Казалось бы, эта история никак не связана с пугачевским бунтом. Но в глазах современников это было совсем не так. История другой выдающейся авантюристки того времени — «княжны Таракановой» — сплелась с пугачевщиной в один клубок.
...История не сохранила ни ее настоящего имени, ни даже того, откуда она родом. Даже ее смерть стала мифом благодаря замечательной картине Константина Флавицкого, на которой авантюристка гибнет от наводнения в камере Петропавловской крепости. Хотя ничего такого не было.
Эта дама появилась в 1770 году в Париже. Напомню обстановку. Во Франции была абсолютная монархия, которая через 19 лет будет сметена революцией. Но пока дворяне веселились. Вот и молодая дама, называвшая себя султаншей Али Эметти, вела широкий образ жизни. Всем желающим послушать она рассказывала, что является черкесской княжной, а дядя ее живет в Персии и вскоре оставит ей огромное наследство. Иногда она величала себя княжной Володимер.
Граф Валишевский оставил описание ее внешности: «Она юна, прекрасна и удивительно грациозна. У нее пепельные волосы, как у Елизаветы, цвет глаз постоянно меняется — они то синие, то иссиня-черные, что придает ее лицу некую загадочность и мечтательность, и, глядя на нее, кажется, будто и сама она вся соткана из грез. У нее благородные манеры — похоже, она получила прекрасное воспитание. Она выдает себя за черкешенку — точнее, так называют ее многие, — племянницу знатного, богатого перса...»
Вообще-то «черкесами» называли тогда все народы Северного Кавказа. Те, кому доводилось бывать в тех краях, согласятся — тамошние красавицы выглядят несколько не так... Но, видимо, большинство французов не очень понимали, где вообще находятся Кавказ и Персия...
А госпожа Али Эметти жила на широкую ногу, постоянно устраивала приемы, на которых прописались польские эмигранты, у которых со средствами было не очень. Так, к нее влюбился великий гетман литовский граф Михаил Огинский (автор знаменитого полонеза).
«Приезд таинственной иностранки привнес в жизнь парижан необычайное оживление. Али Эмети открыла салон, рассылала приглашения, и на них охотно откликались. Публика у нее собиралась самая разнообразная: среди представителей знати можно было встретить торговца Понсе из квартала Сен-Дени и банкира по имени Маккэй. И тот, и другой почитали за великую честь оказаться в столь изысканном обществе. Торговец и банкир уверяли, что всегда рады оказать помощь высокородной черкесской княжне — ибо, по ее словам, родилась она в далекой Черкессии, — которая вот-вот должна была унаследовать огромное состояние от дяди, ныне проживающего в Персии».
(И. Муромцев)
В компании княжны было два товарища — бароны Эмбс и де Шенк. Вот с ними-то и начались проблемы. Оказалось, что их баронские звания — липовые. А, напомню, на дворе стоял XVIII век. Это позже писатель Оноре Бальзак без ложной скромности мог приписывать себе дворянскую приставку «де». Но это-то было после двух революций. А в XVIII веке такое не понимали. Присвоение дворянского титула являлось уголовным преступлением, за которое светила тюрьма. Выяснилось, что «барон Эмбс» — купеческий сын, сбежавший от жены и кредиторов. «Де Шенк» был личностью не менее сомнительной. В общем, «барона» Эмбса арестовали, а остальным авантюристам пришлось быстро делать ноги из веселого Парижа. Кстати, когда они скрылись, выяснилось, что жили ребята в долг — множество кредиторов рвало и метало...
Они направились в Германию. Напомню, что Германия являлось тогда скопищем мелких и микроскопических княжеств, в каждом из которых сидел свой владетель. Благо у княжны был и еще один поклонник — придворный маршал князя Лимбург-Штирумского граф де Рошфор-Валькур. Вот у этого самого князя авантюристка и остановилась.
«Граф де Рошфор, сгоравший от любви, последовал за своей возлюбленной во Франкфурт. Здесь он выбрал у своего владыки один из княжеских замков якобы для своей невесты. Рошфор представил свою невесту Али Эметти князю Лимбург-Штирумскому, владетелю — как и большинство немецких мелкопоместных дворян — крохотного участка земли и предводителю войска из дюжины солдат. Князь тут же влюбился в прекрасную черкешенку. Он расплатился с ее кредиторами деньгами и орденами, а принцессу вывез в замок Неусес во Франконии. Несчастный "жених" Рошфор был объявлен чуть ли не государственным преступником и был взят на несколько месяцев под арест».
(И. Муромцев)
Казалось бы, дело идет к венцу и свадебному маршу. Однако в окружении князя нашлись скептики, которые задали резонный вопрос: а может ли княжна предоставить какие-нибудь документы, подтверждающие ее происхождение? Документов не имелось. Госпожа Али Эметти сказала, что предоставит их позже.
И вот тут-то «княжна» «сказала правду». Она призналась, что является дочерью русской императрицы Елизаветы I и ее фаворита, фельдмаршала Алексея Разумовского. Вообще-то история взаимоотношений этих двух людей — дело темное. Разумовский в истории прославился только тем, что был любовником императрицы. Это не Алексей Орлов и не Григорий Потемкин, состоявшие в фаворитах Екатерины II. Они-то были незаурядными людьми. А Разумовский умел... Вот только это он и умел. Недаром его прозвали «ночным императором».
Насчет детей Елизаветы — вопрос темный. Историки полагают, что она была бесплодной. Однако в те времена, когда были приняты пышные платья, многим удавалось успешно скрывать беременность. Так что теоретически дети у нее могли быть.
Вот на этом-то и спекулировала княжна. Она рассказывала душещипательную историю о том, что ее сослали в Сибирь, а потом похитили и увезли в Персию, ко двору шаха, а потом, дескать, она появилась в Европе. Причем дама очень плохо представляла, что такое Сибирь и что такое Персия. Русского языка, кстати, она не знала.
Но кого это волновало!
«Во время визита к своей сестре Иозеф-Фридерик-Поликсен в Бартенштейне, Лимбург услышал, что Али — дочь императрицы Елизаветы и казацкого гетмана Разумовского. Какой-то поручик так расписал сказку о ее происхождении, что при дворе князя Гогенлоэ-Бартенштейн все внимали ей, затаив дыхание. Появление сенсационных слухов о великой русской княжне относится к декабрю 1773 года. За несколько месяцев до того Емельян Пугачев, выдававший себя за Петра III, обнародовал первый манифест и зажег над Уралом зарево могучего восстания.
Князь Лимбург-Штирумский, судя по всему, ни на миг не усомнился в искренности ее слов. Он даже поклялся, что впредь будет покровительствовать внучке Петра Великого везде и во всем, ибо, по его мнению, только она по праву достойна короны Российской империи, а не какая-то там Екатерина-узурпаторша!».
(И. Муромцев)
Вокруг претендентки на русский престол тут же стали клубиться поляки. А что им было еще делать? Свою страну они профукали, оставалось верить подобным авантюристкам. И вот тут дама сделала сенсационное заявление. Она сказала, что Пугачев — никакой не Петр III, а ее брат.
«До сих пор она вела себя как отъявленная авантюристка. Теперь же она и вправду возомнила себя претенденткой на престол. Такая перемена произошла с ней не случайно. Польские эмигранты хорошо понимали: единственное, что могло спасти Польшу, — это отстранение Екатерины от власти.
Княжна участвовала во всех сборищах польских эмигрантов. Тогда-то князь Радзивилл, которому Доманский поведал о "явлении" княжны, написал: "Сударыня, я рассматриваю предприятие, задуманное вашим высочеством, как некое чудо, дарованное самим Провидением, которое, желая уберечь нашу многострадальную отчизну от гибели, посылает ей столь великую героиню".
Элеонора сообщила князю Лимбургу, что намерена покинуть Германию, потому что ее ожидают в Венеции. Она была с ним нежна, но во всем, что касалось ее амбиций, держалась твердо и решительно. Как-то она показала ему письмо, полученное якобы от сподвижницы Радзивилла, где было написано, что Людовик XV одобряет ее намерение отправиться в Константинополь и заявить о своих правах на российский престол. К тому же в Венеции ее уже ждал Радзивилл. Князь Лимбург поклялся, что будет любить "Элеонору" до конца своих дней, и, снарядив для нее величественный кортеж — на что ушли немалые деньги, — проводил ее до Де-Пона. Больше того, он даже признал за нею право, в случае своей безвременной кончины, взять титул княжны Лимбург-Штирумской и закрепил это на бумаге.
Так что княжна, прибыв 13 мая 1774 года в Венецию, уже представлялась как графиня Пиннебергская — так называлось одно из поместий князя Лимбурга.
Графиня в гондоле поднялась вверх по Большому каналу. Ее встретил сам Радзивилл — он нижайше поклонился новоявленной русской императрице. Гондола доставила княжну в ее резиденцию. Но не на какой-нибудь постоялый двор, в гостиницу или частный дом, а прямиком в особняк французского посольства. Документы свидетельствуют о том, что Версаль почти признал новоявленную дочь Елизаветы. Еще бы — ведь Огинский был там своим человеком. Став при Людовике percona non grata, он сумел пробудить во французском монархе сочувствие к судьбе Польши. Кроме того, королевские дипломаты ошибочно полагали, будто власть Екатерины II была непрочной. Но действительно ли министры Людовика верили в права Елизаветы? Или же тут был политический расчет? К сожалению, ответить на этот вопрос однозначно нелегко.
Претендентка уведомила Лимбурга, что Франция отозвалась одобрительно о ее намерении поехать с Радзивиллом из Венеции в Стамбул, чтобы оттуда объявить Европе свои права на русскую корону и, после нового восстания в Польше и обострения турецкой войны, свергнуть с трона Екатерину II. Это было в мае 1774 года. В воображении князя предстала лига с ним, Огинским и с виленским воеводой во главе, "под наблюдением Бетти", которая очень скоро должна была свести счеты с императрицей.
9 мая она написала Огинскому письмо, в котором просила его прибыть в Венецию, чтобы принять участие вместе с нею и князем Радзивиллом в путешествии на Босфор.
Между тем графиня Пиннебергская, надежно обосновавшись во французском посольстве, начала устраивать приемы. А лицезреть ее спешили многие, и главным образом — обитатели французской колонии. Посетителей она принимала со всеми церемониями придворного этикета, как и подобает настоящей императрице. Радзивилл с Михаилом Доманским у нее буквально дневали и ночевали. К ней наведывались английские купцы и аристократы. Итальянцы, однако, тоже не оставались в стороне. Самым желанным из них был некий Мартинелли, управляющий Венецианского банка.
Но вскоре банкир пресытился обществом графини Пиннебергской. Она же быстро растратила свой капитал, ее начали одолевать кредиторы. И вот в один прекрасный день княжна без малейших колебаний велела собрать весь свой скарб и подалась в Рагузу. Перед отъездом она созвала польских дворян. На этом импровизированном совете выступил Радзивилл — он выразил надежду в скором времени увидеть княжну на российском престоле. Княжна встретила его речь благосклонно и обнадежила присутствующих заявлением, что сделает все возможное, чтобы наказать виновных и отомстить за все злодеяния, совершенные против Польши.
Франция по-прежнему оказывала ей покровительство. Французский консул в Рагузе предоставил в ее распоряжение загородную резиденцию, прекраснейшую виллу в окрестностях города — на холме, поросшем деревьями и виноградниками. И снова в ее салоне стали собираться аристократы со всей Европы. Никто из них ни на миг не сомневался в справедливости ее притязаний — они искренне верили, что недалек тот день, когда княжна, несчастная жертва политических интриг, заменит нечестивую Екатерину на российском престоле. А княжна подолгу рассуждала о некоем всеевропейском союзе, дипломатическом паритете и насущно необходимых реформах. Судя по всему, она довольно хорошо знала жизнь русского народа и неплохо разбиралась "во всем, что имело касательство к Востоку". Но неужели этого было достаточно, чтобы претендовать на российский престол? Иные в этом все же сомневались. Тогда княжна призвала к себе Радзивилла и показала ему бумаги — духовное завещание Петра I, акт последней воли своей матери, по которому она являлась законной наследницей престола, письма. Поляк не удивился и признанию княжны, что Пугачев — как раз в это время он, подобно урагану, опустошал российские губернии — никакой не Петр III, а ее родной брат...».
(И. Муромцев)
Вряд ли французские политики верили в ее сказки. Но, напомню, Франция находилась с Россией в состоянии «холодной войны», когда обе стороны вредили друг другу как могли. А тут такая замечательная возможность!
«Княжна» написала несколько писем Григорию Орлову, в которых утверждала свои претензии на престол и призывала ее поддержать. Вот тут начинаются загадки. Считается, что Орлов играл с ней, как кошка с мышкой. Но так ли было дело? Ведь в российской элите на тот момент столкнулись два клана. Во главе одного стоял Никита Панин, который Екатерину не слишком любил, он выступал за то, чтобы во главе государства числился Павел I, а императрица была бы регентшей. Такой расклад сил обеспечивал Панину реальную власть. Противниками являлся клан, который возглавляли братья Орловы. Их позиции весьма пошатнулись — Алексей Орлов был «удален от тела», а на его место пришел Григорий Потемкин, который из тактических соображений примкнул к Панину. Напомню, что Панин смог пробить решение — во главе подавления пугачевского восстания встал его брат. То есть Орловых откровенно задвигали. Так не вел ли Алексей Орлов двойную игру? А что? Имелась претендентка на престол. Сомнительная — так какая разница? Европа признала. Интересно, что именно Орлов более всего говорил о «французском следе» в деле Пугачева.
Тем временем над самозванкой сгустились тучи. До какого-то времени Екатерина просто не обращала на нее внимания. Но вот обратила... Она написала Орлову: «Я прочла письмо, что написала мошенница, оно как две капли воды похоже на бумагу, которую она направила графу Панину. Нам стало известно, что в июле месяце она вместе с князем Радзивиллом находилась в Рагузе. Сообщите, где она сейчас. Постарайтесь зазвать ее на корабль и засим тайно переправьте сюда; ежели она по-прежнему скрывается в Рагузе, повелеваю вам послать туда один или несколько кораблей и потребовать выдачи этого ничтожества, нагло присвоившего имя, которое ей никоим образом не принадлежит; в случае же неповиновения (то есть если вам будет отказано в ее выдаче) разрешаю прибегнуть к угрозе, а ежели возникнет надобность, то и обстрелять город из пушек; однако же, если случится возможность схватить ее бесшумно, вам и карты в руки, я возражать не стану».
Итак, дама заигралась. Екатерина разозлилась всерьез. И тут Алексей Орлов провел операцию. С точки зрения морали — подлую, но по логике спецслужб — блестящую. Он вошел в контакт с самозванкой, у них начался роман. Потом он завлек ее на российский корабль якобы с целью венчания. Вот и все.
Корабль двинулся в Санкт-Петербург.
В российской столице княжну заключили в Петропавловскую крепость. Расследование поручили князю Голицыну. Он сообщал: «Она пребывала в сильном раздражении, ибо даже помыслить не могла, что ее заточат в такое ужасное место. Выразив свое негодование, она спросила, за что с нею обошлись столь бесчеловечно. Я тотчас объяснил, что она была арестована на вполне законных основаниях, и призвал ее говорить только правду и назвать всех сообщников. Я повелел задавать ей вопросы по-французски, учитывая, что она совсем не знает русского».
Стоит отметить, что каких-то силовых методов (пыток) к самозванке не применяли. Она так и не сказала своего настоящего имени, а во время допросов много раз меняла показания. Вот один вариант, записанный князем Голицыным:
«В итоге она утверждает, будто никогда не помышляла выдавать себя за дочь покойной императрицы Елизаветы и что никто ее на сие не науськивал, а про свое происхождение она, мол, узнала только от князя Али. Она заявляет, будто не желала, чтобы ее величали этим титулом — ни князь Лимбургский, ни Радзивилл, и всегда повторяла им: "Впрочем, называйте меня как знаете — хоть Дочерью турецкого султана, хоть персидского шаха, хоть русской княжной. Но лично мне кажется, что я не вправе носить сей титул". Она говорит, что в Венеции строго-настрого запретила полковнику Кнорру обращаться к ней как к высочеству. Когда же тот воспротивился, она подалась в Рагузу и воспретила местным властям употреблять по отношению к ней титул княгини. Будучи в Рагузе, она получила безымянное письмо и три духовных: первое было подписано рукою императора Петра Великого и имело касательство к венчанию на царство Екатерины I; второе было за подписью императрицы Екатерины I — о короновании Елизаветы Петровны, и третье — Елизаветино — о передаче короны ее дочери, которую должно величать Елизаветой II. Что же до манифеста, она ответствовала, что то был вовсе не манифест, а своего рода предписание, то бишь указ, согласно которому графу Орлову надлежало огласить перед моряками российского флота Елизаветино завещание относительно ее родной дочери. Она также утверждает, будто направила сие писание графу Орлову единственно для того, чтобы узнать, кто взял на себя груз послать ей упомянутые бумаги и могли ли они прийти из России...
Однако же, наслушавшись разговоров о своем рождении и памятуя о злоключениях детства, она порой тешила себя мыслью, что, быть может, она действительно та, о ком упоминается в присланных ей духовных и прочих бумагах. Она думала, что у тех, кто прислал ей все это, были свои причины сделать это, имевшее явное отношение к политике».
В общем, отмазывалась, как могла.
Екатерине она писала: «Ваше императорское величество, я полагаю, настало время уведомить Вас о том, что всего, писанного в стенах этой крепости, явно недостаточно, чтобы развеять подозрения Вашего величества на мой счет. А посему я решилась обратиться к Вашему императорскому величеству с мольбой выслушать меня лично, но не только поэтому, а еще и потому, что я могу принести большую пользу России.
И моя мольба — верное тому ручательство. К тому же я вполне могла бы опровергнуть все, что было написано и сказано против меня.
Я с нетерпением жду распоряжений Вашего императорского величества и уповаю на Ваше великодушие.
Имея честь выразить Вашему императорскому величеству заверения в моем глубочайшем почтении, я по-прежнему остаюсь Вашей покорнейшей и смиреннейшей слугой.
Елизавета».
Но императрице не понравилось, что самозванка называется себя этим именем. Она отреагировала сурово. Государыня написала Голицыну: «Князь! Соблаговолите передать небезызвестной особе, что, ежели ей угодно облегчить свою участь, пусть прекратит ломать комедию и выбросит спесь из головы, ибо, судя по ее письмам к вам, дерзко подписанным именем Елизаветы, она так до сих пор и не образумилась. Велите передать ей, что никто ни на мгновение не сомневается в том, что она отъявленная авантюристка и что вы настоятельно советуете ей умерить тон и чистосердечно признаться, кто надоумил ее взять на себя эту роль, где она родилась и с какого времени начала заниматься мошенничеством. Повидайтесь с нею и еще раз передайте, чтобы прекратила ломать комедию. Надо же, какая негодяйка! Судя по тому, что она написала мне, дерзость ее вообще не знает границ, и я уж начинаю думать, все ли у нее в порядке с рассудком».
Может, у данной дамы и в самом деле появились проблемы с головой? Этого мы не знаем. Екатерине предоставили аж четыре версии происхождения самозванки. Но все они государыню не устроили. Закончила жизнь эта женщина просто и грустно. Как писал князь Голицын, «Отъявленная негодяйка, присвоившая себе высокий титул и происхождение, близкое к ее высочеству, 3 декабря (1775 года — А.Щ.) испустила дух, так ни в чем не сознавшись и никого не выдав». Наводнение случилось через два года — так что знаменитая картина Константина Флавицкого — это романтическая фантазия художника.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |