Получив сведения о численности войск Пугачева, остановившегося в Завьялове, командир команды правительственных войск Венцель принял меры к защите завода. На всякий случай подготовил и подводы для бегства.
Завод лихорадило. Венцель в окружении офицеров и чиновников осматривал выстроившихся солдат и полицейских, кричал, подбадривая хмурых защитников:
— Смерти ли боитесь? Не бойтесь смерти, бойтесь измены государыне!
Солдаты смотрели в землю, что-то бормотали, осеняли себя крестом.
Исправник Калган свирепо оглядывал мастеровых и заводских крестьян, согнанных на гору для молебна. Вскоре перед народом и солдатами появился поп Трифон, с выпученными глазами, подвыпивший, он похож был на дьявола. Пыхтя, сопя и отдуваясь, поп принялся читать молитву. На епитрахили виднелись следы грязи и нечистот, крест и евангелие в руках дрожали. Позади отца Трифона покачивался дьякон, держа в руках кадило и медный кувшин со святой водой. Временами он прикладывался к кувшину, жадно глотал святую воду. Поп, невнятно гудя молитву, косился на своего помощника.
Окропив пушки и воинов, осенив крестом Венцеля, Калгана, офицеров и чиновников, всех защитников, поп Трифон повернулся в сторону Завьялова, на дороге от которого послышался шум, появился алымовский отряд. Поп, икнув, воздел руки с крестом и, троекратно осенив приближающихся, утробно запел:
Взбранной воеводе — победительная!
Яко имущая державу непобедимую,
От всяких нас бед свободи, да зовем ти...
Венцель, Калган, офицеры, а вслед за ними и солдаты нестройно прокричали «ура».
Алымов отделился от отряда и поскакал к заводу. Отряд вскоре вошел в ворота и пристроился к остальным защитникам. Тут же на площадь вывели трех избитых, окровавленных пленников в казачьей одежде. Толпа глухо загудела, сгрудилась. Алымов прокричал, указывая на пленных:
— Вот они, изменники государыне! Так будет со всеми, кто поднимет руку на законную власть. Бунтовщики разбойника Емельки Пугачева, самозванца, вот они!
Иванов узнал Чипчиргана. Вгляделся в пленников.
— И Маденев! Гафар! — прошептал он своим товарищам. — Гаян должен быть с ними. И Камай! Неужели...
Вот солдаты пронесли кого-то на руках. Не Гаяна ли? Нет, это Балян. Ранили, собаку, а надо было прикончить предателя. Поди, из-за него попались Чипчирган и Маденев. Эх, не повезло!
Пленников подвели к перекладине в глубине двора. По приказанию Венцеля закинули на перекладину веревки, наладили петли.
— Э-э! Да тут давний знакомый попался! А-а, голубчик!.. — воскликнул Алымов и ударил Чипчиргана резиновой палкой. Парень покачнулся, плюнул в управителя кровавым сгустком, обвел взглядом столпившихся заводских людей и ряды солдат, заорал:
— ...Государь Петр Федорыч в Завьялове. Волю объявить вам пришел. Хватай стражников! Вяжи солдат!
Венцель замахнулся на Чипчиргана саблей. Гафар выскочил вперед и ткнул командира завода головой в живот. Офицер брякнулся на землю задом, выхватил пистолет и выстрелил. Гафар повалился, раненный.
Иванов вышел перед мастеровыми, углежогами.
— Люди заводские! Страдальцы! Что же смотрите! Не позволим измываться над нашими! Сегодня их, завтра нас. Братцы, постоим за себя!
Заводская толпа сомкнулась, ощетинилась дубьем, тесаками, самопалами.
Венцель и Алымов закричали на солдат:
— Вяжи их! Оттесняй!
Солдаты не тронулись. Работные люди стояли стеной. Калган двинулся было на них со своими полицейскими. С вышки закричали:
— Идут! Идут! Войска! Тьма-тьмущая!
Тревожно загудел набат.
Из лесу лавою текли отряды пугачевцев. Впереди армии казаки несли знамена и разноцветные флажки на пиках. Окруженный многочисленной свитой, бородатыми молодцами-казаками, ехал на коне сам Пугачев.
Алымов и Венцель при виде такой силы опешили. Калган засуетился и вскоре скрылся.
Пушкари по приказу офицеров раньше времени ударили по наступающим. Пушечные выстрелы подхлестнули Алымова и Венцеля. Унимая дрожь в голосе, Венцель окриками погнал солдат к тыну и бойницам, а сам все больше страшился работных людей.
Пугачевская армия охватывала завод со всех сторон. Отряд Гаяна первым подскакал к изгороди.
— Сдавайтесь! Государь Петр Федорыч повелевает: не стреляйте! На колени! Шапки долой! Государь простит вас!
Иванов крикнул в ответ:
— Слышим! Слышим!.. Люди заводские! Солдаты! Не стреляйте! Братцы, хватай офицеров, вяжи управителя и командира! Хватай!
— Ура! Бей царских супротивников! — подхватили заводские и налетели на солдат и стражников.
— Постоим за батюшку!
Слабое сопротивление солдат было сломлено, пушкари оттеснены от пушек, охрана вмиг связана.
Люди бросились на Алымова и Венцеля. Сбили их с ног, связали теми самыми веревками, которыми только что были связаны пленные пугачевцы.
Балян вовремя очухался. Забыв о ране, кинулся к приготовленной Венцелем подводе, свалил с облучка солдата-возницу, схватил вожжи. Тут, откуда ни возьмись, поп Трифон, вцепился в Баляна.
— И я! И я! — завопил он, дико озираясь.
Откуда-то прибежал Калган, кинулся к своему коню так поспешно, что конь шарахнулся в сторону и, оборвав повод, испуганно убежал. Тогда Калган нагнал подводу Баляна, которая уже выезжала через задние ворота, успел-таки прыгнуть в тарантас, придавив попа Трифона и чуть не выбив Баляна.
Тем временем под воинственный гул тысячной толпы Алымова и Венцеля подвели к остановившемуся на опушке леса у пруда Пугачеву.
Емельян Иванович сидел перед палаткой на чурбане, накрытом парчой. Тень сосны прикрывала его от солнца. По бокам царя разместились казаки — сабли наголо, сзади — свита. Несмотря на жару, государь был одет в шелковый бешмет с позументами, высокую мерлушковую шапку. За широким кушаком поблескивали заткнутые пистолеты, на боку — сабля в нарядных ножнах. Он сурово глянул на связанных, повел густыми бровями.
— Кто такие?
Подошедший с Ивановым Гаян выдвинулся вперед, снял шапку, поклонился.
— Ваше величество, Алымов это, здешний управитель. Зверь и кровопивец. А это командир завода.
— Так-так-так, — перебил его Пугачев, стирая платком пот со лба, посмотрел на толпу заводских людей, спросил: — Что же делать с ними?
— Смерть, смерть им! — заорала толпа.
— Ваше величество, — обратился Гаян к Пугачеву, — прикажите вздернуть их!
Камай с поклоном приблизился к государю, протягивая какие-то цепи.
— И-эх! Бачка-государь. Вот. На этой цепи он держал в каталажке Гаяна. Весь народ нацепи держал. Сохранили цепь, в дупле держали, бачка-государь. Настал срок. И-эх! Прикажи, бачка-государь, — Камай обвел вокруг шеи пальцем, показывая, что он просит.
— Змеи они, змеи! — закричали со всех сторон. — Смерть им, смерть!
Пугачев почему-то медлил. Было очень жарко, всем хотелось побыстрее покончить с ненавистными притеснителями. Наконец государь вяло махнул рукой, равнодушно сказал:
— Вздернуть.
Венцель заскулил, моля о пощаде. Алымов не вымолвил ни слова. Его лицо было сухим, мертвенно-бледным. Он удрученно смотрел в небо, словно надеясь на чудо: взмахнуть руками и улететь. А Венцель обливался потом. Грязные ручьи стекали с его искаженного страхом лица.
Неподалеку от родничка уже возвысилась перекладина, на ней — петли. Гаян сам подвел Алымова к перекладине, накинул петлю на шею.
— Гаян! Гаян! — пронзительный женский крик заставил многих вздрогнуть. Через толпу пробивалась Луиза. Она неистово размахивала руками и изгибала свое тело в стремительном движении сквозь людскую тесноту.
— Побойтесь бога! Что вы делаете?! Не губите моего отца! Я умоляю вас, пощадите! Гаян! Помоги мне!
Голос раздирал душу Гаяна. Когда он умолк — на миг повисла тишина, такая глубокая, словно толпа услышала голос с неба. Длилось это недолго, послышался и стал нарастать невнятный гул.
Луиза упала на колени перед Пугачевым:
— Ваше величество, ваше величество...
Отчаяние Луизы было тем сильнее, чем глубже осознавала она, что с казнью ее приемного отца рвутся последние нити, связывающие ее с тем миром превосходства, довольства и уюта, в котором она пребывала. Она испугалась прежде всего именно этого: быть отторгнутой от привычной жизненной среды, от своего сословия, а не самой смерти человека, который, несмотря на отцовство, был ей всегда чужд, в особенности последние годы. Луиза страшилась остаться с простыми людьми, обездоленными, лишенными прав и средств к существованию. Она боялась рабства, зависимости. С гибелью Алымова, ее приемного отца, Луиза оказывалась вовсе осиротевшей. Смерть мужа она перенесла легко; смерть отца для нее была бы потерей опоры в жизни.
Пугачев нахмурился. Ему было жалко Луизу. Но выше всего Емельян Иванович ставил волю народа. Против приговора заводских людей он никогда не позволил бы себе пойти.
— Отец твой, красавица, — сказал громко Пугачев, — дюже великий злодей и притеснитель. Проси у народа, как он решит, так и будет.
Луиза метнулась вправо-влево. Протянув руки в мольбе, кружилась перед сгрудившейся толпой, причитала с надрывом:
— Сжальтесь, люди! Не губите! Помилуйте!
Народ молчал. Ни единый голос не раздался в защиту управителя Алымова. Почувствовав отчуждение, злобу толпы, Луиза отшатнулась к середине пустой площадки между царем и виселицей. Ее последней надеждой был Гаян. Она и рванулась к нему.
Гаян отрешенно смотрел на любимую. В душе его было неясно и двойственно. Он хотел помочь Луизе, хотел утешить ее в горе. И в то же время чувствовал, что не может, не должен защищать ее отца, который столько горя и слез принес народу. Защищать Алымова, значит, как бы переметнуться в чужой лагерь, изменить своему народу.
Луиза заглянула в самое сердце Гаяна и почувствовала, что ему несравненно легче было бы расстаться со своим добрым именем или даже умереть, чем выполнить ее просьбу. Она вдруг поняла, как далека была всегда от человека — этого безропотного, равнодушного деревенского парня, которого полюбила всем своим сердцем. Луиза посмотрела на отца, на Гаяна и отступила.
— Убийца! Разбойник! Кат проклятый! — истерично закричала она, подкрепляя каждое свое слово таким жестом, словно выцарапывала Гаяну глаза.
Гаян преобразился. Мгновение он смотрел на Луизу взглядом, исполненным ярости. Никогда барышня не встречала более мрачного и гневного взгляда, чем тот, который Гаян устремил на нее. В следующий миг гнев его потух: он прошел мимо Луизы с таким презрением, словно не она тут стояла с поднятыми над головой руками, а дерево с оголенными ветками.
Пугачев махнул платком, и казаки тотчас вздернули Алымова и Венцеля.
Луиза кинулась прочь; толпа расступилась перед ней, образовав узкий и длинный проход прямо в лес. Барышня добежала до зарослей, запуталась длинным платьем в кустарнике, упала ничком и затихла.
...Гаян шел сам не зная куда. Иванов поспешил за ним, встревоженный смертельной бледностью и решительно-мрачным видом его. Гаян чувствовал за собой человека, обернувшись, хотел было что-то сказать, но взгляд его привлек черный клуб дыма, поднявшийся над заводом. В этот миг путь ему преградил Камай, задыхаясь, протараторил:
— Чипчирган там! Завод сгорит! Поджигает, проклятый! Совсем дурной! Я говорю — не слушается. Пойдем!
Гаян с минуту безучастно смотрел вперед и, вдруг поняв смысл слов Камая, сорвался с места, догнал уже бежавших к заводу Иванова и Камая.
Чипчирган в ярости метался от одной угольной кучи к другой с горящей головешкой в руках, поджигал уголь, раздувал огонь, приговаривая вслух:
— Вот! Вот! Пропади ты пропадом! Сгинь с земли! Из-за тебя все несчастья! Все беды из-за тебя! Сгори! Пропади пропадом!
— Стой! — крикнул Гаян, подбежав. — Что ты делаешь? Государь тебя повесит за это! Стой, тебе говорят!
Чипчирган не слушал.
— Пусть горит! Пусть одна зола останется! Не нужен мне завод! — кричал он, продолжая свое дело.
Чипчирган будто потерял рассудок. Отбежав в сторону, сунул головешку в кучу сухих стружек. Взметнулся столб пламени, во все стороны разлетелись огненные спиральки.
Гаян прыгнул на Чипчиргана, сбил его с ног, подмял под себя. Парень вывертывался, кричал:
— Завод пожалел! Хочешь работать на нем? Ну, и работай! А я не хочу, не хочу, не хочу! Пусть сгорит дотла, проклятый!
Иванов и Камай помогли утихомирить Чипчиргана и бросились тушить пожар. Но было уже поздно. Горящие стружки разлетались повсюду, пылали угольные кучи, штабеля смолистых бревен, деревянные строения.
Надо было спасаться. Схватив связанного Чипчиргана, все трое потащили его к изгороди.
— Кидай через заплот! Скорее! Иначе сгорим и сами! — торопил Иванов.
Чипчиргана развязали только тогда, когда порядочно отбежали от бревенчатого тына.
Завод пылал. Чипчирган только теперь, стоя в отдалении, понял, что натворил. Испуганно смотрел он на бушевавшее гигантское пламя; затем опустился на землю, уронил голову на колени и заплакал навзрыд.
Все понимали, что государь не пощадит виновников пожара. К счастью, никто из посторонних не видел того, как буйствовал Чипчирган на заводском дворе. Содеянного не вернешь, а товарища своего жалко. И с молчаливого уговора Гаян, Камай и Иванов решили скрыть имя поджигателя Ижевского завода. Гаян с сердцем двинул в челюсть другу: на том и покончили.
Дорога на Казань была открыта. Правительственные команды не имели достаточных сил, чтобы противостоять стихийной силе пугачевцев. Армия восставших пополнялась, как река после дождя: многочисленные ручейки вливались в нее со всех сторон.
При выходе из Ижа к пугачевцам присоединился отряд Семена Иванова, посланный Носковым. Семен прежде всего разыскал Гаяна и преподнес ему «подарок»: за лошадью на аркане плелся связанный исправник Калган. Точно бешеный вол, он был привязан за шею к деревянным вилам. Жирная, бугристая грудь исправника голо блестела: пот катился по лицу и шее, грязные струи терялись в курчавых густых волосах на груди. Калган пыхтел, сопел, вращая выпученными от страха глазами.
Семен рассказал, что с Калганом были еще поп Трифон и Балян, да сумели убежать, видимо, подались в Казань. Гаян подивился услышанному: ведь он, кажется, зарубил старосту. Неужели ожил?
Пугачев не стал заниматься исправником, недовольно приказал Гаяну:
— Убрать падаль! Пущай его судит народ.
Почти у самой реки Оч стояла огромная старая ель, к ней и привязали исправника. Он пытался вырваться из пут, хрипло мычал и что-то говорил. Люди не слушали его стенаний. Народ решил, что Калган должен умереть от руки Гаяна.
— Пусть его покарает сам Гаян, — закричали со всех сторон. — Он истязал его отца, столько горя принес родичам. Пусть подохнет от руки Гаяна.
Желание земляков не понравилось Гаяну. Он мрачно слушал крики людей, не двигаясь с места. Не понимал Гаян, почему именно ему следовало прикончить самого ненавистного человека в волости. Не выполнить воли народной не посмел.
Гаян огляделся. В руках у стоящего рядом башкирца он заметил лук; потянулся к нему, отложил в сторону свое ружье. Люди одобрили выбор оружия. Гаян вложил стрелу, натянул тетиву и вскинул лук, почти не целясь. Стрела описала плавную дугу и впилась в грудь Калгана. Его крупная голова упала, упершись в дрожащее древко стрелы. Истязателя настигло возмездие.
Чипчирган после поджога завода замкнулся в себе. Государь требовал найти виновника пожара и повесить его. Товарищи отвели от своего друга гнев царя. А Камай, как правду, рассказывал историю, будто завод загорелся сам по себе: такая, мол, сушь и жара, такое скопление народа — могло случиться что угодно. Чипчиргана миновала виселица за поджог; да он и не считал себя виноватым: ведь завод всегда был бедствием для жителей окружающих деревень; чем же он мог быть полезен народу! Его сильнее ударило по сердцу исчезновение Фатьмы. Поговаривали, будто Фатьма ускакала к себе на родину, но толком никто ничего не знал. Тщетно искал Чипчирган свою возлюбленную.
...Армия Пугачева подошла к Юськам. Был петров день. Погожий, солнечный.
Радостно и тревожно на душе у Гаяна: скоро-скоро увидит он свое родное гнездо, отца, сына... У Чачабей, поди, на руках уже ребенок от Баляна. Несчастная!
Как ни торопился сердцем Гаян домой, что-то все-таки удерживало его в свите государя. Может, Луиза? Она вновь появилась в обозе, хотя государь и приказал отпустить пленницу. Луизе некуда было податься: Иж сожжен, отец убит; мужа она не вспоминала. Скорбная, похудевшая, она недвижно сидела на подводе, невидящим взглядом смотрела куда-то вдаль. Будущее затянуто плотным туманом неизвестности. Мир смешался, перепутались люди, сдвинулись понятия.
...Неподалеку от Юсек, у речки Постол, раскинулась в лесу солнечная поляна. Трава на ней зелена и густа, словно ковер. Розовые, синие, голубые цветы сверкают средь зелени, как драгоценные каменья. Роскошнее всего цветет здесь желтый италмас. Этот цветок напомнил Чипчиргану о сестре Гаяна. Где она, что с ней, Италмас? В груди Чипчиргана проснулось что-то давнее-давнее, невыразимо сладостное и тревожное. Неужели так давно все это было — детство, игры, тайны леса и первая любовь? Неужели тот Чипчирган — взбалмошный, неутомимый в шутках и проделках — возвращается сейчас домой зрелым мужем? Вот даже свирели он перестал мастерить — некогда наигрывать задумчиво-веселые мелодии. Жизнь оказалась не такой ясной и простой, какой представлялась еще совсем недавно...
Пугачев приказал раскинуть свою палатку на поляне у Постола. В честь петрова дня повелел отдыхать армии, веселиться народу. Было объявлено гуляние. Зазвучали рожки, вскинулись песни. Лес вокруг поляны загалдел.
Из ближних деревень приходили к дарю на поклон с хлебом-солью крестьяне. Пугачев принимал их радушно, одаривал словами и деньгами. Он сидел за столом с белой скатертью, в окружении бородачей из личной охраны и атаманов. Серебряная чарка в руке поблескивала на солнце. Пугачев не столько пил сам, сколько угощал других.
Выпив за здоровье батюшки, Гаян отделился от свиты. К нему сразу же подскочил Камай, зашептал:
— Луиза там. Очень ей надо с тобой поговорить! Она ждет. И-эх!
Гаян посмотрел туда, куда показывал товарищ, — не двинулся с места. Камай схватил его за руку и, не говоря ни слова, повел за собой. Он всегда помнил, что Луиза вызволила Гаяна из тюрьмы, и знал об их взаимной любви, потому всегда услуживал им чем и как мог.
— И-эх!
Вдруг Камай исчез, будто сквозь землю провалился. Гаян увидел на самом берегу речки под густыми деревьями Луизу. Он посмотрел на нее сурово, а сердце его сжалось от жалости к исстрадавшейся, увядшей молодой женщине, которую он по-прежнему любит.
— Ты прости меня! — проговорила страстно Луиза, бросившись к Гаяну. Она подбежала к нему, обвила руками его шею. Гаян был выше ростом, стоял прямо, недвижно. Луиза с силой наклонила его голову и прижала к своей груди. Гаян силился освободиться из ее объятий и не мог. Луиза не отпускала его, чтобы не встретить вновь его сурового взгляда.
— Прости меня, прости! — шептала она. — Простишь ли ты меня?
— Я прощаю тебя, — сказал, наконец, Гаян. — Но...
Луиза не дала договорить, закрыла его рот поцелуем.
Вокруг них стеною стоял дремотный лес. Мягко журчала речка. Качались ветви деревьев. Солнечные лучи, словно сабли, врубались с высоты в землю. Попискивали птицы. Трясогузка бойко и безбоязненно прыгала у самых ног Гаяна и Луизы.
Они взялись за руки и пошли по лесу, полному птичьих голосов, песен пугачевцев1. Казалось, они нашли то место, куда стремились всю жизнь. Все вокруг было полно света, покоя, красоты. И их души просветлели, на миг освободились от сомнений и печалей. Будто исполнилось то, что им нужно было в жизни. Они шли по лесу, удаляясь от стана пугачевцев с его шумом и гамом, и желали только одного: продления этого часа, этого пути еще хоть на миг, потом еще на миг, и еще, и еще.
Они углубились в сосновый бор. Солнечные лучи почти не пробивались сквозь густые кроны прямоствольных сосен. Луиза не шла, а парила, как на крыльях. Так вот лететь бы и лететь всю жизнь, лететь хоть на край света, чтобы только не видеть больше ни завода, ни толп восставших... У Луизы есть дальние родственники, есть еще деньги. Хорошо бы уехать с Гаяном в тихие края ее детства, поселиться в домике на берегу реки под сенью дубравы, растить детей.
— О, Гаян! — воскликнула Луиза, и в ее глазах вспыхнули яркие огоньки, зажженные собственным горением. Только бы убедить его, Гаяна, бросить все и пойти с ней, Луизой. Ради любви.
Нежная и светлая улыбка заиграла на губах Луизы, засияли ее глаза; казалось, она вся исходила светом. Яркий румянец разлился по бледным щекам. Женственность, молодость, пышная красота вернулись к ней. Дух ее воспрянул и вознесся к солнцу.
— О, Гаян! Начнем все сызнова. Убежим отсюда, милый, родненький мой, свет мой. Убежим. Зачем ты связался с этими разбойниками и грабителями? Ведь ты не такой. Убежим отсюда. Навсегда.
Гаяна словно по сердцу ударили, он остановился и отстранился от Луизы. С ее последними словами к нему пришло неодолимое желание — порвать с ней навсегда. Нет, Гаяну с ней не по пути. Луиза хотела уйти от людей, а Гаян, наоборот, хотел идти к людям. За время скитаний по лесу вблизи родной деревни он на себе испытал, сколь бессилен одинокий человек. Побыв в лагере восставших, понял, что к тому новому в отношениях между людьми, которое он смутно чувствовал, надо идти всем миром, сообща. «Добывать волю, правду и справедливость надо всем гамузом», — вспомнил он слова Емельяна Ивановича.
Долго молчал Гаян, глядя в голубые, отуманенные надеждой и душевным страданием глаза Луизы.
— Прости, Луиза! — наконец с глубокой печалью выдохнул он. — Я навсегда прощаюсь с тобой. Навсегда!
Луиза закрыла рот рукой, глаза ее распахнулись в испуге. Она все поняла. Увидела решимость в глазах Гаяна. Почувствовала, что все ее мечты и надежды в один миг разбились, как дождевая капля о камень. Простонав, схватилась за сердце и в изнеможении опустилась на землю. Гаян наклонился над ней, но Луиза отстранила его вялым жестом и тихо сказала:
— Иди, Гаян, неси крест свой. Твоя доля легче моей. Ты видишь наперед, я же ничего не вижу. Иди к своим...
— Прощай, Луиза, — и, чтобы не поддаться щемящему чувству тоски и сожаления, Гаян, повернувшись, пошел прочь.
Понурив голову, он шел сквозь лес, сквозь стан пугачевцев, сквозь суету праздничной гулянки. Его не радовало веселье, песни и ликующие возгласы подгулявших казаков и крестьян. Но постепенно над мрачными думами, над душевной безысходностью брало верх сознание своей правоты, сознание того, что в жизни своей он не забывал о долге, шел прямой дорогою, ради своей собственной корысти не помышлял уклониться от дела народного. Это чувство утешало Гаяна, хотя он не мог бы выразить его словами. Оно жило в его сердце, как тепло в родном очаге, и все, что составляет великолепное ощущение жизни, было перед ним, как светлый язычок лучины пред светом солнца.
Ходи браво, гляди прямо —
Волю царь нам даровал!..
Казаки и мужики плясали — пыль столбом поднималась над поляной. Звучали рожки, звенели песни. Веселье было в разгаре.
Сам Пугачев, как ни крепился, а выпил изрядно; осоловелыми глазами смотрел вокруг, белым платком вытирал пот со лба. Шелковая рубашка с высоким воротом расстегнута, грудь обнажена.
Заметив печального Гаяна, он подозвал его к себе, испытующе заглянул в глаза.
— Ну? Где барынька-то? — спросил с ехидцей.
— Ваше величество, любовная нитка порвалась! Не по пути ей с нами. Расстались мы. Навсегда!
— А-а, — Пугачев будто даже обрадовался и с привычной прямотой заключил: — Барин к мужику — все равно что волк к овце. Хоть и баба, да все одного корня-то. Молодец, так тому и быть. — Пугачев наполнил чашу пивом: — Ну, пей во здравие. И садись-ка.
Гаяну освободили место за столом, подвинули снедь. Кто-то наполнил новую чашу пивом, Гаян без уговоров опрокинул ее. Не опьянел. Он явственно услышал голоса: «Допустите! Допустите до царя-батюшки!» А когда глянул на придвинувшуюся к столу большую толпу народа, сразу узнал в ней отца. Гаян вскочил, но броситься навстречу родителю при Пугачеве не посмел. Отец еле держался на ногах, шибко перегибался в хромоте; лицо пуще прежнего усохло, собралось в кулачок. На груди болтались гусли.
Крестьяне из окружных деревень пришли на поклон к царю. Они пали Пугачеву в ноги.
— Встаньте, мирянушки! — сказал Пугачев, принимая каравай и соль. Он оглядел пришедших, спросил: — Пошто молодых не вижу средь вас, мирянушки?
Отец Гаяна долго по-стариковски вглядывался в царя, ответил с достоинством:
— А парни-то к тебе, государь, подались, все в бунт ударились: кои в твою армию вступили, кои по лесу разбрелись, по дорогам, помещиков изничтожать. Вот и сын мой, Гаян, у тебя должен быть. Не примечал ли, государь? Где ты, сын мой?
— Я здесь, отец! — откликнулся Гаян и, забыв о ритуале, бросился к отцу.
— Добро, добро! — согласно закивал Пугачев. — Полковник, посади-ка отца рядом с собой. — И обратился к старику: — Сын-то твой, дедушка, отменный казак. Благодарствую, благодарствую.
Старик не стал ни пить, ни есть, положил гусли на колени и принялся настраивать их. Пугачев, уткнув бороду в кулак, с интересом наблюдал за стариком, прислушивался к звучанию гусельных струн.
Гусляр пригладил спутанные белые волосы, ударил по струнам, запел внезапно сильным душевным голосом. Атаманы попритихли, казаки поумолкли.
То медленно, то быстро пробегали по струнам сухие старческие пальцы. Пугачев понимал далеко не все, что речитативом произносил седой гусляр; он больше отгадывал смысл песни по глазам Гаяна, по глазам крестьян, читал сказ на их лицах. Постепенно песня вошла в его сердце, стала понятной, родной. Пугачев полузакрыл глаза и унесся на крыльях песни в неведомое будущее. Показалось ему, будто старик разговаривает только с ним, с глазу на глаз говорит ему о том, что еще не раз и не два на широкой, омытой слезами дороге повстречает он, государь, горе. И должен он все побороть, все одолеть, если будет верен народу и своему зароку довести до конца великое дело освобождения земли от притеснителей и неволи.
Песня уносилась ввысь, разливалась могучим раскатом и замирала тихим аккордом.
«Слушайте, верьте, надейтесь, люди!» — истово возносил гусляр слова о светлой грядущей жизни народа, ради которой и голову свою положить в бою стоит.
«Наступит время, придет срок, будут люди жить на земле в согласии и радости. Не станет бар — утеснителей и палачей. Никто никого ни обижать, ни унижать не посмеет. Хозяином жизни станет сам народ. Други, увидим ли мы те счастливые дни, не знаю! Но пусть каждый из нас не пожалеет своей жизни ради счастья потомков, ради процветания отечества!»
И как клич, как наказ, прокатилось над притихшим станом пугачевских воинов:
«Да живет вовеки наша правда! Смерть супротивникам народным! Слава тебе, воитель, заступник наш, царь-государь всенародный!»
Гусляр умолк. Минуту молчали все. Внезапно Пугачев, в сильном душевном волнении, вспрыгнул на возвышение, крикнул зазывно:
— Други мои! Послужите же мне, и всяк будет равен всякому. Прав вот дедушка: всем гамузом идите войной на господ — супротивников наших. Мне одному, без подмоги вашей ничего сотворить не можно.
— Поможем! — закричала в ответ тысячная толпа. — Постоим за тебя, батюшка!
— Добро, добро! — со слезами умиления на глазах проговорил Пугачев. — Гуляйте пока. А завтра к делу приступим. Овчинников, выдать казакам и мужикам из царской казны по четвертаку и выкатить бочонок-другой вина, пущай пока погуляют.
Пугачев сел, вытер лицо и глаза платком. Справившись с волнением, сказал гусляру:
— А тебе, дедушка, за слова твои правдивые и душевные жалую из казны десять золотых монет. Принесите-ка сумку да ружье, что у меня в палатке. Живенько!
Сам Овчинников, прихрамывая, бегом побежал исполнять приказание. Пугачев высыпал перед гусляром золотые монеты, подал дорогое ружье.
— Держи на память, дедушка. Ты хорошо говорил-пел. Да и то верно: без оружия счастья не достанешь. Это я крепко помню.
Старик принял ружье, встал, поклонился сначала народу: казакам бородатым, бритоголовым башкирцам, быстрым татарам, своим сородичам из Пирогова, Завьялова, всем инородцам и иноверцам, а потом и царю. Руки старика дрожали от волнения; он сел, Гаян помог ему раскурить трубку. Пугачев угостил своим табаком старика и всех атаманов. Гаяну подсыпал больше всех:
— Кури, полковник.
— Я... потом... — смутился Гаян.
— Кури, кури, — не понял его Пугачев.
— Не могу я... при отце, ваше величество, — ответил Гаян. — У нас не принято курить сыну при отце.
— Добро, добро, — похвалил Пугачев. — Ну, коль не принято, не неволю, — он с уважением посмотрел на своего полковника, отважного в боях, а сейчас не осмелившегося закурить при отце.
— Добро, добро...
Гаян, поддерживая отца под руку, подвел его к односельчанам-старикам. И... увидел Чачабей! Она стояла под сосной, прижавшись спиной к стволу, держала на руках ребенка.
Гаян раньше думал, что он увидит Чачабей подавленной, а она предстала перед ним гордая, красивая. Ее сильная фигура дышала материнством. В густых, темных волосах, выбившихся из-под праздничного айшона2, искрились солнечные лучи. Зайчики играли в монисто на груди, за которые судорожно ухватился ребенок.
К подолу Чачабей жался мальчик. То был сын Гаяна; завидев подходившего незнакомого дядю в смешной одежде, Коля защитился материнским подолом, шустрыми глазами с интересом следил за ним.
Чачабей выдержала прямой и строгий взгляд Гаяна. Он первым опустил глаза. Потом глянул на Колю, присел на корточки, достал из кармана припасенный гостинец. Мальчик помедлил, взял подарок. Его внимание привлекла сабля; он тронул пальцем большой блестящий нож, потом, подняв лицо к матери, посмотрел на нее, на дядю. И мать и дядя глядели на него поощрительно.
Гаян не выдержал, сгреб Колю, подкинул под самые ветки сосны, поймал. Держа его над своим лицом на вытянутых руках, внятно и веско сказал:
— Николай, я твой отец. Понятно?
Коля снова обратил лицо к матери, уловил ее радостный взгляд и, угнездившись поудобнее на шее Гаяна, схватил его за уши и принялся колотить пятками по широкой и гулкой груди.
Вместе с односельчанами Гаян и Чипчирган, с позволения Пугачева, побывали в своей деревне.
Опередив на конях пеших спутников, друзья прежде всего подскакали к дому Баляна. Чачабей еще по дороге сказала, что староста заезжал домой в тот день, когда селяне собирались с хлебом-солью в лагерь царя.
В доме старосты был такой беспорядок, словно тут побывали грабители. Гаян и Чипчирган осмотрели дом и, не найдя хозяина, пошли было обратно. Тут, признав своих деревенских, из-за печки вылезла старуха.
— А-а, Чипчирган, ты ли это?.. А Балян-то наш в Казань подался. И поп Трифон с ним. Торопились. Уехали.
— Опять ускользнул! — чертыхнулся Чипчирган. — Хитер, проклятый! Из рук выскальзывает, как налим.
В деревне друзья долго не задержались. В лагере Пугачева их ждали. За найденным в тайнике у мельницы хлебом Баляна послали снаряженную на то команду с подводами.
Чипчирган, побывав в деревне, вконец растревожился. Он давно решил про себя: как только войско Петра Федоровича, расправившись с заводчиками и помещиками, уйдет из его родных мест, он покинет отряд и вернется домой, займется хозяйством. Лошадь, корова и пара быков теперь у него есть; припасено кое-какое добро; землю царь даровал; заводская кабала больше не угрожает. Словом, Чипчирган считал, что сбылось все, о чем он мечтал, за что воевал.
Одно мучило: где Фатьма? Куда она пропала? Почему? Об Италмас он почти не вспоминал, ни разу не попытался увидеть ее, поговорить. Да и она, гордая, не показывалась ему на глаза.
Чипчирган не унывал: после долгих мытарств он снова в родных краях, снова дома. Не в натуре Чипчиргана долго горевать, ахать и охать. Он с наслаждением мастерил свирели-чипчирганы, дудел во всю мочь, пел, рассказывал веселые были-небылицы.
Сегодня провожают армию Пугачева на Казань. Чипчиргану хоть бы что, он смеется, зубоскалит. С Гаяном и товарищами он пока не говорил о своем намерении покинуть отряд. Зачем? Ведь никто не станет удерживать человека, если он не хочет идти с войском дальше.
А Гаян невесел. Все эти дни он не расставался с сыном. Коля быстро привык к отцу, ходил за ним по пятам. Чачабей послушно следовала за пугачевцами; скоро она должна будет взять Колю и вместе с ним снова вернуться в деревню.
Быстро пролетело время стоянки пугачевцев между Байтереком и Кизегом3. Настал час разлуки. Гаян поцеловал сына и передал его Чачабей. Ей он так ничего и не сказал, только нежно поглядел на прощание.
Примечания
1. Это место сейчас называется Миша Грош. (Прим. автора)
2. Айшон — головной убор замужней удмуртки.
3. Речку между этими деревнями ныне называют Пугачи в память о стоянке пугачевского лагеря. (Прим. автора)
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |