Из показаний писаря Алексея Дубровского:
«Намерения у него, Пугачева, были: разбив города Царицын и Черный Яр, поворотить на Дон и склонить все Донское казачье войско, а с Дону идти на Москву».
Из показаний в Секретной комиссии донского казака полковника А. Суходольского:
«Хотя и не потерял он желания пробраться к Москве, видя трудный путь туда... имеет намерение пройти на Дон, сбунтовать кубанские орды и, усилившись, итти к Москве».
Емельян здраво рассудил, что в сей миг близиться к Москве не резон: армия его была хотя и многолюдна опять, но к сражениям малопригодна. Поредели ряды обученных казаков, отстали быстролетные конники-башкиры. Поэтому всем своим сподвижникам он открыто поведал:
— Хочу на Дону усилиться. Намерен идти на Дон, меня там некоторые знают и примут с радостью.
Отпуская прочь от себя купчишку-мошенника Ивана Ивановича, пообещавшего всенепременно еще воротиться в их стан, наказал ему быть в Царицине «с потребными сообщениями о Москве и Петербурге».
И пошел вниз по Волге, нигде не задерживаясь, — день, другой, и дальше, от жительства к жительству: Пенза, Петровск, Саратов, Камышин. Повсюду его пышно величали «государем» и славили под колокольный звон, гарнизоны сдавались, а офицеры и дворяне убегали.
Умножилась Емельянова рать и фабричными людьми, прибавились в Камышине украинские и волжские казаки да калмыки-конники. Словом, было у него под Саратовом четыре тысячи человек при 13 орудиях, а к Дубовке, столице волжского казачества, подступали уже с десятитысячным войском.
Но главная сила его была, как и прежде, в крестьянском мятежничестве. Не успевал он дойти до места, а уже загорались помещичьи усадьбы, и крестьяне приводили к нему из деревень своих господ, падая в ноги, молили «надежу-государя-заступника» избавить их от невыносимой злодейской власти.
И Емельян творил суд и расправу, а когда уходил, долго и после него бушевала в округе народная вольница.
Этот период в истории крестьянской войны XVIII века в России иногда называют «пугачевщиной без Пугачева». Здесь, в Поволжье, Пугачев вообще пробыл совсем мало — двадцать дней. И за эти дни он прошел весь путь от Пензы до Царицына очень стремительно, вроде бы непрерывно отступая, теснимый со всех сторон врагами.
А.С. Пушкин, перу которого принадлежит не только замечательная художественная повесть о пугачевских событиях «Капитанская дочка», но и научно-исследовательский труд «История Пугачева», охарактеризовал последний этап пугачевского восстания таким образным выражением:
«Пугачев бежал, но бегство его казалось нашествием».
В наши дни историками на основании документов подсчитано, что за два месяца — с 20 июля по 20 сентября 1774 года, то есть даже и тогда, когда самого Пугачева в этих краях не было — до него и после него! — в Поволжье действовало более пятидесяти повстанческих отрядов. Зачастую они выступали самостоятельно, не связанные с Главной пугачевской армией, достигая весьма крупных размеров. Например, три тысячи человек собрал литейщик Ижорского завода Савелий Мартынов, свыше трех тысяч восставших включал отряд братьев Ивановых, четыре тысячи крепостных крестьян объединял под своим началом Михаил Евстратов. Правительственными войсками за это время было убито 10 тысяч повстанцев, захвачено в плен 9 тысяч, отобрано у них более семидесяти орудий. Размах и неиссякаемость крестьянских волнений на Волге в этот период поражали карателей.
Саратовский комендант И.К. Бошняк — астраханскому губернатору П.Н. Кречетникову, 8 августа 1774 года:
«Сего ж августа 4-го числа получено в Саратове известие, что предоказанный злодей Пугачев, как приближаясь к Петровску, что весь народ взбунтовался...»
Полковник И.И. Михельсон — главнокомандующему П. Панину, в августе 1774 года:
«Все сделанные варварства в здешних местах дворянству и прочим людям учинены единственно помощью крестьян».
Князь Голицын — главнокомандующему П. Панину, в конце августа 1774 года:
«...Так что где сегодня, по-видимому, кажется уже быть спокойно, на другой день начинается новый и нечаянный бунт».
Емельян уходил в низовья Волги, а огненная река всенародного возмущения продолжала широко разливаться за его спиной. Но сам Емельян с каждым днем много серьезнее задумывался над тем, что ожидает его впереди. Он понял уже вскорости, что едва ли сможет так уповать на подмогу донских казаков, как рассчитывал на то, поворачивая от Москвы к Царицыну.
Еще в бытность его в Петровске пристали к нему первые донцы. Привели объезжие казаки поначалу четырех человек, коих спросил он, что они за люди, и они ответили: мы — донские, присланы от командира посмотреть, кто подошел к крепости. Емельян ответил, что подошел он — «государь». Оставив у себя трех заложников, он послал одного казака назад, чтоб уговорил всех приклониться. И когда приехал к ним сам, то увидел: донцы слезли с лошадей и пешие пригнули знамена. Очень обрадовался Емельян тем первым своим землякам: гостеприимно распахнул перед ними палатку — заходьте, братушки! И принял как родных — пожаловал деньгами: старшинам выдал по 20 рублей, рядовым по 12. А нескольких наградил медалями.
Сразу за Петровском, на пути к Саратову, улучил Пугачев момент перемолвиться словечком с женой Софьей. Темным вечером, таючись, подошел к ее палатке, да и закаменел, духу набираясь. — Не мог с ходу переступить порог.
Дети спали. Трошка — казачонок шустрый и тот угомонился. А Софья, как при первом встречанье, шибко оробела и, глядя исподлобья, припала немая к войлочной стенке.
— Что ж ты, Дмитревна, думаешь обо мне? — спросил Емельян тихо, чтоб никто не услышал.
— Что мне думать! — безголосо ответила Софья. — Буде, не отопрешься, что я жена твоя, вот и дети твои.
— Это правда, — сказал Емельян. — И не отпираюсь я от вас, только слушай, Дмитревна, что скажу. Теперь ко мне пристали наши донские казаки, хотят у меня служить, так я тебе приказываю: неравно между нами случатся знакомые, так ты не называй меня Пугачевым. Сказывай, что жена Пугачева, да не сказывайся, что моя. Твоего мужа в суде до смерти замучили. Уразумела?
Софья кивнула и заплакала. Рассказала, какую муку претерпела с детьми, по тюрьмам мыкаясь, по бедности милостыню выклянчивая. А все хозяйство власти порушили, дом в Зимовейской сожгли, пепел по ветру рассеяли. Сами казаки донские то и учинили, а командовал ими полковник Кутейников.
Хмурился Емельян, Софью слушая. С полковником Кутейниковым его издавна жизнь свела — воевал у него в команде под Бендерами, храбрость против турок вместе выказывали. А вот теперь хоть и земляк он, а Катьке слуга первейший, старается...
Утешил Емельян Софью добрыми словами — дескать, не бросит отныне ее с ребятками, а за все, что пережить им довелось, пусть уж простит, но никак иначе поступить он не волен был: не ради себя на дело сподвигся, ради жизни для всех привольной.
За Саратовом присовокупились к нему еще донцы, и вскоре оказалась в их войске уже целая тысяча земляков. А на подходе к Царицыну, сошедшись в битве с правительственной силой на речке Мечетной, вдруг обнаружил Емельян, что Катькины генералы пустили против него донскую казачью команду. И вел ту команду в бой не кто-нибудь, а полковник Ефим Кутейников! Разбил Емельян донцов-супротивников, разогнал их, Кутейникова же, раненного, в плен забрали.
Долго, подбоченившись, разглядывал «Петр III» пленного. Потом спросил сурово:
— Это ты дом Пугачева разорил?
— Я не разорял, — ответил Кутейников. — Я волю ее императорского величества исполнил.
— Ишь ты! — сказал Пугачев. — А Пугачиху-то хоть знаешь?
И велел кликнуть Софью. Кутейников покосился на нее и головой замотал:
— Никогда не видывал.
Емельян прищурил левый глаз:
— Ах не видывал? В таком разе молитву твори. — И, выслав пленного вон, сказал: — Завтре его повесьте!
Но поутру рапортовали ему: Кутейников из-под караула ушел. Как ушел и кто ему в том пособничал, Емельян не стал допытываться. Другие дела посчитал более важными. Да и что стоил один Кутейников, ежели вся его команда осталась. В ту пору еще надеялся Емельян на своих земляков...
Только находили порой и сомнения. Без особой радости приобщились земляки. Не как фабричные люди или башкирцы прежде, да и крестьяне помещичьи, боярские, а с оглядкой, с рассудительством — не прогадать бы. Когда подступили к Царицыну, комендант снова выслал навстречу повстанцам тысячный отряд донцов — он будто непременно заказал себе: извести Пугачева руками его земляков! Емельян и на этот раз решил переманить донцов к себе. И поехал с ними на переговорку, взяв ближайших советчиков. Только, чтоб не выделяться «царским платьем», перерядился во все овчинниковское. Съехавшись у вала с казаками, он принялся увещевать их служить верно «государю Петру Федоровичу», себя же выдал за «государева фельдмаршала». Донцы не побежали к государю с охотою, а начали колебаться: мы-де и в государево войско стрелять не будем, и в город к коменданту не пойдем. Лишь пять человек переметнулось сразу.
А когда переговорка уже кончилась, подъехали к валу еще четыре всадника, и один из них, усмотрев «фельдмаршала», крикнул:
— Емельян Иваныч? Здорово!
Растерялся Пугачев, но сумел и тут, как в другие разы, собой совладать, быстро ответствовал, будто не к нему сей выкрик относится:
— А у него и сын здеся! — И, пришпорив пегую лошаденку, поскакал прочь.
Тогда лишь и переметнулись к ним многие донцы, как приказал он палить по Царицыну из пушек. Да недолгой была эта их служба...
Пришло известие, что движутся правительственные войска — не то Михельсон близится, не то князь Голицын, а может, оба сразу. Услышав о приближении вражеской армии, рассудил Емельян за лучшее уйти со своей толпой — ружейных людей у него мало, а на пеших, кои безоружны, какая надежда? Против регулярной солдатни они не выдюжат, разбегутся. Потому, удалясь от драки, оставил Емельян Пугачев Царицын, а прошел дальше по Волге, намереваясь дойти до Черного Яра, что лежит книзу верст за сто, на пути к Астрахани.
Тут-то снова и выказали себя «рассудительные» земляки: лишь остановилась Емельянова рать на ночевку, отойдя от Царицына верст с десять, как под прикрытием ночи убрались донцы назад в Царицын. В прочих же людях началось замешательство: не зря, мол, донские отстали, видно, уверились, что «Петр III» не подлинный император, а казак их, поелику таковым Пугачев во всех Катькиных публикациях именован. И как допрежь радовался Емельян землякам, так теперь сокрушался: лучше бы вовсе не являлись!
Придиристо вглядывался он и в давних своих приближенников — яицких. Брожение среди них тоже заметил изрядное. Понурые ходят Овчинников с Перфильевым, а Федульев, который Кутейникова приволок, наоборот, непрестанно будто радуется чему-то — усмешливо посматривает. Так когда-то Митька Лысов глазами хитрил. Уж не Федульев ли Кутейникову и бежать подсобил? А что! Все может статься — вот и Творогов с Чумаковым промеж себя, а то и с донцами непрестанно о чем-то шушукаются...
Из показаний Ивана Творогова при допросе в Секретной комиссии в Казани 27 октября 1774 года:
«Потом я... пришел к Чумакову и между разговоров открылся ему: «Што, Федор Федотович? Худо наше дело?.. Верно, не государь он, а самозванец». Чумаков, услышав сие, крайне испугался, сказав: «Поэтому мы все погибли! Как нам быть?» И потом, рассуждая оба, каким бы образом арестовать его, не находили средства начать такое дело и боялись открыться в том другим. В рассуждении чего и условились мы таить сие до удобного случая».
О предательских настроениях в среде яицких казаков, окружавших Пугачева, уже знали и при дворе Екатерины. Не столь безобидным мошенником оказался отпущенный Пугачевым восвояси купчишка Иван Иваныч! Под этим вымышленным именем проник в пугачевский стан разорившийся ржевский купец Долгополов. Авантюрист по натуре, он решил поправить свои пошатнувшиеся коммерческие дела в стане самозваного «императора Петра III». Но за время пребывания среди пугачевцев он понял, что некоторые яицкие казаки не прочь выдать Пугачева, чтобы заслужить прощение царицы. И Долгополов замыслил новую авантюру. Едва отстав от повстанцев, он помчался в Петербург, где под именем яицкого казака Астафия Трифонова добился приема у князя Орлова, а затем «удостоился чести» предстать пред очи самой императрицы.
Екатерина приняла его потому, что дело, с которым он заявился, было чрезвычайной государственной важности: ведь Долгополов предложил свои услуги в поимке Пугачева!
А для того чтобы ему основательнее поверили, он предъявил письмо, написанное якобы от имени яицких казаков, согласных схватить Пугачева, если им заплатят за это по сто рублей каждому.
Долгополов рассчитывал получить эти немалые деньги и скрыться с ними. Состряпав фальшивку, он поставил под ней 324 подписи, а самым первым в списке предателей указал имя Афанасия Перфильева. И тут хитрый купец рассчитал все правильно. Живя в пугачевском лагере, он, несомненно, прослышал про историю Перфильева, которого сам Орлов когда-то направил к Пугачеву с заданием «поймать бунтовщика». Вот теперь Долгополов и решил сыграть на этом.
Мы знаем, что он грубо ошибся в отношении Афанасия Перфильева. Перфильев остался до конца верным соратником Емельяна Пугачева — их даже казнили в Москве на Болотной площади в один день!
Но при дворе купцу поверили и, не мешкая, снарядили в обратный путь.
Наставление Екатерины II — гвардии Преображенского полка капитану Галахову, 8 августа 1774 года:
«Из письма яицкого казака Перфильева с товарищи всего триста двадцати четырех человек, к князю Григорию Григорьевичу Орлову писанного, усмотрите вы, что они представляют свою готовность, связав, привесть сюда известного вора самозванца Емельяна Пугачева.
С сим письмом прислан сюда от переправы чрез Волгу яицкий же казак Астафий Трифонов, который нам от князя Орлова представлен был.
...Если заподлинно Перфильев с товарищи злодея к вам привезут, то, во-первых, сделав им желаемое награждение по сту рублев на человека, старайтесь их добрым манером распустить по домам... А злодея привезите к Москве...»
Тучи над головой Емельяна сгущались.
Он еще не знал, откуда обрушится удар, но тревожные предчувствия не оставляли его ни на минуту.
Как никогда, сейчас был он велик в народе — подтверждали то и Катькины генералы, и цена, что сулили власти за его самозваную голову, — да только наравне с гордостью теперь донимала опаска: а не позарится ли и впрямь кто-нибудь на столь щедрую награду? Жалея тех, кого давно с ним нет, — Подурова, Зарубина, Салавата с Белобородовым, да и прочих верных людей потерянных, снова и снова рядил он, кому может вполне довериться. И в который раз убеждался, что слабеет боевой дух яицких казаков.
Сам-то он не из таковских, чтоб поддаваться унынию. Напротив, чем ни труднее впереди дорога, тем крепче воля Емельянова, и тело будто силу набирает, — походка стремительнее, ум острее, взгляд зорче. Недаром и песня любимая с уст нейдет: «Ходи прямо, гляди браво, говори, что вольны мы!»
И хотя бегут они от Михельсона сейчас без передышки, все равно решил Емельян у своих способников дух поднять. 23 августа, едва войдя в немецкое поселение Сарапту, кликнул он к себе писаря Дубровского и повелел сочинять указ, коим жаловал всех верховодов Военной коллегии еще более высокими чинами и званиями. Потом позвал Овчинникова, Перфильева, Творогова, Чумакова, Федульева, да и многих прочих старшин яицких и, выйдя из своей палатки, торжественно объявил, что отныне они генералы и фельдмаршалы. Дубровский указ зачитал, все слушали, а после благодарили, даже руку целуя.
В тот же день Емельян заставил Дубровского и другой указ сочинить — к донцам обращенный. Как ни худо шли дела, а не в его характере было терять веру в спасение. Ходи прямо, гляди браво, черт бери! Вот и призывал он донцов тем указом — не поддаваться обещаниям лживой царицы, а уговаривал примкнуть к нему: «Мы, однако же, надеемся, — диктовал он Дубровскому, — что вы раскаетесь и придете в чувство покаяния».
— Посылай, посылай живее, — торопил он Творогова, когда тот запечатывал указ.
Была уже ночь. И безызвестностью томилось сердце. Не знал Емельян, не ведал, что всего через сутки он будет окончательно, бесповоротно разгромлен! В тот миг он жил еще надеждой на добрый исход событий. Ведь часть армии из Сарапты с полдня двинулась дальше, вниз по Волге. Отправился туда и Чумаков, пушечный командир, теперь уже генерал. Сколь ни беги, а встретить наседавшего Михельсона где-то приведется. И Емельяну доложили, будто у рыболовной сальниковой ватаги есть удобное для оборонения место. Поэтому он наметил там поставить всю артиллерию.
На другой день Пугачев приехал к выбранному месту. Тысяча, а не то и другая-третья из его толпы уже была здесь. Когда увидел он эту разношерстную массу на боевой меже — безоружных крестьян, дворовых, ссылочных, татар казанских, а в обозе среди телег, колясок и старинных карет-берлинов детей да женщин, то вновь усомнился: разве устоять им, таким неснаряженным и немоглым?
Тем более что и Чумаков поставил пушки не так, как было надобно, — не перенес за овраг, а выдвинул наперед. Емельян рассерчал, разбранил Чумакова и с ходу начал переставлять орудия за рытвину. Да не успел оттащить все двадцать четыре штуки — спозаранок появился Михельсон. Он с тылу открыл сильный артиллерийский огонь, а с флангов ударили другие его команды. Пугачев ответил пальбой из пушек, кои были расставлены в ряд, но тут вдобавку сунулась Михельсонова конница. И дрогнула Емельянова рать, уступила у пушек место противнику, а за рытвиной бывшие ратники и обозники тоже покинули укрытие, побежали в страхе. Емельян пытался остановить бегущую толпу, призывая к сопротивлению, но столь велика была во всех оробелость, что, не слушая его, все рассыпались в разные стороны.
Так и случилось величайшее поражение, полный разгром пугачевской армии!
Погиб тут атаман Андрей Овчинников, погибли добрый писарь Дубровский, и верный страж Яким Давилин, и славный толмач Идорка, прошедший с Емельяном весь путь от Яика. И еще две тысячи храбрых ратников сложили головы, а свыше шести тысяч попали в плен, и все пушки до единой были захвачены Михельсоновыми солдатами, обоз также... А с обозом в дорожной коляске обе Емельяновы дочери — Аграфена и Христина. Емельян скакал во весь опор, приказывая везти за собой ту коляску, но на дороге встретился крутой косогор, коляска опрокинулась, очутились девки на земле. Рванул Емельян коня назад, но увидел, что уже бегут и хватают девчонок солдаты в зеленых мундирах...
Остались при Емельяне жена да сын, десятилетний Трошка. Кинзя Арсланов, Афанасий Перфильев с двумя сотнями казаков да столько же конных разночинцев — крестьян, татар, калмыков... Пустились все шустро в сторону Волги от места боя, спасаясь от погони. И еле ушли.
Не отстали и Творогов с Чумаковым да с Федульевым...
Из показаний Ивана Творогова:
«А как мы с Чумаковым с вечера еще предчувствовали, что толпа наша в рассуждении нашедшей на всех робости, неминуема разогнана будет, то в таком случае условились с ним не упускать злодея из глаз, чего ради с самого начала сражения и были при нем безотлучны, не отступая, так сказать, ни на шаг...»
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |