Глава седьмая

Власов запер Акима не в конторе, а в чулане за конторой. Среди разного хлама он выкопал там колодку, набил ее на ноги Акиму, а руки развязал. Потом, все так же молча, он принес из конторы ломоть хлеба, поставил на ящик кружку воды, а сам ушел и дверь в контору запер.

Сразу темно стало в чулане. Аким и разглядеть хорошенько не успел, что там в чулане наставлено. Бочонки какие-то, ящики. Сесть бы хоть — устал, да колодка мешает. Большая, нескладная. Чуть двинешься, доска за всё углами задевает.

Вот, когда мальчишкой он был, учеником, вспомнилось ему, тоже кандалы на него надевали, железные только, и от ноги к ноге цепь. А тут обе ноги в одной колодке, только дырка особая для каждой ноги. В тех, железных, будто посвободнее, все-таки ногами двигать можно. И сидеть тогда веселей было — в кордегардии. Кругом солдаты — рассказывают что-нибудь, смеются. А потом на работу водили, в типографию. Жалели его там наборщики. А тут, как повели его, слова никто не сказал. Точно так и надо. Никому дела до него не было. Оно правда, первый он на Ковригина кинулся, ну так ведь не за себя же.

Теснота в чулане. Нащупал кадушку и сел. Сидеть-то можно, хоть и мешает колодка.

Тихо кругом. Только мышь где-то в углу скребется да за стеной, в конторе, писчик, слышно, пером скрипит. Пишет-пишет чего-то. И все нет-нет заохает или сплюнет. Аким вспомнил, что, когда проводили его через контору, у писчика щека была обмотана, — верно, зубы болели.

«Что-то там на заводе? — думал он. — Один я виноватый остался. На каторгу, может, опять сошлют. А может, насмерть запорют. Бывало же».

«Нет, не может того статься, — вдруг решил Аким. — Разве что насмерть запорют. А коли жив останусь, освободит меня новый царь. Узнает, что на приказчика кинулся, и велит вернуть. Волю ж он всем дает, стало быть, и мне. Ведь не один он, Аким, мучится на Руси. Наслушался про чужое горе, когда его по этапу сюда на завод гнали. Весь народ как есть кабальные. И всем новый царь волю дает. Указ его Иван показывал. Нет, уж теперь все переменится. Началось восстание — его никто не остановит. Вот только меня-то новый царь, может, и не поспеет освободить, коли завтра насмерть запорют... Лучше уж и не думать... Писчик-то все пишет. И чего он пишет? Светильню зажег. Темно, верно, стало писать. И в чулане немного посветлело. В щель под дверью свет пробился».

Потом писчик зашуршал бумагой и задул светильню. Тут и в чулане у Акима сразу стало черно, как в гробу. А писчик зашаркал ногами, — верно, ощупью к двери пробирался. Аким окликнул его.

Что ж, так и сидеть ночь на кадушке? Хоть в контору бы пустили — на лавку лечь. Но писчик и не откликнулся. Не слыхал, может. Вышел. Снаружи, слышно было, засов задвинул и замок навесил. Двери в конторе толстые, дубовые, а на окне решетка.

Аким еще посидел. Лечь захотелось. Так бы и вытянулся. Спина устала, ноги затекли.

Прилаживался, прилаживался — ничего не выходит. Теснота, да и колодка еще мешает, не переступить — доска и есть доска, а ноги просунуты в дырки.

Сел на пол, держась за кадушку, к стене прислонился, ноги впереди торчат, а голову на кадушку приткнул. Неловко — ноги затекают, шее больно, а иначе никак не приспособишься. Думал — всю ночь маяться будет... Вертел, вертел шеей. И вдруг — голова сама откинулась на кадушку, а мысли точно поплыли все, ни одну не ухватишь... Очнулся, шея болит, ноги затекли, а под дверью точно посерело, — верно, светать начало. На поселке петух пропел. Утро, стало быть. Усмехнулся даже: ту ночь на тулупе лежал — мягко, под головой подушка перовая, а всю ночь глаз не сомкнул. Душу всю бродяга растревожил. А тут скорежился весь, а сон сморил.

Хотел было подняться, — ну вот точно приклеили и к полу и к стене — не двинуться. Только шею разогнул и руками пошевелил, а сам словно каменный, и ноги как чужие торчат.

Прислушался. Не начинает еще работать завод. Колокол не звонил, да и молоты не грохают. А все-таки шумит что-то, — не вода, нет, — шаркает точно, а что — не понять. Близко где-то, а глухо. Шаркает, шаркает. Что такое?

Загремел замок. Писчик, верно. Нет, прямо к его двери подошли, отодвинули задвижку. Дверь приоткрылась, и из щели высунулась безусая, скуластая голова Власова с громадными, торчащими ушами. Щурит белесые глаза, не видит со свету, смотрит поверху. И вдруг глаза у него стали круглые. Рот раскрылся.

— Господи Сусе, — шепчет, — неужто сбежал?.. Убьет ведь управитель.

Шагнул раз и прямо на колодку наткнулся. Посмотрел вниз, увидал на полу Акима и заругался.

— Ты чего ж это, долгогривый, притаился? Ну, вставай, чего расселся? Готово все, за тобой дело.

Акиму так в голову и ударило — пот проступил. Готово! Неужто вешать будут?

Он завозился на полу, схватился рукой за кадушку, а встать не может.

Тут Власов ухватил его за шиворот, стал поднимать на ноги. Аким уперся рукой о кадушку, — а ноги не согнешь — колодка не дает.

— Ты чего? Смеяться надо мной вздумал! — закричал Власов. — Вставай, говорю!

— Не могу я, — пробормотал Аким.

— И чего ты на полу расселся, дурень? — сердился Власов. — Возись тут с тобой... Эй, Никанорыч! — окликнул он. — Поди, сделай милость. Подсоби.

Писчик, тощий, в длинном казакине, с подвязанной щекой, просунулся в дверь.

— Какое будет ваше приказание, Ксенофонт Ермилыч?

— Да вот долгогривый плюхнулся, да и завяз, — подсоби выволочь. Теснота, главное... не протиснешься... Ну... ну... за плечо... А ты ногами-то... ну... Вот дьявол... Взопрел весь... В чем душа, а...

Наконец Акима кое-как подняли и выволокли в контору, но ноги у него подгибались, и он валился, точно пьяный.

— Да ты что! — заорал Власов. — На руках тебя, что ли?

— Не приспособился, — виновато пробормотал Аким.

Он попробовал шагнуть. Колодка была длинная, дырки для ног не очень тесные, — передвигать можно бы то одной, то другой ногой, да затекли сильно ноги.

Аким ухватился за стол и стал переминаться то на одну, то на другую ногу. Ну, кажется, стоят теперь крепко и двигать ими можно.

— Ну, пошли! — крикнул приказчик.

Аким медленно, ухватившись за Власова, передвигался по комнате, с трудом переставляя ноги. Добрался до двери — порог. Ну нет, через порог никак не перешагнуть и по лесенке не спуститься.

— А, чорт! — выругался Власов. — Вот навязалась назола. Сниму я колодку, чорт с ним. Не убежит, — сказал он больше себе, чем писчику.

Он достал ключ, нагнулся, отомкнул замок, смыкавший две половинки доски, и снял колодку. Аким облегченно переступил с ноги на ногу.

— Руки давай! — крикнул приказчик сердито.

Аким послушно завел руки за спину.

— Пояс сыми... веревки не найти, — проворчал Власов.

Аким послушно снял опояску и опять завел руки назад.

Власов торопливо затянул ему изо всех сил кисти рук и, схватив точно клещами за плечо, поволок к двери.