5 октября 1773 года началась осада пугачевцами города Оренбурга.
Приступил бы Емельян к Оренбургу и раньше, да уговорили Пугачева татары из Каргалы зайти к ним. Посчитал он за нужное это сделать. Каргала-то, а иначе — слобода Сеитская — по размеру равновеликая Оренбургу. И все ее жители, как слышал Емельян, готовились служить ему верно.
Так и получилось — приняли его с несказанной пышностью. Землю у мечети устлали ковром, а едва подъехал, подхватили под руки, помогли сойти с коня и все, как один, ниц пали.
Уселся Емельян в золоченое кресло. То кресло было забрано с губернаторского хутора, мимо которого держали путь. Другие господские дома, что попались близ Оренбурга, тоже потрясли попутно, да и церквушки не пощадили — образа, на холсте писанные, подложили под седла, приспособили вместо потников. Обзавелись кое-чем. Вот и «царю-батюшке» трон раздобыли.
Только сидеть на нем Емельяну непривычно. Поднялся сам и народ поднял:
— Вставайте, детушки. Добрые люди вы, что так меня встретили. Дарую вам за то волю вечную! — Он поцеловал поднесенный хлеб с солью, а растроганные подданные лобызали ему руку.
Потом Каргалинские старшины свой дар объявили: к воинству «Петра III» прибавили полутысячный отряд.
— И безмерно ваше войско умножится, — сказали они. — Нерусские народности от вас ждут приветного слова.
И правда. Как ни торопко шел Пугачев от Яика до этих мест, а молва о нем летела быстрее. Понапрасну ли призывные манифесты вперед себя слал? Посланцы знатного старшины Ногайской дороги Кинзи Арсланова уже караулили Пугачева в Каргале. И сразу заявили, что вся башкирская сторона к нему приклонится, ежели пришлет он свой указ.
В тот же день был составлен указ. Да не один! Приказал Емельян всем грамотеям сочинять на языках, на каких только горазды они изъясняться, чтобы в любых местах было читано с понятием. Вечером утвердил те указы. Болтай, сын Идорки, изложил по-татарски, у башкирцев и сеитовских татар отыскались писчики, разумеющие по-персидски, по-турецки и по-арабски. И постарались все, вкупе с Почиталиным и Подуровым, расписали стилем торжественным, не поскупились на прославление «государя».
— «Тысячью великой и высокой, и государственной владетель над цветущим селении... милостив и милосерд, сожалительное сердцо имеющий... во всем свете славной, в верности свят, реченным разного рода людям под своим скипетром самодержавец...»
С трудом перевел дух Почиталин, все эти титулы выговорив.
— Не дюже ли речисто? — усмехнулся Пугачев.
— Зато знатно, — ответили казаки. — Пущай так будет.
— Коли так, оглашай дале, — разрешил Пугачев.
— «Будьте послушны вы и к сей моей службе преданность учините, — продолжал Почиталин. — А я вас отныне жалую...»
И сызнова перечислил он все, что обещано было в указе яицким казакам, — земля, вода, леса, посевы, пропитанье и жалованье, свинец и порох...
— Погоди трохи, — опять прервал «царь». — Тут инако поставь.
И замолк обдумывая. В самом первом указе, сочиненном Почиталиным, недоставало слов о воле. Само собой, они разумелись, но каждый раз, говоря с народом, напоминал Емельян старательно: и вольностью вечной вас жалую! Башкирцам же, и калмыкам, и всем прочим народам, раздольно кочующим, про это тем паче надлежит сказать, да еще подоходчивее для них выразить.
— Указуй так, Ванюшка: всем волю даю — и детям вашим, и внукам. Пребывайте отныне как звери степные!
— Якши, якши! — обрадовался Болтай. — Верный слово, бачка осударь! — И вписал эту фразу в свою бумагу.
Когда же дошла очередь ему читать, увидел Емельян — и у него тоже отменно изложено: «Заблудшие, изнурительные, в печали находящиеся, ко мне скучившиеся, услыша имя мое, ко мне идти, у меня в подданстве и под моим повелением быть желающие! Без всякого сумнения идите!»
— Пусть без сумнения идут! — подтвердил Пугачев — А оглашать указы мои во всех сторонах живущим, и в пути проезжающим, и в деревнях на каждой улице.
— Дозволь добавить, надежа-государь, — вступил артиллерийский командир Федор Чумаков. — Укажи, что милости от тебя всем много будет, в чем пред богом даешь заповедь. А кто противиться станет, таковым голова рублена и пажить ограблена.
Емельян нахмурился. Все же так и тянет яицких казаков крутой расправой стращать. Ну да ладно, кое-кого и вправду припугнуть не мешает.
— Пиши и это! — ткнул он перстом грамотею и заключил: — Скрепляю бумаги сии — октября первого числа, в день субботний, в праздник покрова.
Призвали рассыльников, дали им конверты с надписями. Толмачи копии размножили для многих иноязычных жителей, и поскакали гонцы во все концы — в Башкирию и в Сибирскую область, на Самарскую линию и по всей Оренбургской губернии.
Пугачев не стал задерживаться в Каргале. На другой же день, загодя выслав вперед себя Шигаева, с почетом вошел в соседний Сакмарский городок. А тут к нему явился Хлопуша.
Пугачев стоял у своей палатки в лагере за Сакмарой, разговаривал с Шигаевым о делах провиантских, когда подвели к нему незнакомого человека, на вид страхолюдного — роста огромного, лохматый, глаза пронзительные, а лицо изуродованное, ноздри вырваны, на лбу и на щеках клейма выжжены. Знак ведомый: вор, разбойник, каторжник.
— Кто таков? — спросил Емельян строго.
— Афанасий Соколов. Хлопушей кличут.
И объяснил, что из местных он, семья в слободе Берде живет — от Оренбурга семь верст, но прибыл не из дому, а из Оренбурга, где сидел в тюрьме. И не сбежал, нет, а выпустили. Самолично губернатор о том позаботился. Да не задаром. Отплату немалую потребовал: добраться до бунтовщика и подговорить казаков, чтоб схватили самозванца и в губернский город доставили, к губернатору фон Рейнсдорпу прямо в руки. Вот и пакеты секретные послал, казакам для подговорки. И за всю эту злодейскую измену обещано Хлопуше прощение прегрешений и побегов из Сибири с каторги. Только посулил Хлопуша губернатору, что выполнит хитрецкий замысел, а на деле решил иначе. И явился к новоявленному царю — служить ему верой-правдою.
Пугачев засмеялся:
— Это ты ловко смерекал! Так не так, а уж этак будет. Обещанного три года ждут, а ближняя соломка лучше дальнего сена.
Хлопуша обиделся:
— Не об себе пекусь. По слухам, вы о сирых стараетесь. Манифест сделали, чтоб содержащихся в тюрьмах, ну и прочих в невольности людей выпущали. Вот за то и хочу с вами.
Овчинников, оказавшийся тут, выразил сомнение:
— Не верь ему, государь, плут он.
А Шигаев вдруг заступился:
— Нет, ваше величество, знаю я этого человека. Меня за прошлый бунт в оренбургском каземате держали, заодно с ним, Хлопушей, сидел. Положиться на него можно.
— Уйдет, уйдет, — настаивал Овчинников. — И что здесь увидит, тамо скажет, притом наших людей станет подговаривать.
Пугачев еще раз внимательно взглянул на Хлопушу.
— Ладно! Пусть бежит да и скажет, худого в том немного. И одним человеком армия пуста не будет. Держи, братушка!
Он протянул Хлопуше полтинник. Наперекор Овчинникову так поступил. Хотя и войсковой атаман Овчинников, а что про бедных людей знает? Казак состоятельный, лишь притеснением казачьих привилегий обеспокоенный. А Емельян, по каталажкам мыкаясь, изрядно повидал таких, как Хлопуша, — колодники несчастные, иные ни за что загубленные, обречены до конца дней носить клеймо позорное от власти.
Хлопуша рассказал, что Рейндопка-губернатор собирал в Оренбурге военный совет. Теперь спешно вокруг крепости ров углубляет, бастионы усиливает, пушки чистит, мосты через Сакмару сносит. Симонов с Яика прислал майора Наумова с солдатами. А послушных казаков привел Мартемьян Бородин.
— У нас брат Мартюшкин — Григорий — хорунжим, — напомнил Зарубин.
Пугачев кивнул, вспомнив: с командой Витошнова под Яиком перекинулся Григорий Бородин, брат яицкого старшины, смертного врага всех войсковых. Многие теперь так перемешались: кто здесь, кто в послушных. Только оренбургские-то власти и в послушных сомневаются. Хлопуша рассказал, что берут под ружье всех надежных городских жителей. А о «Петре III» объявление сделано — приказано всем попам с амвонов читать, де, самозванец он. Про это, должно статься, и в пакетах изложено.
— Ладно, ступай, — отпустил Пугачев Хлопушу.
Но приказал все-таки для осторожки следить за ним. Потом велел распечатать пакеты. В них оказались бумаги, которыми губернатор Рейнсдорп вознамерился перетянуть повстанцев на свою сторону. И объявление про самозванца тоже.
— «Известно учинилось, — начал оглашать Почиталин, — что о злодействующем с яицкой стороны в здешних обывателях по легкомыслию некоторых разгласителей носится слух, якобы он другого состояния, нежели как есть».
— Мудрено закручено, — покачал головой Емельян.
— «Но он злодействующий, — продолжал Почиталин, — в самом деле беглый донской казак Емельян Пугачев, который за его злодейства наказан кнутом с поставлением на лице его знаков, но чтоб он в том познан не был, для того пред предводительствуемыми им никогда шапки не снимает».
— Так врет же Рейндопка! — воскликнул Пугачев. — У него, знать, только и дела — людей бить да ноздри рвать. Разве есть у меня на лице знаки? Вот я и шапку снял! Видите, все ложно. Значит, не про меня писано. А еще обещает пять сотен рублей тому, кто сдаст меня ему живым. Мало ценит царя дурак Рейндопка!
Окружающие смеялись. А Пугачев радовался: своей глупостью губернатор лишь укреплял веру в «Петра III»!
Но как остался один, глубоко задумался Емельян. Подсылают враги лазутчиков с черными замыслами. И Оренбург защищать готовятся крепко. Про самозванца вопят истошно, голову его покупают. Все это на то указует, что ненатужной победы впредь ожидать не приходится. До сих пор сдавались крепости сами, да и крепостью ли назовешь малое жительство за оградой бревенчатой, а то и просто из плетня сооруженный редут, в коем не редкость были пушки, травой заросшие? Теперь же перед восставшими истинная твердыня: широкий ров, мощный вал, стены плитным камнем выложены, на двенадцати бастионах семьдесят пушек. А у Пугачева пушек всего двадцать! И ружей маловато — у башкирцев лишь луки, у иных из татар ножи да копья. Как с такой армией к грозной крепости подступиться?
— Пиши наново манифест, Ванюшка! — приказал Емельян наутро Почиталину. — «Оставя принужденное послушание к неверным командирам вашим... придите ко мне...»
Не в твердой он был надежде, что поможет на сей раз обольстительная бумага, но испытка не пытка. И когда двинул войско на город, уже в самой близости его окружая, послал вперед казака. Казак-храбрец защемил листок в палке, подскакал впритык к стене, воткнул ту палку в землю под вражескими пулями. Через некоторое время из ворот крепости выехал всадник, забрал палку с листком. Но вскорости начали крепостные пушки палить по-страшному — такой ответ давали оренбургские власти самозванцу на его увещевание.
Тогда повел Пугачев армию на штурм и занял Егорьевскую слободу, дома которой лепились вплотную к оренбургским стенам. Однако сильная артиллерийская пальба заставила повстанцев отойти прочь. Остановились в трех верстах, на виду у города.
Ночью во многих местах загорелась Егорьевская слобода. Подожгли ее оренбургские защитники, чтобы лишить нападающих удобных подходов к городу. А с рассветом сами устроили вылазку: из городских ворот вышло полторы тысячи солдат под командой майора Наумова. Пугачев двинул против них всю свою армию. Оробевшие наумовские солдаты убрались восвояси. Весь день не смолкала обоюдная перестрелка.
Смрадно догорала Егорьевская слобода. Черный дым застилал крепость, повисая вместе с низкими осенними тучами над полем, где расположились повстанцы.
На третий день Пугачев снова затеял атаку — уже со стороны Менового двора, построенного на низинной степной стороне Яика, в двух верстах от крепости. Каждое лето здесь шел оживленный торг с азиатскими купцами, были поставлены триста купеческих лавок и амбары, работала пограничная таможня. На защиту Менового двора оренбургские власти вторично выпустили майора Наумова — уже с двумя тысячами солдат и казаков. Под их нажимом Пугачев отступил, но и Наумов, напуганный тем, что казаки его колебались и могли вот-вот перейти на сторону восставших, поспешил ретироваться.
— Ладно, — сказал Пугачев, распалившись. — Мало им штыка, так дадим приклада.
И решил готовить генеральный приступ.
К этому времени изрядно прибавилось у него силы. Приклонились калмыки, черемисы, башкиры. Явился и башкирский старшина Кинзя Арсланов. Он, как и Идорка Байменов, пришел со своим взрослым сыном, да еще привел пятьсот конников. С Кинзей Емельян встретился по-особому. Знал: как примет «царя» этот знатный башкирец, так станет почитать и вся Башкирская сторона. И не посчитал за труд разыграть представление.
— А что, Кинзя, узнаешь ли ты меня? — спросил он, прищуриваясь, и, приметя, что молчит Арсланов, поспешил подсказать: — Аль не помнишь, как я тебе кармазину дарил на кафтан? Будь у тебя хоть лоскуток из того сукна цел, так я его узнаю...
Еще помолчал Кинзя. Никогда ничего не дарил ему чернобородый «ампиратор». Но башкирец сделал вид, будто вспомнил:
— Да, ваше величество, теперь помню.
Глаза в глаза поглядели при этом друг на друга «царь-батюшка» и новый «подданный». Похоже это было на то, как принимал Емельяна в давнем открытом разговоре Зарубин-Чика. Все понял умный башкирец, которого не зря по Ногайской дороге звали Обызом — Учителем. Надежным сподвижником стал для Пугачева отныне Кинзя Арсланов.
На другой день были разосланы ногайским старшинам «царевы» указы. Но Пугачеву этого теперь казалось мало. И во все края отправил он не только нарочных с бумагами, но и людей твердых, исправных в поручениях. Вверх по Яику поехал Шигаев, к калмыкам Дмитрий Лысов, к башкирцам Идорка Байменов. Послал и Арсланов своего сына Силявчина. А Зарубин-Чика присоветовал пустить посланца на уральские заводы. В тех местах долго работал Хлопуша. И позвали Хлопушу. Доверил Пугачев этому страховидному человеку наиважнецкое дело — идти на Авзяно-Петровский завод. Напутствовал так:
— Объявишь работным людям мой указ, а как увидишь, что будут согласны служить, осмотри, есть ли мастера и мортиры, и когда есть, вели лить.
Под стенами оренбургскими в эти дни стояло временное затишье. Стреляли из пушек, из ружей, но сильных сшибок не было. Среди повстанцев находились смельчаки, — разъезжая по степи группами, пробирались к самой крепости и, повесив шапки на колья-рогатки, воткнутые в землю, кричали стоящим на стене караульщикам:
— Эй, господа казаки! Пора вам одуматься! Выдайте нам Мартюшку Бородина!
С крепостного вала отвечали бранью, открывали огонь. Озорники со смехом удирали, пришпорив коней.
12 октября Рейнсдорп попытался еще раз отогнать осаждающих. В девять часов утра майор Наумов вышел с двухтысячным корпусом. Затеялся бой. С обеих сторон непрерывно гремела артиллерия. Пугачев окружил оренбургских солдат. После трехчасового жаркого сражения Наумову пришлось отступить.
Это была последняя попытка оренбургских властей снять осаду.
Внезапно похолодало. Выпал обильный снег. На Яике появились ледяные закраины. Пугачев жил в калмыцкой палатке-кибитке, войска же его мерзли среди голой степи под открытым небом, укрываясь от пронизывающего ветра в редком кустарнике. Поэтому 18 октября Пугачев объявил приказ: отойти от Яика к Маячной горе и разбить лагерь вблизи Бердинской слободы. Маячная гора укреплялась рвами и валами, на сооруженных батареях ставились пушки. Из досок строились подвижные башни, — стоя за ними, было безопаснее стрелять. С верхнего Яика вернулся Шигаев, привел сто человек казаков, добавилось еще несколько пушек. Умножились отряды башкирцев и калмыков.
И наконец наступил день, когда Пугачев сказал:
— Поутру начнем решительный приступ!
Второго ноября по сигналу вестовой пушки повстанцы принялись палить из всех орудий. Часть войск Пугачев направил прямо к оренбургским воротам, а сам — с более многочисленной ратью — начал наступать через выжженную Егорьевскую слободу. Закравшись со стороны реки в погреба обгоревшего предместья, повстанцы стреляли почти у самого вала из ружей и луков. Оренбургские власти перебросили на эту сторону вала артиллерию. Майор Наумов во главе полевой команды бросился отгонять осаждающих. Под орудийным огнем Пугачеву пришлось отступить. Ночью Пугачев приказал Чумакову поставить две батареи — одну на паперти Егорьевской церкви, другую на колокольне. Но и оренбургские защитники переправили часть пушек через Яик и теперь били повстанцев с тыла.
Снова укрываясь в погребах слободы, осаждающие целый день вели бой при жгучем морозе. Попеременно грелись в единственной сохранившейся в предместье избе, которую топили. Пушки грохотали непрерывно. Вдруг Пугачев почуял — огонь поубавился. Вызванный Чумаков объяснил: не хватает ядер.
— Вели рубить чугунные котлы! — приказал Пугачев. — Палите черепьем.
Бой продолжался. Но к ночи Пугачев опять отступил.
— Все, детушки, — сказал он, собрав совещателен — Крепка стена оренбургская. Что дальше делать будем?
— А может, и оставить нам эту стену? — подал голос Чика. — Теперича, может, самый срок на Москву идти, а?
Он спросил — и все вокруг зашумели.
— Да ты что! — сердито возразил Овчинников. — Сызнова начинаешь?
— И то истинно! — поддержал войскового атамана Шигаев. — Урядили Оренбург брать, а он опять про Москву!
— Зело докучлив, — проворчал Иван Творогов.
А Дмитрий Лысов захихикал, тряся козлиной бороденкой:
— Из таковских — с плеч стряхни, на руки лезет.
— А ну, будя! — крикнул Емельян.
Давно приметил он, что степенные яицкие полковники недолюбливают горячего Зарубина-Чику. Да и несдержанного в речах Тимоху Мясникова тоже. Были Мясников с Зарубиным в числе первых Емельяновых сговорщиков, которые приняли его еще на Таловом умете. Но мало-помалу стало так, что окружили «государя» новые слуги — не без стараний того же Творогова. Да и то правда — нет у них осмотрительной башковитости, как, к примеру, у Шигаева. Худых советов от Максима Емельян не слыхивал, все по-разумному смекает. Вот само собой и оказался при решении дел молодой, неопытный Мясников позади, а тот же Шигаев, скажем, заделался «при дворе Петра Федоровича» главенствующей персоной. Да против него никто и не спорит.
А о Москве вот спор давний. Многие из яицких за Оренбург держатся. Еще когда Татищеву крепость взяли, вопрос возник: куда идти? Из Татищевой две дороги выводят — одна на север, к Волге, на Самару и Москву, стало быть, а другая, восточная, — прямехонько на Оренбург. Зарубин с Подуровым, да и Мясников, тогда еще уговаривали на Самару повернуть, к Москве. Но казачьи вершители и в ту пору непреклонно противились: «Нет, Оренбург брать будем!»
Пугачеву Зарубинский замысел — на Москву идти — милее был. Но не отважился он настоять, чтоб казаки от Яика оторвались. Неведомо, наберется ли в России изрядная подмога людьми, здесь же, почитай, в каждой крепости, в каждом хуторе местные жители приклоняются. И без великих колебаний согласился Емельян из Татищевой выступить по Оренбургской дороге. Но вот не одолели Оренбург с ходу. И снова промеж казаков споры затеялись: куда идти?
Только сейчас и башкирцы с калмыками за Оренбург ухватились. Для них это «злой город», наиглавнейший источник всех напастей, отсюда любая бумага идет, которая лишает их и земель, и скота. Поэтому твердо стоят они на одном:
— Сделай так, осударь надежный, чтоб губернии не было, чтоб неподвластные ей мы были. Отдай нам Оренбург, а прочие места уж противу тебя потом не устоят.
И прислушался Пугачев ко всем этим речам. Издевку казаков над Зарубиным-Чикой пресек, а о походе на Москву и сейчас не высказался.
— Быть по-вашему, — кивнул он сторонникам осады. — Одначе не стану я больше людей тратить, а выморю город мором.
И тут же распорядился: готовить лагерь к переезду в слободу Берду, на «зимние фатеры»! Калмыки и башкиры в кибитках остались, казакам же от клящих морозов надо было в подходящем жилье спасаться. Правда, в Берде лишь двести домов, и все казаки не смогли в них разместиться. Начали устраиваться кто как — приспосабливать бани, амбарушки, строить шалаши, рыть землянки.
Под «государев дворец» отвели наилучший дом. Горницу оклеили золоченой бумагой, в красный угол вдвинули трон-кресло, над троном повесили портрет «сына» Павла — наследника престола. Для обслуги «императора» Шигаев назначил главным дежурным Якима Давилина, а на крыльце установил стражу — двадцать отборных казаков. Двух стряпух на кухню послал. Пугачев осмотрел «царский двор», одобрил.
Но не почивать в безделии вознамерился Емельян! И не для отдохновения расположил в слободе войско. Люди, число коих растет, требуют воинской выучки. И не ради одной лишь оренбургской крепости. Вслед за овладением губернским городом мыслил Пугачев, как и Зарубин, как Подуров с Арслановым, продолжить путь на Самару и на Москву, а потом и на столичный Питер! Вот почему в тот же день, когда разрешил казакам перебираться в Берду, учинил он еще два «императорских» повеления.
Первое — грамотеям: чтоб написали именной указ в Оренбург Рейнсдорпу, всем господам и всякого звания людям. «Выдите вы из града вон... Никто вас от нашей сильная руки защитить не может». Грозные требования посылал, чтоб в страхе держались... Пусть не думают: ежели отходит в Берду, так, значит, тягость осады снимает.
Второе повеление было куда важнее и затрагивало всех советчиков. Призвал он их к себе и объявил, что отныне учреждает Военную коллегию. А на попечение оной возложил все хлопоты по армии — указы, жалобы, судейство, снаряжение.
Прослышав о том, казаки обрадовались. Но, когда приказал Пугачев иным из них стать судьями коллегии, вздумали отговариваться: Витошнов старостью, Шигаев с Твороговым должностями — дескать, уже имеют назначения: один над провиантом стоит, Творогов — илецким полком командует.
Творогов с Шигаевым и надоумили Емельяна эту самую коллегию учредить. Хотел Емельян сделать Творогова главным судьей, так тот наперед себя Витошнова выдвинул: он старший по возрасту. А когда Пугачев сказал: ну, так быть тебе над секретарями верховодом, канцелярией править, Творогов и тут отговорку нашел — грамоты маловато. Что за человек! И делом заправлять норовит, и в тени остаться! Емельян рассерчал:
— Другие вовсе неграмотные! И есть кому написать, а тебе труд невелик — знай подписывай.
Творогов заикнулся было еще что-то сказать, но Пугачев голос повысил, запретил перечить, приказал делать, как он велит.
Со вздохом поклонился Творогов, показывая, как без охоты соглашается. Но к делу приступил тут же так рьяно, будто только и ждал, когда сможет по-своему крутить. И в секретари коллегии сразу предложил знакомого ему Илецкого жителя Горшкова, а одним из судей определил шигаевского знакомого Скобычкина.
Не отказал Пугачев в назначении этих людей на должности — Творогову и Шигаеву виднее, с кем дела вершить, — только когда утвердилось все, опять увидел: и в коллегии оказалось много новых казаков, а те, кто прежде с ним рядом стоял, вроде ненароком в сторону отодвинуты. Ни Зарубин-Чика, к примеру, ни Мясников в коллегию не попали.
— А где Чика? — спросил Пугачев и велел кликнуть, полагая, что надо поставить и его на какую-нибудь должность.
Творогов словно учуял это и сказал, умаляя зарубинские доблести:
— Но он токмо хорунжий, государь.
— А я захочу, так и графом будет! — отрубил Пугачев.
Творогов с обходительной уступчивостью начал кланяться:
— Это уж как изволите, ваше величество.
Зарубин явился, но в тот же час ввели к «царю»
приезжего татарина. Встревоженный Овчинников сказал:
— Выслушай его наискорейше, государь, сурьезное известие.
Робея перед «императором», татарин поведал, что прислали его из деревни Сармановой, где узнали о приближении по Казанской дороге правительственного войска. Из самого Петербурга на усмирение мятежников под Оренбург идет генерал-майор Кар. Солдат у него полторы тысячи, пушек пять.
Недосуг сделалось Пугачеву заниматься дальше коллегией — слух о генерале и впрямь наисерьезнейший. Приказал он Овчинникову без промедления забрать под свое начало пятьсот казаков с шестью пушками и выступить навстречу тому генералу.
Взглянув же на Зарубина, добавил:
— А в помощники тебе, атаман, определяю Чику. Сообща все решайте. Будет у тебя фельдмаршалом!
И победно посмотрел на Творогова, да и на всех остальных яицких — не захотели простого хорунжего в коллегию принять, так вот вам — получайте фельдмаршала, графа Чернышева! Таковой президент в Петербургской военной коллегии сидит. А теперь, значит, пусть и у них будет!
К вечеру Овчинников и Зарубин выступили из Берды.
А еще немного спустя стало известно, что в помощь генерал-майору Кару направлены правительственные войска и из других мест — с севера по Самарской линии движется с трехтысячным отрядом симбирский комендант полковник по фамилии тоже Чернышев, с востока из Орской крепости идет бригадир Корф — у него две с половиной тысячи войска при 22 орудиях. Из сибирской стороны — генерал Де-Колонг. И все они должны соединиться под Оренбургом, чтобы в прах разбить Пугачева.
Выходит, пока целый месяц без толку наскакивали повстанцы на крепкие оренбургские стены, царица Катька в Питере времени даром не теряла. И сколотила против них изрядную силу.
— Ну ничего. Попадутся сами нам в руки, — сказал Пугачев.
Он верил — не зря молвится: либо в стремя ногой, либо в пень головой. А смелого и смерть бежит, и враг дрожит.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |