1
В шесть часов вечера из Ропши во весь опор прискакал в Петербург гонец. Екатерина обедала в тесном кругу придворных, весело болтала, была, как всегда, остроумна. Ей подали запечатанный пакет с надписью: «Весьма секретно, в собственные руки ее величества, от кн. Барятинского». Она бегло прочла записку, задышала взволнованно, поднялась: «Пардон, я на минутку» — и, продолжая улыбаться, удалилась к себе.
Вскоре к ней был позван Панин. Он нашел Екатерину плачущей.
— Бывший император мертв, — сказала она, сдерживая слезы.
— Великая государыня! — удрученным голосом воскликнул Панин и, схлестнув в замок пальцы, поднял к потолку взор. — На свете все превратно... Маловременная жизнь наша непостоянна, надежды обманчивы. Мужайтесь, государыня...
— Я потрясена этою смертью как женщина и поставлена в ужаснейшее положение как императрица. О, какая поистине трагедия! Прочтите, Никита Иваныч, записку...
Панин с брезгливой миной взял лист серой неопрятной бумаги с оборванным уголком, надел очки. Пьяной рукой Алексея Орлова было написано:
«Матушка, милосердная государыня. Как мне изъяснить, описать, что случилось, не поверишь верному своему рабу; но, как перед богом, скажу истину. Матушка! Готов идти на смерть; но сам не знаю, как это беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка — его нет на свете... Но никто сего не думал, и как нам задумать поднять руки на государя. Но, государыня, свершилась беда. Он заспорил за столом с князем Федоровым; не успели мы разнять, а его уже и не стало. Сами не помним, что делали; но все до единого виноваты, достойны казни. Помилуй меня хоть для брата. Повинную тебе принес и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окончить. Свет не мил: прогневали тебя и погубили души навек».
— Да, — сказал Панин взволнованно. — Написано с сугубой искренностью, но казус зело подлый, и забота правительства вашего гораздо осложняется.
Екатерина, понюхивая из флакончика нашатырный спирт, сказала:
— Бывают на свете положения очень странные... Только друг мой, Никита Иваныч, все сие наистрожайший секрет.
— Да... Но Европа имеет отменный нюх... И тень сего казуса, ежели не принять к тому меры, может пасть на вас, государыня, — с угрозой в голосе сказал Панин, мысленно стараясь, так сказать, схватить Екатерину за горло. Снова почувствовав полную свою зависимость от Панина, Екатерина взметнула бровями:
— Последуйте к столу, я сейчас.
Когда Панин вышел, она выпрямилась и застыла на месте в холодном оцепенении. Пред ее мысленным взором стоял большеглазый печальный Петр, он простирал к ней бессильные руки, хриплым голосом молил: «Ваше величество, ваше величество... Не делайте меня несчастным».
Екатерина сдвинула брови, наваждение растаяло. Она подняла взор к висевшей в углу небольшой иконе богородицы, подбородок ее задрожал, глаза ее увлажнились. Но не чувство жалости к убитому супругу отразилось на взволнованном лице ее, оно все исполнено было внутренним ликованием. «Да будет воля твоя», — твердо сказала она, спрятала роковую записку Орлова в потайной ларец и поспешила в столовую. (Это обеляющее Екатерину письмо пролежало в ларце тридцать четыре года; оно найдено графом Растопчиным после смерти Екатерины; с него снята копия; затем оно попало в руки не любившего свою мать Павла I, тот прочел его и злорадно бросил в камин.)
Григорий Орлов, получивший высокое придворное звание камергера и генерал-адъютанта, валялся после обеда в ногах своей дамы сердца. Двери кабинета закрыты. Обнимая трепетные колени императрицы, он молил:
— Не губите братишку моего, дурака Алешку! Я ему изрядно надавал по зубам... Государыня, ведь вы ныне супруга моя перед богом.
Екатерина слегка поморщилась, вскинула правую бровь и сказала:
— Не торопите, ваше превосходительство, события. Пред богом, это не значит, что пред людьми.
Смущенный Григорий поднялся, умоляюще взглянул на Екатерину и повесил голову.
Привстав на цыпочки, Екатерина по-холодному поцеловала его в лоб и, шурша юбками, стремительно удалилась.
На другой день воспоследовал мошеннический «скорбный» манифест. В нем сообщалось, что в день 6 июля «бывший император Петр Третий, обыкновенным и прежде часто случавшимся ему припадком геморроидическим, впал в прежестокую колику» и что, несмотря на оказанную ему врачебную помощь, «к крайнему нашему прискорбию и смущению сердца... он волею всевышнего бога скончался».
2
Прах Петра 8 июля привезли в Петербург, в Невский монастырь, и выставили для поклонения в темной комнате, стены коей завешаны были черным сукном. Гроб обит малиновым бархатом с широким серебряным позументом, поставлен под катафалк. Покойник одет не как император всероссийский, а как простой офицер, в мундир голштинских драгунов, руки сложены накрест, в длинных, с крагами, перчатках. Лицо густо припудрено, однако очень темное, в пятнах. На раздавленной шее широкий шарф. Прическа без парика, без буклей. Окна открыты, жидкие волосы треплет сквозняк. Возле гроба нет ни орденов, ни знаков отличий — покойник простой офицер, не больше... Мрачно стоят часовые. Свечи в подсвечниках мерцают тускло. Окна прикрыты флером. В комнате нарочитая сутемень.
В монастырской ограде, на площади масса народу. Торопливой лентой тянутся в траурный дом, проходят из соседнего помещения в комнату с гробом, наступая друг другу на пятки, быстро идут мимо катафалка, со вздохом отдают праху поклон, пытаются всмотреться в почерневшее лицо мертвеца, но офицеры покрикивают:
— Проходи, проходи!
10 июля похороны. Лужайки и кладбище забиты народом. Все ждут не дождутся небывалого зрелища. Съезжаются высшие чины государства.
Но Екатерина, якобы по болезни, то ли по просьбе Сената, отсутствует.
Престарелый фельдмаршал Миних, прощаясь с покойником, плачет: Петр вернул его из ссылки, осыпал милостями.
Петр был погребен не в императорской усыпальнице, что в храме Петропавловской крепости, а в Благовещенской церкви монастыря, рядом с бывшей правительницей Анной Леопольдовной.
Народ удивлялся, почему такие скромные похороны, почему не было царицы. Пошли разные толки.
Так скончал жизнь свою «случайный гость русского престола» Петр Федорович III, император и самодержец всероссийский.
Но спустя одиннадцать лет его призрак в грозе и буре вновь появится на страницах русской истории. А еще много позже, в декабре 1796 года, тотчас после смерти Екатерины, воцарившимся Павлом прах Петра III будет коронован и погребен вторично. Восстав за честь убитого отца и чтоб отомстить вероломной матери своей, Павел I повелит: прах Петра переложить в новый пышный гроб, возложить на прах корону и царские регалии, торжественно перенести из Невского монастыря сначала в Зимний дворец, затем в собор Петропавловской крепости, оба гроба — Екатерины и ее супруга Петра III — выставить в соборе рядом и, отправив всенародную панихиду, предать усопших погребению с царскими почестями.
3
Город обычен, торговля вовсю, траурных флагов не вывешено. Праздный народ повалил с похорон по кабакам, по трактирам помянуть великого покойника, о том, о сем покалякать.
Сегодня очень жарко. Мясник Хряпов с огородником Андреем Ивановичем Фроловым пошли на Неву купаться. Возле дровяных штабелей берег усеян народом. Оказывается, вытащили утопленника, откачали. Это арап Нарцис. Накануне похорон он был освобожден из-под ареста, а сегодня, проводив императора в могилу, пошел на Неву, долго бродил берегом, потом бросился в воду с целью покончить свои дни. Мокрый, жалкий, он, покачиваясь, сидел на песке, полусонно твердил:
— Убиль, убиль... Моя Петер... Се рамно не буду жить...
Подоспела полиция. Нарциса посадили на линейку, увезли. В толпе гадали, кто такой этот самый арап и что такое бормотал он.
Мясник Хряпов сказал:
— Как же вы не знаете? Лицо известное. Это слуга Петра Федоровича, покойника, царство ему небесное.
Тогда многие обнажили головы, стали креститься. Чернобородый плотник в лаптях, ни к кому не обращаясь, заговорил:
— Вот ты и посуди... Арап, можно сказать — чумичка, а сердце-то у него жалостливое... Что-то вот никто не утопился, жалеючи царя... А черномазый в воду мырнул... Видно, царь не плох был до простого люда, до слуг-то своих.
— А-а, не плох? — сердито ввязался рыжий парень в фартуке, без шапки и с серьгой в ухе. — А по што ж ты матушке Катерине в петропавлов день уру кричал?..
— Народ кричал, и я кричал... Молчать, что ли? — возразил чернобородый плотник. — Да ты и сам, лешева голова, гайкал... Рядом шли.
— Врешь! Хоть борода длинная, а врешь... Я не гайкал... И других отговаривал.
— Ха, он, рыжий черт, отговаривал! — с ехидством прокричал плотник. — А где у тя шапка? Закинул ты шапку свою, как орал... А тоже: я-ста да я-ста...
Толпа стала смеяться над ними, подзуживать. Рыжий парень сдернул с плеч берестяной, на постромках, туго набитый кошель и, не говоря худого слова, с размаху смазал им чернобородого по уху. Боднув головой, чернобородый бросил пилу, засучил рукава и грудью полез на рыжего драться. За рыжего сразу вступились трое, за чернобородого четверо. Полетели кошели, котомки, шапки, наступила горячая работа кулакам. К той и другой стороне приставали пьяные и трезвые доброхоты, народ попер стенка на стенку. Со всех концов бежали к берегу любопытные и тоже безоглядно ввязывались в свалку. Взмахивали над толпою кулаки, новые на веревках лапти. Гул стоял, кряк и матерщина.
Знаменитый мясник Хряпов, вспомнив молодость и поддавшись настроению толпы, тоже вступил в бой. Он ловко орудовал здоровенными кулаками, сшибая наземь кого попало. Суматошный шум, гвалт, ничего немыслимо понять. Лезли в уши разные крепкие словечки: «Петр Федорыч, — он на соль цену сшиб! Бей их!!!» — «Землю от монастырей царь отобрал!» — «Мужиков слобонил! Ур-р-ра!» — «Матушка Катерина тоже не подгадила! Ура! Ура!» — «Присяга!» — «Крест целовали!!!» — «А вот я те поцелую. Получай!» — «Ура матушке Катерине!» — «Дворянам не по нраву пришелся, сбросили». — «Убили... Убили!»
— Кого убили? — свистки будочников с алебардами, разъезд казаков, полиция: — Р-ра-зой-дись!
Толпа очухалась, бросилась в стороны, как стадо овец от волка. На песке валялись лапти, кошели, всякая одежина и — трое попорченных в свалке. Казаки и полиция лупили бегущих ременными нагайками.
Окровавленный, но шустрый Хряпов, невзирая на трясущееся брюхо, бежал впереди всех вдоль пыльного, уставленного дровами берега; он задыхался, присел к водичке, стал, пыхтя, замывать в Неве разбитый нос.
Благовестили ко всенощной. Широкая Нева горела в лучах солнца. Над водой кружились с тоскливым криком чайки.
Вечером мясник с распухшим носом и огородник с завязанным глазом успели оба подвыпить, сидели в трактире Барышникова «Зеленая дубрава».
Хозяин подвел к их столу щупленького невысокого роста человека с козьей бороденкой, с зоркими бегающими глазками.
— Это вот ржевский купец Остафий Трифоныч Долгополов, примите в компанию, — проговорил Барышников, усаживая гостя, и сам сел.
— Слыхал, слыхал про вас, — загнусил хрипловатым тенорочком Долгополов1, заискивающе заглядывая в заплывшее жиром лицо Хряпова. — Вы к государеву двору мясо доставляете, а я для царских конюшен — овес. С покойным государем лично знакомы были.
— Нет, я кофеев с императором пить не удостоился, а капиталы приобрел, — с оттенком надменной брезгливости покосился столичный толстосум на невзрачного Долгополова, одетого в потертую чуйку и нечищенные простые сапоги. Затем достал серебряную табакерку, всем предложил понюхать: «Набивая нос табачком, в голове моль не заведется», поблестел золотыми кольцами, вынул без нужды золотые заморские часы, посмотрел время. Долгополов притих, сконфузился. Мясник поманил полового пальцем:
— А ну-ка, братец, на всю компанию расстарайся ухи наварной из налимьих печенок да расстегайчик с потрохами. Да спроворь скорей водки штоф.
Долгополов сразу ожил, заерзал, сказал, вздохнув:
— Приехал я изо Ржева-города должишко с дворцовой конторы получить, да сказали мне тама-ка, приходи, мол, месяца через два, нам не до этого. Вот какие дырявые дела-то мои. И сижу я в столице без гроша. Может, вы одолжите под вексель сотняшки две? — тронул он мягкое плечо мясника. — Я человек верный, да за меня и Барышников поручиться может...
— Раз он поручиться может, у него и бери, — сухо сказал мясник. — Да у него и капиталов несравнимо со мной, он на селедках миллионы нажил.
— Ну, ты! — прикрикнул на него сухопарый Барышников и, покручивая бороденку, приятно захихикал.
Уха превкусная, штоф усыхал, вино развязало языки. Да и вообще в трактире довольно шумно. Народ здесь всякий, но на этот раз ни одного солдата.
В соседней комнате три рожечника играли заунывные песни. А когда смолкли, раздался раскатистый, сильнейший бас иеродиакона, выгнанного из Невского монастыря за сугубое пьянство. Многие повылезли из-за столов, толпились в дверях, умильно слушали, разинув рты.
Черный и лохматый, похожий на грека, иеродиакон поднялся во весь рост и, держа в десной руке стакан водки, провозглашал «вечную память в бозе почившему императору Петру Третьему». Голос его гудел страшно и уныло, а по впалым щекам текли пьяные слезы. Старички мотали головами, осеняли себя крестом и тоже готовы были пустить слезу.
Иеродиакон залпом осушил стакан, крякнул и сказал:
— Царь зело пил, и аз многогрешный такожде сим стражду. Вот крикну в стакан, и стекло от велия гласа мего разлетится. За посмотренье — рубль!
Любители быстро собрали деньги. Иеродиакон поставил пустой стакан на стол, поднес к нему отверстую пасть и гаркнул: «Ха!» — стакан раскололся надвое. Все восторженно захохотали. А иеродиакону вручили другой стакан, наполненный водкой, и сказали:
— А ну, отец, возгаркни многолетие благочестивейшей, самодержавнейшей...
— Не стану! — выпучив глаза, заорал иеродиакон и затряс кудлатой головой. Опрокинув водку в пасть, он вытер усы и гнусаво запел на манет стихиры: — Дщерь Вавилона окаянная, како ты восходи-и-ла на престол...
Барышников, прислушавшись из другой комнаты, приказал вышибить пьяного забулдыгу вон да надавать ему елико возможно по загривку, дабы не порочил своим неподобным поведением православную религию. Монаха уволокли. Снова заиграли щекастые рожечники с гусляром. Многие заказывали блины и пряженцы, как на поминках, кричали рожечникам:
— Бросьте скоморошничать, а то изобьем вас!.. Царя сегодня закопали, а они в гусли-мысли.
За многочисленными столиками гул стоял, только и разговоров, что о последних событиях в столице. Почти все были порядочно подвыпивши, кричали, не стесняясь. Старый кузнец с ремешком через лоб, посасывая трубку, бубнил все одно и то же:
— Знатно, знатно вышло. Гвардия, армия, смерть в одночасье... Видать, самим сатаной сработано... Знатно, знатно вышло. Видать, самим сатаной...
— А почему, дозвольте вас спросить, — заговорил, размахивая ложкой, кривой маляр в запачканной красками рубахе. — Почему это — прочь, прочь, проходи! Нет, врешь, подлая душа, ты дай мне покойничку-то в лик взглянуть, в мертвый лик. Тот ли покойничек-то, не подставной ли?..
— Ха! Вот ты даже как, — с удивлением протянул кто-то из дымных облаков.
— Да-да-да, — забормотал охмелевший мясник Хрипов. — Страшные дела творятся! Аж жуть берет. Да-да-да. А вы послушали бы, что народ гуторит, даже совсем отлично от того, что в манифестах пропечатывают. Недалеко ходить: взять, к примеру, моих ямщиков из обоза...
4
Действительно, по всему Питеру множились толки, пересуды, небылицы. На извозчичьих биржах, на постоялых дворах, по кабакам, по воровским притонам, на рынках среди баб, на церковных папертях в кучках нищей братии, в казармах, в купеческих молодцовских и всюду, всюду, одни и те же разговоры.
Полиция хватала людей сотнями, вырывала бороды, ломала ребра.
Начальник полиции генерал Корф, любимец Петра, ловко угождающий ныне императрице, делал сводку всей этой изустной политической невнятице.
Наихарактернейшие слухи были таковы:
1. «Царь батюшка не умер своей смертью, а его, болтают, укокошили.
— Кто укокошил?
— А поди знай, кто. Кому надо, тот и укокошил. Поди, дворяне. Знамо, не простой же люд руки станет пачкать. Тьфу!»
2. «Замест государя, бают, другого похоронили, а государь быдто бы в Голштинию утек, к себе домой.
— Откуда знаешь?
— От кума Егора, а куму Егору евонная сноха Мавра сказывала, а евонной снохе Мавре на рынке какой-то нищеброд на костылях баял.
— Кто же бывшего государя в Голштинию отправил?
— Поди знай, кто. Может, сама государыня запечаловалась, отпустила; может, чрез подкуп великие люди помогли. А того верней — сам господь-батюшка смиловался, по своей мудрости сработал».
3. «Царь Петр Федорыч жив-здоров. Сказывают, ему фельдмаршал Миних свободу даровал. Всех Орловых быдто опоил незловредно зельем, а как уснули они, граф Миних быдто бы и говорит: ваше бывшее величество, ступайте на все четыре стороны, вы меня от каторги спасли, а я вас от неминуемой смерти.
— Так где же теперь бывший император?
— А господь его ведает. Где-нибудь в народе укрылся, обличье переменил... Нешто долго.
— А слыхивал я этот глупый разговор в кабаке возле Покрова. А я пьяный был, на ногах, конешно, не стоял. Кто болтал, хоть жилы из меня тяните, не помню».
Генерал Корф прекрасно понимал, что эти вздорные слухи, эту «городскую эху» во что бы то ни стало надлежит пресечь, иначе они потекут из Петербурга и замутят всю Русь. Но как, но как пресечь?
Кум Егор выехал на большой крытой лодке по Неве, по Ладожским каналам, по Свири, горшками торговать всем по пути по величайшему секрету сказывал о питерских делах; сват Матвей на Макарьевскую ярмарку с товарами укатил, охапку по белому свету столичных новостей повез; просвирня Настасья Николаевна в Осташков на богомолье собралась, к Нилу-чудотворцу, а там — вся Русь; дед Макар на прусский фронт капралу-сыну отписал — Петр Федорович-де умер в одночасье от превеликих каких-то колик, а может статься, и жив-де государь; нищеброды пошли с кошелями по Руси гулять, белобокие сороки летели из столицы во все концы-просторы, уносили на хвостах слухи, пересуды и россказни.
Нет, ни генералу Корфу, ни сенатору Никите Панину не удержать под дырявым решетом дыму от пожарища, не погасить «людскую эху» никакими манифестами, никакой хитростью-премудростью. Мстино сказано: ветром море колышет, молвою — народ.
Докатилась молва эта и до молодого донского казака Емельяна Пугачева.
Примечания
1. Ржевский купчик Долгополов в 1774 году ездил в ставку Пугачева, некоторое время жил при нем. — В.Ш.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |