Глава десятая

Аким и не заметил, что следом за Цыганом разошлись все рабочие. Он стоял в дверях своего сарая, глядя прямо перед собой ничего не видящими глазами.

— Горн-то чистить, что ли, али как? — пробормотал Федька, дернув Захара за рукав. — Не осердился бы, как не готов будет. С утра затоплять велел.

— Не замай его, — тихо ответил Захар. — Пойдем-ка, пусть уж он как знает. — И Захар потащил Федьку прочь от сарая.

Аким долго стоял неподвижно, потом, и не вспомнив, что сарай открыт, а там в опоке все еще стынет последняя болванка, он, не оглядываясь по сторонам, быстро пошел к задним заводским воротам.

Ничего он не понимал. Только злоба в нем поднималась — и на Цыгана, и на других рабочих. Не глядеть бы ни на кого, уйти ото всех.

Попадавшиеся ему навстречу рабочие уступали ему дорогу и, пропустив его, оглядывались, не понимая, куда это он идет. А он все шел, ускоряя шаги, точно куда-то торопился.

Вышел из ворот и, не останавливаясь, пошел по берегу пруда.

Начавшийся с обеда снег падал все сильнее, покрывая и пустырь и берега пруда пушистой пеленой. И от этих пушистых белых берегов вода в пруду казалась черной и тяжелой, как чугунная плита.

Аким шел все дальше, пока перед ним не выросла покинутая деревня сбежавших мужиков. Он совсем не думал о ней, но, когда он увидел черные, запорошенные снегом безмолвные избы, он вдруг понял, что именно сюда-то его и тянуло.

Здесь никто ему не помешает додумать то, что ему не давало покоя. Он оглянулся кругом. Ветер сорвал с петель незапертые ворота и плохо притворенные ставни, растрепал солому ветхих крыш, повалил плетни. Бесшумно падавшие крупные хлопья снега покрывали белым саваном ободранные избы.

И кругом-то все точно умерло. Лес стоял будто заколдованный, вода в пруду была как неживая.

Всякому бы жутко стало в этой мертвой деревне. Но Аким мертвецов не боялся. Он о живом думал. О своем заводском деле. Отчего это у них все из рук валится?

Аким поднял голову. Как раз перед ним была изба Нила. С Нила-то все и пошло. Не сумел Аким тот раз уговорить мужиков.

Аким вошел в незагороженный двор. Крылечко покосилось, и его начало заносить снегом. Из раскрытой двери Акима обдало нежилым духом.

Вон там у окна — оно тогда цело еще было — сидела Домна и Сеньку держала, а Нил напротив стоял. Ничего-то он, Аким, не сказал тогда Нилу, а мужики в ту же ночь и ушли — оставили завод без угля. С того все и пошло. Что ни день, то новая беда. А уж сегодня самое худое. Неужто нарочно это Цыган? А коли Цыган так, может, и другие рабочие тоже? Вся вера у Акима сразу пропала. Можно бы, конечно, и еще болванку отлить. Да какой толк? Не Цыган, так другой кто испортит. Нет, надо сперва разобрать, с чего это, как они на Петра Федоровича работать стали, так и посыпалось — не одно, так другое. Или не хотят рабочие на него работать? Да с чего ж так? Ведь он волю дает. Восстание они делают, как в той книге написано.

Аким встал, ноги у него закоченели, а голова горела как в огне. В углу зашуршало. Мыши, что ли? Да что мышам в пустой избе делать? Морозно. Он передернул плечами. Уйти, что ли? Нет. Не уйдет, покуда не доберется, в чем тут причина. Он опять сел на лавку и, опершись локтями на стол, сжал ладонями голову и снова стал перебирать, что у них приключилось за это время.

Вдруг до него донеслись голоса. Он весь вздрогнул. «Господи, кого это сюда понесло? Лихие люди? Так тут и брать-то нечего. Может, мужики назад обернулись? Вот бы хорошо. Уголь бы сразу наломали».

Аким притаился у окна и стал прислушиваться. Шли будто двое и переговаривались между собой. Громко, а непонятно.

И вдруг он стукнул себя по лбу. Да ведь они по-немецки говорят.

Голоса приближались. Вот точно остановились. Аким осторожно выглянул в разбитое окно. Ну да, конечно, их же немцы — шихтмейстер с помощником. Как это он сразу не узнал голоса? И чего это их сюда принесло? Он вспомнил, что немцы каждый вечер ходили гулять. Аким усмехнулся. Когда он еще в Гамбурге жил, немцы тоже по вечерам гуляли. Мастер говорил, что для здоровья нужно после работы Spazierung machen — делать прогулку. Всё у них по порядку. Аким придвинулся ближе к окну и еще раз выглянул. Немцы смели веточкой снег с завалинки и сели как раз под его окном, так что ему каждое слово было слышно.

Сначала про погоду заговорили. Наконец-то снег выпал. Хоть немножко грязь прикроет. Жаловались, что грязища тут всюду — ни пройти, ни проехать — и принялись ругать всё русское. По-ихнему выходило, что русские все дураки. На эту деревню тоже очень ругались. Всюду-то у русских добро пропадает. Вот и тут. Ведь дома денег стоят. А их без толку бросили, они и сгниют. Хоть бы окна да двери заколотили, чтоб снег не попадал.

Аким покачал головой — а ведь верно немцы говорят. У них на поселке в какой тесноте люди живут. Это ему лишь за то, что мастер он, отдельную избушку дали, а другие по две семьи в одной избе тискаются. Можно бы сюда которых перевести — и домишки бы сохранились. Надо будет с Беспаловым поговорить.

Старший немец, Мюллер, на все лады расхваливал свою немецкую землю. У них вот порядок, ничего не пропадет, все в дело идет. Зря ничего не портится. Тут младший, Михель, захохотал и что-то сказал, чего Аким не дослышал. А Мюллер ему на это ответил: «Ты дурак, Михель, это же нарочно, за это Петер Ефимов («Беспалов, стало быть», — подумал Аким) нам деньги заплатит. Много денег, fünf hundert Rubel». («Пятьсот рублей! — удивился Аким. — За что же это?») Он стал слушать еще внимательней.

И тут как раз Михель спрашивает: «А зачем это ему, чтоб болванки портились?»

Аким даже привскочил на месте, и сердце у него так заколотилось, что в ушах загудело, но он все-таки расслышал, как Мюллер сказал: «Не хочет Петер Ефимов, чтобы завод для этого казака Емельки пушки делал».

Аким весь трясся, как в лихорадке. На лбу у него выступил холодный пот, он вытирал его ладонью и все ближе прижимался ухом к стеклу, чтоб не пропустить чего.

Михель опять спросил, как же Мюллер это устроил. Мюллер захохотал своим противным жирным хохотом. Акиму сверху видно было, как заколыхалось его толстое брюхо.

— Я все могу, — сказал он. — Петер Ефимов спрашивает меня: «Можно так сделать, чтоб пушки негодные были, а никто бы не знал отчего?» Я ему говорю: «Я могу... Я все могу. Металл будет как всегда, и болванки будут как всегда, и пузырей не будет и трещин, а сверлить их нельзя».

Аким откинулся от окна и кулаком стукнул себя по лбу.

«Так вот что! Вот отчего болванки трескаются. Дьяволы проклятые!» Но надо было дальше слушать. Михель как раз спрашивал, что же сделал-то Мюллер с болванками.

Аким весь насторожился.

Мюллер опять захохотал.

— Нет, это я тебе не скажу, — проговорил он. — Ты еще очень молод. Когда мастером будешь, тогда узнаешь. Это секрет. (Аким хорошо знал это слово: Geheimniss. В его книге это слово часто попадалось).

Мюллер говорил, что он и Беспалову этого не открыл. Сказал только — металл будет как всегда, а сверлить нельзя.

— Все русские — дураки, — говорил он. — Вот и мастер этот — Аким — тоже дурак. Сколько лет у горна работает, а как приготовить металл, не знает.

«Верно, — подумал Аким, — век дураком был».

— Знает только, что в медь надо олово прибавить, а сколько — не знает. А в этом все дело. Меньше положить, не затвердеют болванки. Больше — трескаться будут. А сколько надо олова на сто пудов меди, никто здесь не знает. А я знаю...

Аким так и приник к окну. Вот сейчас скажет немец.

— Ja, ich weiss es, — донеслось до него, — ich weiss, doch ich werde es niemandem sagen.¹

Аким еле удержался. Так бы, кажется, и выпрыгнул в окно и вырвал изо рта у этого проклятого немца его секрет. Но он только сильней сжимал кулаки, так что у него пальцы затекли. Он хотел все до конца прослушать, что они говорить будут.

Мюллер опять расхвастался.

— Русские без немцев ничего не умеют делать, — говорил он. — Пива сварить и то не умеют. После прогулки надо выпить хорошую кружку пива, чтобы согреться. А у них и пива-то нет. От их кваса только желудок портится. А от водки голова болит. Вот и теперь с мороза в самую бы пору согреться, а нечем. Вставай, Михель, — сказал он, — надо пойти скорым шагом, а то можно простудиться.

Немцы встали и зашагали в ногу, как солдаты.

Аким тоже вскочил, но ноги у него подкосились, и он опять тяжело упал на лавку.

Теперь все для него стало ясно, все. Всему как есть виной Беспалов проклятый.

Что ж теперь делать? Что? Цыгану сказать? Заводским? Не поверят, пожалуй. Очень уж их Беспалов ублажает. Да и немцы ото всего отопрутся.

Аким встал, постоял немного на одном месте, потом быстро вышел из избы Нила и скорыми шагами пошел назад на завод, прямо к поселку. Он знал теперь, что надо сделать.

Как вошел в свою избу, так сразу же, не снимая тулупа, взял он с шестка лучину, высек огня и вставил лучину в светец. Потом подошел к переднему углу, достал из-за иконы лист бумаги, пузырек чернил и гусиное перо, — все это ему дал еще давно писчик, он хотел тогда писать жалобу на то, что его сделали крепостным. А потом узнал, что не его одного, всех похолопили, у кого бумаг не было, и рукой махнул, не стал подавать.

Он скинул тулуп и шапку, сел за стол, остругал перо, подумал и сразу же начал писать.

Вошел Захар, посмотрел на него, а заговорить не решился. Очень уж чудное лицо было у Акима. Но Аким сам поднял голову, посмотрел Захару прямо в глаза и заговорил так строго, как никогда раньше с ним не говорил:

— Слушай, Захар. Ты теперь большой вырос. Я с тобой так и говорить буду. Слушай. У нас на заводе задумано злое дело. Беспалов против царя обернулся. Не хочет, чтобы на царя завод работал. И бродягу он подкупил, чтоб тот башкирцев привел мой сарай рушить и меня извести. Знает, что я за царя жизни не пожалею. А нонче он же, Беспалов, немцев подкупил, чтоб пушки не выходили.

Захар слушал, стоя перед Акимом, и постепенно его красные щеки белели, и даже весело задранный нос как будто опустился. В голове у Захара мелькали быстрые мысли: «Может, Аким велит мне Беспалова пристрелить. Или немцев? А ведь я-то стрелять не умею. Вот беда». Что Беспалов переметнулся, это его не удивило вовсе.

Аким дальше говорил:

— ...А рабочие все за Беспалова: ублажает он их. Сказать — не поверят, Я пишу про все то царю Петру Федоровичу, чтоб он к нам на завод прислал кого-нибудь, а Беспалова, гада, чтоб пристрелили.

«Не я, стало быть», — подумал Захар, и ему даже жалко стало.

— Письмо я пишу, — говорил Аким. — Надо его потаенно в Берду отвезти. Вот я и надумал тебя послать.

Захар даже вздрогнул весь, глаза так и заблестели, и кос опять вверх стал глядеть.

— Ты покуда ляг, поспи.

Захар замотал головой. Вот еще — спать!

— Поспи, говорю, — твердо повторил Аким. — Подождать надо, как заснут все. Не хочу я, чтобы знали, что я послал тебя. Завтра скажу, — сам ты сбежал, а куда — не знаю. Вот с лошадью как? Пешком не дойти. А лошадь тебе не дадут. А коли я велю — узнает Беспалов.

Аким замолчал.

— У Кызметя я попытаю, — сказал Захар. — Он даст. Как я его в тот раз приволок, так он говорил — чего хочешь проси, все сделаю.

— Да где он, Кызметь? Не убили ль мы его ненароком? Не приходил он больше.

— Жив, чего там, — уверенно проговорил Захар. Очень уж он боялся, что Аким передумает. В Берду ехать! К самому царю! Там его, верно, в казаки возьмут. Уж он упросит Илью.

И сразу же Аким, точно подслушал, говорит:

— Ты там Илью разыщи, что с Хлопушей приезжал. Ему все расскажи. И письмо подай. Пускай самому царю передаст.

Захар кивнул.

— А коли тебя позовут, ты все расскажи, каких тут делов Беспалов наворотил. Не забоишься?

Захар решительно затряс вихрами. Он — да побоится!

— Ну, ложись, — приказал Аким.

Захар послушно примостился на лавке. Он с удивлением смотрел, как Аким уверенно водил пером по бумаге.

«Все-то он может! — подумал Захар. — К самому царю пишет, и не боязно ему... Скорей бы. Спать я все одно не буду...»

А когда Аким кончил письмо и подошел к Захару, тот крепко спал.

— Надевай мои валенки, Захар, — сказал Аким. — Ишь, снегу навалило с вечера. Зима хочет быть. И тулуп лучше мой надень, в поле-то холодно — замерзнешь. Вот ворота как? Заперты уж, верно. А до света ждать — увидят.

Захар усмехнулся.

— Ничего, — сказал он. — Выпустит меня дед — мы с ним приятели.

Аким не стал больше расспрашивать. Ему, как и Захару, казалось, что все должно уладиться, — дело очень уж важное.

— Письмо за пазуху засунь, — продолжал Аким. — Или нет, лучше в валенок. Я его в тряпицу замотал. Сразу, как приедешь, Илью Ульянова спроси. Не забудешь?

Захар опять кивнул.

Он натянул на себя высокие Акимовы валенки, длинный, не по росту, тулуп и стоял среди избы, ожидая, что еще скажет Аким.

— Ну, с богом, — сказал Аким и перекрестил его. — Коли в дороге кто спросит, скажи — беглый, до своего села пробираюсь. Теперь много таких бродит. Кому мальчишку нужно. Вот я тебе на дорогу хлеба да соли, да луку припас.

Аким передал Захару небольшой мешок. Захар перекинул его через плечо.

— А коли Кызметя не найдешь, — продолжал Аким, — назад приходи. Я уж лошадь как-никак добуду. Ну, Захар, — сказал он, помолчав, особенным голосом, — коли что, помни — для великого государя ты... С богом!

Захар посмотрел на Акима, и только тут ему вдруг припомнилось, что Аким ему говорил про Беспалова и про башкирцев.

Беспалов их звал, чтобы Акима убили.

Извести его хочет пес. «Я-то там в казаках останусь, а его тут убьет чорт разноглазый...»

— Дяденька Аким, — заговорил Захар и фыркнул носом, — а ну, как уйду я, а тебя разноглазый как ни на есть изведет!

Аким усмехнулся.

— Ты, что ль, не дашь? Ладно, иди. Коли убьет, стало быть, так на роду мне написано. А ты письмо передашь и про Беспалова скажешь; они его уберут, а завод сами наладят.

Захар во все глаза глядел на Акима.

Ишь, как говорит — «на роду написано». Про завод Захару все равно было.

В носу у Захара защипало, он опять фыркнул и жалостно поглядел на Акима.

— Да ты чего? Боишься, может? — спросил Аким.

Захар с досады тряхнул вихрами.

— Чего мне бояться! — буркнул он, отвернулся от Акима и зашагал к двери.

Даже на пороге не обернулся.

Примечания

1. Да, я знаю, но я этого никому не скажу.