Наступил самый знаменательный момент в истории крестьянской войны на территории Российской империи в XVIII веке.
Иван Творогов при допросе в Секретной комиссии показывал:
«Как же все переправились чрез Волгу, то злодей... пошел с толпою своею, которая час от часу умножалась, по жительствам и городам... во всех оных местах жители не противились, но, встречая везде с хлебом и солью, давали в толпу нашу вооруженных людей, хлеб и фураж, по силе злодейских указов, им данных, которые сочинял Дубровский...»
Сколько раз Пугачев, казалось бы окончательно разгромленный и терявший десятки тысяч людей, снова обретал еще большую силу! Здесь, на правобережье Волги, это произошло так, как не происходило никогда. Именно здесь крестьянская война достигла своего самого широкого размаха и высшего взлета. Ведь, переправившись на правый берег Волги, Пугачев оказался в самом центре крепостнической России.
И нетрудно представить, как будоражили, окрыляли, обнадеживали рабов-крестьян в нищенских деревнях Российской империи пугачевские указы, которые он рассыпал повсюду, двигаясь к Москве.
Из указа Пугачева, сочиненного Дубровским 18 июля 1774 года!
«Жалуем всех находившихся прежде в крестьянстве и подданстве помещиков... вольностью и свободою. И освобождаем от злодеев-дворян и градских мздоимцев-судей крестьян... Повелеваем сим нашим именным указом: противников нашей власти и возмутителей империи и разорителей крестьян ловить, казнить и вешать и поступать равным образом так, как они, не имея в себе христианства, чинили с вами, крестьянами... по истреблении которых противников и злодеев-дворян всякой может восчувствовать тишину и спокойную жизнь, коя до века продолжаться будет».
Могло ли быть что-либо привлекательнее для униженных, забитых крестьян, нежели эти волнующие призывы к истреблению ненавистных господ?
Один из очевидцев событий тех дней, помещик А.Т. Болотов, в своих мемуарах сообщает: «Все мы удостоверены были, что вся подлость и чернь, а особливо холопство и наши слуги, когда невьявь, так втайне сердцами своими были злодею преданы, и в сердцах своих вообще все бунтовали, и готовы были при малейшей взгоревщейся искре произвесть огонь и полымя».
Андрей Болотов рассказывает о случае, который произошел, когда он беседовал с крестьянами, снаряжаемыми в ополчение против Пугачева в качестве «дворянских уланов». Болотов напутствовал одного здоровяка: мол, такому «ряжему да бойкому» как не драться — «один десятерых может убрать». А в ответ услышал: «Да, — сказал он мне, злодейски усмехаясь. — Стал бы я бить свою братью! Разве вас, бояр, так готов буду десятерых посадить на копье».
«Оцепенел я, сие услышав», — признается Болотов.
И оцепенела буквально вся дворянская Россия, едва услышала, что предводитель «бунтовщиков» самолично идет к Москве по земле, уже охваченной огнем крестьянских восстаний.
27 июля Пугачев занял город Саранск. Посланный жителям Саранска манифест так и извещал: «Государь Петр Федорович шествовать соизволит через Саранск для принятия всероссийского престола в царствующий град Москву».
Хлебом и солью встречали Пугачева не только крепостные крестьяне, но и перепуганные купцы и церковники. А «царь Петр Федорович» приводил «подданных» к присяге «на верность короне», устанавливал свой порядок: назначал воевод, правителей, оберегал население от грабительства, раздавал бедным жителям из казны деньги.
Разведывательные команды, посланные повстанцами из Саранска, достигли Касимова. Группы восставших появились в окрестностях Нижнего Новгорода и в самой Московской губернии. Из Рязани и Тамбова, объявленных на осадном положении, помещики и чиновники бежали в Петербург. И в лихорадочном ритме работала в это время машина екатерининской военщины.
«Не сумневаюсь, — писала Екатерина московскому губернатору князю М.Н. Волконскому, — что они (повстанцы) стараются пройти к Москве, — и для того не пропустите никакого способа, чтоб отвратить сие несчастие... Неужели вы не в состоянии найдетесь Пугачева словить и прекратить беспокойствие?.. Употребите всех тех, кои способны могут быть, где бы употреблены ни были, для общей обороны!»
И Волконский усердствовал. Он мобилизовал все войска и создавал дворянское ополчение как в самой Москве, так и в Московской губернии. И на всех дорогах, ведущих к Москве, расставил караулы. То же было сделано в Туле, Ярославле, Коломне, Серпухове. В Москве пушки стояли даже на улицах перед домом губернатора. Весь город был разбит на части, велся тщательный тайный надзор за «говорунами». Каждый день ловили «возмутителей». «Московские тюрьмы положительно переполнены огромным количеством бунтовщиков, арестованных в последнее время», — сообщал своему правительству английский поверенный в делах Роберт Гуннинг.
Представители разных государств все время проявляли исключительный интерес к событиям внутри России. Один из иностранных дипломатов писал: «Половина русской империи объята паническим страхом, и дух мятежа, одушевлявший Пугачева, обуял остальных жителей страны. Пугачев в нескольких переходах от Москвы. Двор собирается удалиться в Ригу».
Екатерина нервничала. По ее указанию собрался Государственный совет, который постановил немедленно выделить дополнительные войска для Москвы из Петербурга, Новгорода и Смоленска. На том же Совете было решено отозвать князя Щербатова и назначить нового «главного усмирителя бунтовщиков, воров и злодеев». Отныне главнокомандующим всеми карательными силами — четвертым по счету! — стал генерал-аншеф граф П.И. Панин, брат известного царедворца Никиты Панина. В его распоряжение тоже были выделены дополнительные воинские части из разных городов России. Специальным указом императрица тут же сделала срочный заказ Тульскому заводу на изготовление девяноста тысяч ружей. А 23 июля Екатерина получила известие о заключении мира с Турцией. «Я сей день, — писала она Волконскому, — почитаю из счастливейших в жизни моей». Она радовалась этому событию потому, что могла теперь беспрепятственно снять с фронта и направить против Пугачева отборнейшие боевые подразделения. Панин и Потемкин получили двадцать эскадронов карабинеров, гусар, драгун, пехотные полки, артиллерию, корпус донских казаков. С турецкого фронта были откомандированы в Оренбургский край генерал-поручик А.В. Суворов, на Дон генерал-майор И.В. Багратион. Лучшие военные силы империи, десятки лучших российских полководцев бросила царица против одного безграмотного донского казака. Потому что здесь был настоящий фронт. И самая настоящая война — пострашнее, чем с иной соседствующей державой. Не случайно Екатерина писала П.И. Панину:
«Итак, кажется, противу воров столько наряжено войска, что едва не страшна ли таковая армия и соседям была».
Пугачев понимал, что против него собирается неодолимая сила. Со всех сторон уже приближались правительственные войска. От Арзамаса шел Михельсон, из Симбирска выступил подполковник Муффель, сзади наседал граф Меллин.
Свободной оставалась лишь дорога на юг.
Пугачев решил двигаться этой дорогой вопреки уговорам ближайших соратников. 30 июля он выступил из Саранска, направив свою армию не к Рязани на северо-запад, а на юг, на Пензу.
С облегчением вздохнули московские господа бояре, перекрестилась в Петербурге царица. Да и все российские дворяне ожили: ведь в течение почти двух недель — с 18 по 30 июля — Пугачев держал их в таком страхе и трепете, в каком они еще никогда не пребывали.
Почему же Пугачев сделал столь неожиданный поворот в движении своей армии? Неужели только потому, что побоялся встретиться лицом к лицу с правительственными войсками?
Нет! Как в Башкирии, уходя от преследующих его карателей, он не просто убегал от врага по единственной свободной дороге, так и сейчас действовал целенаправленно и обоснованно.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |