В последние годы интерес к сравнительному анализу революций усилился. Еще более тридцати лет назад Крейн Бринтон со свойственной ему мудростью и остроумием в своем во многом провокационном сочинении «Анатомия революции» предложил общую теорию революции, разработанную на основе сравнения Английской, Американской, Французской и Русской1 «Великих революций». В XX в. революция стала частым явлением. В определенных кругах даже стало модно рассуждать о возможности — а некоторые аналитики предпочитают говорить о неизбежности — революционных взрывов. Нельзя гарантировать наши города и университеты от социальных волнений, но при этом мы как-то забываем, что наш век — это в полном смысле слова век революции. Существуют все основания полагать, что и в будущем революции будут частью политической жизни нашей планеты и даже межпланетные путешествия не избавят нас от них.
Поэтому изучение революций имеет большое значение. Представляется, что по причине столь очевидного сегодня процесса глобализации историки должны вписывать свои узко тематические исследования в широкий контекст. Однако при этом следует помнить, что если поверхностное обобщение ведет к философским и методологическим изъянам, то некорректное сравнение может привести к серьезному искажению нашего понимания прошлого и его значения для настоящего. Конечно, малоизвестное восстание, полыхавшее почти двести лет назад на далекой окраине европейской цивилизации, не оказало влияния на мировое развитие, однако теоретический анализ этого явления должен способствовать пониманию как его самого, так и, возможно, уточнению наших представлений о революциях в целом.
Исследуя четыре великие революции в новой истории Запада, Бринтон попутно заметил, что существовали и другие их типы: реакционная, территориально-национальная и неудавшаяся революции. Позже он добавил к ним революцию, навязанную извне2. Согласно этим определениям пугачевщину, возможно, следует считать неудавшейся революцией с элементами территориально-национального восстания. Восстание Пугачева было региональным, ограниченным в основном российской юго-восточной границей и примыкавшими к ней землями; оно никогда не было общенациональным движением. Ни казаки, ни башкиры не составляли гражданскую нацию в современном смысле этого слова. Они боролись за свою автономию в составе Российской империи, а не за национальную независимость.
Недавно Роберт Форстер и Джек Р. Грин, опираясь на Марка Раеффа, определили пугачевщину как «крупное региональное восстание с ограниченными возможностями, не переросшее в революцию», хотя сам Раефф отмечает его пограничный и казачий характер3. Обе эти оценки имеют право на существование. Еще более плодотворными представляются выводы Чалмерса Джонсона4. Определяя революцию как социальное изменение, направленное против «элитной непримиримости» и «множественного нарушения равновесия (multiple dysfunction)» конкретной социальной системы, Джонсон характеризует ее как «продолжение политики в форме ожесточенной физической борьбы». Он отмечает, что для возникновения революции разбалансировка общества должна «метастазировать» за пределы общего социального «фундамента» и произвести «множественное нарушение равновесия». «Разбалансированность» возникает, когда внутреннее и/или внешнее давление «вынуждает базис функционировать, оценивать себя и свои возможности не так, как в нормальных условиях». И все же общество может долго существовать в условиях серьезного нарушения равновесия, не прибегая к революции. Для социальных потрясений необходимы «ускорители», то есть «сильнейшие источники нарушения равновесия, приводящие к неожиданному и существенному результату...».
Основным катализатором революции является поражение в войне, поскольку оно может парализовать то, что определяет успех или неудачу любой революции — вооруженные силы. Джонсон ссылается на Кэтрин Чорли, согласно которой «восставшие не всегда могут побеждать хорошо оснащенную профессиональную армию»5. «Революция не может обойтись без вооруженного восстания, — заключает он, — а это подразумевает столкновение с профессионально обученными и вооруженными солдатами, имеющимися в распоряжении враждебной [т. е., властной] элиты».
Определяя революцию как насильственный способ социальных изменений, Джонсон устанавливает ее четыре отличительных критерия. Это: (1) против кого направлена революция, (2) кто является ее движущей силой — масса, элита, или то и другое вместе, (3) цели революции или ее идеология, (4) спланированность или стихийность революции. Джонсон применяет эти критерии к шести различным типам революции: крестьянскому восстанию, религиозному движению, анархистскому бунту, якобинской коммунистической революции, государственному перевороту и массовому вооруженному мятежу. Исследователь отмечает, что его классификация носит общий и предварительный характер, и признает, что в каждом конкретном случае может наблюдаться смешение этих признаков.
Не повторяя характеристики Джонсоном каждого из своих идеальных типов революции, заметим, что он относит восстание Пугачева к первой категории своей типологии — крестьянскому восстанию: в «великом русском крестьянском восстании 1773—1775 гг.» Пугачев был лишь «номинальным вождем, который объединил крестьян, казаков, беглых крепостных и татар [так!], восставших против роста ограничения прав низов в восемнадцатом столетии».
Ч. Джонсон не является специалистом по истории России и его оценка восстания Пугачева не основана на анализе этого движения. Тем не менее, его теория позволяет понять это событие. Каковы же, по мнению Джонсона, отличительные черты крестьянского восстания как разновидности революции? Они суммированы в следующем его пассаже: «Крестьянские восстания направлены против правительства, но в поддержку законной династии, имеют массовый характер (вожди восстаний — простые крестьяне, местные священники, или члены сельских тайных обществ) и, как правило, стихийны. Спровоцировать крестьянские восстания могут события, вызывающие конкретные страдания, такие как, например, голод, войны, резкое усиление социального гнета или неконтролируемый разбой. Угроза возникновения крестьянского восстания может сохраняться до тех пор, пока старый порядок не справится, например, с засильем иностранцев, открытым грабежом или еще одним восстанием в другой части страны. Всегдашним средством борьбы с этими явлениями является чистка местных элит массами»6.
Но по признанию самого Джонсона, предложенная им схема не привязана к конкретной социальной системе и присущим только ей негативным явлениям, поэтому «революции нельзя изучать и сравнивать абстрактно». Итак, может ли его теория дать удовлетворительное объяснение пугачевщине? Давайте попробуем ответить на этот вопрос.
* * *
Опираясь на теорию Джонсона, попытаемся выяснить, каковы были цели восстания, возглавлявшегося Пугачевым. Первоначально казаки хотели изгнать царскую администрацию из Яицкого городка и восстановить свой автономный статус в составе Российской империи. Поскольку первая их атака на Яицкий городок потерпела неудачу, они обратили свои взоры на Оренбург, олицетворявший царскую власть в регионе. Затем восстание перекинулось на Урал и соседние регионы, где имелись дополнительные силы и оружие для осады Оренбурга. Затем, особенно после присоединения к восстанию башкир, целью повстанцев стало уничтожение царской власти и ее сторонников в регионе. Однако основной целью движения оставалась власть, которую Джонсон определяет как «политические и административные институты, порождающие и исполняющие волю общества». Только в самом финале, летом 1774 г. в Поволжье, восстание сфокусировалось на истеблишменте или власти, то есть, «на государстве, на основе основ, на «фундаментальных принципах»». Затем повстанцы призвали к массовому истреблению дворянства. Этот период характеризовался также множеством жертв, как среди повстанцев, так и среди их противников. Не стоит воспринимать всерьез туманные угрозы Пугачева идти на Москву или на Санкт-Петербург — это никогда не было целью восстания. Не была целью пугачевцев и Казань. Повстанцы оказались у ее стен случайно, застав город врасплох. Поскольку пугачевщина, не считая ее кровавого финала в Поволжье, в основном была направлена против правительства, она соответствует первому критерию Джонсона для крестьянского восстания.
Кем были пугачевцы? Зачинщики восстания и его руководители являлись простыми казаками. Их этническая принадлежность и социальное происхождение отличаются чрезвычайной пестротой. По религии — старообрядчеству — и укладу жизни они отличались и от соседних кочевников, и от жившего севернее русского населения. Однако их территория, экономика и тесные отношения с империей связывали их с тюркскими кочевниками и калмыками, православными и мусульманскими крестьянами. Эти связи были как бы кузнечными мехами, с помощью которых казаки могли раздуть свой маленький повстанческий костер в огромный региональный пожар. Они успешно привлекали на свою сторону местное население, хотя, очевидно, не осознанно. Ясно, что восстание Пугачева было массовым стихийным движением. Как правило, его лидерами являлись крестьяне в широком смысле этого слова, тогда как казаки (и староверы) вдобавок в чем-то напоминали сельские тайные общества. Короче говоря, такие отличительные черты данного восстания как массовость и стихийность удовлетворяют теории Джонсона.
Но какова была цель восстания, то есть его идеология? Джонсон полагает, что крестьянские восстания «стараются лишь облегчить участь крестьян, восстановив государственный порядок». По мнению восставших, «власть захватили предатели и насилие должно очистить ее от них, так сказать, вернуть на правильный путь». Поэтому целями крестьянского восстания является лишь проведение реформ и не более. Массы «не «отчуждаются» от описания действительности, содержащейся в старом коллективном мифе», они восстают «во имя идеализируемого ими короля или церкви, против якобы недостойных представителей этого короля или церкви на местах, или против иноземцев, состоящих на службе у короля или церкви». Большинство этих выводов точно характеризуют идеологию пугачевского восстания.
Как считает Михаил Чернявский, восставших вдохновляла личность Петра III, воспринимавшаяся ими как смесь имперских и народных компонентов7. Манифесты повстанцев изображали «Петра Федоровича» сильной личностью, поскольку со времен Петра Великого именно таким представлялся самодержец. Логика этого мифа, вкупе с практическими потребностями, требовала, чтобы у казачьего Петра III имелась точная копия Российского государства. Поэтому «амператор» стремился легитимизировать себя через институты («Государственная военная коллегия»), процедуры («указы» и «манифесты» с официальными печатями) и сторонников («граф Ивашка Чернышев»). Они в свою очередь позиционировали Петра III как «мужицкого царя», что являлось вариантом имеющей глубокие корни народной концепции монарха как беспристрастного вершителя судеб общества в целом и защитника масс в частности. Манифесты, выпущенные «Петром Федоровичем», сулили кнут и пряник. Обращения повстанцев учитывали состав населения и поэтому их призывы к казакам, туземцам, крестьянам, горожанам, староверам и т. д. не были одинаковыми. Также в этих призывах звучали эсхатологические мотивы. Таким образом, знаменитый манифест конца июля 1774 г. после призыва к истреблению дворянства — по Джонсону, «чистки местных элит массами» — обещал, что «по истреблении которых противников злодеев-дворян всякой может возчуствовать тишину и спокойную жизнь, коя до века продолжатца будет». Пугачев в своих публичных заявлениях иногда изображал из себя пророка, обещая восстановить старую веру и избавить страну от засилья иностранных порядков.
По существу реформистский характер идеологии повстанцев четко проявился в их двойственном отношении к крепостному праву. Восставшие выступали против любых проявлений крепостничества, однако никогда не обещали уничтожить его причину. Однажды, во время краткого визита в Пензу в августе 1774 г., Пугачев даже одарил уважаемого там человека крепостными8. Повстанцы обещали восстановить независимость казаков и башкир, разрешить старую веру, снизить налоги и рекрутчину и превратить помещичьих крепостных в государственных крестьян, но никогда не выступали за упразднение абсолютистского государства, породившего крепостничество. Причиной этого, вероятно, было то, что в 1770-е гг. в России крепостное право было частью массового сознания и не подлежало обсуждению. Даже казаки, жившие на периферии этого общества, кажется, признавали это.
Отмечая, что идеология пугачевского восстания в определенной мере содержала эсхатологические и реформистские мотивы, эта сторона восстания, кажется, также подтверждает правоту предложенной Джонсоном классификации. Поэтому оправдано будет считать восстание Пугачева крестьянским восстанием на окраине. Для выяснения причин его поражения также могут оказаться полезными некоторые из формулировок Джонсона.
Армия против повстанцев
Восстание Пугачева было подавлено регулярной армией. Почему это произошло? Новейшие советские исследования указывают на характерные недостатки «крестьянских войн» — стихийность, отсутствие организованности, ограниченность стратегических концепций, регионализм, техническую отсталость. С этим согласны практически все советские авторы. Однако среди них существуют разногласия по вопросу о правоте действий Пугачева.
Один из ведущих советских специалистов по данной проблеме, профессор В.В. Мавродин, полагает, что отказ Пугачева осенью 1773 г. идти вглубь страны и его стремление захватить Оренбург не были ошибкой, поскольку именно в этот период восстание превратилось в региональное движение, а повстанцы создали для себя территориальную базу. Кроме того, согласно Мавродину, у Пугачева тогда не было выбора. Казаки хотели сокрушить Оренбург как бастион царизма в своей среде, что характерно для «крестьянской войны». Вероятно, поэтому они воевали против Яицкого городка и отказались идти на Москву после захвата Казани9.
Другие авторы считают осаду Оренбурга крупной ошибкой, полагая, что повстанцы должны были сразу двинуться вглубь страны, чтобы поднять массы крепостных крестьян на всеобщее восстание, и большинство населения поддержало бы их. Короче говоря, все условия для успешного восстания были, но повстанцы ими не воспользовались10.
Обе эти точки зрения на причины поражения повстанцев имеют право на существование и были представлены выше. Но необходимо сделать ряд дополнений, в частности, особо следует отметить роль армии. И Бринтон, и Джонсон подчеркивают ее значение для любой революции. Этот вывод верен и для восстания Пугачева.
Почти всегда столкновения с регулярной армией — в отличие от гарнизонных солдат и иррегулярных войск — заканчивались для восставших тяжелыми поражениями. Так было в Яицком городке, Татищевой, Каргале и Сакмарске, Троицкой, Уфе, Казани, Царицыне и в других местах. Большинство побед было одержано повстанцами только под Оренбургом. Но, перефразируя Кэтрин Чорли, можно сказать, что там правительственные силы по ряду причин не использовали свои технические возможности в полную силу.
Во-первых, большинство местных правительственных военных команд состояло в основном из солдат гарнизонов — хуже обученной, плохо вооруженной и не имевшей опытных командиров части царской армии. Во-вторых, во время осады Оренбурга повстанцы смогли деморализовать противника, перенять от пленных солдат боевые навыки и получить трофейное оружие и боеприпасы. В-третьих, доля казаков — в широком смысле этого слова — в армии повстанцев достигла своего максимума именно под Оренбургом. Позднее их численность и влияние стали спадать. Будучи с рождения воинами, казаки были достойным противником для царской армии. Пугачев не понаслышке знал военное дело и использовал свой армейский опыт в ходе восстания. В-четвертых, под Оренбургом казаки воевали на своей земле, на местности, которая идеально подходила для их тактики партизанских действий. Не случайно они так и не смогли взять ни одного крупного населенного пункта, оказавшего сопротивление — даже собственного Яицкого городка. Наконец, именно на таких окраинах, как Оренбуржье, у правительства не было достаточных военных сил.
Яицкие казаки вошли в состав Российской империи недавно и не полностью и, подобно жившим севернее башкирам, еще помнили о своей былой независимости. Их отношения с казахами и пример калмыков, ушедших в 1771 г. в Китай, лишний раз свидетельствовали о политической нестабильности на степной границе. Но как только казацкие повстанцы отважились двинуться вглубь страны, их воинский дух и боеспособность ослабли. Случайный успех Пугачева в Казани не должен заслонять тот факт, что действия повстанцев на севере практически всегда были неудачными. Если их последний марш в Поволжье воспринимался властями и русским дворянством как нашествие, то для самих мятежников он был бегством. В этом походе казаков сначала покинули их временные спасители — башкиры, а в финале и поволжские крестьяне. У казаков всегда были исключительно локальные цели, и они не помышляли о всеобщем восстании.
Другой причиной постоянных военных поражений повстанцев была их неспособность привлечь на свою сторону армию, состоявшую из офицеров-дворян и солдат-крестьян. Последние, будучи бывшими помещичьими крепостными и государственными крестьянами, вроде бы должны были поддержать призывы повстанцев, направленные против их командиров. Но эти воззвания действовали только на солдат местных гарнизонов, казаков и служилых туземцев. Лишь в единичных случаях солдаты переходили на сторону восставших, да и то принудительно. Массового перехода солдат на сторону Пугачева не было.
Невосприимчивость регулярной армии к революционной заразе позволяла успешно использовать эту силу в интересах правящего режима. Армия была изолирована от остального населения, вся жизнь солдата проходила вдали от родины, увольнительные давались редко. Отслужив 25 лет, солдат, как правило, не возвращался домой, а в качестве государственного крестьянина оседал в особых поселениях, обычно в глуши империи, ибо ни дворяне-помещики, ни управители казенных земель не хотели иметь у себя под боком большое число опытных в военном деле крестьян. Колонии солдат-отставников имелись в Казанской губернии и когда повстанческие шайки приблизились к ним, ветераны с радостью вступали в их ряды11.
Однако в годы армейской службы солдаты забывали о своем социальном происхождении, поэтому власти нередко обращались за помощью к армии, чтобы подавить волнения крепостных и работных людей. Многочисленные дезертиры создавали шайки разбойников, но они были слишком разрознены, чтобы представлять угрозу для режима, или, напротив, стать объектом пропаганды повстанцев. Для стирания различий между солдатами и крестьянами должна была полностью измениться структура армии и порядок ее формирования, что и произошло в начале XX в., став катастрофой для царизма.
Поскольку в ряды регулярной армии мятежный дух не проникал, у повстанцев был только один способ одолеть ее — победить в открытом бою. Сами казаки этого сделать не могли, они были способны лишь на захват территории и превращение ее в базу для дальнейшей борьбы. Так, когда в руки мятежников попали уральские горные заводы, составлявшие значительную долю российской металлургии, они заставляли их работать на себя или уничтожали. Если бы правительству не удалось завершить русско-турецкую войну или Россия потерпела бы в ней поражение, или Польша вновь бы восстала, то военный перевес над мятежниками, возможно, не был бы столь большим. Однако повстанцы так и не смогли (или просто не сумели) заложить прочную основу для своих действий. Восстание продолжалось лишь по причине некомпетентности части царских военачальников и чиновников и отдельных успехов повстанцев, и поэтому его исход был заранее предопределен.
Самодержавие и анархия
Описывая тяжелое положение русского крестьянства при крепостном праве, исследователи иногда высказывают удивление, почему оно не приводило к более частым восстаниям. Представляется, что для анализа уроков восстания Пугачева — до начала XX в. крупнейшего в императорской России народного бунта — правильнее будет подойти к этому вопросу с другой стороны, а именно выяснить его причины. В конце концов, теория Джонсона показывает, что факторов, негативно влиявших на устойчивость и эффективность тогдашней социальной системы, было предостаточно. Русский мужик, вероятно, ощущал глубокую несправедливость крепостного права. Закрепление за дворянством особого места в обществе, кульминацией чего стало его освобождение в 1762 г. от государственной службы, изолировало его от остального населения страны. Крестьянство продолжало поддерживать служение государству, что связывало каждую группу населения с определенной социальной функцией, а быстро вестернезировавшееся дворянство склонялось к идее состоящего из привилегированных сословий корпоративного государства (Ständestaat). Эта идеологическая дихотомия отражала скрытую напряженность в русском обществе12.
Непосредственной жертвой чувства дворянской исключительности стали так называемые однодворцы. Стремясь получить дворянские привилегии, они в правовом плане оказались где-то между дворянством и государственными крестьянами и к концу XVIII в. их уравняли с последними. Но будучи полудворянами или полукрестьянами, они обладали воинским опытом и имели право иметь огнестрельное оружие, чего у остального крестьянства не было. Как и следовало ожидать, многие однодворцы приняли участие в кровавой «пугачевщине без Пугачева» в Поволжье13.
Непрекращающиеся войны усиливали напряженность в российском обществе. Длительная русско-турецкая кампания 1768—1774 гг., активное, но в итоге безрезультатное участие России в Семилетней войне (1756—1763) и в польских делах ускорили возникновение восстания. Когда к многочисленным латентным проблемам российского общества (затрагивавшим по-разному казаков, нерусские народы и свободных крестьян) и бездушию дворянской власти прибавилось вызванное войной усиление социального гнета, вспыхнул мятеж. Недовольство казаков переросло в бунт, а затем в крестьянское восстание на Урале и в Поволжье.
Но почему эти явления не были столь частыми? Потому что дисперсия населения и его концентрация в мелких хозяйствах — в XVIII в. в России не было латифундий — препятствовали возникновению массового восстания. С другой стороны, в стране отсутствовало подобие среднего класса Западной Европы, крепостное право не ограничивалось сельской местностью. В 1770-е гг. в России не было ни одного акционерного общества, а основанный в 1754 г. единственный на всю страну банк являлся государственным, мелким и был предназначен для кредитования лишь дворян. Российская экономика оставалась преимущественно аграрной, коммуникации были примитивными, внутренняя торговля развита слабо, рынок носил местный характер. В силу этого крестьяне считали, что крепостное право обрекает на рабство только помещичьих крепостных и завидовали государственным крестьянам. К тому же постоянные побеги на окраины страны, несомненно, понижали социальную активность крестьянства.
Отсутствие на селе системы образования не способствовало появлению у крестьян интеллектуальных лидеров и идеологов, а приходское духовенство было малограмотным и подчинялось государству. В отличие от, например, дореволюционной Франции, в России в XVIII в. отсутствовали провинциальная печать и дискуссионные клубы. Имелись только две правительственные газеты, выходившие дважды в неделю в Санкт-Петербурге и Москве и печатавшие почти исключительно судебные решения, коммерческие объявления и иностранные известия. В единственном в стране университете, основанном в Москве в 1755 г., за первые 20 лет его существования обучилось 318 студентов, что явно недостаточно для формирования революционного авангарда14.
Неравномерность развития тогдашней российской промышленности препятствовала концентрации обездоленных работников — потенциальных повстанцев. Что касается уральских металлургических заводов, то их удаленность от центра страны сильно затрудняла возможность объединения работных людей с крестьянами для всеобщего восстания.
Поэтому повстанцы выдвигали в основном аграрные требования, которые были близки крестьянству, составлявшему большинство населения (причем даже в городах), и мало влияли на дворян, купцов, ремесленников, солдат и духовенство. Правительство полагало, что восстание инспирировано оппозицией среди дворянства, армии, духовенства или из-за рубежа, ибо без нее бунт якобы не смог бы достичь большого размаха, и поэтому крайне жестоко наказывало дворян, купцов, священников, офицеров и солдат, уличенных в сотрудничестве с мятежниками.
Главное отличие русских революций 1905 и 1917 гг. от волнений XVIII в. заключается в том, что в XX в. элита активно выступала против существующего строя и даже провоцировала антиправительственные акции, а освобождение дворянства от обязательной службы в 1762 г. не привело к возникновению независимых провинциальных дворянских собраний, наподобие существовавших в дореволюционной Франции. Русское дворянство настолько срослось с государством, что вероятность возникновения союза сельской аристократии и крестьянства — этого, согласно Джонсону, обязательного для стихийной революции условия — была нулевой.
Учитывая, насколько трудно было поднять всеобщее восстание в екатерининской империи, следует признать, что Пугачев сделал все возможное для этого. И одной из основных причин его относительного успеха, вероятно, было то, что он выдавал себя за императора Петра III, тем самым становясь фигурой всероссийского масштаба; к тому же это позволяло перетянуть на свою сторону или деморализовать противника. Почти все слышали о «Петре Федоровиче» и знали — или догадывались — о его целях. Императрицу возмущал любой случай самозванства и она сурово наказывала за это. Казалось, что ее нелюбимый супруг, перевоплотившись в невежественного казака, воскрес, чтобы омрачать ее просвещенное правление.
Восстание оскорбляло Екатерину и по другой причине. Пугачевский бунт разом разрушил столь тщательно создаваемый ею образ просвещенной, процветающей, прогрессивной России. Разграбленные дворянские усадьбы и повешенные на воротах их владельцы опровергли неуклюжие заверения властей о дружбе между помещиком и крестьянином. Восстание сорвало с имперского правительства маску, и оно предстало перед миром в качестве лицемера, громко трубившего о согласии и равенстве прав всех граждан, а на практике установившего над большинством собственного населения тиранию дворян и дворянской военщины.
Институты, способствовавшие формированию у различных социальных классов чувства политического единства, в стране отсутствовали. «Между крестьянской Россией и правительством страны не было никакого диалога и не существовало основ и механизмов для политического компромисса»15. Поэтому страна оставалась политически нестабильной, ее эволюция была проблематична, а будущее — неясным. В царской империи самодержавный деспотизм и народная анархия были странными, но взаимодополняющими друг друга партнерами.
Примечания
1. В западной историографии обычно нет деления на Февральскую и Октябрьскую революции — они считаются различными этапами одной Русской революции. — Прим. пер.
2. Brinton C. The Anatomy of Revolution. New York, 1938 (пересмотренное изд. 1952). P. 22—25.
3. Preconditions of Revolution in Early Modern Europe / Robert Forster and Jack P. Greene (eds.). Baltimore; London, 1970. P. 12, 194. Очерк М. Раеффа «Pugachev's Rebellion» в этом сборнике (P. 161—202) является на сегодняшний день лучшим кратким обзором проблемы.
4. Johnson Ch. Revolution and the Social System. Stanford, 1964. [Hoover Institution Studies, no. 3].
5. Chorley K. C. Armies and the Art of Revolution. London, 1943. P. 23 (цит. по: Johnson Ch. P. 16).
6. Johnson Ch. Op. cit. P. 34.
7. Cherniavsky M. Tsar and People: Studies in Russian Myths. New Haven, 1961. P. 96—99. См. также: Андрущенко А.И. Крестьянская война 1773—1775 гг.: на Яике, в Приуралье, на Урале и в Сибири. Гл. III.
8. Автор имеет в виду: Крестьянская война в России в 1773—1775 годах: восстание Пугачева. Т. II. С. 12. В советской историографии это оспаривалось: Документы ставки Е.И. Пугачева, повстанческих властей и учреждений. М., 1975. С. 390. См. также: Паскаль П. Указ. соч. С. 174. — Прим. пер.
9. Крестьянская война в России в 1773—1775 годах: восстание Е.И. Пугачева. Т. II. Введение, гл. I; Пронштейн А.П. Решенные и нерешенные вопросы истории Крестьянских войн в России // Вопросы истории. 1967. № 7 (особенно с. 161).
10. См. особенно: Рознер И.Г. Казачество в Крестьянской войне 1773—1775 гг. Львов, 1966; Кизеветтер А.А. Пугачевщина // Кизеветтер А.А. Исторические силуэты. Берлин, 1931. С. 55—92.
11. РГИА. Ф. 468. Оп. 32. Д. 2. Л. 602—602 об.
12. Кизеветтер А.А. К истории крестьянских движений в России // Крестьянская Россия. Прага, 1924 — Сб. VIII—IX (переизд.: Вопросы истории. 1994. № 1. — Прим. пер.)
13. Об однодворцах см.: Blum J. Lord and Peasant in Russia; Esper T. The Odnodvortsy and the Russian Nobility // Slavonic and East European Review. 1967. Vol. XLV, no. 104.
14. Штранге М.М. Демократическая интеллигенция России в XVIII веке. М., 1965. С. 53.
15. Emmons T. The Peasant and the Emancipation // The Peasant in Nineteenth-Century Russia. Stanford, 1968. P. 69.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |