Под утро ударил хороший мороз. Когда Аким на рассвете торопливо выскочил из избы, вся трава во дворе была сплошь покрыта инеем, а лужи крепко затянуло льдом.
«Зима подходит», — подумал он. Он быстро пошел к Цыгану и наткнулся на Захара, который бежал босиком, подпрыгивая на замерзших лужах. В руках у него все еще было ружье.
— Тихо все! — крикнул он Акиму. — Промерз я.
Аким усмехнулся, поглядев на ружье.
— Ну, поди, сосни часок до колокола, — сказал он.
Аким с Цыганом подоспели к дому управителя, когда солнце еще не вставало. Уставшие за ночь рабочие и не начинали шевелиться.
Дверь Беспалова была заперта, и они долго стучали.
— Спит, — тоже ночь не спал, — прогудел Цыган.
В эту минуту дверь неслышно приоткрылась и показалась голова Беспалова. Здоровый глаз его был почти закрыт. Он посмотрел на них, качая головой.
— Ведь вот беда-то какая, — заговорил он, впуская Акима с Цыганом, — помер башкирец-то.
— Помер? — переспросил Аким. — Да ведь в руку его лишь ранило.
— То-то и я так думал. Больно сильно кровь из руки била. А под утро подошел, гляжу — что за притча — не дышит будто. Я его скорей раздевать. Гляжу, а на груди-то еще рана. Не поглядели мы с вечера, не раздели. Рана-то маленькая, и крови почти что нет. Ведь вот грех. Побудить бы, как принесли вы. Может, и сказал бы еще что. А мне и невдомек.
Аким нахмурился.
— И как это не поглядели мы, — пробормотал он. — Да и он-то как жил, коли в грудь его ранило?
— Отходил, надо быть, — подхватил Беспалов. — А мы гадали — спит. Ну что теперь делать станешь? Помер — не оживишь. У нас иная забота, Аким. Пушки надо государю лить со всем поспешением. Эти-то, — кивнул он на башкирца, — в другой раз не сунутся. Вы их, верно, хорошо огрели, — ласково усмехнулся он Цыгану. — А нам время терять никак невозможно. Тотчас колокол ударит. За работу надо. У тебя все готово, Аким?
Аким кивнул.
— Ну, гляди, чтоб все исправно было. Тотчас немец-шихтмейстер придет, без него не клади медь. Уж я ему наказывал, чтоб смотрел в оба. Для государя голубицы. Сам-то ты, Аким, не отлучайся. На тебя только и полагаюсь, — сколько лет мастером при штыковом горне был. Ну, а за другими работниками сам я присмотрю. У тебя, Ферапонт, сверлильный станок в порядке? — обернулся Беспалов к Цыгану. — Ну, да про тебя что говорить, — ведомо, первый мастер. С того месяца тебе рубль прибавки будет.
Цыган крякнул, усмехнулся и сверху вниз посмотрел на Акима.
Ударил колокол, и все трое вышли из дома управителя.
Аким торопился в свой сарай посмотреть, все ли готово и на месте ли Федька.
Федька встретил его у порога. Лицо его расплылось в радостную улыбку.
— Ловко ты вчерась, Аким Федорыч, — сказал он. — Ребята говорят, — вот это приказчик. Кабы не ты, всех бы нас черти косоглазые прирезали, как баранов. А чего тот сказал, у Беспалова-то?
— Помер он, — пробормотал Аким и тут только вспомнил, что даже не посмотрел, что у него за рана на груди. Заговорил его разноглазый, как малого ребенка. Стыдно даже. Но Федька равнодушно заметил:
— Туда ему и дорога, псу.
В это время подошли двое немцев — шихтмейстер с помощником. Уже два года, как хозяин их на завод прислал, а держались они всегда особняком. С рабочими, даже с мастерами, знакомства не вели, — будто не понимают по-русски. Но Аким не верил. Так это они, важность напускают. Старший-то, усатый краснорожий Мюллер, тот уж, наверно, не то что понимает, а и говорить по-русски может. С управителем же он умел договориться, да и с Беспаловым тоже, а те ведь по-немецки не знали. Младший, Михель, тот простой был и, правда, ничего по-русски не знал. Сам Аким еще не совеем забыл немецкий язык. За шесть лет, что он проработал в типографии в Гамбурге, он хорошо научился по-немецки. С тех пор, правда, двадцать лет прошло, но он все читал свою немецкую книгу. На заводе никто об этом не знал.
Немцы вошли в сарай.
Мюллер осмотрел топку, поддувало, потом велел своему подручному класть в котел медь и олово. Михель махнул Федьке, и они вместе стали таскать тусклые белесоватые кубики олова и тяжелые болванки — штуки или «штыки» красной меди. От них и горн назывался «штыковым».
И меди и олова немец еще накануне отвесил сколько нужно, в амбаре, и их привезли в штыковой сарай.
Один немец-шихтмейстер знал точно, сколько надо того и другого для плавки, но русским мастерам он этого не говорил.
Аким весь день не выходил из своей мастерской. Он хорошо знал, что за печкой надо следить, глаз не спуская: чуть остынет немного — в меди пузыри пойдут. От этого болванка треснуть может.
Сам-то он и обедать не пошел, еле Федьку отпустил поесть.
Немец несколько раз заглядывал и только плечами пожимал и усы топорщил, видя, что Аким не отходит от печки. Сам он подходил, смотрел в окошечко печки, как медь плавится, и опять уходил.
И рабочие в этот день тоже заглядывали к Акиму. Все на заводе знали, что штыковой горн топится. Стало быть, вечером отливка болванок для гаубиц начнется.
После этой ночи рабочие и Акиму стали больше верить, да и пушки в деле увидали — ишь ведь, как км помогла пушка. Недаром Аким так хлопочет новому царю пушки послать. Теперь и всем рабочим загорелось поскорей пушки наготовить. С ними ведь работы немало. Не только болванки отлить, надо еще дуло просверливать, потом чистить дуло, потом пушка идет к точчикам, к ковщикам, к отдельщикам. Но первое дело — отливка. Коли плохо, отлить болванку, ничего с ней потом не сделаешь.
В обед к штыковому сараю подошла сразу кучка рабочих.
— Отливать нонче, Аким Федорыч? — спросил один. — Дождался-таки.
— Разноглазый-то наш тоже вовсе раздобрился, — пробасил другой. — Слыхал? По гривне прибавка всем, как на царя работать начал наш завод — с нонешнего дня, стало быть. А? Тоже старается перед новым царем.
— Да ведь как же, — подхватил другой. — Указ ему от государя казак привез. Сказывают, милостив до него сильно новый-то ампиратор. Ты читал, Аким?
— Читал, — ответил Аким, не отходя от печки. — Государь велит со всем поспешением голубиц ему посылать.
— А что ж? За нами дело не станет, — сказал кто-то. — Болванок только наготовь, Аким Федорыч. А уж мы...
— Ну, спасибо, ребята, — сказал Аким. — Так я и знал, что вы для государя Петра Федоровича с охотой работать станете. Понимаете, что для себя. Себе волю заработаете.
Дрова горели дружно, поддувало работало как надо. Жар такой шел от печки, что у Акима в три ручья пот лился, а Федька не раз выбегал отдышаться во двор. Зато уж присягу бы принял Аким, что плавка на совесть идет. Медь должна быть первый сорт.
Аким так рад был, что и про голод и про усталость забыл. «Слава богу, все хорошо», — думал он, вытирая пот.
Перед вечером в сарай Акима набилось много народа. Оба немца, Беспалов, еще несколько мастеров. Приближалось самое важное дело — отливка.
Шихтмейстер заглянул последний раз в окошечко печки и махнул Акиму. Готов металл. Аким подошел с ломом к заслонке, замазанной глиной, и стал отбивать глину. Сколько раз уж он это делал — привык. А теперь руки у него дрожали, точно у новичка. Открыл заслонку, — так и пахнуло зноем, и по жолобу прямо в ковш потек огненный ручей.
Огромный ковш — каменная бочка с носиком и двумя ручками, подвешенная на блоке перед устьем печки, — медленно наполнялся кипящей жидкостью. Жар от нее волнами расходился по сараю и заставлял всех жмурить глаза.
Один Аким, как завороженный, не сводил слезящихся глаз с огненной массы.
Ручей стал мелеть, суживаться. Последние капли стекали в полный ковш.
Шихтмейстер опять махнул Акиму. Аким отвел жолоб, оглянулся. Федька уже стоял рядом. Они взяли ковш за обе ручки, повернули на блоке и стали медленно наклонять его над вделанной в землю перед ним глиняной формой — опокой.
Из носика хлынула широкая струя, и сразу вверх взлетел сноп огненных искр. Столпившиеся перед печкой зрители быстро подались назад. Кому-то искра упала на плечо и прожгла рубаху. Он негромко охнул.
Аким ничего не слышал. Он не отрываясь смотрел на опоку, чтобы вовремя приподнять ковш и не дать меди пролиться мимо.
Наполнили первую опоку, потом вторую, третью, и ковш до капельки опустел. Шихтмейстер был знающий и точно рассчитал, сколько надо меди и олова на три болванки.
Теперь болванки должны были три дня стыть, только тогда их можно вынимать из опок и передавать в сверлильную мастерскую.
Все эти три дня Аким был сам не свой. Завод работал полным ходом. Рабочие старались, как никогда, но Аким ни на что не смотрел, ходил по заводу, заходил в разные мастерские, даже распоряжался чем надо. А думал все про одно: хороши ли выйдут болванки. Если б спросил кто, холодно или тепло, дождь идет или снег, Аким и не сказал бы, может. Захар несколько раз заговаривал с ним, но он отвечал невпопад.
Ведь болванки для пушек — первое дело. От них — всё. Хороши, — так и гаубицы удадутся. Мастера у них подобраны на совесть. Не подгадят. Через две недели можно будет государю послать готовые гаубицы. Ну, а если плохи... но об этом Аким старался не думать.
Наступил четвертый день.
Аким еще до колокола побежал в свою мастерскую, стал на колени, пощупал — совсем холодные болванки.
Как только колокол прозвонил, зашел в сарай шихтмейстер. Тоже пощупал болванки и кивнул головой, — Аким понял, что можно сдавать в сверлильню.
Когда вынули болванку из опоки, Аким всю ее оглядел и обгладил. Хорошая болванка, ничего не скажешь, — ни трещинки, ни пузырика.
Аким поглядел искоса на трех подручных и усмехнулся. И Федька, глядя на Акима, тоже весело закивал головой.
Аким так и ходил за болванкой, глаз с нее не спускал и сам, вместе с тремя подручными, потащил болванку в сверлильню, хотя в болванке пудов двенадцать весу, а силы у Акима было не слишком много.
Огромный Цыган стоял в дверях своей мастерской и посмеивался, глядя, как Аким сгибался под непосильной ношей. Ему бы это нипочем. Он бы, пожалуй, один такую болванку поднял, а уж вдвоем — вовсе пустяки. А они вчетвером еле тащат. Втащили, установили на станок и пошли. Только Аким не сразу ушел. Потоптался немного на месте и проговорил нерешительно:
— Станок-то у тебя в порядке, Ферапонт? Осматривал? Не подвел бы.
— Не было еще того случая, чтоб из-за меня порча вышла, — хмуро прогудел Цыган. — Чего под руку бубнишь? Проваливай. Не люблю я.
Аким ушел. Государь требовал пять голубиц, — значит, надо вторую отливку начинать. А Беспалов молчит и медь не присылает.
С той ночи Аким еще меньше стал верить Беспалову. Знает ведь, что надо опять медь прислать, а тянет.
Он сам пошел к Беспалову и попросил прислать с вечера меди и олова, чтобы завтра же начать новую отливку.
Беспалов кивнул и сразу же спросил:
— Ну, а как те-то болванки — хороши?
— Кажись, ничего, исправны, — сказал Аким и усмехнулся. — Гладкие. Пузырей ни одного не видать. В сверлильню я сдал. Цыгану.
— Ну вот и слава богу, — ответил Беспалов, поглядев на Акима здоровым глазом.
Аким облегченно вздохнул. «Может, зря я на него», — подумал он.
Когда Аким возвращался от Беспалова, колокол как раз звонил к обеду. Рабочие выходили из сараев. Издали Аким увидел кучку, столпившуюся у сверлильной мастерской. Надо всеми возвышалась черная голова Цыгана, Он гулко ругался, встряхивая вихрами.
У Акима сразу упало сердце. Он бегом бросился туда.
Завидев Акима, Цыган заорал:
— Ты чего мне под руку говорил, дьячок паршивый, приказчик колокольный! И сверлить больше не стану! Все одно никуда! Вы там, может, глину заместо меди плавили!
Аким смотрел на него, как оглушенный.
Ферапонт со злобой схватил его за руку и потащил в мастерскую.
Сначала Аким не увидел ничего страшного. Болванка лежала все там же, на станке. Только теперь внутри у нее было сверло. Но станок не работал.
— Не понимаешь? — гаркнул на него Цыган. — Крошится! Сверлить нельзя! Говорю, — не медь, а глина! Раз выстрелишь из нее — разорвет!
Аким смотрел с таким отчаяньем, что у Ферапонта сразу отошло от сердца. Он махнул рукой, плюнул и, помолчав, сказал:
— Ну, чего уж... Может, и впрямь сглазил кто. Тащи живей вторую. Всех из мастерской прогоню. Никто чтоб не мешал. А эту в переплавку — не гожа.
Аким молча, ни на кого не глядя, пошел в свой сарай. «Сглазили, — стучало у него в голове. — Другую надо скорей. С той все хорошо будет. Не может статься, чтоб опять. Не может».
Глухая злоба, он сам не понимал на кого, начинала подниматься в нем.
Аким кликнул Федьку и других двух подручных и заторопил вынимать вторую болванку.
Федька хотел было спросить что-то, но Аким так посмотрел на него, что он и язык прикусил.
Когда они внесли вторую болванку в сверлильню, Ферапонт угрюмо молчал. Они тоже молча положили болванку на станок и пошли все обратно. С Цыганом не поговоришь, когда он волком смотрит. Аким старался не глядеть на него.
Ферапонт сердито захлопнул за ним дверь.
Опять прозвонил колокол на работу после обеда, опять рабочие разбрелись по своим мастерским. Аким тоже зашел в свой сарай, забрал у Федьки смазочное масло, тряпки, отстранил Федьку и стал молча сам чистить горн. Федька с удивлением посмотрел на него. Аким был мастер, а чистка — дело подручного. Ну, а уж когда приказчиком Акима назначили, — совсем не к чему было ему соваться не в свое дело.
Но Аким залез по пояс в самое нутро горна и стал, точно назло кому-то, изо всех сил тереть котел. Федька поглядел, поглядел и вышел на порог — не драться же с ним; вольному воля.
Грязища на площади, мусор, лом. Только вдоль сараев настлана дорожка из досок. Мальчишки по ней уголь возят в тачках. Вон Захар дрова опять везет. Заворотил к ним в сарай, вывалил перед печкой, оглянулся — из горна только Акимовы ноги торчат, головы и не видать.
Захар подивился — Федька ворон считает, а Аким его работу работает.
— Что, али осердился? — спросил Захар Федьку, остановившись у порога.
— Не подступись, — ответил Федька. — И что с ним поделалось? То тихий был, воды не замутит, а ныне ровно муха его укусила. Не сообразишь никак.
Подходил вечер. Морозило. Первый снег густыми хлопьями неслышно падал на грязную землю.
— Вот бы на деревню, — проговорил Захар. — Снег нападает, мягкий. Первое дело тут в снежки. А там на реку, с берега. Высокий у нас. Присядешь — и ну под гору... Знатно!
В эту минуту далеко, на другой стороне площади, в сверлильной мастерской распахнулась дверь, и оттуда выскочил весь красный Цыган.
— Где он тут, приказчик чортов? — орал он на всю площадь, перекрывая грохот завода. — Издевки надо мной строить! Размозжу!
Захар боязливо покосился на открытую дверь сарая.
Цыган, видимо, искал Акима.
— Убьет, — пробормотал Захар. — Сказать надо.
И он кинулся в сарай к Акиму и зашептал ему:
— Цыган там... Тебя ищет... Убить грозится...
Как только Аким услышал имя Цыгана, он раком выполз назад из печки, весь вымазанный, черный, не хуже Цыгана. Тряпка, масло — всё полетело на пол. Он хотел что-то сказать и только разевал рот. Потом он глухо взвыл и бросился к двери.
— Ты, лисий хвост! Размозжу! — заорал Цыган, заметив издали Акима. — Подсидеть надумал?! Завидки взяли, что Беспалов меня первым мастером по всему заводу назвал? Ну-кось, выходи!
Он бежал прямо к штыковому сараю.
Аким стоял в дверях, тоже сжав кулаки, выпучив глаза, плотно стиснув зубы, черный, ощетинившийся точно волк. В глазах у него было и отчаянье и злоба, но страха не было.
Захар, Федька, еще несколько подбежавших рабочих взглядывали то на Акима, то на подбегавшего Цыгана и в испуге ждали, что будет. Броситься наперерез Цыгану никто не решался.
Цыган уже занес свой кулак, тяжелый, как кузнечный молот, но в последнюю минуту он взглянул на Акима, приостановился, попятился и опустил кулак.
Минуту он молчал, не сводя глаз с неподвижного Акима, потом заговорил совсем другим голосом, как будто сам с собой:
— Уж так бережно сверлил. Никогда, кажись, так не остерегался. Сперва будто ничего. А там и стало заедать... Куда она теперь? Стрелять все одно нельзя.
Он помолчал, тряхнул буйными космами и сказал, ни к кому не обращаясь:
— Не иначе, как наговор... Не ты — другой кто, — прибавил он, взглянув еще раз на Акима, и пошел назад.
Рабочие молча расходились. Захар подтолкнул Федьку и кивнул на Акима.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |