвергались ссылке или отставке в течение восемнадцати лет, а число их было немалое»48.

Екатерина охотно одаривала Жукову, рассчитывая на ее услуги. После ареста горничной у царевны потребовали список вещей, которые она отдала любимице. Реестр впечатлял. 33 предмета дамского гардероба: юбки, корсеты, белье, шлафроки, кофты. А кроме них два позолоченных образа с драгоценными камнями, два золотых перстня и одно золотое кольцо49. Жукову взяли под стражу, да не одну, а с матерью и сестрой. Позднее их выслали в Москву, а брата спешно перевели из гвардии в один из армейских пехотных полков. Опале подверглось всё семейство. Так выкорчевывали сразу кружок людей, к которым великокняжеская чета в случае надобности могла обратиться.

Ласковое отношение императрицы к самим племянникам не меняло сути происходящего: каждый их шаг должен был контролироваться. То, что не все действия государыни диктуются сердцем, Екатерина поняла зимой 1746 года, когда в столицу пришло известие о смерти свергнутой правительницы Анны Леопольдовны, «скончавшейся в Холмогорах от горячки, вслед за последними родами». «Императрица очень плакала, узнав эту новость, — вспоминала Екатерина. — Она приказала, чтобы тело было перевезено в Петербург для торжественных похорон. Приблизительно на второй неделе Великого поста тело прибыло и было поставлено в Александро-Невской лавре. Императрица поехала туда и взяла меня с собой в карету; она много плакала во время всей церемонии»50.

О чем плакала Елизавета? По некоторым свидетельствам, она любила и свою племянницу правительницу Анну Леопольдовну, и ее годовалого сына Ивана Антоновича, которого свергла с престола. Но родственная любовь одно, а логика развития политических событий — другое. Претендуя на корону, кузины стали противницами. Дочь Петра победила.

Этот пример должен был на многое открыть Екатерине глаза: в царской семье невозможны ни бескорыстная любовь, ни безграничное доверие. Наличие наследника — тем более женатого, а стало быть, совершеннолетнего в полном смысле слова — с одной стороны, стабилизировало власть императрицы, с другой — служило источником постоянной угрозы. Отсюда то всплески доброго, человеческого чувства Елизаветы, то резкие, порой грубые действия, державшие великокняжескую чету в постоянном напряжении.

В течение нескольких недель от Петра и Екатерины удалили практически всех, кто перед тем близко общался с ними. И назначили других лиц. Завоевывать расположение, искать друзей, покупать преданность надо было заново.

Примечания

*. То же качество — страх ночного нападения — было присуще внуку Елизаветы императору Павлу 1. В последние годы жизни он предпочитал не ложиться одновременно с другими, а расхаживать по пустынным залам дворца в ожидании зари. Чем очень утомлял свою супругу Марию Федоровну, вынужденную ходить вместе с ним. Подобный психоз наблюдался и у Елизаветы. А вот ее подозрительность, скрытность, умение «глядеть с улыбкой на тех, кто более всего противен», унаследовал кроткий государь Александр I.

1. Брикнер А.Г. История Екатерины Второй. Т. I. СПб., 1885. С. 34.

2. Фридрих II. Из записок о России в первой половине XVIII в. // Русский архив. 1877. Т. 15. Кн. I. С. 19—20.

3. Грот Я.К. Воспитание Екатерины II // Древняя и новая Россия. 1875. Т. 1. С. 10.

4. Фридрих II. Указ. соч. С. 19.

5. Екатерина II. Записки // «Слово». 1988. № 9. С. 77.

6. Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 26—28.

7. Анисимов Е.В. Елизавета Петровна. М., 1999 (серия «ЖЗЛ»). С. 167—172.

8. Екатерина II. Записки // «Слово». 1988. № 9. С. 77.

9. Записки императрицы Екатерины Второй. СПб., 1907. С. 486—487.

10. Мардефельд А. фон. Записка о важнейших персонах при русском дворе // Лиштенан Ф.-Д. Россия входит в Европу. М., 2000. С. 269—270.

11. Финкенштейн К. фон. Общий отчет о русском дворе. 1748 // Там же. С. 290.

12. Рюльер К.К. История и анекдоты революции в России в 1762 г. // Екатерина II и ее окружение. М., 1996. С. 51—52.

13. Екатерина II. Записки // «Слово». 1988. № 9. С. 77.

14. Васильчиков А.А. Семейство Разумовских. Т. 1. СПб., 1880. С. 280.

15. Анисимов Е.В. Указ. соч. С. 195.

16. Понятовский С.А. Мемуары. М., 1995. С. 109.

17. Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 256.

18. Екатерина II. Записки // «Слово». 1988. № 9. С. 78—79.

19. Записки императрицы Екатерины Второй. СПб., 1907. С. 476.

20. Там же. С. 482.

21. Там же. С. 469, 470, 476.

22. Штелин Я. Записки о Петре III // Екатерина. Путь к власти. М., 2003. С. 4.

23. Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 260.

24. Екатерина II. Записки // «Слово». 1988. № 10. С. 84.

25. Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 501.

26. Екатерина II. Записки // «Слово». 1988. № 10. С. 86.

27. Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 260.

28. Черкасов П.П. Двуглавый орел и королевские лилии. М., 1995. С. 44.

29. Мардефельд А. фон. Указ. соч. С. 280.

30. Черкасов П.П. Указ. соч. С. 44, 45.

31. Лиштенан Ф.-Д. Россия входит в Европу. М., 2000. С. 126.

32. Там же. С. 161.

33. Штелин Я. Указ. соч. С. 26.

34. Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 259—264.

35. Екатерина II. Записки // «Слово». 1988. № 9. С. 81; № 10. С. 82.

36. Там же.

37. Димсдейл Т. Записки о пребывании в России // Екатерина. Путь к власти. М., 2003. С. 67.

38. Екатерина II. Записки // «Слово». 1988. № 9. С. 81; № 10. С. 82.

39. Иванов О.А. Павел — Петров сын? // Загадки русской истории. XVIII в. М., 2000. С. 162.

40. Труайя А. Екатерина Великая. М., 1997. С. 43—44.

41. Иванов О.А. Указ. соч. С. 157—159.

42. Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 269.

43. Записки императрицы Екатерины Второй. СПб., 1907. С. 483.

44. Там же. С. 31.

45. Екатерина II. Записки // «Слово». 1988. № 10. С. 84.

46. Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 271.

47. Екатерина II. Записки // «Слово». 1988. № 10. С. 84—85.

48. Там же. С. 87.

49. Писаренко К.А. Повседневная жизнь русского двора в царствование Елизаветы Петровны. М., 2003. С. 815.

50. Там же. С. 88.