Чипчирган решил идти с отрядом до Казани, а там — пора и оглобли поворачивать.
Под Казанью армия восставших насчитывала двадцать тысяч человек. Пугачев провел реорганизацию войск: новые полки и сотни получили новых командиров. Бывший подпоручик Федор Минеев из крепости Оса, низенький, щуплый, быстроглазый, уже в звании подполковника, стал ближайшим помощником Пугачева в военных делах. Снова действовала, решала всевозможные дела, готовила царские указы Военная коллегия. Атаманы Овчинников, Перфильев, Творогов, Чумаков, Белобородов вершили суд и право.
Пугачев остановился в нескольких верстах от Казани, около Троицкой мельницы. Разослал разведывательные отряды, готовясь к штурму города и кремля.
Вечером ижевские мужики собрались около костра. Иванов где-то раздобыл корзину рыбы, Камай притащил хвороста; принялись варить уху. Едва уха поспела, Гаяна вызвали на Военную коллегию. Ужин прервался, решили подождать вожака, медлили с едой. Как водилось всегда, у Чипчиргана нашлась совсем свежая, как вот эта уха, история, которую он тут же и выложил, напустив на себя строгость.
— Иду я однажды в Пирогово. Навстречу парень знакомый. Он, проклятый, из моих силков снегирей не раз выбирал. Ага, думаю, как раз подходящий случай надавать ему по шее! Подхожу, а он — хвать себя за подбородок и смотрит на меня слезливыми глазами. Муку испытывает вроде, разжалобить меня хочет. А я такой зуб на него имею, что никакой болью меня не разжалобишь! Спрашиваю: «Куда идешь, дорогой?» Молчит. Только головой трясет и мычит. Снова спрашиваю. Как воды в рот набрал, ни звука. Рассердился я вконец, двинул ему по подбородку раз, и два. Изумляюсь: парень не побежал, не закричал. Сплюнул в сторону и улыбается. Меня оторопь пробрала: уж не свихнулся ли он? Ан нет. Заговорил с лаской: «Спасибо, Чипчирган». Обнимает, целовать лезет. Тьфу! Думаю: потешается, что ли? А у парня зуб болел. Места себе не находил, побежал от дурной боли за околицу. Тут-то я его и встретил кулаками, угодил под больной зуб, выбил его с корнем. Чтобы наказать, так вместо того вылечил окаянного за кражу снегирей. Ну что тут поделаешь?! Стали мы закадычными дружками. Вот ведь как бывает в жизни!
Посмеялись ижевцы. Иванов уху попробовал, подсолил малость — самая пора хлебать, иначе остынет и весь вкус пропадет.
Тут и Гаян вернулся кстати. Дружно окружили казанок, вытащили деревянные ложки.
Хороша уха в кругу товарищей, перед большим делом, за хорошим разговором!
— Завтра пойдем штурмом на город, — рассказал Гаян, прихлебывая уху. — Возьмем матушку-Казань, а потом и на Москву двинемся. Стало, не так уж далеко до Москвы. Хорошо!
Чипчирган откликнулся первым.
— Я не пойду. На что мне Москва!
— Как это? В Москве престол царский. Царя посадим на престол, Петра Федорыча, — возразил Иванов. — А без этого все наше дело прахом пойдет. Всю землю под руку царю взять надобно.
— Не нужна мне чужая земля! — ярясь и супясь, закричал Чипчирган. — Я под собой место расчистил, и все! Домой вернусь и буду спокойно жить-поживать. Москву пусть берут тамошние, москали.
Загалдели, заспорили. Камай взял было сторону Чипчиргана, но Гаян так посмотрел на него, что тот махнул рукой и завалился спать.
Заснули поздно ночью. Чипчиргана так и не переспорили: уперся на своем, не сдвинешь. «Уйду домой, и все тут!» Иванов шепнул Гаяну:
— За Чипчирганом потянутся все деревенские...
— Да-а, — согласился Гаян, — надо его посторожить. Чипчирган, он такой: втемяшется что в голову ему, не вышибешь.
Утром армия двинулась к городу, охватывая его полудугой. Встала перед стенами городских укреплений.
Ижевцы во главе с Гаяном шли на штурм локоть в локоть с отрядом яицких казаков. Полки Овчинникова, Минеева, Творогова и Белобородова подтягивались без шума, без выстрелов.
Пугачев носился на скакуне вдоль боевых рядов, личная охрана едва поспевала за ним. Развевалось над Пугачевым голубое знамя с вензелем и орлом.
На невысоком земляном городском валу появился генерал. Это был Потемкин, дальний родственник князя Потемкина, приближенного императрицы Екатерины. Генерал был в полной парадной форме, высокий и тощий, словно жердь. Он совсем недавно прибыл из Петербурга и попал в самое пекло.
Один вид огромной армии Пугачева вогнал генерала в дрожь: гарнизон Казани малочислен, полной веры в солдат нет. Спешно сколоченный гимназический корпус едва ли был стоящей военной силой. Учителя и ученики, вооруженные карабинами и пиками, суматошно передвигались за зеленым валом. Генерал-майор Потемкин смотрел на них сверху с нескрываемым презрением. Вчера Потемкин написал Екатерине: «Только через мой труп Пугачев войдет в Казань». Поторопился.
Стоявшие рядом с Потемкиным офицеры и чиновники со страхом поглядывали на приближающиеся колонны пугачевцев.
Чипчирган вгляделся в окружение генерала и ахнул:
— Так ведь это Балян! Смотрите, смотрите, он на нас показывает генералу! Проклятый!
Гаян тоже пристально посмотрел на вал.
— И поп Трифон там, — не менее своего товарища удивился он, но тут же успокоил себя и других: — Ничего, доберемся до изменников, высмотреней.
Камай и Чипчирган не сводят глаз с Баляна и попа Трифона, будто сговорились добраться до них первыми. Вот уже и сам генерал скрылся куда-то, а Балян с попом красуются на виду.
Из крепости ударила пушка. Сразу же заговорили батареи на валу. Через некоторое время им ответили и пушки Пугачева.
Гаян видел суматошно бегающих гимназистов, дивился: что за вояки, дети совсем. Вот навели пушку, зажгли фитиль... И вдруг пушка разорвалась, разлетелась на куски, разметала гимназистов.
Пугачевцы наседали. Пальба стояла несусветная.
Чувашские кавалеристы, посланные из города в атаку, перешли на сторону восставших. Едва увидели это на валу, как сразу подались назад.
— Бегут! Бегут! — заорал Камай. — И-эх!
— Вперед! — повел в атаку свой отряд Гаян.
Пугачев появился на своем коне перед наступающими, приподнялся на стременах, взмахнул рукой:
— Штурм! Вперед!
Натиск пугачевцев был силен. Защитники побежали. Пугачевцы миновали рогатки, взобрались на вал. Стрелы башкирцев тучами летели над городскими стенами. Батареи Потемкина умолкали одна за другой.
Вот уже прорвался за укрепления отряд Минеева. Слобода пала. Началась паника среди казанских солдат. Офицеры, а за ними и остальные — стрелки, ополченцы и гимназисты — бросились в кремль, в гору, под защиту толстых стен. Туда же с остатками своего отряда отступил генерал-майор Потемкин.
Пугачевцы хлынули в город.
Город был взят, но кремль держался под защитой железных ворот, каменных стен, батарей и ружей. Не удалось взять его и на следующий день.
Ижевцы отдыхали после боя, вспоминали подробности схваток и стычек. Многих среди них недоставало.
Чипчирган готовился задать лататы.
— Город взяли, чего же еще! — говорил он в ответ на упреки, затаенно прислушиваясь к разговору ижевцев. Решил парень удрать, и все тут. Не из боязни. Дал себе слово: возьмут Казань — податься домой. Зарок свой Чипчирган выполнил! Да и тайная думка теплится: сыскать Фатьму. Не могла она так просто исчезнуть.
Среди ижевцев нет мастерового Иванова. Никто не знает, куда он запропастился. И трупа никто не видел.
— А может, он уже дома? — по-своему решил Чипчирган.
Иванов легок на помине, пришел раненый, с перевязанной рукой и разбитым, погнутым ружьем.
— Кое-как отыскал вас. Потерял я сознание, лежал в канаве. Рядом со мной — убитый, кажется, пироговский парень. Под ядро угодил.
— Юськинский Трофим Семенов тоже под ядро попал. Рядом со мной шел, — подал голос Чипчирган. — А Камаю повезло. Гнался на лошади за гимназистом, да налетел на монашку. Бах! И прямо на нее плюхнулся. Как на перину упал, цел остался, ничего не случилось. А монашка? Монашка, понятно, окочурилась. Со страху, должно быть.
На шутку Чипчиргана никто не отозвался. Люди устали, измучились. Из кремля то и дело раздавались выстрелы. Город горел.
Ижевцы заснули. Гаян и Камай, устроившиеся по бокам Чипчиргана, разметались во сне. Отблески пожара играли на суровом лице Гаяна. Видимо, снилось атаману ижевцев что-то мрачное.
Чипчиргану не спалось. До того его тянуло на родину, мочи нет! Парень убежден, что исполнил свой долг до конца. Свою землю освободил. И сам он теперь свободный человек. На завод его больше не погонят: ведь от Ижа остались одни головешки. Да и страдная пора приспела. Кому хлеб убирать?
Словом, как ни поверни, одно выходит: подаваться домой. Чипчирган повоевал уже. Россия велика, царь всегда найдет в ней верных слуг. За Яик воевали казаки, за Уфу — башкирцы, за Казань вон сколько татар дерется!.. Всякому свое. А на Москву царь пойдет, москали набегут ему в помощь.
С такими мыслями Чипчирган долго смотрел на Гаяна, намереваясь разбудить его и сказать, что он уходит. И не решился. Очень уж сладко спят Гаян, Камай, Иванов... Ладно, Чипчирган уйдет без прощания. Встретятся еще, соберутся вместе и тогда согласятся: правильно сделал Чипчирган, что ушел. Ведь страдная пора наступила.
Осторожно, чтобы не потревожить спящих, Чипчирган поднялся и отошел в сторону. Еще раз оглянулся на товарищей: спят. Камай повернулся, что-то пробормотал во сне: «И-эх...» Гаян почти не дышит. Суровое выражение не сходит с его лица. А Иванов и во сне не расстается с ружьем; хоть и ранен, а уходить из отряда не собирается.
Чипчирган колебался, на сердце стало тесно и больно. Жаль ему покидать товарищей, но и слову своему изменить не может: закусил удила, как ретивый конь.
Вздохнув, пересилив робость, Чипчирган пошел в ночь, разорванную огнями пожарищ. Не успел он удалиться и на версту от ночлега своего отряда, остановился: «Что я делаю? Как посмотрю в глаза товарищам?.. Нет, так нельзя! И ружье захватил. Зачем оно мне?..»
Чипчирган повернулся и побежал обратно. Тут путь ему преградил караул: «Стой!» Парень упал, затаился: еще примут его за лазутчика, схватят или пристрелят. Чипчирган попятился, заполз под какие-то обломки, потом вскочил и побежал. «Стой!» — окликнули его позади, выстрелили...
Остановился Чипчирган в лесу, далеко за городом. Кругом — ни души. Над горящей Казанью клубится оранжевое небо. Ветер доносит запахи гари. А вот и пушки заговорили, наверное, царь повел армию на штурм кремля. «Что я наделал, что я наделал!» — беззвучно застонал Чипчирган, хватаясь за голову.
Всю ночь проплутал он по лесу. Точно помешанный, шел не разбирая дороги. Клял себя, ругал. Решил днем вернуться в лагерь, вот только бы дорогу найти.
К утру пала роса. Шел Чипчирган, а за ним черная тропа тянулась в траве. Над муравейниками повисли молочные шапки тумана. «Значит, день будет хороший», — вспомнил Чипчирган всегдашние приметы Камая о погоде.
Когда солнце вскарабкалось на верхушки деревьев, Чипчирган вышел на тракт и остановился, угадывая место. Да это же главная казанская дорога! По ней в недалеком прошлом возили казанскому воеводе подати, налоги и просто подарки. Слева послышался шум, который с каждой минутой разрастался, будто по тракту шла тысячная толпа, катилось что-то тяжелое.
Чипчирган вмиг сообразил, что это идут войска. Он белкой влетел на высокую сосну у дороги, спрятался в ветвях. Вскоре из-за поворота показались передовые отряды, а затем и стройные ряды кавалерии, артиллерия и солдаты. Это спешил к Казани тысячный корпус Михельсона.
Первая мысль у Чипчиргана: бежать, предупредить царя о войсках. Он не успел спрыгнуть с сосны — на дороге показалась разукрашенная коврами кибитка с откинутым кожаным верхом. В ней сидел молодой офицер в блестящем мундире с золотыми широкими погонами. На груди его горели на солнце медали. «Это, наверное, и есть Михельсон», — подумал Чипчирган. Михельсона побаивался сам государь. Не раз он говорил о нем вслух, восхищался его умной воинственностью, хотя и ненавидел катерининского служаку, вешателя, жестокого палача. Государь не ждал его прихода под Казань. Гаян говорил вчера: «Батюшка послал людей разведать, не подходит ли Михельсон. Опасный это для нас враг».
И вот он идет на Казань. Рядом с ним, колесо к колесу, тащится другая повозка. В таратайке сидят двое — женщина и офицер. Лицо женщины скрыто черной вуалью, она поворачивается то к своему соседу, то к Михельсону, что-то говорит. Михельсон слушает ее с вниманием, изредка наклоняется к ней всем корпусом, протягивает руку, и кажется, утешает женщину. Офицер, что сидит рядом, ловит ее взгляды, поддерживает то за руку, то за талию. Вот женщина вскинула голову, упала на грудь офицера, потом подняла к нему лицо...
— Луиза! — чуть не свалившись от неожиданности с дерева, сдавленно вскрикнул Чипчирган. Его изумление было настолько велико, что он забыл о предосторожности, выпустил из рук ружье. Прошуршав в колючих ветвях, сбив несколько шишек и осыпав хвою, оно упало на землю. Чипчирган замер, прижался к стволу, ожидая скорого окрика, выстрела:
— Уж шишки падают! — вздохнул остановившийся под сосной солдат, коротконогий, костистый. Запрокинув голову, он посмотрел вверх. Чипчирган сквозь ветки увидел его копченое лицо, со страхом ждал, что будет дальше. Глаза солдата вдруг округлились, он присел и разинул рот, чтобы вскрикнуть. В этот самый момент другой солдат, пожилой, длинный, сутулый, закрыл потрескавшиеся белесые губы товарища коричневой рукой.
— Не кричи! — шепнул он и кивнул на ружье в траве. — Не только шишки валятся с сосны, вишь...
Длинный поднял голову, коротко стрельнул прищуренными глазами сквозь крону, встретился с мучительно настороженными глазами Чипчиргана, прищелкнул языком. Он покосился на солдатские ряды и офицеров, топающих по дороге в золотой на солнце пыли.
— Вот ведь!.. И ружья в Расее на деревьях растут нынче. Эх-ма! Времячко, времячко... — солдат ногой отпихнул ружье под куст, в траву, тронул коротконогого.
— Ну, пойдем, Ваня, что ль... Ты не сумлевайся, не страшись. Всякому свое: кому воевать, кому горе горевать. Замутилась Расеюшка, эх-ма! Нетути спокою и правды нигде. Пусть их!
Солдаты вышли на дорогу, пристроились к своим. Чипчирган долго не мог перевести дыхание. Сердце билось все радостнее и бойчее: жив, жив, жив...
О Михельсоне и Луизе он забыл в тот самый момент, когда из рук его выпало ружье. Кибитка командира и таратайка офицера с Луизой давно уже скрылись с глаз. Глухо, тяжко прокатились пушки, пропылила пехота.
Когда на дороге стало тихо, Чипчирган спустился с сосны, подобрал ружье. Что же делать? В Казань раньше Михельсона он все равно не поспеет. Вернуться домой в такую пору?.. Стыдно перед товарищами! Сердце. Чипчиргана жгла злоба на себя, на всех дворян и офицеров. Перевешать бы их!
Он вышел на дорогу и, не зная куда податься, топтался в пыли, щурился на солнце. А в душе тесно, раздорно. Приспели полевые работы, а жнецов, пахарей нету. Останется хлеб на поле — будут люди голодом сидеть зиму лютую. Михельсона царь-батюшка расколотит и без него, Чипчиргана, надо думать. Стало, можно спокойно возвращаться домой, работать, хлеб себе и людям припасать. Мать-то одна уже не управляется по хозяйству, подмога ей нужна... И куда подевалась Фатьма? Теперь ее не увидеть, не найти... А может, Италмас не откажет? Хорошая она, Италмас.
Повинуясь внутреннему зову, Чипчирган, сам не замечая того, медленно поплелся в противоположную Казани сторону, на родину, к своей деревне, домой. В задумчивости он чуть было на наскочил на новый отряд солдат; услышав близкий скрип колес и цокот копыт, бросился в придорожные заросли, упал.
Отряд был невелик. Усталые, потные и сонные солдаты гнали толпу безоружных крестьян и горнозаводских работников. Среди них были и женщины.
Проехал на коне усатый офицер, потянулись мимо арестованные. Чипчирган узнал знакомого мастерового — ижевца, а рядом с ним... Маденев! Хорунжий избит до крови, одежда изорвана, руки связаны позади. И... не может быть! Чипчирган не верит своим глазам: в толпе, опустив голову, бредет Фатьма!
Содрогаясь от жалости к сестре Гафара, от ненависти к офицеру и солдатам, от мысли, что пропала, загублена теперь жизнь любимой девушки и его, Чипчиргана, жизнь, — он поднялся на ноги, зверея, достал из кармана отобранный в бою у казанского гимназиста складень, колупнул ногтем лезвие... Отряд, извиваясь дугой, уже скрывался за поворотом.
Схватив ружье, Чипчирган бросился через лес наперерез отряду, в голову колонны. Наклонившись, чтобы не выхлестать глаза ветками, мчался сквозь заросли.
Перед его глазами блеснула желтизной дорога. Отряд медленно приближался к месту, где затаился с ружьем Чипчирган. Офицер трусил на коне, оглядывался на колонну, поворачивая фыркающего коня поперек дороги.
Чипчирган прицелился в голову офицера. Выстрел разорвал знойную стынь. Конь шарахнулся. Офицер опрокинулся назад, переломившись, упал на дорогу. Чипчирган одним прыжком вымахнул из кустов, заорал:
— Разбегайся! В лес! Сыпь в лес! Маденев! Фатьма!
Солдаты не успели понять, откуда раздался выстрел. Когда услышали крик Чипчиргана, арестованные, словно стая вспугнутых воробьев, уже пустились наутек. Так вот и разбежались бы все, не появись из-за поворота кавалеристы. Их немного, но они преградили дорогу не сумевшим скрыться в лесу пленникам. Фатьма оказалась в окружении. На Чипчиргана наскочили всадники. Парень увернулся от сабельного удара, прыгнул в кусты, бросился бежать. Сердце его колотилось так бешено, что он не слышал шума погони. Прыгал через валежник, ямы, скатывался в овраги, пробирался по воде, полз. Чипчирган бежал вслепую, но так целеустремленно, что погоня вскоре отстала. Он остался один на один с тишиной и гулко колотящимся сердцем, уткнулся лицом в мох.
Сколько Чипчирган лежал так, он не помнит. Когда загустели вечерние сумерки, поднялся и поплелся туда, откуда бежал. Он не удивился тому, что так быстро и неожиданно вышел именно к тому месту, где был убит им офицер. Сороки, стрекоча, разлетелись по сторонам, уселись на деревья обочь дороги, замолчали.
От офицера осталось только темное пятно на дороге. Было пустынно вокруг. Рубиновый глаз солнца проглядывал сквозь деревья, пронзая последними лучами темнеющий лес.
Опершись на ружье, Чипчирган долго молча стоял на месте. Потом вдруг закинул бледное лицо к пламенеющему закатно небу и закричал протяжно, надрывно:
— Э-гей-ей-ей!..
Никто не отозвался на его зов.
Ночь Чипчирган провел в лесу, взобравшись на сосну. Утром чуть свет, голодный, продрогший, вышел к полю, за которым раскинулась по берегу какой-то речки деревня. Добежал до полевых ворот, остановился. Прямо над ним, перед самым лицом качались голые человеческие ноги. Чипчирган не сразу понял, что это такое, поднял глаза. В свете восходящего солнца розовели под перекладиной висельники. Трое совсем голых людей. Одна была женщина. Будто живая. Белое, чистое тело ласкали солнечные лучи. А на шее, у петли, багровая синева. Длинные, черные волосы свисали на грудь. Ветерок откинул их, обнажил грудь. Красную грудь.
Чипчирган побежал. Достиг деревни и здесь увидел не менее страшное деяние врагов. Многие избы были сожжены. На месте их торчали черные столбы печных труб, валялись обугленные бревна. Ветер разносил горячую золу, обдувал бревна, и временами они искрились. Женщины и дети ходили по пожарищу, заливали головешки водой. А мужики — на околице деревни, суровые, неразговорчивые, кто чем вооружены. Как узнали, что перед ними свой человек, смягчились. Жалуются на царское войско и офицеров.
— Казань взял государь! — рассказал крестьянам Чипчирган. — Царь на Москву собирается. Собирайтесь, люди, в отряды, идите на помощь царю. Батюшке нужна подмога. Ратуйте, люди добрые!
Чипчирган шел знакомыми путями-дорогами, пробирался на родину. Мысли его теперь изменились. Он хотел поднять земляков, сородичей, сколотить отряд и вернуться в Казань к царю-батюшке, к Гаяну, Иванову, Камаю. Пусть знают, что не для своего только блага бежал он от своих боевых товарищей!
Вот и поле Тутайгурта! Здесь, у той вон высокой, прямой и комолой сосны, Чипчирган поспорил с Гаяном, что взберется по гладкому стволу на верхушку и снимет сапог. Оказавшийся тогда рядом Белобородов оглядел стройное, без сучка, без задоринки дерево, усомнился. «Влезешь, отдам все, что попросишь», — сказал Гаян. Ударили по рукам, Белобородов разнял. Чипчирган полез по стволу. И не только достиг верхушки и снял сапог — там же и обулся. «Где они теперь, друзья, что делают? — вздохнул Чипчирган. — Одолели ли Михельсона? А может, разбил их катеринин полковник?»
Тревожные мысли Чипчиргана рассеяло воспоминание о Камае. Здесь, в Тутайгурте, Камай по ошибке вместо пряника купил мыло. Откусил... То-то было смеху! «Поскорей бы вернуться с отрядом к товарищам!»
Последний перед родной деревней перелесок Чипчирган пробежал в один дух. Вот и поле, желтая нива, луга со стогами свежего сена. Вдалеке видна одинокая липа на холме. А вон и пригорок, по которому Чипчирган с Гаяном катались во время первого весеннего грома, чтобы не болела поясница.
Чипчирган взлетел на пригорок и... замер, закрыл лицо руками: почти вся деревня была спалена; на месте его дома лежали одни головешки. Только дом Баляна да еще несколько изб зажиточных крестьян, которые не пошли с восставшими, стояли посреди пепелища. Гнев и жалость хлынули в сердце Чипчиргана. Качаясь от горя, он прислонился к стволу, исходя страшными проклятиями тому, кто свершил это гнусное дело. Нет, рано он вернулся домой, рано! Еще не все баре и дворяне вздернуты на деревьях! Не все!
Едва Чипчирган появился в деревне, как к нему сбежались односельчане: старики, женщины, дети. Чачабей безмерно рада возвращению брата, но взгляд ее тревожен, вопросителен. Рядом с братом она не видит Гаяна, уж не стряслось ли что? Спросить о нем не решается.
Прибежала Италмас, схоронилась за спинами стариков, покаянно, будто виноватая, поглядывает на Чипчиргана. Парень поймал ее взгляд, чуть не крикнул от тоски, от жалости к первой своей любви. Лицо его горело, голова кружилась от свежего, чистого, домашнего запаха, который, казалось, издавала Италмас и который Чипчирган почувствовал на расстоянии; он жадно втянул воздух, отвел в сторону шальные глаза.
Чипчирган не заметил, как к нему вплотную подковылял согбенный, иссушенный старик, дернул за полу рубахи, спросил тихо:
— А где Гаян, сын мой?
Не узнать старика! Только выцветшие глаза по-прежнему горят неистребимым внутренним огнем.
— Жив он, атай! Привет вам передавал. С царем остался. А я вот пришел... — парень запнулся, — отряд новый собирать на помощь царю-батюшке. На Москву пойдем, говорят, в самое дворянское гнездо.
— Разбейте их, сынки! — старик всколыхнулся, вскинул костлявые руки к небу. — Гнездо разорите, разметайте!
Старик зашелся кашлем, сник. Чачабей отвела его в сторону, усадила на чурбак.
Не мешкая, в тот же день Чипчирган послал гонцов в Пирогово, Пургу и другие ближние деревни с наказом: собираться в отряд. А назавтра решил идти к мастеровым, работным людям. Он познал в сражениях, что заводские работники самые надежные, самые дружные и самые верные бойцы. С ними не пропадешь, они не изменят, не предадут, не побегут с поля брани. Сам государь все больше склонялся к заводским людям.
Италмас давно уже сидела в укромном месте. Она знала, что любимый придет сюда; сердце ему подскажет, где искать девушку, если он ее еще любит.
Верная Италмас весь день с надеждой думала об этой встрече. Вечером, вся сомлев, пошла к знакомому месту, понемногу прибавляя шаг. За деревней побежала, боясь, что Чипчирган не дождется ее, уйдет.
Его не было там. Италмас упала лицом в сухой белый мох и долго сладко плакала от любви и одиночества. А когда послышались чьи-то шаги, шорох, похолодела, замерла. Она так ждала Чипчиргана, что один его голос бросал ее в дрожь.
Чипчирган пришел, опустился на колени, отнял холодные руки от пылающего лица любимой.
Всю ночь из леса по-над речкой Оч неслись звуки свирели, слышалась двухголосая песня, слаженная, задушевная.
Цветы земляники-клубники
Разве истопчешь ногами?..
С первою зорькой-любовью
Сердцу нельзя расставаться...
Утром чуть свет в деревню со скрипом и шумом въехала подвода, запряженная тройкой: явились староста Балян и поп Трифон. С ними — старый солдат с ружьем.
— Эй, люди! — заорал Балян пискляво. — Собирайтесь! Идите сюда, слушайте, люди!
Крестьяне, молчаливые, угрюмые, сгрудились вокруг подводы. Балян встал на облучок, раздвинул свои тонкие паучьи ноги, вздернул сплюснутую голову.
— Слушайте! Смутьянам конец! Войска государыни разбили под Казанью армию Емельяна Пугачева, самозванца-государя. Минеев и Белобородов в плен взяты. Пугачев и Гаян убиты. Бунтовщики рассеяны. Всем конец! А вы, люди, смиритесь и работайте. Беспорядкам конец! Меня прислал губернатор, генерал Потемкин и начальник Михельсон власть править, порядок блюсти. Понятно? А теперь убирайтесь прочь! Расходитесь по домам. И не вздумайте противиться власти!
— А Чипчирган говорил, что царь-батюшка с Гаяном и армией пошел на Москву, — сказал кто-то из толпы.
Не знал Балян, что Чипчирган вернулся в деревню. Староста затравленно огляделся по сторонам, ища глазами врага. Топтавшиеся около подводы писарь и заводской торговец зашептались меж собой.
— Значит, Чипчирган в деревне? Знайте: он сбежал от Пугачева, а вам врет, будто царь пошел на Москву. Мертвый он, самозванный царь, своими глазами видел. Чипчирган врет, смуту сеет, хочет стать вожаком. Убирайтесь по домам!
Многие крестьяне поверили словам Баляна. Да и как не поверишь, если на руках у него губернаторская бумага? По всему видно, из Казани староста приехал. Если бы там одержал верх царь-батюшка, Балян не посмел бы вернуться в деревню с попом и солдатом... Погиб царь, погиб Гаян, погибло дело народное, ох!
Убитые страшными вестями и горем, крестьяне разбрелись по домам.
Балян сразу смекнул: коль нет Италмас, значит, она о Чипчирганом. Надо найти его, пока народ не опомнился, свернуть голову пугачевцу. Один пойти на это Балян не решился бы. Когда сам поп Трифон вызвался помочь изловить и прикончить Чипчиргана, Балян взъярился, повел солдата, священника, писаря и заводского торговца на поиски. Он знал то укромное место, куда уединялись раньше Чипчирган и Италмас.
Чипчирган сидел на берегу, у его ног — Италмас. Восходящее солнце подкрасило воды речки розовым цветом. По ее поверхности носились стаи рыбешек, вылавливали сброшенных ветром на воду мотыльков и кузнечиков. Проснулись птицы, и лес наполнился звуками.
Влюбленные не слышали, как к ним подбирались заговорщики. Поп Трифон запнулся о корень, упал на деревце, с хрустом сломал его.
Чипчирган вскочил и увидел Баляна. Староста шагнул из-за куста, громко, радостно сказал:
— Постой, Чипчирган, есть дело. Вот так встреча! А я только из-под Казани. Царь разбил Михельсона, пошел на Москву. Хорошие вести прислал тебе Гаян.
— Михельсон встретился мне по дороге сюда... — неуверенно проговорил Чипчирган.
— Вот, вот! На Казань шел, а его там встретил царь-батюшка. Сам Гаян зарубил Михельсона. Луизу не тронул. Она с Михельсоном была. Нашла себе жениха!
Балян, разговаривая, покосился на притаившегося солдата с ружьем. Тот что-то мешкал. Чипчирган учуял недоброе в жестах, в голосе Баляна, шепнул Италмас:
— Беги в деревню, скажи, что Балян вернулся, там, наверно, еще не знают! Беги! Побойся, беги!
Италмас послушалась, побежала по берегу реки, обходя ненавистного старосту. Ни капельки не верила ему Италмас, вот и спешила сказать о старосте народу, чтоб помогли Чипчиргану. Уже подбегая к деревне, она услышала позади гулкий треск. Что это? Уж не стреляют ли там, на берегу? Нет, пожалуй, это у нее в голове гудит от быстрого бега.
Италмас ошиблась; то действительно был выстрел. Солдат метил прямо в грудь Чипчиргану, да задел лишь плечо. Чипчирган, вместо того чтобы бежать, бросился на Баляна. Тут на парня и накинулись дружки старосты. Чипчирган, правда, успел стукнуть и сбросить Баляна в воду, огрел кулаком по голове попа. Торговец и писарь повисли на плечах парня; он и их отбросил, как щенят, схватился с солдатом, отнимая ружье.
Балян, окунувшись в воде, вылез на берег, на карачках подобрался к дерущимся, вскочил и ударил Чипчиргана сзади по голове спрятанным до того под рубашкой за поясом железным прутом. Чипчирган неловко повернулся, оглушенный, шагнул на Баляна, и ноги его подломились в коленях. Он ухватился за плечи старосты, пригнул его, теряя последние силы. Балян скорчился, по-бабьи заголосил и, визжа, снова ударил парня по голове железкой — раз, другой, третий... Чипчирган упал, будто поклонился земле. Темная кровь побежала из-под шапки густых волос по лицу, на траву.
Как воронье наскочили на бездыханного парня Балян, писарь, торгаш и священник. Солдат стоял в стороне, тупо смотрел на то, как озверевшие люди связывали здорового, красивого, смелого парня. Связали, накинули на шею петлю и, впрягшись, потащили на аркане к березе, тяжело сопя, хрюкая, пуская пузыри из носа и рта.
— Повесить, повесить! — выговаривал староста, изо всех сил натягивая веревку, перекинутую через плечо. Он перебросил веревку через толстую ветку березы, и все четверо повисли на конце, пытаясь перетянуть тело Чипчиргана.
— Господи Иисусе Христе, помилуй нас!.. — бормотал поп Трифон. — Господи!..
Тело Чипчиргана вытянулось, голова потерялась в зелени, уперлась в сук. Свободный конец веревки убийцы обмотали вокруг белого ствола березы, крепко завязали. И не сговариваясь бросились бежать из леса. Солдат вздохнул, положил ружье на плечо и поплелся следом. «Ах, звери, звери...»
Распаленный расправой над одиноким Чипчирганом, староста совсем обнаглел. Приблизившись к толпе, собравшейся на крик Италмас, заорал визгливо:
— Разойдись! Солдаты идут, скоро будут здесь. Кто ослушается, бить того будем розгами. Разойдись!
— Ступайте с богом по домам, нехристи! — прохрипел поп Трифон. — С душевным трепетом помышляйте о будущем. Кто супротив пойдет, того ждет кара неминучая, ибо в святом писании сказано: «Вырви из пшеницы плевелы и сожги их, тогда хлебная нива твоя утучнится!» Ступайте с богом, с миром по домам!
Придавленные несчастиями и бедами, не видящие просвета в горемычной жизни, немощные и старые, крестьяне понуро разбрелись. Италмас кинулась огородами к берегу речки. Добежала до знакомого места, увидела поломанные кусты, помятую траву, кровь. Сердце девушки остановилось, она в страхе, ступая осторожно, точно босиком по крапиве, пошла по темному следу в траве. Примятая дорожка привела ее к березе и оборвалась. Италмас осмотрелась и ничего не увидела.
— Чипчирган! — крикнула она. И тут, вскинув глаза, увидела ноги. Мгновение она недоуменно смотрела на них, даже протянула руки и потрогала. Труп качнулся, повернулся. Италмас сквозь зелень веток увидела окровавленное, искаженное лицо Чипчиргана. Дикий вопль прокатился по реке, увяз в зарослях. Казалось, вся душа изошлась этим криком. Будто испугавшись собственного голоса, Италмас смолкла на миг, застыла с поднятыми над головой руками. По искаженному ужасом, страдальческому лицу ее вдруг разбежались горько-веселые морщинки. Италмас утробно захохотала. Подвывая и хохоча, она бросилась сначала вправо, потом влево, остановилась, повернула назад, кинулась в лесные сумерки, неслась сквозь чащобу, падая, поднимаясь и с подвывающим хохотом снова устремляясь вперед.
С первыми петухами Чачабей приподняла голову. Балян спал, уткнувшись носом в подушку и пустив слюну. Всю ночь он измывался над ней. Напившись с вечера с попом и дружками, едва попрощавшись с гостями, задвинул двери на запоры и принялся бить жену. Бил, опомнившись, обнимал, целовал. Снова бил и царапал отупевшую от боли и отчаяния женщину. Только к утру, измученный, уснул. Во сне он вздрагивал, скрежетал зубами, мычал.
Чачабей решила бежать. Куда? Она не знала, куда и к кому. Скроется пока в лесу, потом переберется в соседнюю деревню. Надо рассказать Чипчиргану, он поможет, защитит. А там, глядишь, и Гаян вернется. Не верила Чачабей, будто Гаян убит. Один раз ее уже обманули, больше не удастся этого сделать. Лучше умереть, чем жить с ненавистным Баляном! Нет моченьки больше терпеть!
Перекинув через плечо пестерь с кой-какой одежонкой для детишек, хлебом и вареным мясом, Чачабей вытащила из люльки младшенького, сына Баляна, прижала к груди. Мальчик спал. Его окрестили Григорием, а Чачабей звала Гаяном. Как говорил отец Гаяна: «Знамо дело, ребеночек ни в чем не виноват». Хоть был Григорий сыном Баляна, мать любила несмышленыша не меньше, а пожалуй, пуще Коленьки ненаглядного.
Коля проснулся сразу. Увидев мать одетой, принялся, сопя, натягивать на себя рубашонку. Надел ее задом наперед, наизнанку. Чачабей торопливо помогла ему, нежно погладила по голове. Коля, поначалу встревоженный озабоченностью и нетерпеливостью матери, успокоился, улыбнулся в ответ на ласку. Он не спрашивал ее ни о чем. Видел — надо идти. Крепко ухватился за материнский подол и, пыхтя, усердно семенил короткими ножками.
Чачабей ни Чипчиргана, ни Италмас не нашла. Отец Гаяна, охая и вздыхая, в ответ на вопрос Чачабей проговорил:
— Милуются, должно быть. Молодые. Погляди у реки.
Чачабей знала о заветном местечке подруги, сестры Гаяна. Она надумала было сбегать туда налегке, оставив у старика Колю и Гришу, да почему-то не сделала этого. Даже пестерь не скинула. Как ушла от Баляна, так и направилась к берегу Оч. Держала спавшего у нее на груди Гришу, сбоку шагал Коля.
Малиновая краюха солнца уже выглянула из-за дальней лесистой горы, когда Чачабей подошла к реке. Гриша проснулся, заплакал. Чачабей присела на пенек покормить его. Ребенок уткнулся носом в упругую и теплую грудь, принялся жадно сосать, шумно и вкусно дыша. Коля погнался за бабочкой и добежал до березы, на которой висел Чипчирган. Увидев на стволе веревку, принялся усердно распутывать ее, дергал за конец и так и этак, теребил наложенные друг на друга веревочные кольца. Вдруг кольца зашевелились, будто живые, поползли вверх. И в это самое время прятавшийся в ветвях дядя спрыгнул на землю, упал и остался лежать неподвижно. Колю это ничуть не испугало. Он подошел к дяде и начал помогать ему вставать. Ухватившись за руку, тянул и весело приговаривал:
— Вставай, вставай, вставай...
Чачабей услышала воркотню сына.
— Коля, с кем ты там разговариваешь?
— Нэнэ, — откликнулся Коля. — Дядя притворяется.
— Какой дядя?! — встревожилась Чачабей.
— Дядя с веревкой.
Чачабей вскочила, подбежала к березе, увидела Чипчиргана и, как подкошенная, упала на колени. Одной рукой держала чмокающего губами Гришу, другой лихорадочно ощупывала лицо, грудь Чипчиргана. Тело брата было холодным и мокрым.
— Чипчирган, Чипчирган...
Слова застряли в горле. Ни вскрикнуть, ни упасть. Чачабей стояла на коленях, прижимая к груди сынишку, с тихим стоном качалась из стороны в сторону, как надломленная березка на ветру. Коля спрятался за ствол березы и оттуда во все глаза смотрел на мать. Мальчик ничего не мог понять и готовился разреветься.
Чачабей не слышала сзади шагов, не видела, как, озираясь по сторонам, подбирался к ней Балян. Распухшее от тяжелого хмельного сна лицо его было безобразно. Злобные судороги пробегали по отвисшим щекам, в щелках оплывших век по-волчьи посверкивали глаза.
С звериной осторожностью подобравшись к Чачабей, он вдруг размахнулся и ударил ее по виску. Чачабей затихла, медленно повалилась набок, успев отвести от себя младенца, чтобы не зашибить, не придавить собой.
Балян схватил сына на руки, спрятал, словно щенка, на груди под зипуном и таясь побежал в деревню. «Неужели убил? Неужели убил?» — скулил он на бегу, но вернуться к жене не решился. Лугом, огородами пробрался к себе домой, заперся в избе на все засовы, бросил сына в люльку и заметался, как затравленный волк.
А Коля, выйдя из-за укрытия, теребил мать, звал ее, пытался поднять.
— Нэнэ! Нэнэ! — кричал он настойчиво, со слезами. — Вставай! Почему лежишь? Нэнэ!
Мальчику стало страшно, он дергал за руку мать. Потом сел на траву и заревел. Наревевшись, устал, сомлел; поползал вокруг на четвереньках, забрался к матери под фартук, прикорнул и заснул.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |