Яицкий городок они не взяли.
Подошли к нему вплотную, встретились с высланными комендантом Симоновым войсками, но боя и здесь не случилось, потому что сразу перешли к Пугачеву многие казаки. Одну партию привели Андрей Овчинников и Дмитрий Лысов, которой еще на Усиху наезжал заговорщиком, а с другой командой явился старшина Витошнов. Его против бунтовщиков послал майор Наумов, стоявший с солдатами и пушками у стен города. Но и Витошнов с Пугачевым драться не захотел. Тогда Наумов, убоясь дальнейшей измены от казаков, убрался восвояси за яицкие стены. А с Витошновым пришел к Пугачеву и Максим Шигаев — тот рассудительно-молчаливый казак, что навещал его еще на Таловом умете.
Под знаменами Пугачева оказалось уже полтысячи человек.
Но и с такой силой Яицкий городок взять было нельзя — гарнизон сильный, на стенах пушки. Когда на другое утро восставшие предприняли штурм, комендант Симонов велел палить из всех батарей.
Пугачев осадил коня, приказал прекратить атаку.
— С голыми руками не пройдем, — сказал он подъехавшим к нему Зарубину и Овчинникову.
И, не слезая с лошадей, поскакали они вверх по Яику.
С того часу и затеялся сокрушительный их поход под стены оренбургские! Почти без сопротивления побрали они все крепости по Яицкой линии, и чугунные пушки с собой захватывали, а вернее, форпостные караульщики сами их отдавали. Сколько же тех форпостов встретилось на пути, Пугачев сосчитать не успел, и как называются, про все не знал, и кто командовал ими — не упомнил. Только веселился сердцем — везуче идут, триста верст до Чернореченки отмахали за десять дней! Как снежный ком, накатываясь, становится неохватнее, так их войско умножалось неимоверно.
Когда еще от Яика двинулись с полтыщей, понял Емельян: одному ему теперь с такой толпой не управиться. И на остановке у озера Белые Берега созвал он казачий круг. Сами себе тут яицкие казаки раздарили всякие чины: атаманом выбрали Андрея Овчинникова, полковником сделали Дмитрия Лысова, а Шигаева провиантским заправилой, многих есаулами нарекли, в том числе старика Витошнова и Федора Чумакова, а Зарубин-Чика попал в хорунжие.
«Государь император» утвердил все эти назначения, потом привел верноподданных к присяге. Присягу пленный сержант сочинил. Поймали того сержанта Кальминского в степи и хотели повесить. Да он повинился, поклялся, что будет Петру Федоровичу верой-правдой служить, и помиловал его Емельян, определил в помощники писарю Почиталину.
Только яицкие казаки остались этим недовольны.
Приметил Пугачев — горазды они на жестокую расправу. У Яика, едва пристав к Пугачеву, привели Овчинников с Лысовым да Витошнов одиннадцать человек связанных — из старшинской команды. И потребовали, чтобы казнил их государь незамедлительно, дескать, людишки они очень вредные. Пугачев остерег их:
— Не погрешите, детушки, безвинных не погубите.
Казаки ответили:
— Так мы же, ваше величество, знаем их. Смертельную обиду они всем нам чинили.
— Ну так хоть до завтрева потерпите. Подержите под караулом, а утром уж мое решение будет.
Думал: поостынут «детушки» до утра, и уговорит он их не губить пленных. Но не умягчились казаки, подступили с теми же резонами: избавь нас от сих злодеев незамедлительно! И согласился Емельян...
Сержанта все-таки отстоял. И с другими пленными, которых брали в разных крепостях, старался обойтись милосердно. Даже принимал иных дворян-офицеров, кои не оказывали сопротивления и охотно в службу шли, — уповал на то, что своими знаниями будут полезны. Дело-то вон какое затеяно большое и правое — зачем же зверство творить? Для того и увещевательные бумаги слал везде вперед себя — указы и манифесты императорские, — убеждая супротивников сдаваться без боя. И когда встречали его добром, вдвойне радовался Емельян: что почитают его заступником обиженных и что кровь понапрасну не проливается.
Ну а ежели бой учинялся, бесстрашно выскакивал Пугачев вперед на горячем коне. Один из казаков предупредил:
— Поберегся бы, государь-батюшка.
Пугачев засмеялся:
— Не бойся, старый человек, на меня пушка еще не вылита!
И верно, не трогали его ни пушечные ядра, ни пуля ружейная.
Самый первый упорный бой случился у Татищевой крепости.
По всей Яицкой линии эта Татищева — наикрупнейшая. Стоит она при впадении Камыш-Самары в Яик, бревенчатой стеной обнесена. Богато всего в ней — казны денежной, продовольствия, амуниции на складах. И силы изрядно у коменданта Елагина — солдат до тысячи, если посчитать и присланных для подкрепления из Оренбурга. А еще и казаков оренбургских сот до шести.
Елагин выслал против Пугачева сначала лишь легкую команду с одной пушкой при двух офицерах. Один из них сразу был убит, другой, хоть и дворянин, согласился добровольно повстанцам служить, солдаты тоже ружья положили. После этого Пугачев хотел устроить переговоры с Елагиным, но в крепости не захотели слушать, открыли пушечную стрельбу. Тогда разделил Пугачев свое войско на две части — одну препоручил Витошнову, другую взял сам и с двух сторон пошел на штурм. Не удалось таким манером преодолеть бревенчатые стены. В это время задул сильный ветер. А вокруг крепости стояли стога сена. Велел Пугачев сено поджечь. Пламя налетело на крепость, деревянные укрепления загорелись, занялись и ближайшие дома. Солдаты бросились пожар тушить, а пугачевцы под дымовой завесой ворвались в крепость.
Первое серьезное сражение кончилось победой, и это окрылило всех — испробовали свою силу и еще больше в себя поверили. Да и опять числом увеличились — примкнули к ним казаки во главе с сотником Тимофеем Подуровым. А Подуров не простой казак — депутат выборный. Лет семь тому назад ездил он в Питер от казачества царице Катерине наказ давать в комиссии — как, мол, народом ей лучше править. Не вышло ничего из той царицыной затеи, вот Тимофей Подуров и решил тоже перейти на сторону восставших.
После Татищевой победы через день Пугачев въехал в Чернореченку. А отсюда до Оренбурга уже рукой подать — путь беспрепятственный. Будто играючи пронеслись за десять дней через все форпосты и крепости яицкие, в седле красуясь, во многие же места еще и с торжественной пышностью вступали, под заливистый колокольный звон.
На полдороге меж Яиком и Оренбургом — Илецкий городок. Эта крепость тоже не малая — казаков в ней до трех сотен, на стенах орудия.
Пугачев загодя выслал сюда подговорщиков — сам Овчинников-атаман поехал с увещевательным письмом и посулил илецким казакам от имени Петра III все те вольности, что уже давно обещаны яицким. Не оказалось у Пугачева супротивников в Илеке — никого, кроме атамана Портнова. С помощью Овчинникова арестовали Портнова. А Емельяна встретили так, как еще нигде его до того дня не встречали. Вышли все навстречу со знаменами, с хлебом-солью, два попа в ризах несли кресты и иконы, колокола трезвонили как в престольный праздник, а в церкви отслужили молебен, и дьякон громоподобным голосом поминал имя всемилостивейшего самодержца всероссийского Петра Федоровича, имя же Катерины вовсе не поминал. После богослужения и Пугачев сказал свое слово, пообещал: как доберется до столицы, всем верным людям поможет, у дворян деревни отымет, на радостях с сыном Павлом свидится. И, говоря о наследнике, даже слезу пустил для вящей убедительности.
Потом обедали у местного казака Ивана Творогова.
Весьма доволен остался Пугачев илецким хлебосольством, но углядел за Твороговым изрядное лукавство. Не прост, ох не прост хлебосол усердный! Дом его в Илеке наибогатейший. И прежде разные господа останавливались здесь на ночлег. А вот пристал Творогов к Пугачеву. Почему? Что его толкнуло на это? Не страх ли перед гневом народным — когда вы удумал супротивничать, как атаман Портнов... А может, возвыситься возжелал при персоне «императорской»? Или иная какая корысть движет?
Два дня стояли в Илецком городке. Пугачев осматривал крепость, проверял пушки. К тем, что валялись на земле, велел приладить лафеты. Артиллерии накопилось уже много, и определил Емельян ею заведовать Федора Чумакова. Из илецких же казаков полк собрал и полковником поставил Ивана Творогова. Но все эти дни приглядывался к нему: а не таит ли хозяин криводушие за своей обходительностью? И обнаружил ответное твороговское высматривание. Исподтишка «всепокорнейший раб» тоже изучал «царя». Когда Почиталин начертил важную бумагу, Творогов первый взял ее из рук писаря и передал Пугачеву. Вроде со смиренным поклоном вручил:
— Не угодно ли теперь вам подписать, ваше величество?
И затаился: посчитал, поди, что словил Емельяна на неучености.
Только подержал Пугачев ту бумагу развернутою перед собой и отдал обратно Почиталину:
— Хорошо написано, братец, исправно все. Да подписывать-то мне ее самому сейчас еще неможно, до Москвы пока. Вот ужо как сяду на трон, в ту пору и почну свое имя высочайшее выставлять.
И прищурился, скосив глаза на Творогова — так-то, хитрец Илецкий! Донского казака на кривой не объедешь.
Творогов словно в толк взял, что раскусил его Пугачев, заюлил сразу, залебезил, начал подавать советы: дескать, печатку царскую, ваше величество, государь батюшка, сготовить надобно, чтобы казенные бумаги скреплять. И тут же труд принял на себя — мастеровых привел. Вырезали те серебряники Пугачеву именную печать с вензелем Петра III, Понравилось это Емельяну. Похвалил Творогова. А тот пуще прежнего сделался обходительным — нашел другого умельца, богомаза тонкорукого с красками масляными.
— Позволь, батюшка государь, лик твой изобразить...
Эта затея тоже весьма приглянулась Пугачеву. Сел приосанившись. Богомаз краски разложил, доску выставил на треноге. Творогов опять же голос подал: негоже государя на простой доске малевать. Сподручнее бы на холсте, как у господ принято. Да где холст-то сейчас возьмешь? Тут Зарубин оказался, вспомнил: у атамана Портнова в доме «Катькину морду» он видел, казаки ее со стенки скинули, когда разоряли атаманово имение. В тот же миг приволокли «Катькино изображение». Гордо, фасонисто глазела с портрета императрица — прическа пышная, шея открытая, через грудь протянута лента, изукрашенная звездами. Только во лбу у Катерины пробоина, дырка рваная: кто-то из казаков, спихивая со стены портрет, проткнул его непочтительно.
— Это ничего, — сказал богомаз, — дырку я залатаю.
— А меня где же здесь посадишь? — смеясь, спросил Пугачев. — Бороду, что ли, Катьке прилепишь?
— Вовсе ее замажу, — объяснил умелец.
И приступил к делу. Замазана была Катерина-императрица, а дырка заделана. И по чистому полю намалеван Емельян — в кафтане, волосы темно-русые из-под шапки лезут, курчавятся, борода с проседью, все как в натуре. Искусный рисовальщик попался, особливо глаза тщательно расписал — с живым блеском, смотрит Емельян вдаль задумчиво, да и то сказать: пока сидел перед живописцем смирно, о чем только не передумал — про то, что было, про то, что будет.
И когда взял портрет в руки, чтоб оценить рисовальщика по заслугам, подумал: вот каков ты, казак донской Емельян, сын Иванов! Первый из рода Пугачей удостоился этакой чести — маслом писан! Так бы и обозначить теперь тебя под собственным именем, чтоб через годы, века люди знали: жил на земле! Да не волен ставить имя свое настоящее.
— Что же, — вздохнул Емельян, возвращая портрет художнику, — указуй теперича, когда малевал меня.
И опять сидел смирно, глядя, как выводил рисовальщик в верхнем углу холста буквы: «сентября 21, 1773».
Мы и сегодня, через двести лет, можем прочитать эту надпись: портрет Емельяна Пугачева сохранился до наших дней.
Когда после первоначальной реставрации учеными была вскрыта часть фона и левая нижняя сторона с написанным на ней казацким кафтаном, обнаружился за портретом Пугачева портрет Екатерины Второй. Так и смотрят на нас сейчас с этого древнего холста две пары глаз — холодные, надменные глаза российской императрицы и задумчиво-выразительные, живые и умные, черные глаза донского казака.
И это как своеобразный художественный символ той эпохи: замазана дворянская царица, а поверх нее запечатлен крестьянский вождь!
В чьих руках побывал, кем был сбережен для нас этот удивительный портрет?
Известно, что долгое время он находился в коллекции крупного промышленника Н.И. Путилова. Потом его приобрел один из наследников генерала А.П. Ермолова. От него портрет попал в Московский Исторический музей.
...Грубо зашпаклеван прокол на холсте с изображением Екатерины. И уже почти незаметна наполовину утраченная дата на лицевой стороне пугачевского портрета. Но зато отлично читается еще одна надпись — на обороте, сделанная славянским шрифтом:
«Емельян Пугачев родом из казацкой станицы нашей православной веры, принадлежит той веры Ивану, сыну Прохорову, писан лик сей 1773 г. сентября 21 дня».
Кто же и когда написал эти слова?
Едва ли они появились при самом Емельяне Пугачеве — ведь он называл себя Петром III и, пока возил портрет с собой, не смог бы никому простить такого письменного разоблачения. Но если помета сделана позже, человеком уже независимым от Пугачева, то, очевидно, таким, который точно, знал имя художника.
А может быть, этим человеком был хитрый Илецкий казак Иван Творогов, прошедший с Пугачевым весь путь от Илека, а в самом конце его гнусно предавший?..
Из показаний Ивана Творогова при допросе в казанской Секретной комиссии 27 октября 1774 года:
«Злодея почитал я прямо за истинного государя Петра Третьего потому, во-первых, что казаки приняли и почитали его таковым; во-вторых, старые солдаты, так, как и разночинцы, попадающие разными случаями в нашу толпу, уверяли о злодее, что он подлинный государь; а в-третьих, вся чернь, как-то: заводские и помещичьи крестьяне, приклонялись к нему с радостью и были усердны, снабжая толпу нашу людьми и всем тем, что бы от них ни потребовано было, безотговорочно».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |