1
А в пять часов утра возле «Красного кабачка», в лагере Екатерины, отдан был разбуженным войскам приказ — готовиться к дальнейшему походу в Петергоф.
«Красный кабачок» — грязный трактир, излюбленное место извозчиков. Екатерина, не раздеваясь, легла отдохнуть в неопрятную постель с клопами. Клопы с особым удовольствием и совершенно безнаказанно впервые вкушали царской крови. Екатерина сладко похрапывала. И в шесть утра она уже опять в седле, впереди войск.
Сведений, где Петр, что с ним, к ней до сих пор не поступало. И только возле Сергиевской пустыни все разъяснилось: князь Голицын привез из Ораниенбаума Екатерине собственноручное письмо Петра, в котором он сознавался в своей неправоте по отношению к императрице, клялся впредь исправиться, предлагал вечный с нею мир и совместное царствование.
Екатерина, прочтя, жестко ухмыльнулась. Князь Голицын тут же присягнул ей. Письмо осталось без ответа.
Вскоре Екатерина полновластно вошла в тот самый Монплезир, из которого сутки тому назад, крадучись, убежала.
В полдень она получила второе письмо бывшего царя, доставленное ей генералом Измайловым. Печальный Петр просил прощения, соглашался отречься от престола, умолял отпустить его в Голштинию вместе с генералом Гудовичем и фрейлиной Е.Р. Воронцовой. Екатерина с сугубым вниманием читала это письмо. Она отчетливо понимала, что Петра ни в коем разе нельзя выпускать из пределов России. Петр должен быть арестован. Однако без кровопролития сделать это трудно: Петр все же окружен тремя тысячами преданных ему голштинцев, а Екатерина вовсе не желает запятнать эпизод переворота кровью; она боится суда истории, нелестного мнения потомков.
Н.И. Панин совместно с генералитетом тщетно ломали головы, как без жестокого побоища схватить царя: на сей раз вдохновение их не осеняло. Спасибо, помог близкий друг царя генерал Измайлов, привезший от Петра письмо и Петру коварно изменивший. Он предложил Екатерине свои услуги исполнить деликатную и тяжелую миссию привести в Петергоф бывшего царька живьем. Екатерина «всемилостивейше» согласилась.
Панин вместе с Екатериной составили акт об отречении. Петр должен был собственноручно переписать его и подписать:
«В краткое время правительства моего самодержавного Российским государством самым делом узнал я тягость и бремя, силам моим несогласное, чтоб мне не токмо самодержавно, но и каким бы то ни было образом правительства владеть Российским государством. Почему и восчувствовал я внутреннюю оного перемену, наклоняющуюся к падению его целости и к преобретению себе вечного чрез то бесславия. Того ради, помыслив я сам в себе, беспристрастно и непринужденно чрез сие объявляю не токмо всему Российскому государству, но и целому свету торжественно, что я от правительства Российским государством на весь век мой отрицаюся... в чем клятву мою чистосердечно пред богом и всецелым светом приношу нелицемерно, все сие отрицание написав моею собственной рукой. Июня 29 дня, 1762 года».
2
Измайлов вернулся в Ораниенбаум вместе с Григорием Орловым и князем Голицыным. Переговоры генерал Измайлов вел с Петром с глазу на глаз в аудиен-зале. Петр казался еще более, чем обычно, слабым и подавленным. Сегодня 29 июня, день тезоименитства императора.
— Позвольте поздравить вас, государь, с днем вашего ангела, — как ни в чем не бывало начал друг Петра, генерал Измайлов. Такое неуместное приветствие прозвучало как издевательство.
Петр кивнул головой, его шея обмотана белым платком, — торчала вата, — голос был хрипл, видимо, он простудился вчерашней ночью на море.
— Есть ли ответ от императрицы? — не глядя на генерала, выкрикнул Петр.
— Есть, ваше величество, — и, придав лицу маску скорби, вероломный генерал Измайлов вручил бывшему царю акт отречения и маленькую записочку царицы.
Петр вялыми после бессонницы глазами просмотрел акт, стукнул в стол перстнем и надорвал бумагу.
— Не хочу!.. Что они там затевают? Сейчас же еду в армию, в Пруссию, в Голштинию... Я пойду на подлую узурпаторшу войной... Молчать, молчать! И где твоя, Измайлов, клятва?! — выкрикивал он простуженным голосом, хватаясь то за шею, то за шпагу. — Всюду предатели!
— Войска ее величества в двух часах отсюда, — спокойно сказал Измайлов. — Сводный казачий отряд под начальством Алексея Орлова уже окружает Ораниенбаум. А ее величество государыня императрица повелевает немедля быть вам в Петергофе. И я, как верный раб ваш, дружески советую вам, государь, исполнить высочайшее повеление, — с нескрываемым ехидством закончил Измайлов.
Петр заскрежетал зубами, сверкнул на изменника взглядом презрения, приоткрыл дверь, крикнул: «Трубку!..» — стал дымить, стал быстро шагать по комнате. В глазах туман. Он чувствовал, что ему приходится играть теперь не с оловянными солдатиками, а сойтись грудь в грудь с живыми богатырями. Он дрожал от унижения и бессильной злобы, его ум мешался, кровь леденела. Выбежав в соседний танцевальный зал, он кричал там среди пустых стен: «Молчать, молчать!» Опять вернулся, стиснул обеими руками голову, несколько мгновений стоял с закрытыми глазами, как бы в столбняке, потом, застонав, подбежал к овальному столу и судорожно схватил лист свежей бумаги, подсунутый ему Измайловым.
Вскоре генерал Измайлов вынес Григорию Орлову и князю Голицыну собственноручный акт Петра об отречении. Те на полном карьере поскакали в Петергоф.
Измайлов, успев при помощи казаков разоружить трехтысячный отряд голштинцев, торопил Петра с отъездом. Провожать царя вышла вся прислуга. Хныкали, целовали его руки, шептали потихоньку от Измайлова:
— Батюшка наш... Схоронись куда-нибудь, лошади твои заседланы, беги в Голштинию... А то она прикажет... убить тебя.
Петр обнял плачущего Нарциса, сказал:
— Дети мои, теперь мы ничего не значим...
Через полчаса отъехала от дворца печальная карета, в ней печальный Петр, Елизавета Воронцова, Гудович и — торжествующий Измайлов. Вдруг залаяла, жутко завыла во дворе многочисленная псарня, как бы прощаясь с арестованным хозяином. Петр зажал уши ладонями, сморщился, закрыл глаза, по щекам его катились слезы. За оградой зеленого парка карету окружил екатерининский отряд гусаров. В отряде гарцевал на вороном жеребце рослый и ловкий молодой красавец, капрал Григорий Потемкин.
Петру отвели в Петергофе павильон. С «султанши» тотчас сорвали екатерининскую ленту со звездой. Дежурному офицеру Петр сам вручил свою шпагу. С пленника сняли андреевскую ленту и Преображенский мундир. Он остался босиком, в одной рубахе, в подштанниках, растоптанный, жалкий. От сильного волнения он не мог произнести ни слова.
Спустя время, зашел в расшитом кафтане сенатор Никита Панин — властный, сияющий, с гордо откинутой головой. Но когда он взглянул на бывшего своего повелителя, полулежавшего в кресле, одетого в простой помятый халат, с компрессом на голове, Панин душевно ослабел.
— Никита Иваныч! Только вы один, нелицемерный благодетель мой, можете защитить нас... — в порыве горести прокричал Петр, угловато встал и, запахнув беспоясный халат, расслабленно подошел к Панину. — Я ничего не ищу, ничего не требую, — заговорил он торопливо по-французски. — Передайте государыне... Я прошу только не разлучать меня с Романовной... Да, да... С Романовной...
Он ловил надушенные руки растерявшегося вельможи и вдруг громко зарыдал.
Холеное лицо Панина выразило непроизвольную брезгливость и жестокое страдание: такой мучительной минуты он не испытывал во всю свою жизнь. «Да я палач, невольный палач», — с содроганием подумал он и про себя взмолился: «Господи, прости меня».
— Успокойтесь, успокойтесь, — крайне смущенно твердил он вслух, стараясь хоть как-нибудь подбодрить свою «жертву».
Но Петр, мотая головой ничего не видя, продолжал громко, взахлеб рыдать.
А Елизавета Романовна, стоя на коленях возле Панина, причитала:
— Никита Иваныч, Никита Иваныч! Вы такой великодушный... Умоляю вас...
Весь внутренне растерзанный, с гримасой неизъяснимой жалости, Панин пятился к двери. Петр с Елизаветой выкрикнули жалкие слова и, видя в Панине единственного своего спасителя, ползли за ним, отчаянно умоляя его о пощаде. Панин едва открыл дверь и, выпучив глаза, чуть не бегом поспешил во дворец, к императрице. Его мучило удушье, он дрожал.
Екатерина приказала: Петра немедля отвезти в Ропшу и там держать без выпуску, а бывшую фрейлину, княгиню Елизавету Воронцову, выслать под караулом в Москву.
В четыре дня четырехместная карета с завешанными окнами, запряженная шестерней, выехала с Петром, под сильным конвоем гренадеров, в Ропшу. Начальство над конвоем было поручено Алексею Орлову, в помощь ему дали Пассека, Баскакова и князя Федора Барятинского. А бывшую «султаншу» в закрытом дормезе, в сопровождении двух солдат, отправили в Москву. Генерал Гудович был тоже арестован.
Переворот закончен. Екатерина возвещала:
«Божие благословение пред нами и всем отечеством нашим излиялось, чрез сие я вам, господа сенаторы, объявляю, что оная рука божия почти и конец всему делу благословенный оказывает».
В тот же вечер двинулись из Петергофа в обратный поход все войска. А на другой день, под звон колоколов, под несмолкаемые оркестры военных трубачей и пушечные салюты Екатерина торжественно вступила в Петербург.
Было воскресенье. Солнце. Жара. Столица веселилась, бражничала. Все кабаки, трактиры, винные погреба для солдат открыты настежь. Солдаты да и простолюдины напивались вином вдосыт и запасались хмельным впрок: и водку, и пиво, и виноградные вина сливали в одно место, в котелки, в ведра, в баклаги, а у кого не было под руками ничего — цедили в сапог.
Итак, Екатерина царствует. Вчерашний император Петр сидит под арестом в Ропшинском дворце. В пеленках венчанный на царство бывший император Иван Антонович томится в Шлиссельбургской крепости.
Недаром престарелый фельдмаршал Миних восклицал позже среди друзей:
— Мне довелось, между прочим, присягать трем царственным особам: Иоанну Антоновичу, Петру Федоровичу и Екатерине. И все трое по сей день — живы. Случай во всемирной истории единственный... Шекспир, где ты?!
3
Ропшинский дворец построил Петр Великий и подарил своему любимому князю Ромодановскому, затем дворец был отписан в казну. Арестованный царек прибыл в Ропшу вечером 29 июня, в день своего ангела, и помещен был в спальне дворца. Он остался один, у дверей — часовой. Окна плотно завешаны зелеными гардинами. В комнате тюремный полумрак. Унылый Петр робко подошел к окну, отодвинул гардину. За окном — цветущий парк, и где-то за горизонтами — милая Голштиния.
— Прочь от окна! — закричал часовой от двери.
— Прочь от окна! — грубо закричали в парке гренадеры и, подбежав к окну, направили ружья в грудь Петра.
Их много за окном, ведь дворец оцеплен ими, они ненавидят бывшего царя.
Опустив голову, Петр отошел в глубь комнаты.
— Задерни занавеску! — крикнул часовой.
Петр подошел, задернул.
— Ты не моги к окнам подходить, черт тонконогий. Не приказано. А нет — штыка отведаешь.
Каждым шагом, каждым движением вчерашнего повелителя всея России теперь грубо повелевал простой солдат.
На другой день, с утра, был при Петре, кроме часового, дежурный офицер. Петр попросился погулять в парк, офицер отказал.
Приехал Алексей Орлов. Большой, статный, он вошел к Петру с громыхающим бодрым хохотком.
— Ну, здравствуйте, Петр Федорыч! Как изволили почивать?
— Плохо. Господин офицер грубит, часовой из рук вон груб.
Гремя шпорами, Орлов подошел к солдату и дал ему по уху легкую затрещину. Петр закричал:
— Не этот!.. Другой... Тот сменился.
— Ничего, в задаток, — сказал Орлов.
Щека солдата покраснела, подбородок дрожал.
— Мне хочется в парк погулять, а вот офицер не велит.
— Это почему? — сказал Орлов. — Пойдемте, Петр Федорович, пойдемте. — Орлов распахнул дверь в террасу, в солнечный простор, пропустил Петра вперед, а дежурившим на террасе гренадерам незаметно подмигнул. Те враз загородили штыками выход. — Ну, значит, нельзя, — сказал Орлов. — Вертайте, батюшка Петр Федорыч, в комнату. Нельзя, Никита Иваныч Панин запретил...
— Ой, Панин ли?! — слабым голосом, тяжело переводя вздох, воскликнул Петр. — Не Панин, а сдается мне — Екатерина...
— Ну, вот уж нет, — отвечал Орлов. — Матушка государыня печется о вас, как о... как... Да вот... — он крикнул в дверь, и два солдата втащили в комнату большой сундук. — Это вам, Петр Федорыч, государыня изволили прислать в подарок. — Орлов открыл сундук и начал выгружать на стол снедь, питие, сладости, жареный в сахаре миндаль, глазированные померанцы, абрикосы, персики, целые горы пряников, закусок, батареи английского портера, бургундского, картузы с ароматным табаком. — Ну, чем бог послал... Подкрепимся... Потом в картишки.
— У меня ни гроша, поручик, — с плачевной гримасой сказал Петр.
— Господи, твоя воля! — воскликнул Орлов и бросил на стол кожаный мешочек с червонцами. — Да вам от казны будет отпущено в меру вашего аппетита, сколько душе угодно!
— Мне много и не надо. Куда мне? Вот бы лекаря моего, Лидерса, я совсем болен... Очень болит голова.
— Вижу, — сказал Орлов, смачно пожирая увесистые ломти вестфальской ветчины и запивая пивом. — Шея у вас тонкая, весь вы болезненный, волосенки реденькие. Глаза красные...
— Это от неприятностей...
— Ну, какая там неприятность. Все под богом ходим. Все, батюшка Петр Федорыч, все!.. А шейка у вас действительно тонковата, Петр Федорыч, зело тонковата.
— Да что тебе далась моя шея! — прикрикнул Петр. — Повесить, что ли, собираешься меня?! — Петр стал бегать по комнате, гримасничать, фыркать.
— Боже сохрани! Да что вы... — замахал на него руками Орлов. — Я ж по-дружески.
— Молчать, молчать! — выборматывал Петр, подбежал к камину, облокотился о мраморный выступ, обхватил ладонями голову, плечи его стали подпрыгивать. Он стоял спиной к удивленному Орлову, сквозь всхлипы кричал надтреснуто: — Дайте мне Елизавету Романовну! За что вы, варвары, мучаете меня?! Дайте Романовну!..
У Орлова остановился в горле кусок, он пучеглазо глядел в спину вчерашнего императора, на его запрокинутую, стиснутую ладонями, полуоблыселую голову. Красные губы Орлова кривились в недоброй улыбке.
— Ну, скрипку, ну собачку, камердинера... Ну, Парниса дайте мне... Негодяи!.. Узурпаторы!.. — выстанывал узник.
Подошли офицеры: Бредихин, князь Федор Барятинский (тот, что когда-то не исполнил приказа Петра арестовать Екатерину), Пассек и другие. Петра успокоили, сели за стол, стали пить, несли грязную похабщину, хохотали. Даже солдат, ухмыляясь, крепко закусил губы, чтобы не прыснуть. Только Петр был мрачен, скучал и вздыхал.
Узнав о просьбе узника, Екатерина тотчас отправила в Ораниенбаум генералу В.И. Суворову1 приказание: «По получении сего извольте прислать в Ропшу лекаря Лидерса, да арапа Нарциса, да камердинера Тиммлера, да велите им брать с собой скрипку бывшего государя, да его мопсинку, собаку...»
На другой день комната узника оживилась. Под смычком Петра плаксиво зазвучала горестная скрипка, камердинер и Нарцис смирно стояли у камина и, поймав взор господина своего, со всех ног бросались к нему, чтобы исполнить то или иное желание его.
Разжиревший мопс то ластился, кряхтя, к Петру, то подолгу смотрел в тоскующие глаза его. Пес недоумевал, почему хозяин перестал прыгать чрез ножку, хохотать и бегать с ним, с мопсом, по аллеям парка? И куда запропастилась добрая, толстая тетя, пичкавшая его, мопса, сладостями? И почему хозяин уехал сюда, почему нет с ними прежних человеков, а все новые... Странные, очень странные дела творятся... Мопс вскакивает на широкую под балдахином кровать, ложится в ногах Петра, вздыхает, в его собачьих преданных глазах влажная печаль.
4
Сегодня дежурили при Петре уже два новых офицера, такие же грубые, как и вчерашний.
Петр послал Екатерине письмо на французском языке:
«Сударыня, я прошу ваше величество быть уверенной во мне не отказать снять караулы от второй комнаты, так как комната, в которой я нахожусь, так мала, что я едва могу в ней двигаться. И так как вам известно, что я всегда хожу по комнате, и что от этого у меня распухают ноги. Еще я вас прошу не приказывать, чтобы офицеры находились в той же комнате со мной, когда я имею естественные надобности — это невозможно для меня. Отдаваясь вашему великодушию, прошу отпустить меня в скором времени с известными лицами в Германию...
Ваш нижайший слуга Петр».
Но в расчеты Екатерины вовсе не входило отпускать Петра куда бы то ни было за пределы России. Она сама да и все приближенные вместе с Паниным судили и рядили, как быть с Петром. Петр являлся вечной угрозой участникам переворота и спокойствию самой империи. Уже дважды в присутствии Екатерины обсуждался этот вопрос, но Екатерина, выслушивая доводы, молчала, предоставляя приближенным читать ее мысли. Конечно, самое лучшее, есть б Петр догадался умереть. Но жизнь каждого из смертных, в том числе и несчастного Петра, «в руце божией».
В конце концов приближенные убедились, что Петр так или иначе должен быть устранен с государственного горизонта. Стали думать, как бы тайно от царицы измыслить к тому план и осуществить его без ее явного согласия.
Между тем кутила Алексей Орлов вместе с офицерами продолжал навещать Петра, устраивать попойки, картежную игру, ссоры между бывшим царьком и офицерами. Петр мало ел, мало пил, охал, жаловался на живот, часто ложился. «Господи, уже не отравил ли меня этот разбойник Орлов?» — в беспомощной тоске думал он и не знал, как спасти жизнь свою.
В ожидании великих милостей брату и себе, Алексей Орлов пьяно, безграмотно, торопливо и небрежно писал императрице:
«Матушка Милостивая Государыня, здравствовать вам мы все желаем нещетные годы. Мы теперь по отпуск сего письма и со всею командою благополучны, только урод наш очень занемог и схватила Ево нечаянная колика, и я опасен, штоб он севоднишную ночь не умер, а больше опасаюсь, штоб не жил... а сие пишу во вторник, в девятом часу вполовине.
Посмерт ваш верны раб Алексей Орлов».
Екатерина на следующий день, 3 июля, прислала лекаря Лидерса, а вслед за ним прибыл в Ропшу штаб-лекарь Паульсен. Оба врача особых ухудшений в здоровье узника не нашли.
Ночью, оставшись один, Петр много плакал, а уснув, все звал во сне Романовну. Утром написал два последних письма. Одно по-французски:
«Ваше величество, если вы совершенно не желаете смерти человеку, который достаточно уже несчастен, имейте жалость ко мне оставьте мне мое единственное утешение Елизавету Романовну... Если же ваше величество пожелали бы меня видеть, то я был бы совершенно счастлив.
Ваш нижайший слуга Петр».
(Читая это письмо наедине, Екатерина прослезилась. Но тут же самой себе: «Я должна быть сильна духом и тверда, как камень. Нерешительность — удел слабоумных».)
Второе письмо по-русски:
«Ваше величество.
Я ещо прошу меня, который Ваше воле изполнал во всем, отпустить меня в чужие краи стеми, которые я Ваше величество прежде просил и надеюсь на ваше великодушие, что вы меня не оставите без пропитания.
Верный слуга Петр».
5
6 июля был подписан Екатериной пространный манифест. Высокопарным стилем в нем излагался смысл совершившихся событий. Наряду с начертанными многообещающими реформами были в манифесте и здравые мысли: «Самовластие, не обузданное человеколюбивыми качествами в государе, есть такое зло, которое многим пагубным следствиям бывает причиною». А посему Екатерина «наиторжественно» обещает дать народу такие законы, которые вывели бы «верных слуг отечества из уныния и оскорбления». Эти все мысли — плод, конечно, настойчивого внушения Панина.
В этот же день, то есть 6 июля утром, когда Петр еще спал, его камердинер Тиммлер пошел в парк пройтись, был схвачен, посажен в экипаж и увезен. Та же участь постигла и Нарциса, вышедшего поискать исчезнувшего камердинера. При Петре остался жирный мопс, офицер Бредихин, часовой с ружьем.
Петр скучал. С тоской смотрел он на скрипку. Скучал и мопс. Но вот прибыла веселая компания: Алексей Орлов, князья Иван и Федор Барятинские, адъюнкт Академии Г.Н. Теплов2, бывший ярославский купец, ныне получивший дворянство, актер Федор Волков, капрал юный Григорий Потемкин, бывший лейб-компанец артиллерист Александр Шванвич и другие. Всего — чертова дюжина — тринадцать человек. У дверей — на часах два гренадерских сержанта.
Проехав от Петербурга сорок верст, гости проголодались. Стали закусывать и пить. Петр жаловался на нездоровье, был вял, отказывался выпивать. Но гости, в особенности Алексей Орлов, предлагали такие обязывающие тосты, что отказаться Петру было невозможно. Пили за матушку Екатерину, за милую Голштинию, за Елизавету Романовну, за прусского короля Фридриха.
И мало-помалу Петр стал хмелеть, на испорченном оспой лице его появился румянец, колики прошли.
Начался шумный разговор, смех. Выпито было много. Актер Волков (основатель русского театра), повязав кудрявую голову салфеткой, потешно разыгрывал ярославскую просвирню. Орлов — воеводу-взяточника. Богатырски сложенный великан Потемкин разделся донага, препоясался полотенцем и, хотя был немножко кривоног, стал изображать то Аполлона, то Венеру. Затем нескладным хором принялись орать песни. Волков пел хорошо, отменно плясал «русскую». От грубого баса Орлова звенело в ушах и гудела скрипка Петра. А мопс стал зло лаять. Орлов припал на четвереньки, зарявкал на собаку по-медвежьи; мопс, обомлев, забился под кровать. Опять хохот.
В комнате мрачно, зажгли свечи, уселись играть в карты.
Захмелевший Петр играл задирчиво, спорил, вырывал у Федора Барятинского карты, плел чепуху, кричал;
— Я знаю, знаю!.. Государыня вернет мне Романовну и отпустит меня к пруссакам. Я писал ее величеству... Что?
Двадцатилетний князь Федор Барятинский, с тайным умыслом вызвать Петра на скандал, грубо бросил ему;
— Государыня и не помыслит отпустить тебя в Пруссию. Ты — никто!
Петр перекосил рот, вспылил:
— Как смеешь, мизерабль, говорить мне «ты»?!
— А как ты смеешь говорить мне «ты»?! Я князь, а ты кто?
— Я царских кровей, дурак! — завизжал Петр.
— Тевтонская в тебе кровь, не русская...
— Молчать!..
И оба, сипло задышав, вскочили. Петр сгреб бутылку, Федор Барятинский схватился за шпагу.
— Федька, сядь! — Орлов сильной рукой развел их. — Петр Федорыч, садись. И... не лайся. Тут тебе не Ораниенбаум, не Голштиния... А мы не оловянные солдатики. Ходи, твой ход. Карта к тебе привалила знатнецкая. А Федька Барятинский дело говорит: ежели тебя в Пруссию пустить, ты на нас Фридриха приведешь...
— Он и сам придет!.. — вздрагивая и мотая головой, задышливо ответил Петр. — Фридрих извещен о моем несчастье... Сам придет!..
— Пусть приходит, — хрипло возразил Орлов и залпом выпил чарку рому. — Пусть приходит твой Фридрих. У нас в Шлиссельбургской крепости казематов хватит...
— С войском придет! — запальчиво вскричал Петр и швырнул карты Орлову в лицо, руки его тряслись. — С войском!.. Дураки!.. Собаки!
— Ах, вот ты как?! — вскочил Орлов, глаза его налились кровью. — Значит, ты есть изменник государыни?!
Петр взглянул в ожесточившиеся лица бражников и сразу понял, что он среди врагов, что круг судьбы его замкнулся. Но, вместо страха, в нем внезапно взорвались хмельное буйство, отчаяние. И в исступлении он закричал:
— Не я изменник, а вы все изменники, клятвопреступники! Молчать! Молчать! Кому вы, разбойники, присягали?!
— А вот кому! — и охмелевший Федор Барятинский с размаху ударил Петра кулаком по голове.
Петр ахнул и упал. Пьяный Орлов, перекосив рот, горой рухнул на него, придавил ему коленом грудь и с остервенением впился страшной рукой в его шею. Поднялся кавардак. Все кинулись к Орлову, тащили его прочь, озверелый мопс яростно рвал его штаны. Петр хрипел, бился затылком об пол, в страшной предсмертной гримасе показал Орлову окровавленный язык, затрясся и вдруг утих.
Еле переводя дух, весь облившийся потом, с потемневшим рубцом на щеке, Орлов поднялся, отрезвевшими глазами посмотрел на жалко скорчившегося Петра и, опрокидывая мебель, стал медленно пятиться. Он тяжко пыхтел, разинув рот, вытаращенные глаза его мутнели, дрожащими руками он судорожно хватался за бока, за щеки, сжимал крепко виски, как бы стараясь очнуться. Потом из его пасти полез грохочущий сумасшедший хохот.
Все замерли, страшась приблизиться к обезумевшему великану, все были как в бреду.
— А-а-а, — в отчаянии выл Орлов; бешеная сила вступила в него: он схватил кресло — и об пол, опрокинул стол, сгреб дубовую скамью и брякнул о камин, скамья вдребезги, из камина полетели кирпичи.
Гости, сшибая часовых, — опрометью вон. Остались Шванвич и Федор Барятинский.
— Алеша, Алеша, — дружески взывали они к Орлову.
Тот сказал полоумно: «Ась?» — забился в угол, уткнулся лбом в стену и принялся тонкоголосо выскуливать:
— Что мы натворили... Господи, господи!.. Прости окаянство мое!
Но вот в его раздавленном сознании мелькнула не плаха с топором, а острое ощущение надежды: он не убийца, он герой... И уже великие милости сияют, блещут пред его глазами.
Он весь собрался в стальной комок, облегченно передохнул и сразу протрезвел рассудком.
Примечания
1. Отец генералиссимуса Суворова. — В.Ш.
2. Теплов был сыном знаменитого Феофана Прокоповича, но выдавал себя за сына истопника. — В.Ш.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |