Сугробы розовеют под утренним солнцем, белый снег искрится, как кипень. Голые деревья редких перелесков стоят серебряные, нарядные. Небо стыло и пусто. Степь и небо. По степи снежные сугробы, по небу — редкие высокие облака, подрумяненные низким морозным солнцем. Расплющенное, оно обрамлено радужной короной. Ущербный месяц бледен и хил, медленно тает в вышине.
Пугачевский лагерь проснулся по сигналу вестовой пушки. Эхо выстрела заметалось по степи, отдалось в ближнем перелеске.
Казаки зашевелились. Из спертого воздуха изб выскакивали в белизну и чистоту зимнего морозного утра и принимались за дело — выводили коней, чистили, седлали.
Гаян с Камаем тоже вывели своих коней в тесно заставленный кибитками и санями двор. Квартировали они в избе Зарубина-Чики. Сам Чика уже ушел к государю.
Гаян еще не оправился от вчерашнего боя у стен Оренбурга. Перевязанная рука саднила.
Камай, прыгая на морозе, скалил зубы и подсмеивался над другом.
— Говорил: тепло будет. Плохо ты знаешь приметы степи, Гаян. Не степной ты человек — лесной. А я вчера так и говорил: будет морозно. Очень морозно. Вот и вышло по-моему. И-эх!
— Угадал, угадал, — соглашался Гаян. — Ты же, Камай, ворожей: как задумаешь, так и станет.
— Ворожей? Ха, Гаян! На облака смотрел вчера вечером. Закат все сказал. Если солнце облака поджаривает — одно дело, не поджаривает — другое. Да и собака чует лучше человека: если валяется по земле, быть непогоде.
Гаян поморщился.
— Что, больно? — сочувственно спросил Камай и тоже болезненно сморщился. — Шибко ярый был бой вчера. И-эх!
Да, бой с командой генерала Кара, посланного на помощь гарнизону Оренбурга, был страшным. Пугачевцы понесли большие потери. Особенно досталось башкирскому отряду Салавата. Много потерял людей и отряд генерала Кара и гусары Рейнсдорпа, совершившие вылазку из крепости.
— И-эх! Забыл ты, Гаян: ведь сегодня дома табани1 пекут. Вечером девки на посиделки пойдут. И-эх!
Видно, задело Гаяна, он откликнулся:
— Скучаешь по дому?
— Скучаю, скучаю! — чистосердечно признался Камай. — Тянет домой, тянет, аж душа на мелкие кусочки разрывается. Сейчас бы дрова возить, муку молоть. В такое-то время свадьбы играть, потехи затевать... И-эх!
Гаян снова помрачнел.
— Ну, свадьбы мы с тобой, Камай, затевали уже. Аль забыл? По-хорошему жить нам все равно не дали бы. Прямо с посиделок под розги всегда можно угодить. Как хотел бы жить — еще добыть надо. Мы сюда и пришли для этого. Новый царь поможет нам добыть новую, лучшую жизнь. За нее драться надо.
— Верно, верно говоришь, — кивал Камай. — Но болит сердце, болит. От боли голову теряешь.
— А ты не думай о боли, — советовал Гаян, будто разговаривал сам с собой. — Если все время думать, что болит — боль усиливается. Перестанешь думать — и боль проходит. Это уж так.
— Правда, правда, Гаян, — соглашался Камай, подпрыгивая на морозе и обнажая белые зубы в широкой улыбке.
Из царевой избы выбежал во двор посыльный казак, закричал громко:
— Кто тут Гаян? Айда к батюшке! Государь зовет. Валяй без промедления во дворец.
Гаян встревожился, бегом бросился к дворцу. На открытом крыльце с точеными перилами стояли в карауле казаки. Много их было и в сенцах, даже в прихожей. Государь занимал верхний этаж самой большой избы в слободе Берды. Гаян давно уже заметил, что в окружении царя стало больше порядка и важности. Теперь не так уж просто попасть к нему.
К царю Гаяна допустили не сразу, сначала заставили посидеть в дожидалке. Дежурный доложил государю о нем, и только спустя некоторое время Гаяна пропустили в горницу. Гаян вошел, увидел царя в окружении атаманов и полковников, низко поклонился. Государь не увидел его за окружающими, он сидел за столом. Атаманы и полковники стояли у стола и у натопленной печки. Царь от жары распахнул кафтан, расстегнул высокий воротник голубой шелковой рубахи. На выпуклом лбу поблескивали бусинки пота.
На столе перед государем лежал огромный волчий капкан.
— Чуете, други, — сказал Пугачев, не поднимая го-лозы. — Дурак Рейнсдорп замыслил нас в капканы пымать, расставил их вокруг крепости. — Царь покачал головой. — Ай-яй-яй... Как? Моих людей в капканы ловить? Где это видано, атаманы?
Овчинников и Чика рассмеялись. Полковник Лысов хихикнул и покрутил головой. Салават улыбнулся.
Пугачев отбросил капкан, сказал:
— Послать ему обратно с письмецом. Заготовили ли манифесты? — обратился он к Падурову.
Падуров протянул бумаги. Тут Пугачев заметил Гаяна, глаза его повеселели, он приветливо воскликнул:
— А-а, Гаян! Сыт ли, здоров ли?
Гаян хотел было опуститься на колени, но Пугачев заговорил:
— Дело у нас знатное на очереди. А перво-наперво жалую тебя старшиной за старание воинское. Гарно, гарно, честь и славу воинства моего приумножаешь. Быть тебе полковником моим, молодец! У меня к тебе государственное поручение при мыслено.
Услыхав последние слова, Гаян повалился на колени. Хотел сказать слова благодарности — в горле пересохло от волнения, и Гаян не смог ничего вымолвить.
— Встань, голубь, — приказал Пугачев и протянул Гаяну золотой. — На, старшина. Старайся. А теперь сказывай, как ты вчера генерала-то допек?
Гаян оглядел свиту царя: будет ли тут кто слушать его? Атаманы и полковники смотрели на Гаяна с уважением. Взгляд Салавата особенно добр и признателен.
Собравшись с духом, Гаян начал докладывать царю, как дело было, как был разбит отряд генерала Кара. Пугачев слушал с интересом и особенно порадовался тому, как Гаян схватился с царским полковником, обезоружил его и связал, точно младенца.
Долго смеялся государь.
— Молодец, молодец! — и, обратившись к Чике, добавил: — Добрый ученик у тебя, полковник. Добрый! А вот одет плохо. Распорядись одеть-обуть поприглядистей. Чтоб был старшина старшиной. Господа атаманы, прошу вас к столу последовать.
Вслед за Пугачевым все направились в столовую.
Гаяна не узнать теперь! Красный зипун пришелся впору, будто был заранее подобран. Так оно и было, но деловитый Чика об этом умолчал. В жизни своей Гаян никогда еще не нашивал кожаных сапог, а теперь вот они, на нем — высокие, блестящие, хрустящие. Широкие зеленые шаровары складками спадают на голенища. Сатиновая рубашка тоже пришлась как раз. И черная меховая шапка с красным суконным верхом и двумя крест-накрест лентами! Чика сам прицепил к поясу Гаяна подаренную им саблю генерала Траубенберга, пришел в восторг.
— Ого! Все девки посохнут. Настоящий казак!
Гаян рад. Сердце полно благодарности царю-батюшке. Только подошел к столу, сразу и упал перед ним на колени.
— Ваше величество...
Пугачев налил в стакан вина, вышел из-за уставленного яствами стола, подал парню:
— На-ка выпей! Пей, старшина! Заслужил!
Чика и Салават усадили Гаяна между собой. Пугачев вдруг посуровел.
— Пока в здравом уме, хорошенько послушайте, что скажу.
Гаян перестал есть, превратился в слух, глаз не сводит с батюшки.
— Стало мне трудно управлять войском великим, учредил я Военную коллегию. Чуете?
Гаян кивнул головой, хотя не понял, о чем речь и к чему ведет государь. Пугачев вдруг встрепенулся, глянул с веселой задумкой на Чику.
— А коль коллегия, то и графья должны быть. Посему я, божией Милостию, Петр Федорович Третий, император, тебя, Зарубин-Чика, жалую в графы Чернышевы. Отныне ты, Чика, больше не Чика, а граф Чернышев. Господа атаманы, поздравляю вас с новым произведенным графом! И наперед Военной коллегии достойных отбирать и докладывать мне для производства в графья да князья.
Чика встал, поклонился. Пугачев залпом выпил стакан вина, крикнул:
— Ура, казацкому графу Чернышеву!
Казаки гаркнули дружно, весело, выпили, поздравляя Чику.
Когда шум малость поулегся, Пугачев обратился к Гаяну. Глаза царя хоть и блестели влажно, однако говорил он складно и ясно, будто не брал в рот и маковой росинки.
— Так вот, старшина, Военная коллегия постановила направить графа Чернышева в Уфу. Ты пойдешь с ним. Приказываю тебе моим царским именем. Возьмешь с собой изготовленные высочайшие указы, чтобы попы в церквах народу оглашали. На заводах Ижевском и других объяви работным людям мой указ. Поднимай народ. Пускай под мою руку становятся. Управителей не щадить, ежели будут чинить препятствия. Но заводы пущай люди не бросают, дела не прекращают: пушки, ядра льют. Нам пушки шибко надобны. Понял, старшина?
— Понял, — ответил Гаян, — все понял, ваше величество.
— Ну, коль понял, то завтра и сготовляй себя в поход. Граф Чернышев тебе растолкует еще, что делать, как делать.
Пугачев умолк, навалился на еду. Атаманы последовали примеру государя. Заговорили о том, о сем. Стало шумно. Пили водку и вино вперемежку. Поднимали тосты за удачу в походе на Уфу графа Чернышева, за здоровье государя, за казаков, за всю армию.
Тостов много, и мало-помалу застольники запьянели.
Гаян пил мало, но голова у него шла кругом от всех перемен, что произошли тут в одночасье. Особенно радовало его, что скоро увидит он родной край, отца, сына, Чачабей.
Падуров вдруг попросил у царя позволения послушать вирши Салавата. Башкирец отнекивался. Государь стукнул ребром ладони по столу, с грозным весельем повелел:
— Не ломайся! Читай вирши. У Катьки-страмницы есть пиит дюжий, Державин, а у меня пусть будет Салават. Бард и полковник! А ну, послухаем пиита.
Салават сразу посерьезнел, поднялся во весь свой ладный рост, помолчал, будто собираясь с мыслями, заговорил быстро и складно, по-своему.
Слушали молча, сосредоточенно. Смышленый Салават тут же и пересказал стихи по-русски. Получилось понятно и хорошо: «Высоко в небе летает черный ворон, но выше его — смелый сокол. А выше всех могучий орел — царь всех птиц. Далеко тебе, молодой воин, до батыра, до сильного орла. Укрепи себя дерзким боем, смелостью в схватке с врагом, чтоб стать орлом...»
Стихи Салавата понравились атаманам. Пугачев похвалил полковника.
— Умен, умен!
Салават перехватил восторженный взгляд Гаяна, неожиданно попросил:
— Ваше величество, пусть Гаян скажет, на своем удмуртском языке.
— Пусть споет! — подхватили подвыпившие атаманы.
Граф Чернышев-Чика поддержал:
— Он мастер петь, я слыхал. Пусть споет. Спой батюшке, уважь государя.
Гаян зарделся, потупился.
Салават шепнул ласково:
— Начинай, не бойся.
Гаян начал тихо, складно, задушевно.
Ой, мама моя, отец мой,
Зачем народили меня, обездоленного?
Почему в лесу под елями
Быть моему сиротскому дому?
Гаян импровизировал. Атаманы слушали чутко, улавливая в песне тоску и душевный лад, вслушивались в незнакомые слова, думая о своем. Гаян воодушевился, запел сердечнее. Вспомнилось скитание по лесу, унижения...
Посреди черного леса,
На красивой лужайке,
В дупле дуба могучего
Остался отцовский лук.
Тот черный лес
Был моим домом родным.
Двенадцать палат-шалашей
Имел я по берегам реки Оч.
Песня о родине навеяла грусть не только на певца, пригорюнились и атаманы.
Гаян призадумался, посмотрел на своих товарищей... Пугачев. Зарубин. Салават. И рядом с ними он, тоже казак. Теперь он равен им... И он запел весело, с задором:
Пляши, пляши, девушка,
Прялку подарю тебе.
Не скрывай же, девушка,
Поцелуй наш на реке!..
Атаманы оживились, захлопали в ладоши, затопали сапогами. Иные подняли полные стаканы. Но государь оборвал веселье.
— Стой! Негоже пир пировать с утра да пораньше. Кончай снедать. За дело, други! — и первым вышел из-за стола, твердым шагом направился в горницу. На ходу бросил:
— Покликайте Чумакова, начальника артиллерии, будем совет держать.
Чика обнял Гаяна.
— Ну, пойдем, старшина, готовиться к походу.
Отряд Зарубина-Чики, смешанное воинство человек в пятьдесят, провожали торжественно. Расчет царя был прост: отряд увеличится по пути, а оружие добудут в боях. Да Пугачев за тем и посылал графа Чернышева и старшину Гаяна: лить пушки и ядра, добывать провиант и деньги, гнать обозы под Оренбург, в Берду, временную столицу восставших.
Отрядники во всю глотку приветствовали царя на разных языках и наречиях. Кричали каждый по-своему: «Ура!.. Алла!.. Якши!.. Бачке осударю!..». Слышался только один протяжный, ликующий накат: а-а-а-а...
— Детушки! — отвечал Пугачев голосом, полным отваги и душевности. — Послужите царю своему, а я вас не оставлю.
Чике Пугачев вновь напомнил:
— Ну, граф Чернышев, Иван Никифорович, надеюсь на тебя. Забирай заводы, гони сюда пушки да ядра, шли казну.
— Слушаюсь, ваше величество, — отвечал Чика-Зарубин весело и озорно. Он рад послужить любимому вождю.
Гаяна Пугачев обнял, как сына.
— Здоров будь, здоров! Придешь под Уфу с графом Чернышевым и откалывайся, действуй самочинно, голубь. Но с графом связи не теряй. Главное: народу манифесты донеси. Именем моим царским растолковывай. Пойдет народ за царем своим — будет победа.
Пугачев вдруг вытер повлажневшие глаза платком, оглядел отряд, с силой прокричал:
— Детушки, выпускаю вас из широкого отцовского рукава яко птенцов своих. Послужите же мне, детушки!
— Ура!.. Алла!.. Якши!..
Пугачев махнул платком. Прогрохотала пушка. Отряд тронулся мимо царя, крича и потрясая саблями и пиками. Впереди отряда — граф Чернышев на бравом жеребце. Глаза Чики горят, посадка разухабистая. Рядом с ним — Гаян, походный старшина. Радостью и гордостью веет от всей его фигуры, он не отрывает преданного взгляда от Пугачева. В первом ряду отряда гарцует на высоком вороном коне Камай. В руках у него знамя. Камай крепко держит древко — не разжать закоченевших на морозе рук.
Пугачев долго махал платком вслед отряду. Гаян то и дело оборачивался назад и всякий раз видел порхающий в воздухе платок и яркую широкую ленту, перекинутую через могучее плечо государя.
Салават провожал Гаяна дальше всех. По сердцу пришелся ему молодой и сильный парень из-за Камы. И только когда белые стены Оренбурга растаяли в морозной дымке и видны были лишь дымы костров царского войска, башкирец повернул назад. На прощание сказал Гаяну:
— Встретимся на Каме. Скоро и я уйду на родину с отрядом. Государь приказал идти, поднимать народ. До встречи!
Граф Чернышев держал путь к Уфе. Отряд его рос день ото дня. В него вливались заводские крестьяне, покидавшие бар мужики — башкирцы и татары, разный люд. Но многочисленный отряд не был еще организован и силен. Пика понимал это лучше многих других, не лез на рожон, умно и неотступно вел дело.
На Уфу граф Чернышев не позарился, остановился в десяти верстах от города, в селе Чесноковке. Вскоре Чесноковка стала как бы второй Бердой. Сюда потянулись люди со всех сторон. Скопилось более десяти тысяч человек. Целая армия!
Граф Чернышев, поразмыслив, начал рассылать отряды — на Кунгур, в Челябу, на Исетский и Рождественский заводы с повелениями и наказами.
Через неделю после прибытия под Уфу отбыли из отряда и Гаян с Камаем. Путь лежал прямой: на Ижевский завод. Возвращались они на родину посланцами самого царя, облеченные властью и доверием.
Через несколько дней достигли Сарапула. Наткнулись на башкирские разъезды. Какова же была их радость, когда узнали, что это воины самого Салавата!
Встреча двух батыров была радостной. Полковник Салават, сын Юлая, рассказал Гаяну, как он, по воле царя Петра Федоровича, недавно наказал притеснителя башкирского народа, екатерининского прислужника Твердышева и его чиновников.
Распаленные рассказом Салавата, Гаян с Камаем уже на следующее утро двинулись в путь, заспешили в родные края, чтобы свести счеты с Алымовым и Калганом, освободить народ из неволи. В каждой деревне оглашали манифесты государя, в которых народу даровалась воля, земля, лес, охота, рыбная ловля.
У Вотки они разделились: так велено было графом Чернышевым. Гаян продолжал путь к Ижу, а Камай — по родным деревням. Он должен был раздать там манифесты, учредить государеву власть, выбрать старост, организовать местные пикеты и заставы, а после идти на соединение с Гаяном к Ижевскому заводу.
Тяжелым было расставание товарищей. Их сроднила горькая судьба, общая борьба за дело народное. Пребывание среди восставших казаков стало для них самым памятным в жизни. И хотя знали они, что разлука будет недолгой, не могли сдержать печали.
...Лес глух и пустынен, изнемогает под тяжестью снега. Стылые деревья гулко потрескивают на морозе. Заденешь закуржавевшую ветку — и она ломается, будто стеклянная.
С трудом пробирался Гаян сквозь продрогший лес. Кругом — ни души. Только однажды потянуло дымом, и вскоре он оказался на поляне, посреди которой ярко пылал огромный костер. Трое заводских крестьян (об этом Гаян догадался сразу по их виду и инструменту) испугались вооруженного конника, но, встретившись с его добрым взглядом, пригласили иззябшего на морозе человека к костру. Быстро завязался разговор. Все трое оказались с Воткинского завода: Андрей Носков, Калабин-Шмота, Петров. Они пробирались к царю Петру Федоровичу.
— А он сам идет навстречу вам, — засмеялся Гаян и вытащил царев указ. — Надо идти обратно на завод, поднимать народ против хозяев.
Гаян отличил смышленого и степенного Андрея Носкова. Рассказал о царе и его воле, о том, что надобно сейчас делать. Носков не сразу согласился возвратиться на завод. Гаян уверил его, что так будет лучше для общего дела. Старшина говорил горячо и толково — многому он научился у казаков, у самого царя и его верных атаманов и полковников, — и Носков наконец уступил. Гаян дал им царский писаный указ, просил подавать вести о себе и о делах. Не медля ни минуты, они тут же и повернули обратно.
А Гаян миновал Завьялово, перешел Позимь. Вот и рукой подать до Ижевского завода, до родимых мест. Гаян спешил, его сердце готово выскочить из груди от нетерпения.
К заходу солнца он вышел к скованному льдом пруду, к плотине: перед глазами лежал Иж. За время своих скитаний Гаян много повидал заводов, все они были похожи один на другой, как две капли воды, ибо строились по одному образцу: плотина, пруд, водоспуски, корпуса мастерских, церковь, контора, казармы, склады и заводской поселок.
Раньше Гаян особенно не вникал в заводские дела, устройство жизни и управление заводом, знал одно: приписанные крестьяне из ближайших сел обязаны были работать там почти круглый год. Только в страдную пору они могли отправиться домой для полевых работ, а в положенный срок снова являлись на завод, и снова наваливался на них изнурительный труд: они рубили лес, пережигали его на уголь, ходили в обозы. Тяжко жилось приписным, особенно тем, родные места которых далеко отстояли от завода.
Не вольготно жилось на заводах и мастеровым. Их деды и прадеды, крепостные мужики, еще в петровские времена навечно были отданы заводам. Руками их делалось все: они управляли домнами, водяными молотами, были литейщиками, прокатчиками, слесарями. Мастеровые немало терпели от мастеров-надсмотрщиков, выслуживающихся перед управителем и чиновниками, их горькая подневольная жизнь едва ли чем отличалась от участи приписанных к заводу крестьян. Вот — Иванов, мастеровой, одну и ту же лямку тянул с Чипчирганом, дружил с ним, жил под одной крышей.
...Всю ночь Гаян советовался с Ивановым, Чипчирганом и другими мастеровыми. В тесном жилье Иванова негде было повернуться. Люди обо всем хотели знать. Спрашивали о штрафах, телесных наказаниях — отменяются ли? Многие из приписных готовы были тотчас же бросить работу и разбежаться по своим деревням. Иные так и сделали. Гаян, помня наказ царя, уговаривал работных людей не покидать завода: государю пушки нужны. Царь без оружия не сумеет защитить народ. Ежели заводские крестьяне не помогут ему, так ни воли, ни земли не видать им. Все станет по-старому, даже хуже. Поэтому надо не разбегаться, а объединяться, изгонять с завода начальство и стражников, брать все в свои руки, мастерить ядра да картечи для царя.
Решено было готовиться к захвату завода. Послали человека в сторону Дебесс поднимать тамошний люд. Послали гонца к графу Чернышеву в Чесноковку, под Уфу.
Отдохнув чуток перед самым рассветом, Гаян рано утром заспешил в родную деревню, чтобы и там поднять народ.
— Не взять ли тебе двух-трех надежных людей с собой, а? — посоветовал Иванов.
— Не надо! — решительно отказался Гаян и поскакал по знакомой с детства дороге. Скоро он увидит сына, Чачабей, отца. Как они там? Чипчирган как-то уклончиво ответил, когда Гаян спросил у него о родных.
— Сам увидишь...
Недомолвка друга тревожила Гаяна.
Едва отъехав от Ижа, он уже хотел пустить коня рысью, как узнал шедшую по дороге Луизу. Она не признала парня, наряженного в казацкую одежду: сошла на обочину, заметив всадника.
— Луиза! — окликнул ее Гаян, резко осадил коня.
Девушка растерянно прижала руки к щекам, в следующее мгновение глаза ее вспыхнули радостью, и она, задохнувшись, вскрикнула:
— Гаян!
Оба умолкли, не зная, о чем говорить, что рассказать друг другу.
— Как живешь, Луиза? — спросил Гаян, опуская глаза.
— Домой едешь? — словно не расслышав его вопроса, с неожиданной тоской спросила Луиза.
Она чувствовала, что по-прежнему нравится Гаяну, и сознание этого не вызывало в ней протеста; наоборот, в этот миг она как бы возвышалась в собственных глазах. К своему мужу, заводскому чиновнику, Луиза не испытывала того, что испытывала сейчас к Гаяну. Собственно, признавалась себе Луиза, она никогда не забывала о Гаяне, он всегда стоял перед ее мысленным взором, постоянно присутствовал в сердце. Луиза очень рада нежданной встрече с ним. Но что из этого? Она замужем. Он, по слухам, уже имеет сына. Да и будь все иначе, все равно ей, Луизе, не по дороге с неграмотным деревенским парнем из заводских крестьян.
Луизе стало нехорошо от сознания этого, какое-то тягостное чувство завладело сердцем, обдало холодом самую душу.
Гаян как будто уловил мысли Луизы, понял, что спрашивают они друг друга без надобности. И в самом деле, как она живет, ему сейчас не до этого. И куда он едет, видно, безразлично ей.
Гаян поднял коня на дыбы, яростно стегнул невинное животное и ускакал.
Луиза долго смотрела вслед парню. По ее розовым от морозца щекам скатывались крупные слезы, падали на черный с просинью мех шубы, застывая на ней седыми бусинками.
Не знал Гаян, что в доме его не ждали. Староста Балян добился-таки своего. Где угрозами, где подачками, а где лаской он уломал старого отца Гаяна. У старика не было сил сопротивляться чужой воле, он доживал последние дни.
Сломив отца Гаяна, Балян стал подкатываться к Чачабей, всячески выказывал заботы о ней самой и о ее сыне. А однажды насильно запер ее в своем амбаре. Балян к тому времени был не только старостой, но и старшим жрецом, хотя и принял христианскую веру. Находясь в услужении у волостного исправника Калгана и попа Трифона, найдя к властям дорожку, Пужей Балян стал хозяином всей деревни, делал что хотел.
Гаян торопил коня. Вот уже завиднелись родимые места: белая под снегом речка Оч, заиндевевшие рощи, занесенные снегом по самые застрехи приземистые дома — только задымленные снеговые шапки на крышах выдавали их. Луг Шотэм перед деревней — ровный, будто стол накрыт праздничной скатертью. Знакомая липа голо стоит на холме. Пень скрыт под снегом.
С трепетом въехал Гаян в деревню. На месте его родного дома торчали лишь обгорелые столбы. Отец, должно быть, живет в доме Чипчиргана. Парень направился туда.
Двор засыпан снегом. Только глубокая щель в снегу ведет в жилище. Спрыгнул Гаян с коня, протиснулся в щель, толкнул тяжко заскрипевшую дверь. Остановился у порога. После улицы темно в избе, освещенной единственным оконцем. Долго стоял, вглядываясь в сидящего у печки старика. Отец смотрел на вошедшего и, кажется, не видел его. Неужели совсем ослеп? Плечи обвисли, спина согнулась, голова трясется на тонкой шее.
Италмас застыла у стола, веря и не веря своим глазам. Лицом поблекла, фигурой далеко не та, какой была недавно, — похудела, на лбу и у рта скорбные морщины.
Первым нарушил молчание старик, проговорил слабым голосом:
— Сынок, неужели это ты?! — и слезы покатились по дряблым щекам.
Италмас кинулась к брату. Гаян встал на колени перед отцом, обнял его.
— А где Чачабей? Где сын мой? — холодея от страшного предчувствия, спросил Гаян.
Отец ответил вяло и обыденно:
— Она у Баляна. Жена ему. Забрюхатела от него. Живет хорошо: одета, обута, гладкая. Ну и слава богу.
Точно потолок рухнул на голову Гаяна; обида и тоска прихлынули к сердцу, стянулись в клубок, застряли поперек груди — не вырвать. Поднялся он во весь рост, поправил генеральскую саблю на боку, пистолет за поясом, взял в руки оставленное у двери ружье.
— Оставь это, сын, — догадался отец о намерении сына. — Доля наша такая. Да и толковали люди: погиб ты. Ну и вот... Сядь, поговори со мной.
Внутри у Гаяна все клокотало. Давили и думы о заводе, Как наладить дело? У Пугачева не спросил. Пока были вместе, все было понятно... Хотелось всю злость выместить на Баляне.
Скрипнули двери, и в избу вошла тетка Гаяна. За ней повалили с приветствиями и подарками ближние и дальние родственники, соседи. С быстротой молнии разнеслась весть по деревне: Гаян вернулся. Лезут люди в избу, оглядывают, ощупывают парня, удивляются, цокают языками, ахают да охают.
Гаян отдался на милость односельчанам. А в крови стучало: Чачабей, сын...
В избу набилось столько народу, что негде присесть. Люди опрашивают о многом.
— Староста идет! — вдруг зашумели за дверью.
— Балян, Балян...
Люди расступились, пропуская старосту и жреца.
Раздобрел Балян, расплющенную голову держит высоко. Вот рубануть бы его наперекос, рассечь пополам от плеча до паха, как учили Гаяна делать это сам государь Петр Федорович да граф Чернышев... Но и царь и Чика крепко наказывали Гаяну перед походом: не самовольничай, без согласия народа не убивай даже и помещиков; твори суд по справедливости, чтобы чувствовали люди, что ты посланец самого царя, а не разбойник какой; добровольно идущих на службу царю не давай в обиду.
Балян степенно шагнул к Гаяну, поклонился, подал хлеб-соль. Гаян холодно смотрел на старосту, хлеб-соль принял не сразу. Понял: хитрит, почуял, проклятый, откуда ветер подул.
Да, Балян знал многое. Через знакомых купчишек и приказчиков давно уже ведал: объявился на Яике государь-батюшка, купцов не преследует, деловых и расторопных людей уважает, налоги отменил, солью торговать дозволил. Купцы о новом царе отзывались с похвалой. Оборотистый и ушлый хозяин мельницы Пужей Балян сразу смекнул: негоже ему показывать себя при народе супротивником нового царя. Знал он и то, что Гаян не яростей у царя слуга, а жалованный старшина, всех бедняков может склонить на свою сторону.
Гаян вдруг понял, сколько забот легло на его плечи. До сих пор он смотрел на свои деяния лишь как на личное действо. Теперь же на все, что происходило вокруг, и на самого себя Гаян взглянул иначе. От него, посланца царя, зависело: как поступить с заводом — сжечь либо оставить непорушенным и продолжать мастерить ядра да картечи. Его слова и указа ждут люди. Теперь он есть главный зачинщик дела и должен повести их туда, куда велит царь. Отныне Гаян не должен поддаваться личному горю; он должен смотреть на народ, угадывать его волю и желание. И умело вести за собой.
Гаян заглушил неприязнь к Баляну, сел к столу. Балян тоже сел за стол в красном углу. Это он, как староста деревни, известил народ о прибытии государева посланца. Люди отнеслись к словам Баляна с послушанием, и Гаян решил не противиться течению дела. Прежде всего он показал селянам манифесты царя. Не нашлось грамотея, чтобы прочитать бумагу, и Гаяну пришлось пересказывать царские указы своими словами; он рассказал о государе, графе Чернышеве, Салавате.
Услыхав о городе Оренбурге, отец Гаяна встрепенулся.
— Я говорил, я говорил, — забормотал он. — С Яика придет воля. Поднялись казаки. Теперь все изменится. Конец мукам.
В глазах крестьян — радость. Загомонили, зароптали. Против попа, чиновников, заводского начальства послышались угрозы. Балян пытался повернуть гнев народа в иную сторону.
— Русаков надо прогнать из нашего края. Всех русаков. От них все наши несчастья. Отделимся от всех. Какое нам дело до остальных! Наш край удмуртский, и всех инородцев вон прогоним!
На эти слова люди ответили вразнобой: одни поддакивали, другие сомневались, третьи отмалчивались. Гаян оглядел селян, вспомнил о наставлении царя и графа Чернышева, разговор с Салаватом, свои скитания с Камаем... Нет, не то говорит Балян.
— Не так, — уверенно возразил Гаян. — Царь-батюшка русский, Зарубин-Чика русский, а пошли войной против русских же. И не против всех, не против бедняков, а против помещиков, дворян, богачей, чиновников. Выходит, надо вместе собираться всем беднякам. Ведь бедняк что русский, что татарин, что башкирец — все одно бедняк. Всем плохо живется. Вот так надо! Царь-батюшка так велел.
Слова Гаяна пришлись по сердцу селянам, они дружно поддержали царского посланника, своего земляка и сородича.
Изба гудела. Вспомнили свои обиды и беды, говорил всяк о своем.
Гаян устал отвечать на бесчисленные вопросы. Люди приходили и уходили, на место ушедших протискивались в избу другие.
Не выдержала Чачабей. Едва услышала о Гаяне, схватила Колю, прижала к высокому животу, закачалась, завыла в голос: «Не дождалась, не дождалась! Поверила в смерть его! У-у-у...»
Балян бить жену не посмел, пригрозил только, чтоб не смела и носа показывать на улице, сам ушел с караваем к Гаяну.
Чачабей металась в избе, точно птица в силке, боялась нарушить запрет мужа. Но женское чувство нельзя упрятать ни за какими запорами. Огородами, по глубокому снегу она прибежала в дом Чипчиргана. Увидев Гаяна, охнула, прижалась к косяку двери, хоронясь за чужие спины. Тайком смотрит на любимого, глаз не может отвести.
Гаян, будто почувствовав на себе ее взгляд, беспокойно огляделся, встретился взглядом с горящими глазами Чачабей. Он покраснел, как казацкий зипун, запнулся на слове. Ему стало душно. Встал.
— Пойду, дыхну свежим воздухом, — сказал, трогая голову. У него действительно голова пошла кругом от длинных разговоров и многодуманья.
Девушки любовались на статного, бравого молодца, шушукались, волновались. Теперь, когда Чачабей стала женой Баляна, каждая из них возымела надежду приглянуться парню-красавцу.
Гаян переступил порог, даже и не взглянув на Чачабей. Вышел во двор, огляделся. Зимний день короток — стемнело уже. На занесенном снегом дворе некуда ступить. Гаян остановился под навесом, чувствуя спиной взгляд Чачабей.
— Гаян! — услышал он горячий шепот. — Гаян!
Голос Чачабей сорвался. Гаян не в силах заставить себя уйти от Чачабей. Она обвила его шею руками, зашептала что-то бессвязное, виноватое, просительное.
Гаян почувствовал высокий, тугой живот Чачабей — любимой женщины, матери его сына, а теперь жены ненавистного уродца. Ревность смешалась с жалостью, злость — с горькой обидой. Избить бы ее за причиненное оскорбление, за измену... Гаян разжал горячие объятия Чачабей, отстранил ее:
— Иди к своему Баляну! — и полез на сеновал.
— Я не люблю его! Милый, я не виновата! Я не знала, что ты жив. Коля умирал. Мне пришлось идти за Баляна, — оправдывалась Чачабей. Гаян уже не слушал ее, яростно шуршал сеном, перебрасывал охапки с места на место. Сердце его тупо ныло. Он пожалел, что так сурово обошелся с Чачабей, торопливо спустился вниз.
— Чачабей! — окрикнул.
А она, плачущая, дрожащая, захолодевшая, пробиралась домой. Все было у Чачабей в доме хозяина мельницы и старосты. Не было только любви.
Гаян постоял, постоял и полез обратно на сеновал за сеном для коня. Захватив охапку, вдохнув запах полей и земли, леса и реки, запах луговых трав, повалился, уткнул лицо в сено и затих.
Примечания
1. Табани — национальное кушанье: лепешка во всю сковороду, вроде русских блинов.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |