Книга первая

Историческую эпопею «Емельян Пугачев» В.Я. Шишков по праву относил к произведениям программным, итоговым в своей творческой судьбе. Об этом свидетельствует очень многое. В 1943 году, после эвакуации из Ленинграда, когда писателю исполнилось семьдесят лет, В.Я. Шишков, оглядываясь на прожитое, скажет о призвании писателя: «Я смотрю на жизнь писателя как на подвиг, как на сплошное cлужение народу, потому я был скуп на свою личную жизнь и расточителен в творчестве» (Шишков Вяч. Мой творческий опыт. М., 1979. С. 11). Не преуменьшая сделанного ранее — в частности, своей публицистики военных лет, новых книг «шутейных» рассказов, — не забывая о повестях «Тайга» и «Ватага», наконец, о своем выдающемся творческом достижении — романе «Угрюм-река», о той вещи, «ради которой я родился» (Из письма К.А. Федину 12 июля 1931), Вяч. Шишков в 1943—1945 годы не раз повторит: «Лишь бы кончить «Пугачева», а там и на отдых можно, в гроб, в землю. Кончу, с народом буду в расчете, все, к чему был призван, — посильно завершено»; «Молю судьбу, чтоб дала мне окончить «Пугачева», а там уж что будет, то и будет, не так уж обидно и страшно» (Из писем П.С. Богословскому и Л.Р. Когану. См.: Шишков В.Я. Неопубликованные произведения. Воспоминания о В.Я. Шишкове. Письма. Л., 1956. С. 342, 357).

Над «Емельяном Пугачевым» Вячеслав Шишков работал почти одиннадцать лет — с 1934 года по март 1945 года (писатель умер 6 марта 1945). Однако завершить эпопею согласно своим планам он не успел. И полного прижизненного издания ее тоже не увидел. Первая книга «Емельян Пугачев» вышла отдельным изданием в 1941 году (Ленинград, Лен-ГИХЛ). До этого большие отрывки, главы из «Емельяна Пугачева» печатались в журнале «Звезда»: «Псковская вотчина» (этюд к роману «Емельян Пугачев») — «Звезда», 1935, № 8; «Емельян Пугачев» (отрывок из третьей части романа) — «Звезда», 1935, № 9, 11, 12. После завершения первой книги журнал «Литературный современник», где Шишков был активным членом редколлегии, опубликовал ее целиком (Литературный современник. 1938. № 2—8).

Письма Вяч. Шишкова, его интервью, воспоминания друзей, работы современных исследователей помогают восстановить всю сложную творческую предысторию и первой книги «Емельяна Пугачева» — в ней почти 38 авторских листов, — и всей последующей, весьма трудной, работы писателя над 2-й и 3-й книгами. Эта предыстория объясняет смысл множества художественных, сюжетно-композиционных решений писателя, помогает определить истинное место эпопеи в творческом наследии писателя.

Долгое время эпопея Вяч. Шишкова оценивалась высоко, но крайне односторонне: она рассматривалась всецело как своеобразный отход писателя от современности, как свидетельство полного перемещения центра его творческих интересов от эпохи предреволюционной, революционной и событий гражданской войны в далекий и «бунташный» XVIII век. Исследователи ставили эпопею в весьма почетный ряд исторической романтистики 30—40-х годов («Петр I» А. Толстого, «Степан Разин» С. Злобина, «Иван Грозный» В. Костылева, «Гулящие люди» А. Чапыгина и др.), но совершенно отрывались от всего предшествующего, весьма важного для ее понимания, периода творчества писателя. Между тем, приступая к работе над «Емельяном Пугачевым», писатель очень ясно определил ее истоки: «Меня привлекала... эпоха восстания Пугачева. Я почувствовал, что о ней могу написать густо, масляными красками, так сказать, по Репину. Мне пришлось уже работать в таком плане — я имею в виду повесть «Ватага» из времен колчаковщины, историю о том, как уничтожен был город Кузнецк. Именно «Ватага» была тем психологическим толчком, который определил мой выбор: в большом романе мне захотелось развернуть некоторые линии, наметившиеся в повести» (Танк Евг. Вяч. Шишков о литературе и о себе // Лит. Ленинград. 1934, 24 июля).

Что такое «Ватага»? Сам Шишков называл повесть «Ватага» так: «Страшная русская сказка-быль»... Самое невероятное, фантастическое и жестокое в партизанщине, бушевавшей в крестьянской Сибири, захватывавшей в разгульный протест патриархальные (часто и общины староверов) массы, воплощено в трагической фигуре вождя «Ватаги» Зыкова, выразителя слепого анархического протеста, и в наивных, столь же слепых полурелигиозных мечтаниях о справедливости, о «святой правде» всей мужицкой массы. Шишкова, вероятно, поразило сходство формирования зыковских и пугачевских отрядов. Как и в отряды Пугачева, стекаются к Зыкову стихийно протестующие кержаки, беглецы из стана «белых» и «красных», бродяги из медвежьих углов тайги, расстриги-дьяконы. Так же прихотливо, как у Пугачева, мечутся мысли вожака Зыкова после неудач, после грабежей и казней: «...едучим туманом заползает страх: а так ли, верно ли, что скажут про его расправу красные? Гульба была большая, крови пролито много, а дело где, настоящее?»; «Или вдруг взвихрит мечта: бросить все и тайком умчаться в город, упасть на колени перед купеческой дочкой, вымолить прощение и...»

Исследователь творчества Шишкова Н.Н. Яновский одним из первых в советском литературоведении не только обратил внимание на это примечательное «сближение двух далеких по времени событий: восстания Пугачева и недавней революции, гражданской войны». Он, отнюдь не отождествляя «зыковщину» (от имени Зыкова, стихийного партизанского вождя в «Ватаге. — В.Ч.) — и «пугачевщину», уловил закономерность этой ориентировки писателя на опыт «Ватаги» (Яновский Н.Н. Вячеслав Шишков. М., 1984. С. 210).

Н.Н. Яновский убедительно показал, что многие сцены из «Емельяна Пугачева», говорящие о грозной силе стихийного народного гнева, об исторической обусловленности многих его форм, «ложатся» и в контекст «Ватаги». Весь пестрый состав пугачевских полков — от бродяги Хлопуши, от «эмансипированной» татарки Фатьмы, преследуемой религиозными фанатиками-сородичами, от окаянствующих казаков, жаждущих «пожить хоть час да вскачь», до пленных дворянских дочерей — тоже совпадает с составом орд Зыкова, как половодьем затопивших и ограбивших Кузнецк.

Но первоначальный «психологический толчок», идущий от «Ватаги», по мере накопления материала о «пугачевщине», изучения концепций историков и писателей, в известной мере ослабел.

В ходе этого накопления материала Шишков осознал и несоизмеримость фигур главных героев «Ватаги» и «Емельяна Пугачева», и самих событий. Вяч. Шишков внимательно изучил переписку и мемуары Екатерины II, записки А. Болотова, Д.И. Фонвизина, Г.Р. Державина, труды историков С.М. Соловьева, В.О. Ключевского, М.Н. Покровского. Работа писателя была облегчена тем, что ко времени работы над «Емельяном Пугачевым» развернулась активная публикация многих неизвестных ранее документов. Так, в 1925 году вышло издание «Указы Емельяна Ивановича Пугачева и его коллегии» (Красный архив. 1925. Т. 1). В 1935 году в том же издании появились материалы «Допрос Емельяна Пугачева в Тайной экспедиции в Москве в 1774—1775 гг.» (Красный архив. Л. 2—3.). В Центроархиве в 1926—1931 годах и в 1935 году были изданы два сборника документов: «Пугачевщина», т. 1—3, и «Восстание Емельяна Пугачева»... В список материалов, с которыми писатель намеревался познакомиться (и успел познакомиться за 11 лет труда), было включено им несколько сот названий. В.Я. Шишков обращался за консультациями к ученым, к специалистам по общим, концептуальным и частным проблемам XVIII века, искал содействия у работников архивов. Редактор «Угрюм-реки» Н.Х. Еселев, хорошо знавший обстоятельства жизни и творческого труда Шишкова в 30-е годы, свидетельствует: «Он тщательно исследовал любой факт, имеющий отношение к Пугачеву и пугачевскому движению: даже изучал в Эрмитаже ювелирные изделия, фарфор, живопись XVIII века» (Еселев Н.Х. Шишков М., 1973. С. 160).

Это накапливание материала, его разрастание, на первый взгляд, опережало его осмысление, оценку. «...Я сам усложнил себе задачу: в повествование ввел всю литературную того времени «литию». Литературная «лития» в романе: Сумароков, Фонвизин в Петербурге, Херасков и его группа — в Москве. И старик Ломоносов показан у меня. Словом, для читателя, желающего ознакомиться с тем временем, книга будет полезная», — писал он А.И. Новодворскому (цитируется по статье В. Борисовой, см.: Шишков В.Я. Собр. соч.: В 8 т. Т. 8. М., 1962, с. 643).

Но Шишков не забывал о главной цели повествования: взглянуть на события XVIII века с современных позиций. И прежде всего он хотел точно определить суть, причины «самозванщины», столь часто встречавшейся в русской истории. Самозванничество Пугачева, как показал его В. Шишков, — не злодейство, не фантазия изверга и пройдохи, «исчадия ада Емельки». «Монархизм» социальных низов, весьма наивный, полурелигиозный, был совершенно иным, как убеждался Шишков, чем монархизм эксплуататоров. Пугачев лишь брал на вооружение этот слепой монархизм, «царизм» угнетенных, собиравшихся под знамена мужицкого «императора». С этого начался этап осмысления, ориентировки писателя в бунташном XVIII веке, выработки своего взгляда на всю сумму проблем, возникавших в процессе накопления исторических документов, мемуарных свидетельств, концепций буржуазной историографии — осмысление положительного и негативного в деяниях Екатерины II, тщательное взвешивание всех подробностей встречи Пугачева и Суворова, общее сопоставление личностей Екатерины II и Пугачева и др. надолго приковали внимание писателя. Наконец, явилась потребность углубления в исторические воззрения А.С. Пушкина, создателя бессмертной «Капитанской дочки» и «Истории Пугачева». Один из друзей писателя, Л.Р. Коган, запомнил, как Шишков весьма наглядно изобразил важнейший этап работы над первой книгой «Емельяна Пугачева». В 1934 и в первой половине 1935 года писатель, по словам Л.Р. Когана, уже ощутил, что необходимо свести все накопленные материалы воедино, попросту систематизировать их, выстроить в одну обобщающую схему, своего рода «карту». В итоге схема эта образовала, как говорил Шишков, «огромную бумажную простыню из нескольких сложенных листов».

«Тонким и аккуратным почерком были обозначены все интересовавшие его (Шишкова. — В.Ч.) события и лица, связанные с ними, — писал Л.Р. Коган. — В сводной схеме перечислены были события, связи и люди мира официального петербургского и — мира народного, особенно в местах, где развивалось пугачевское движение, события в Москве, в приволжских и уральских городах. Не были забыты и такие явления, как деятельность Вольно-экономического общества, Большой комиссии и др. Стали выделяться целые гнезда: екатерининских сановников, генералитета, чиновников, ученых, деятелей искусства. С другой стороны — стали группироваться лица, так или иначе связанные с пугачевским движением. Схема была очень наглядна»... (Коган Л.Р. Из воспоминаний о В.Я. Шишкове // Шишков В.Я. Неопубликованные произведения. Воспоминания о В.Я. Шишкове. Письма. С. 208).

Но ведь любая схема и любые концепции мертвы без сюжета... Они будут статично лежать на поверхности материала. Факты и характеры раскрываются в движении, в хорошо продуманной толкотне, в «соударении»... Видимо, был момент, когда писатель не решил сразу, как ему сюжетно оживить схему, связать исторические события, фигуры и сам характер Пугачева. Непосредственной связи между ними не было. Да и в окончательном тексте трудно взаимосвязать появление М.В. Ломоносова или поэта Сумарокова с темой пугачевского бунта. Из-за отсутствия этих же взаимосвязей за пределами эпопеи осталась вся величественная картина блистательных побед русских полководцев в годы царствования Екатерины II. Вообще жесткая схема с двумя полюсами: с одной стороны, «гнезда сановников, генералитета», с другой — «лица, связанные с пугачевским движением», — в чем-то естественно сужала возможности писателя, особенно его талант лирика, эмоционального летописца, упрощала характеры героев. Так, М.В. Ломоносов вошел в эпопею как борец с засильем тщеславных чужестранцев, как патриот, гневно обращавшийся к ним:

Обширность наших стран измерьте,
Прочтите книги славных дел
И чувствам собственным поверьте:
Не вам подвергнуть наш предел!
Исчислите тьму сильных воев,
Исчислите у нас героев
От земледельца до царя,
В суде, в полках, в морях и в селах,
В своих и на чужих пределах,
И у святого алтаря.

Это как будто предвещало грозные инвективы и А.С. Пушкина («Клеветникам России»), и Н.М. Языкова («К не нашим»). Но вне давившей на сознание В.Я. Шишкова социологической схемы оставалось многое, остался и Ломоносов — ученый, художник, политический деятель. Оставался такой факт: «...Седьмого июля (1764 года. — В.Ч.) в четвертом часу пополудни императрица приезжала в дом к Ломоносову с некоторыми знатнейшими особами, смотрела производимые Ломоносовым работы мозаичного художества для монумента Петра Великого, также и новоизобретенные им физические инструменты и некоторые физические и химические опыты...» (Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Кн. XIII. М., 1965. С. 527). Как свидетельствует сейчас документалист В.Н. Ганичев, М.В. Ломоносов говорил о грядущем броске на юг, к теплому Черному морю: «Предстоит России под твоей десницей столь же славный подвиг совершить, как при Петре. Оный «строитель, плаватель, в полях, в морях герой» возвел Санкт-Петербург — окно, через которое Россия смотрит в Европу... Но негоже светлице с одним окном быть, а наши русские избы все с окном на полудень построены. И оное сотворить надобно...» (Ганичев В.Н. Росс непобедимый. М., 1985).

Но, к счастью, талант Вяч. Шишкова был в состоянии преодолеть мертвящее давление вульгарного социологического распределения явлений на отдельные «гнезда» и полюса. И хотя в дополнение к «бумажной простыне» схемы писатель составил еще и «План», и особую «хронику пугачевского движения», и картотеку с тематическими рубриками, а в записных книжках собирал материал к отдельным проблемным узлам («Пугачев», «Народная трагедия», «Крестьянские бунты», «Двор Екатерины II», «Казань, раскольники» и др.), он то и дело нарушал спланированность, разжимал тиски схем и планов, создавал сцены и эпизоды совершенно неожиданного характера.

На наш взгляд, нельзя целиком довериться даже... собственному намерению В.Я. Шишкова писать хронику в чистом виде: «...Хотя и неплохо справляюсь с сюжетом («Угрюм-река»), но в данном случае от сюжетной линии я совершенно отказался... Вся пугачевская эпопея (корни, предпосылки, окружение, последствия) сама по себе — готовый сюжет» (Из письма А.В. Суслову).

Но подобная точка зрения писателя на свое произведение, во-первых, не единственная и не окончательная. Вяч. Шишков действительно то отвергал мнение о чисто хроникальном характере романа, говоря, что ему «придется» совместить историю пугачевского восстания с «сюжетной интригой», то вообще затруднялся ответить на вопрос: будет ли роман фабульным или исторической хроникой? В итоге, правда, — и в вышеприведенном письме А.В. Суслову, в письме П.С. Каржанскому от 21 сентября 1937 года — повторяется мысль, что «романа в романе никакого нет, это просто историческая хроника».

Все так и все не так... Если исследователи, даже не забывшие упомянуть о психологическом первотолчке «Пугачева» — отнюдь не от документа, не от колоритного факта возник замысел романа, а от некоторых линий «Ватаги»! — затем говорили о хроникальности романа, то писатель этот психологический толчок не забыл. А он звал его вовсе не к сочинению хроники, он давал иной простор Шишкову — эпическому летописцу и лирику.

Например, никакое хроникальное перечисление самозванцев, «явившихся» в образе Петра III, не объяснит волю Пугачева, решившего предстать императором от Яика, от всей «черни замордованной»... И не раскроет новизны шишковского взгляда на самозванщину. Современный историк В.И. Буганов отыскал в недрах XVIII века, помимо Федота Богомолова, множество других самозванцев: «В 1765 году в Яготине прошел слух, что в гусарской команде под видом вахмистра служит бывший император Петр Федорович — он-де «не умре», а в живых точно... и ныне идет в Киев... рассматривать Малую Россию»; «беглый рекрут Иван Евдокимов выдавал себя за Петра III в Нижегородском уезде. Гаврила Кремнев, однодворец села Грязновка Лебедянского уезда, действовал в 1765 году под именем Петра III в Воронежской губернии» (Буганов В.И. Пугачев. М., 1984. С. 115, 117).

На каком-то этапе работы Вяч. Шишков, выводя корни, истоки «пугачевщины», явно отказался от хроники, создал в первом томе развернутую сюжетно сложную картину странствий Пугачева по селам Поволжья, восстания в селе Большие Травы. Не вдаваясь в суть исторического парадокса — почему именно Петр III, ничтожнейший царек, стал вдруг в глазах замордованной черни в разных углах России народным заступником? — Шишков сосредоточил свое внимание на жизни крепостной России, стал обобщать множество документальных данных в привычные ему романтические картины-видения. Готовый якобы сюжет хроники стал резко меняться, возник лирико-романтический сюжет настроений, душевных исканий героя: «И вот как бы приподнят над землей, и уже не простой безвестный казак он, Емельян Пугачев, а некто иной, неведомый и странный. И какая-то непонятная ему самому сила захватывает его: он весь во власти этой силы. Тут разом открываются животворящие родники в душе его, и летят, летят в толпу пламенные крылатые слова, сами собой возникают жесты, исполненные всепокоряющей воли».

Эти лирико-романтические отступления, «вырывающие» фигуру Пугачева из сцепления фактов и документов, станут преобладающими во второй и третьей книгах. Хроника — тесна, это «помещение» с низким потолком. «Вымышленная» быль, которая столь же несомненна, как и сама история, и «достовернее всякой действительности» (Белинский), создавала для Шишкова самый желанный простор для развертывания многих душевных порывов Пугачева. Роман в 40—50 печатных листов — таким видел автор «Емельяна Пугачева», надеясь закончить его в 3—4 года, — стал разрастаться до 100 авторских листов.

Разрастание это — следствие непреодолимых борений хроникальности и лирико-романтического сюжета. Надо сказать, что емкие лирические характеристики, драматичнейшие внутренние монологи Пугачева помогли уменьшить объем романа. Они же помогли Шишкову решить — в отношении главного героя — еще две серьезнейшие задачи. С одной стороны, опровергнуть негативный взгляд на личность Пугачева, дошедший через таких беллетристов, как Салиас («Пугачевцы») и Данилевский («Черный год»), до части советских историков. Так, даже историк М.Н. Покровский считал мужицкого царя чем-то средним «между фантастом и просто ловким проходимцем», каких было немало «в разбойничьих гнездах Поволжья или даже в воровских притонах Москвы». С другой стороны, писатель настойчиво, явно под воздействием бытовавших в 30-е годы социологических схем, стремился обеспечить успех «темному» Пугачеву в споре с «просвещенной» Екатериной. «Трудновато с Екатериной: она женщина чрезвычайно умная, а надо, чтобы Пугачев был поумней ее... Хорошо, что я успел полюбить Емельяна Ивановича и, кажется, более или менее правильно оценить его как вождя», — писал В.Я. Шишков архитектору А.В. Суслову (28 июня 1938 г.).

Чистая хроника не позволяла решить задачи и полного возвышения, предельного очеловечения Пугачева и тем более приблизиться к решению явно заданной, идущей от вульгарной социологии тех лет непосильной для реалистического романа задачи, согласно которой Пугачев непременно должен был быть умнее Екатерины II... Не мог же писатель игнорировать историческую прогрессивность прорубания «южного» окна в Европу и Азию в светлице Русского государства? Не мог же он совсем опустить ради убедительности схем факты кровавых расправ пугачевцев с верными присяге служивыми и, наоборот, расправ гусар Михельсона или Хорвата с бегущей чернью?

Ведь еще А.С. Пушкин записал рассказ И.А. Бунтовой (Бунтихи) о том, как прискакали в Озерную разбитые яицкие казаки и... «Кто без руки, кто с разрубленной головой — человек 12, кинулись в избу Бунтихи. — Давай, старуха, рубашек, полотенец, тряпья, — и стали драть да перевязывать друг у друга раны. — Старики выгнали их дубьем. «А гусары голицынские и Хорвата так и ржут по улицам да мясничат их» («История Пугачева»).

Увы, даже жестоко, тенденциозно проведенная в «Емельяне Пугачеве» линия по возвышению Пугачева и смягчению ужасов беспощадного бунта и подавления его, не была принята во внимание частью социологической критики. Публикация первой книги «Пугачева» в «Литературном современнике» (1938, № 2—8) принесла Шишкову первое серьезное огорчение. Критик К. Малахов сначала в «Правде» (17 июня 1938 г.), затем в «Литературной газете» (26 июля 1938 г.) под псевдонимом «К. Миронов», обвинил писателя в том, что он следует «по проторенной дорожке Иловайского» (реакционного историка. — В.Ч.), преисполнен квасного патриотизма (как заменой национальной гордости) и «дает амнистию шовинизму», строит роман по рецептуре «пошляка Салиаса на анекдотах». Правда, «Литературная газета» вскоре же в передовой статье дезавуировала статью «К. Миронова» как несостоятельную, даже клеветническую. Но потребовалось несколько месяцев — и защита труда Шишкова А.А. Фадеевым, и организованное Ленгослитиздатом (в декабре 1938 г.) совещание историков во главе с Е.В. Тарле для обсуждения «Пугачева», — прежде чем писатель мог вновь уверенно работать над продолжением романа. Впрочем, он работал не только над продолжением. Шишков учел советы и пожелания Е.В. Тарле и значительно обогатил уже вышедшую первую книгу. «...У меня нового для первой книги: «Кунерсдорфский бой» (без Пугачева), но с Бибиковым, Михельсоном, молодым Суворовым. «Мирная жизнь в Кенигсберге» — там Пугачев, Болотов, раненый Михельсон и 3) «Взятие Берлина — там Пугачев», — так писал Шишков Н.С. Каржанскому (22 января 1939 г.) В это же время в первой книге появились и главы о заседаниях Большой комиссии, о «душегубице» Салтычихе... В итоге лишь в феврале 1940 года Шишков сдал в Гослитиздат в доработанном варианте первую книгу «Пугачева» (об этом он сообщил А.Н. Толстому 14 февраля 1940 г.).