Часть седьмая. Народный царь

Без вождя не выходи в дорогу,
Она без него — уже не дорога.

(Махмуд Мухаммадьяр)

Царя Пугачева повидать бы,
Голову перед ним преклонить бы,
На аргамаке, прославя себя,
По Яику с боями пройти бы.

(Народная песня)

1

К старшине Кинзе привели шпиона. Ничего удивительного в том не было. Когда кругом тревожная обстановка, ни губернская канцелярия, ни полицмейстер не дремлют. У них полно ушей и глаз, необходимо все время знать, чем живет и дышит народ.

Лето для шпионов и соглядатаев самая благоприятная пора. Зимой следы остаются, приходится мерзнуть, а тут лежи себе потихонечку в кустах, выслеживай нужных людей. Но только ли посторонние шпионят? Не спускают с Кинзи глаз шуряки Бикбулат и Кусяпай, мечтая взять верх над бушман-кипчаками, плетут паутиные сети.

Шпион, доставленный к старшине, вначале скрывал кто он и кого высматривает. Пришлось закрыть его в погреб и пригрозить камчой, тогда язык у него развязался.

— Палка бывает о двух концах, — сказал Кинзя. — Ты в ней — один конец. А кто другой? Говори, кто?!

— Не один я... Много нас послали. Из казанской тюрьмы сбежал очень опасный преступник. Велели искать его.

«Эге, ежели такую свору подняли на ноги, стало быть человек стоящий», — подумал Кинзя. Спросил:

— Кто он?

— Донской казак. Пугачев. Емелька.

«Кажется, именно о нем говорил Идеркай, — вспомнилось Кинзе. — Его ждали в декабре, обещал появиться во время багренья севрюги. Скорее всего, он. Возможно, дикий гусь вместо весны появится осенью...»

Много послано за ним охотников.

Признания одного шпиона еще ни о чем не говорят. Нужны доказательства. А где их добыть?

Кинзя через Сляусина вызвал к себе Каскына Аита и живущего на Глухариной поляне Алпара, который поддерживал с ним связь. И впервые дал им поручение.

— Необходимо перехватить рассылаемые губернатором пакеты. Сможете?

Оба ответили:

— Сделаем.

Важные пакеты везут курьеры, почта. Они не бывают без охраны, их сопровождают солдаты.

Аит с Алпаром, выйдя от Кинзи, наметили план действий. В тот же день их люди маленькими группками устроили засады вдоль основных дорог. Три дня спустя Сляусин дал отцу первый пакет, адресованный старшине Кусяпкулу Азатбаеву Очень ценный пакет! Азатбаеву предписывалось задерживать всех подозрительных и под усиленной стражей сопровождать в Оренбург. Действительно, искали некоего Пугачева. «Крепко его боятся, вон как ищут!» подумал Кинзя.

Да, боялись и императрица, и казанский губернатор. Не удосужился губернатор обратить внимание на сидевшего в тюрьме какого-то Пугачева — мало ли разных людишек томится там. Когда встревоженный Сенат от имени императрицы прислал указ, выяснилось — арестант успел сбежать!

Не добрались курьеры до Кыдраса Муллакаева, Алибая Мирзагулова. Пакеты были одинакового содержания, рассылал их губернский почтовый комиссар Миндяй Тупеев.

— И тебе должны бы прислать такой пакет, — сказал Сляусин отцу.

— Не присылают. Видно, вышел из доверия, — пожал плечами отец. — Мне напишут лишь в том случае, если понадобится собирать команду против яицких казаков.

— И ты бы согласился?

— Я? — вскинулся Кинзя, выражая возмущение.

— Впрочем, даже если б ты решился на это, народ тебя не послушался бы, — убежденно сказал Сляусин.

Кинзя решил испытать сына.

— А если к войсковой службе призовут, что станем делать?

— Вспыхнет яу.

Яу — не просто бунт, это большое восстание. Положение в крае очень серьезное. Нейтральным тут не останешься, но и в неведении находиться плохо. Кинзя решил сходить к знакомцам на завод, а сына попросил съездить в Каргалы к друзьям, оттуда и до Оренбурга недалеко. Может быть, встретятся ему люди из Яицкого городка.

— Будь очень осторожным, — предупредил он сына. — И в Стерлитамаке, и в Оренбурге усилены дозоры...

До завода путь близкий. Перейдя вброд Нугуш и обогнув гору Багратау, Кинзя вдоль лесной опушки спустился в пойму речки Назы. Давно, когда он был еще молод, здесь, на берегу Назы, в тесном соседстве с заводом, находился отцовский аул Арсланово. Во времена восстания Батырши аул сожгли, но До сих пор видны остатки фундаментов и ямы погребов, заросшие верной человеческому жилью крапивой. Кинзя остановил коня, вспоминая и детство, и молодость. Когда Сатлык Явкаев спалил аул, отец ушел с повстанцами в горы, а он, Кинзя, находился в киргиз-кайсацкой степи. Стоял точно такой же сентябрь. Мать убили, аул разграбили и предали огню. Люди, успевшие бежать, снова собрались вместе и основали новый аул на другом, теперешнем месте. Кто знает, не подвергнется ли он той же участи, уцелеет ли, когда мир снова готов рухнуть, грозя еще одним восстанием...

Наверное потому, что был вечер, вся семья Степана Туманова оказалась в сборе. Даже непоседа Иван Никифорович сидел дома. Прочно обосновался он при заводе. Или жалел жену Полину, или Тумановым удалось приучить его к более разумной жизни.

Кинзе казалось, что Грязнов должен быть в курсе всех событий. На удивление, впервые в жизни, всезнающий Иван Никифорович опростоволосился, ничего не знал, так как лишь на днях вернулся из Самары. Услышав от башкирского друга имя Пугачева, он подскочил на месте.

— Что, улизнул?

— Да, не понравилась ему казанская тюрьма.

— Емелькой называют? — не мог успокоиться Иван. — Он ведь это, он самый! Такой человек не пропадет, да и пропасть ему не дадут.

Ни Кинзя, ни Грязнов ни словом не обмолвились о том, кем называет себя этот человек. Им и так было все понятно.

— А ты почему ничего не сказал мне? — сердито сверкнул глазами на Гришу Грязнов. — Сам, поди, слышал.

— Пришел какой-то секретный приказ в контору... Чего в нем особенного? — беззаботно оправдывался Гриша.

— Эх, ты!.. Разве он простой человек, как мы с тобой? — Грязнов отвернулся, продолжил, немного успокоясь. — Должно быть, он прямиком отправился на Яик, к казакам. Они давно ждут его, почитай, с прошлого года.

Григорий, не обращая внимания на его вспышку, сидел с беспечной улыбкой на лице. Степан по-стариковски покряхтывал, не вмешиваясь в разговор. Его жена Федора с Полиной удивленно смотрели на Ивана. К его горячности они попривыкли, но тут почувствовали, что возбужден он как-то по-особому.

Иван Никифорович, не тяготясь присутствием Кинзи, принялся рассказывать о Петре Третьем — мол, жив-здоров он, в скором времени откроет свой лик перед народом — все чаяния и надежды связаны с ним, где только не ведутся о нем разговоры. Его хвалят, а жену Екатерину Алексеевну проклинают.

Григорий поднялся со скамьи, встал перед Грязновым.

— Ты без всяких на то оснований веришь в пустые байки.

Иван Никифорович и глазом не моргнул.

— Его самим нам надо сделать царем.

— Обманный путь, — покачал в сомнении головой Григорий. — Его ведь должны признать те, кто видел прежде.

— Признают... Как ты не понимаешь? Уже бывало подобное в прошлом. Мария, родная мать убиенного Дмитрия, когда-то вынуждена была признать поставленного перед ней Лжедмитрия. Во как — родная мать! А тута просто люди всякие, в лучшем разе издали прежнего Петра видевшие.

Григорий, не соглашаясь, рукой махнул.

— Самозванный царь все равно не может стать законным.

— Будет, Гриша, будет! Этот сможет стать! Еще сам увидишь. — Грязнов озорно глянул на Кинзю. — Тебе тоже пришли приказы, Арсланыч? Что велят?

— Пока ничего. Но чует сердце, прикажут собрать отряд конников.

— Против казаков?

— Но ведь на Яике бунт подавлен.

Грязнов с внутренней убежденностью произнес:

— Малый бунт усмирен, однако ж большой впереди. И не бунт это будет — настоящая война!

Сляусину не потребовалось ехать в Оренбург, достаточно было того, что повидал и услышал в Каргалах.

В этом ауле, называемом Сеитовской слободой по имени известного купца Хаялина, жил, в основном, торговый люд. В последние годы губернская контора крепко поприжала торговцев, заставляя платить высокие пошлины, и все они были злы на губернатора. Если б нашелся человек, осмелившийся показать кулак губернатору Рейнсдорпу, они не задумываясь пошли бы за ним громить Оренбург.

Мужчины не слезают с коней. Все вооружены, будто собираются на войну. По нескольку человек скачут то на околицу, то на луга в долине Сакмары, тренируясь ударам пикой, сукмарами, испытывают себя в. меткой стрельбе из лука. Базар распался. Торговли нет никакой. На базарной площади люди собираются лишь обменяться новостями.

А новостей в Каргалах полным-полно, стекаются они сюда из Оренбурга, Илецка, Яицкого городка, Тозтубы.

Хозяин квартиры дожидался приезда Сляусина, чтобы передать ему письмо от Балтая. Сляусин читал внимательно, вдумываясь в каждое слово и запоминая, чтобы в случае чего можно было воспроизвести его полностью — бумага может потеряться или возникнет необходимость уничтожить ее. Хозяин квартиры, со стороны наблюдая за сосредоточенным, серьезным выражением лица молодого муллы, спросил:

— Что пишет твой друг, все ли хорошо в его краях?

Сляусин с невозмутимым видом ответил:

— Все должно быть к лучшему. Сообщает, что сдохшего в прошлом году филина нынче подстрелили.

В целях предосторожности Балтай писал иносказательно. Намекал, что прошлогодний гость приехал обратно. Не просто приехал, а возвратился в качестве хозяина. Кто? Сляусину понять это было не трудно. В прошлом году отец с Идеркаем вели разговор о таинственном госте. Из письма можно было узнать, что Идеркай сам угостил гостя, достойного большого уважения. Каждое его слово стоит тысячи золотых, бесценны и данные им советы. И еще говорилось: приезжай в гости сам, бери с собой всю семью. Главный смысл заключался в этих последних строках.

Сляусин надежно спрятал письмо в одежде и в сохранности доставил отцу. Кинзя, прочитав его, тоже крепко задумался. А ему, абызу и старшине, было о чем задуматься. Ведь прежде чем войти в незнакомую дверь, подумай о том, как выходить будешь. Ехать? Понятно, не просто в гости. Допустим, доверишься, возьмешь с собой семью — четыре или пять сотен азаматов, к ним могут примкнуть и другие, весь народ может подняться. За себя одного страшиться было бы нечего. Но обманешься ты, а за тобою обманутся все остальные, и по твоей вине попадут в западню.

«Нет, ошибаться нельзя, однако и запаздывать не следует», — к такому решению пришел Кинзя Арсланов.

...Вечером к его дому подъехал Миндяй Тупеев. Почтовый комиссар собственной персоной пожаловал! В окружении вооруженных охранников, в тарантасе, запряженном парой коней. Под дугами колокольца, заливаются звоном при самом легком движении.

Готовый расшибиться в лепешку, лишь бы выполнить указания губернатора, он скачет из волости в волость. Какое-нибудь ответственное поручение — доверяют ему. Умеет выполнить, довести дело до конца.

Сейчас он получил задание отправить в Оренбург находящиеся в готовности команды конников, а где их нет — собрать немедленно. Старшине Кинзе тоже был дан приказ.

— Команда готова? — строго спросил Тупеев.

— Соберу.

— Веди в Оренбург! К самому губернатору. Уничтожим осиное гнездо нечестивцев. А если попадется тебе злоумышленник Пугачев — не упусти! Награду получишь. У него на лбу имеется тамга. Внимателен будь!

Наутро Тупеев двинулся дальше — шевелить других старшин.

2

В те самые дни, когда Идеркай отправлял письмо башкирам, яицкие казаки, встретясь недалеко от городка с Пугачевым, решили принять его за царя Петра Третьего.

Прежде чем превратиться в грозную силу, и казакам, и Пугачеву предстояло провести большую работу. Идеркай, посылая весточку Кинзе, пока ни о чем не ведал. Первая его встреча с Емельяном произошла чуть позже, рядом со своим хутором в степи, в середине сентября.

Его хутор на Кош-Яике находился в сорока верстах от города. Он выехал туда на сенокос с поденщиками и сыном Балтаем. Оставив их работать, сказал, что едет в степь пострелять сайгаков. Для него это был повод отлучиться на речку Усиху, где на лугу его соседи поставили утром белую юрту и дали тайный знак прийти туда.

Друзья ввели его в юрту. В ней Идеркай увидел сидящего незнакомого человека среднего роста, с круглой черной бородой, с внимательными и цепкими, весело глядящими глазами. Идеркаю сказали:

— Наш законный государь Петр Федорович. Мы уже присягнули ему. И ты присягни. Преклони колени, поцелуй руку.

Обо всем было договорено заранее, поэтому Идеркай не оробел, вгляделся в смуглое лицо незнакомца, в его глаза, увидел в них великодушие и решительность. Первой мыслью было: ему довериться можно. И он, низко поклонясь, поцеловал ему руку.

— Пришел служить тебе, царское величество, — сказал Идеркай торжественно и подарил государю новехонькую казачью шапку.

— От всей души служи. Верность твою не забуду, — ответил царь.

По редутам и форпостам вдоль Яика были разосланы гонцы. По их зову к вечеру собралось довольно большое число казаков. Они тоже дали царю присягу. Лишь несколько человек знали, кем на самом деле является «царь». Однако для всех остальных он был государем, явившимся спасти их от произвола старшин, губернских властей и жестокосердной императрицы. Ведь всего шесть-семь недель прошло, как завершилась устрашающая экзекуция. Казненных похоронили, осужденных на вечную каторгу отправили в Сибирь, у многих еще не зажили полностью рубцы от плетей, а бежавшие от возмездия прячутся, живут в страхе и беспросветной горести. Кто соберет их в единую силу, способную дать бой ненавистным властям? У стада должен быть пастух, у табуна кобылиц — косячный. Царем зверей называют льва, царем птиц — орла. И среди людей тоже кто-то должен быть главным. Не случайно они послушно следуют за тем, кто умнее, энергичнее, сильнее остальных. Именно такой человек требовался и яицким казакам, и всей российской бедноте, чтобы можно было поверить ему, связать с ним все свои надежды. И вот им на счастье явился желанным и долгожданным спасителем Петр Третий.

— Меня спасло чудо, — рассказывал он окружившим его казакам. — Мои сподвижники, подсунув другого человека, помогли мне бежать. По вине коварной жены и проклятых дворян уже одиннадцать лет вынужден жить в бегах. Через тысячу опасностей прошел, однако жив остался.

По его рассказам, он обошел всю Россию, побывал в чужих странах, своими глазами видел, как бедствует народ. С высоты престола, оказывается, ничего подобного не увидишь, а теперь сам познал творящиеся вокруг беззаконие и несправедливость, жестокость и произвол. Потому за простых людей болит у него сердце, хотел бы на другой лад повернуть жизнь — лишен престола. Вот почему, желая спасти своих подданных от мученического существования, даровать им жизнь вольную, решил открыться, кто он есть в действительности.

— Моя мамаша тоже не пожелала быть анператрицей, — говорил он. — И мне анператорство не надобно. Однако ж не могу устоять супротив совести.

Знал Емельян, что Анна, дочь Петра Первого, выходя замуж за герцога Голштинии, заявила, что ни сама она, ни ее муж не будут претендовать в наследники престола.

Поверили Пугачеву.

Опять-таки всего горстка людей знала об аресте прошлой осенью Емельяна Пугачева, выдававшего себя за Петра Третьего и отосланного в Казань, в тюрьму. Важно другое: обещал вернуться — сдержал слово, вернулся. Поэтому тем, кто знал о нем истину, никакого дела не было до судьбы подлинного Петра Федоровича. Необходим вожак, вождь, который мог бы повести людей за собой. В этом вся суть.

Для всех оставалось тайной, что Емельян Пугачев, казак с Зимовейской станицы на Дону, участвовал в войне с Пруссией, не раз проявляя мужество, затем воевал на турецком фронте, где получил даваемый только казакам чин хорунжего. Вроде бы, стыдиться нечего, напротив, кто-то мог бы и возгордиться, а он тщательно скрывал, что был казаком. Навсегда порвал с родной станицей, оставил там жену Софью с детьми, навещал их очень редко, встретясь в последний раз два года назад. Странствовал по Литве, Польше, при содействии староверов очутился на Яике.

Обо всем этом никому он не рассказывал. Даже те, кто знал его как Пугачева, не расспрашивали.

Правда, Емельяну Пугачеву приходила мысль сказать людям прямо, что он донской казак, но раздумал. Живший некогда в его же станице атаман Степан Разин поднял казаков и был разгромлен. Помощник Разина Василий Ус хотел увлечь за собой народ, но не смог. «Ежели прознают про меня, как про донского казака, кто за мной пойдет, кто захочет подчиниться? — думал Пугачев. — Нет, времена теперь такие, что люди, как гласа божьего, ждут чудесного появления Петра Федоровича. Хотя и мерзопакостным он был, покойничек, да имя его сгодится. С энтим именем сам стану народным царем, создам мужицкое государство...»

А что? Внешностью бог не обидел, иной другой царь позавидовать мог бы, да и в обхождении с людьми талант имеется, умеет поговорить с ними с необходимой степностью. И строгости, и хитрости хватает. Ума не занимать, память цепкая, глаз зоркий. Бояться нечего, ибо где страх, там и крах, а смелость города берет. Испытать судьбу не худо. Лучше раз в жизни взлететь в небо соколом, чем всю жизнь прожить серой мышью.

В прошлом году, с запозданием явившись на разгромленный Яик, Пугачев и думать не смел, объявив себя царем, поднять всю Россию. Намерения у него были скромными: сплотить вокруг себя казаков, сначала двинуть на Астрахань, затем на Терек и создать там самостоятельное казачье войско. Но в нынешний приезд казаки уговорили его пойти походом на Оренбург, а может быть и дальше... Аппетит приходит во время еды. Постепенно он сам поверил в то, что сумеет стать народным царем.

А время очень подходящее. До сей поры идет война с турками, приковывая к себе значительную часть русской армии. По всей России вспыхивают бунты. Если поднять крепостных мужиков, то самому можно будет собрать огромное войско. Яицкие казаки не примирились с поражением. А упавшему все равно, кто подаст руку и поможет подняться, лишь бы рука эта оказалась сильной и надежной.

Дорого яичко ко христову дню. Пугачев понимал это, и все-таки в самом начале не все ладно у него складывалось. Придя на Яик после побега из казанской тюрьмы, Пугачев остановился в Таловом умете Степана Оболяева и встретился с казаками, с которыми познакомился в прошлом году. Они осторожничали, горячей заинтересованности не проявляли. Спорили между собой, препирались, раздираемые противоречиями. Задавали каверзные вопросы «живому царю», подстраивали всяческие испытания. В конце концов раскололись на две группы. Казаки постарше решили не спешить, тянули время, выжидая: а вдруг вернутся посланные в Петербург депутатами Перфильев и Герасимов с милостивым прощением императрицы. Ежели их условия окажутся выполненными, тогда, в благодарность, можно будет схватить Пугачева и выдать Екатерине как самозванца. В противном случае, если власти не пойдут на уступки и не возвратят депутатов, придется попугать их тем, что теперь у казаков есть свой государь. Задумку эту они тщательно скрывали от Пугачева, находящегося под неусыпным присмотром, делали вид, что беспокоятся за судьбу депутатов. Пугачев уверенно говорил им:

— Проклятая Катя арестовала их, поди, пытает. Ежели б я сидел на престоле, разве так поступил бы...

Молодые казаки, более горячие и нетерпеливые, учуяли неладное, начали предпринимать свои действия. Иван Зарубин и Тимоха Мясников, встретя на Таловом умете Максима Шигаева, Караваева, упорствуя, требовали показать им царя-батюшку. Встреча состоялась. И тогда Пугачев, поверя в молодых казаков, доверил им в руки свою судьбу. С ними связал он весь оставшийся жизненный путь.

Зарубин с Мясниковым увезли его на хутор Андрея Кожевникова, расположенный на речке Малый Чаган в сорока верстах от города. Несколько дней пришлось пожить там. Приезжали все новые и новые казаки, в том числе и из старшего поколения. Нашел дорогу сюда бывший в бегах Плотников. Присягнул на верность царю старый казак Яков Почиталин. Присоединились к казакам несколько калмыков.

Чуть позже, когда перебрались на Усиху, поцеловал цареву руку башкирский казак Идеркай Баймыков, обещая верную службу.

Когда собралось достаточное число людей, собрали малый круг. Необходимо было переговорить обо всем, обдумать дальнейшее. В желании не выпускать из рук бразды правления кругом, Иван Зарубин уселся рядом с Пугачевым, сказал:

— Все мы покорны воле царя Петра Федоровича, не так ли?

— Да, да, пускай повелевает нами, — одобрительно зашумели казаки.

— Теперя мы послушаем его обещания. Верно, казаки?

— Верно, Чика!

Так по-свойски называли Зарубина друзья, а кличка эта обусловлена была близким кровным родством его с киргиз-кайсаками.

— Государь наш, ответь, как будешь относиться к рабам своим покорным, к казакам?

Вопрос этот задавали Пугачеву не раз, но ответ на него теперь должен был обрести форму закона.

— К вам, казакам-молодцам? — Пугачев испытывающе обежал глазами круг. — Перед господом богом клянусь, яицкому войску, как ни один из царей, окажу великое уважение. Как жили в старину, по тем обычаям и жить будете. Старшины, атаманы? Как прежде, круг решать станет. Сами изберете, кто сердцу мил, а недостойных изгоните. Волю дарую вам прежнюю.

Круг... Старинные обычаи... Воля вольная... Что может быть отрадней и желанней для обездоленного казака? Последние права и привилегии отняла у него императрица, оставалось лишь горевать по безвозвратному прошлому. Слова Пугачева угодили в цель. Казаки зашевелились, надеждою загорелись глаза.

«Ага, проснулись!» — подумал Пугачев.

— Ну что, подходяще, казаки?

— Любо! Любо! — зашумели они.

Посыпались вопросы, и один из них первым задал Чика-Зарубин:

— А земля?

— Земля? — переспросил Пугачев и, напустив на лицо побольше торжественности, произнес: — Весь Яик со всеми втекающими в него ручьями и реками — ваш. Сами оберегайте его и пользуйтесь на радость. Рыбу ловите, продавайте. На ловлю никакого налога, на продажу никакой пошлины. Отменяю запрет на добычу соли. Берите ее, сколько надобно, продавайте где хотите.

— Любо! Любо!

— Нам который год не платят жалованье, — выкрикнул Толкачев.

— Прикажу выплатить полностью.

На все вопросы ответы четкие, ясные, полностью угодные казакам, встречаемые с одобрением: «Любо! Любо!» С гордостью исполняй казачью службу, живи в равных правах со всеми... Но круг невелик, а знать об этом должен каждый казак. Необходимо указ написать и распространить всюду. Желанный, долгожданный указ!

Пугачеву самому, когда он жил в Таловом умете, думалось об указе ли, манифесте ли, чтобы пустить его по рукам, по волостям и уездам. Но кто напишет, кто? Сам грамоте не разумеет, а писаря нет. Вместе с хозяином умета Оболяевым даже ездили в Мечетную слободу¹, надеясь разыскать в монастыре грамотея, да напоролись на беду: Оболяева схватили и арестовали, Пугачев же едва спасся бегством.

Писарь нужен. Сказал он казакам, те переглядывались и пожимали плечами, пока все взоры не устремились на Якова Почиталина.

— Твой Ванюша смог бы.

Яков покачал в сомнении головой.

— Хе, его грамота... Для государя настоящего бы надо.

— Покель и он сгодится. Нацарапает че-нибудь.

К Пугачеву подвели синеглазого восемнадцатилетнего казака Ивана Почиталина. Он в смятении отнекивался, мол, не умеет писать указы. Куда денешься, в темноте и гнилушка светится. Уговорили его. Нашли бумагу, чернила с перьями. Тотчас же хотели написать указ, да не представилось возможности: выставленные дозоры сообщили о появлении солдат. Это был отряд, посланный подполковником Симоновым на поиски бунтовщиков. Напали, видимо, на след.

Пришлось менять место, искать более спокойный уголок. К ночи оторвались от погони, запутали следы и выбрались на хутор Толкачева.

Идеркай с самого начала отделился, решив навестить свой хутор. Заодно он хотел прихватить с собой сына Балтая. Возможно, он тоже, как Иван Почиталин, окажется полезным царю. Сын не верил в воскрешение царя из мертвых, со всей прямолинейностью сказал:

— Царь давно помер. Разве что на его место какого-нибудь шайтана отыскали.

Идеркай возмутился.

— Не смей так говорить! Все перед ним бьют поклоны, как перед царем. Он царь и есть — нашенский!

Балтай не стал перечить отцу, но все еще сомневался, ехать или не ехать.

— Ладно, пока оставайся здесь, — сказал отец. — Вызову, как понадобишься. Не откладывай, напиши обо всем письмо Кинзе-абызу, да так, чтобы никто посторонний не смог понять. Отправь в Каргалы.

— А, Сляусину? Сейчас! — оживился Балтай.

Это было то самое письмо, которое Сляусин получил на квартире хозяина, где жил во время учебы.

...А «царь Петр» ни на шаг не отпускал от себя синеглазого Ванюшу. Говорил и говорил ему, что хотелось бы отразить в указе. На пути к хутору Толкачева ночью остановились покормить лошадей, дать им отдых. Прячась в кустарниках, развели костерок. С указом решили дело не откладывать. Перед Иваном Почиталиным положили чистый лист бумаги, дали перо.

— Давай, Ванюша, начинай, — ткнул пальцем в бумагу Зарубин.

— С чего начать?

— А это ты сам должен разуметь. В начале укажи, что есть у нас истинный государь.

Ванюша поднял голову вверх, задумался, глядя на высокие звезды. Вспоминал вычитанные где-либо самые торжественные и красивые слова, при отблесках пламени костерка принялся выводить буквы: «Указ нашего великого государя Всея России и остальных подданных самодержавного анператора Петра Федоровича...»

Зарубин, заглядывая сзади через его плечо, смотрел на неровные черные буквы, незнакомые, непонятные, шевелил губами, словно бы читая их, восхищенно произнес:

Правильно, Ванюша, молодец!

Пугачев сидел напротив, медленно выговаривая для указа свои царские слова.

— Пиши... С энтим указом обращаюсь я к могучему войску Яицкому... Служите мне, великому государю анператору Петру Федоровичу, с того же верностью, как прежним царям, не жалея последней капли крови, служили ваши отцы и деды. — Пугачев сделал паузу, облегченно вздохнул, считая, что начало положено с необходимой правильностью и соблюдением необходимой формы. — Давай, дальше. — Ваша казацкая служба во славу Отечества вовеки не будет предана забвению...

Играло пламя костра, отражая багровые блики на белой бумаге. Скрипело перо. Шевелился кончик языка, высунутого Ванюшей от большого усердия.

— Теперя обратись ко всем казакам, калмыкам, татарам. Мол, я, государь Петр Федорович, все ваши прежние провинности прощаю и дарую все, что вы просите. Реки, где проживаете вы, от верху и до низу ваши... Земли, луга, денежное жалованье, свинец, порох, хлебный провиант... Я, великий государь, анператор Петр Федорович, все это жалую вам...

Пугачев отлично знал, чего ждут, чего добиваются яицкие казаки. И пообещал им в полной мере. Коротко было написано, да ничего не забыто, и дата поставлена с учетом приближения рассвета — семнадцатое число сентября месяца 1773 года.

Первый указ, степной указ...

Читать его здесь, у костра, не оставалось времени. Кони отдохнули. Пора в дорогу.

На рассвете добрались до хутора Толкачева, разместились там.

Казаки Толкачевы происхождением из крещеных татар. Не забывая свои национальные обычаи, в тени раскидистой скирды поставили они юрту из белого войлока. Привели приличествующих царю отличных лошадей.

Царский стан разрастался, прибывали все новые и новые казаки. Пугачев велел собрать всех его подданных возле временного войлочного дворца.

— Слушайте, дети мои! — поднял он руку и орлиным взором обвел круг затаивших дыхание сподвижников. — Слушайте, сейчас мой секретарь Почиталин зачитает указ.

Иван Почиталин высоким юношеским голосом, звенящим от напряжения, делая упор на каждое слово, прочитал написанный ночью указ.

Вот он, вот! Сколько ждали его, посылали за ним депутатов, выпрашивали у Сената, у Екатерины Второй и дождались вместо него устрашающей экзекуции.

— Вот это указ! — перешептывались казаки.

— Точка в точку грамота Михаила Федоровича, он давал нам такой же.

— Был Михаил Федорович, а теперича добрый царь у нас Петр Федорович!

Пугачев выглядел довольным, хотя делал вид, что не слышит долетающие до него слова похвалы.

— Все слышали? — спросил он громким голосом.

— Слышали, слышали!

— Любо! Любо!

— За ради этого служить тебе пришли.

Да, служить... Мало признать над собой царя и получить от него обещания, надо завоевать обещанное, тут без крови и жертв не обойтись. Прежде всего необходимо не сегодня, так завтра разгромить команду в родном Яицком городке, избавиться от коменданта, затем захватить Оренбург. А потом?.. На Москву, на Петербург?.. Возможно. Царю нужен престол. Без него даже добрый царь ничего осуществить не сможет. Сами видят, сегодня он не может дать ничего, ибо сам гол как сокол. Ни одежи на нем, ни шубы, ни собственных лошадей. Конечно, все это будет, дело наживное, и начало тому — указ.

Однако для утверждения указа необходима печать. Почиталин обратился к Чике, тот покачал головой: какая, мол, печать. И так сойдет. Достаточно, ежели царь подпишет собственноручно.

— Нет, мою руку пока показывать нельзя, — ответствовал царь. — Рано еще, рано. За меня ставьте подпись сами, да так, чтобы всем нравилась.

Дело не трудное. И сразу же на соседние хутора и форпосты помчался гонец. Вместе с ним летел указ, зажигающий радостью сердца людей.

Пугачев с казаками не теряли времени даром. Во все концы были разосланы новые гонцы. Рассылались обращения, переписанные Почиталиным. Иван Зарубин, Идеркай, Барын Мустаев собирали царю новых подданных. Подъедут к какому-нибудь хутору, по-казацкому обычаю обскачут круг и остановятся, давая знать — мы не враги, а свои люди. Жители хуторов выбегают навстречу. Выслушав посланцев, берут оружие, садятся на коней и едут в указанное место — к царю.

Казачий отряд рос и наливался силой. Можно было видеть в нем башкирских казаков. Примыкали к ним татары, калмыки. Пока перебирались с Кош-Яицкого на Чаганский форпост, численность казаков возросла до целой курени. Теперь невозможно стало передвигаться незамеченными. Да и слух о царском войске распространялся с невероятной быстротой.

Комендант Яицкого городка не спускал глаз со ставки Пугачева, высылая дозоры. Это понятно, городок рядом. Но по ту сторону Яика, на киргиз-кайсацких джайляу, зашевелился хан Нуралы. А он мимо рта ложку не пронесет. От императрицы получает приличное жалованье, кое-что перепадает ему от губернатора. И вот новый царь объявился. Вдруг он верх возьмет? В неведении оставаться нельзя, необходимо все разузнать и при случае извлечь выгоду. Секретарем при себе он держал муллу Забира, его и отправил послом к Пугачеву. Мулла Забир и прежде, как летучая мышь, бесшумно сновал между русскими и казахами, шпионя в пользу обеих сторон, иногда выступая посредником между азиатской и европейской частями Яика. В прошлом году, после подавления генералом Фрейманом яицкого бунта, опасаясь его, Забир окончательно обосновался у киргиз-кайсаков. Нуралы взял его к себе писарем. И сейчас он под видом посла переправился через Яик с шпионскими целями. Держал путь от одного умета к другому, пока не повстречался с Уразгильды Амановым. Вместе проехали на Усиху — никого нет. Сунулись на хутор Толкачева — и оттуда успели уйти. Лишь в долине речки Кушун отыскали они отряд Пугачева.

Муллу Забира не сразу представили царю, заставили подождать. Пугачеву сообщили:

— Хан Нуралы прислал к тебе посла.

— От киргиз-кайсаков? Вот ведь, и Орда признает меня! — возрадовался Пугачев.

У него были свои планы. С одним отрядом казаков много не навоюешь. Силы надо собрать основательные. Русские крестьяне, конечно, примкнут к нему. Но хватит ли этого? Нет. Приходилось ему слышать, что в войнах Степана Разина, Кондрата Булавина почти не было инородцев, потому не хватило им размаха, мощи. Теперь же, по его мнению, не обойтись без того, чтобы не поднять все подвластные России народы, какую бы веру они не исповедовали.

— Кайсаки будут за нас? — спросил он у приближенных казаков.

— Врагами не станут, — сказал Максим.

Зарубин не согласился с ним.

— Какой толк, ежели будут они со стороны наблюдать? От посла надобно потребовать, пускай хан вооруженные отряды посылает, примкнет к нам.

Максим Шигаев, пожалуй, лучше остальных знал повадки кыр-казаков. Объяснил, что и хан, и султаны получают от императрицы жалованье. С какой стати они поднимутся против нее? Кормящую руку не кусают. А вот их бедноту к себе позвать — дело другое. Правда, не натерпелись они, как мы, жестоким обращением генералов, будут повиноваться своим баям. Ни одна утка не поплывет, ежели нету под ней воды.

— Поплывут! — сказал Пугачев. — Где посол?

Муллу Забира впустили к царю. По восточному обычаю он прежде всего вручил ханские подарки — породистого коня-иноходца, разукрашенную богатыми узорами саблю в ножнах, расшитый шелками бухарский халат, отделанный серебром маленький топорик. Низко кланяясь, он просил принять наилучшие пожелания хана Нуралыя. Пугачева не трогали его льстивые слова и поклоны — глаза у него разгорелись, как у мальчишки, при виде подарков. Разве когда-нибудь видывал он подобное! Один конь способен вызвать восхищение в ком угодно — тонконогий, точеный, горячий, так и приплясывает на месте. Пугачев быстро погасил искорки в глазах, внешне ничем не выразил ликования. Напротив, поморщился, всем видом выражая неудовлетворенность, мол, подносили ему, царю, подарки и побогаче.

Пугачев молчал, выжидая, с чего начнет посол.

— Ваше царское величество! — сладкоречиво произнес мулла Забир, снова низко кланяясь. — Мой владыка, святейший из святых хан Нуралы просил передать вам искренние приветствия и пожелания долгих лет жизни.

— Пущай и сам он здравствует и процветает.

Пугачев в нескольких словах объяснил ему, что он, подчиняясь желанию своих подданных, решил возвратиться обратно на царский престол. У муллы Забира плутовато забегали глаза.

— Мой святейший владыка хан Нуралы повелел мне, рабу, удостоиться чести вновь лицезреть ваш сиятельный лик. Когда Петр Третий взошел на престол после смерти императрицы Елизаветы, я был в столице...

Казаки, составлявшие царскую свиту, напряглись, насторожились. У Пугачева сердце недобро сжалось в груди, однако ни один мускул не дрогнул на его лице.

— А-а, стало быть, ты меня уже видел? — произнес он, глядя в упор.

— Видел.

— Узнал?

Мулла Забир мгновенно оценил, что означает пристальный взгляд Пугачева и какие могут быть последствия. И охотно, глазом не моргнув, изображая радость на лице, ответил:

— Как не узнать вас, царь мой! Узнал сразу, как вошел. И возношу тысячу благодарностей аллаху, позволившему еще раз взглянуть на ваше солнцеподобное лицо.

Все вздохнули с облегчением. И мулла Забир с честью вышел из неловкого положения.

— Опять позволь мне слово молвить, государь Петр Федорович, мой владыка хан Нуралы снова признает себя вашим подданным и окажет помощь своими доблестными войсками. Он ждет от вас письменного указа.

Пугачеву это и требовалось.

— Эй, мой секретарь! — позвал он Почиталина. — Сей момент садись писать анператорское письмо кайсацкому хану!

Иван Почиталин растерянно смотрел то на Пугачева, то на посла. Хотя и поставлен он повытчиком, но разве по силам ему написать так, чтобы хан мог прочесть? Он на их языке ни писать, ни читать не умеет.

— Не могу по-ихнему, — покраснел он. — Пущай хану Балтай пишет.

Пугачев поглядел по сторонам.

— Кто есть такой Балтай?.. А, Идорка, твой сын?

— Да, государь. На хуторе он сейчас.

— Живо доставьте!

Несмотря на то, что уже близились сумерки, шестеро казаков помчались на хутор. Послу велено было отдохнуть, а Уразгильды Аманову — не спускать с него глаз.

Раздумывая об инородцах, Пугачев спросил:

— А башкирцы как отнесутся к нам?

Зарубин кивнул в сторону Идеркая, сидевшего у выхода из юрты.

— Об этом он лучше знает.

Кривоносый Овчинников по-недоброму усмехнулся:

— И мы знаем.

Идеркай бросил на него сердитый взгляд и предстал перед «царем».

— И башкиры, и татары пойдут за нами, — с уверенностью произнес он. — Мы ведь тоже башкиры. На Урале много батыров найдется.

Идеркай, конечно, хорошо знал башкир. Отваги и храбрости им не занимать. Однако Пугачева и его приближенных казаков настораживало другое. Башкирцы испокон века восставали против всяких царей. Злы они и на Екатерину Вторую, в любой момент готовы взяться за оружие. Но захотят ли завоевывать престол для царя Петра Федоровича, ежели любая царская власть им не по нутру? А если выступят против? Воевали же они против Гришки Отрепьева, взявшего на себя имя Дмитрия. Вдруг история повторится?

— Ты крепко веришь им? — пытливо уставился Пугачев на Идеркая.

— Да, ваше величество, верю.

Овчинников опять ухмыльнулся.

— А мишари? И в них ты уверен?

— О них сами знаете. Помогали царям подавлять башкирские восстания.

— Ну, хорошо, а твои? Скажи-ка, разве три года назад не выступили против калмыков, а? И теперича не ходили на польских конфедератов?

Пугачев подмигнул, подзадоривая:

— Это царский приказ. Тута проклятущая Катька виновная.

— Но мы-то отказались, не пошли, — горячился Овчинников. — Ладно еще, в прошлом годе башкирцы не присоединились к Симонову супротив нас, а ить могли бы. Так-то вот, казак Идорка!

Идеркай, задетый за живое, возразил:

— Мы им обращенье послали. Послушались ведь.

Пугачев поднял руку, чтобы прекратить препирательства, грозящие перерасти в ссору.

— Башкирцы — мои славные верноподданные, — сказал он. — Таковыми и теперича пребудут.

К полуночи вернулись казаки с Балтаем, он еще прихватил с собой троих поденщиков мишарей.

— Пишите не мешкая, — сказал Пугачев Идеркаю.

Отец говорил, а сын красивой арабской вязью выводил на бумаге восточные пышные эпитеты в адрес хана. От имени царя в указе отметили, что Петр Третий, возобновляя свое царствие, требует полного подчинения его воле, а хан в знак верности должен прислать к нему сына и сто человек.

— Ставка хана Нуралыя в трех верстах за Яиком, — сообщили казаки.

Указ повез Уразгильды Аманов. Несколько верст оставалось до Яика, когда его схватили люди старшины Акутина. Проведав об этом, Пугачев приказал заново переписать указ.

Во второй раз Балтаю писать было легче, он добавил еще более пышные выражения. Пакет вручили самому мулле Забиру, сопровождать его отправили яицких казаков Мурата Чинаева и Юмагильды Саитова.

Затем крупный отряд казаков, развернув боевое знамя, двинулся в сторону Яицкого городка. До него было рукой подать.

Вот и начался путь, который окажется очень долгим и длинным. Пламя восстания занялось. Чтобы погасить его в самом начале, пока огонь не набрал жару, навстречу из города направили казачий отряд старшины Акутина и конную команду капитана Крылова. Они и числом превосходили, и вооружены были хорошо, даже пушки у них имелись. Акутин с Крыловым не сомневались в успехе. Манифест, отправленный Пугачевым, в руки жителей города не попал, от рядовых казаков его скрыли. Тем не менее большинство казачьей массы, выставленной для обороны вдоль реки Чаган, перешла к повстанцам. Комендант Симонов со своими сторонниками вынужден был запереться внутри крепости.

Войско Пугачева возросло чуть ли не вдвое. В азарте он устремился на крепость:

— Казаки, возьмем ее штурмом!

Пугачев сам шел в рядах атакующих. Его старались уберечь.

Стреляют ведь, царь-батюшка, тебе туда нельзя!

— Можно! — сверкнул он глазами, горя возбуждением. — Настоящего царя ни пуля, ни ядро не берет!

Яицкая крепость огрызалась ружейными и пушечными выстрелами — не подступиться.

— Придет время, возьмем, — сказал Пугачев. — От одного удара топора дерево не падает.

Решив не задерживаться здесь, с намерением пополнить по пути свои силы, казаки обогнули город и вышли на дорогу, ведущую к Оренбургу, горя желанием разгромить ненавистного губернатора в его же гнезде.

Текущая вода себе путь пробьет. Повстанцы продвигались все дальше и дальше, захватывая встречные форпосты и мелкие крепости. Многие из них сдавались без боя. «Царя-батюшку» выходили встречать с церковными хоругвями, с хлебом-солью, целовали руки, вливались в войско все, кто мог держать в руках оружие. А там, где осмеливались оказывать сопротивление, чинили расправу.

Пугачев остро ощущал нехватку оружия. В сети, сотканные из паутины, медведя не поймаешь. Необходимы ружья, пушки, порох, пули, ядра. Все это до последнего выгребалось из захваченных крепостей.

Победное шествие прибавляло повстанцам задору. Пал город Илецк. Захвачены Россыпная, Нижне-Озерная, Татищева, Чернореченская крепости...

Уже близок был Оренбург.

3

Утром, провожая Миндяя Тупеева, Кинзя долго смотрел ему вслед. Опустела дорога, улеглась пыль на ней. Из-за гор всходило солнце, остуженное сентябрьской прохладой, пока еще не разогретое, багровое — оно раскалится и станет белым позже, к полудню. Со стороны Нугуша синели в утренней дымке заросшие дикими лесами горы, на ближних холмах желтели выгоревшие за лето тебеневки, но еще зелены были от поднявшейся отавы пойменные пастбища. Родная земля... Из поколения в поколение красоту и сохранность ее отстаивали с оружием в руках, проливая кровь. Было это, и так, наверное, будет, ибо опять угрожают ей насилием и произволом, нет покоя живущим на ней людям.

У Кинзи в тревоге сжималось сердце. Сколько сил было положено им, чтобы не страдала земля, чтобы людям жилось легче, однако снова возрождалось и торжествовало зло. Всюду обман — со стороны начальства, губернатора, Сената, самой императрицы. Иссякло терпение народа, бедняцкие массы поднимаются на решительную борьбу.

А он, Кинзя?

Яугиры у него готовы, кони подкованы, сабли наточены, пики остры. Остается лишь или выполнить приказ губернатора, доставленный Миндяем Тупеевым, или присоединиться к восставшим казакам. Другого выбора нет. Неважно, кто стоит во главе казаков — Пугачев ли, воскресший ли из мертвых Петр Третий — лишь бы он был за народ, вел его на борьбу.

— Я должен стать щитом для отчего края, — сказал себе Кинзя.

Борьба предстоит жестокая, безжалостная, требующая немалых жертв. Бросить клич всему роду, повести за собой азаматов должен он. Час пробил.

Как бы издавая этот клич, Кинзя пронзительно свистнул. Заслышав его, две пасущиеся лошади ответили ржаньем и, послушные зову, примчались к хозяину. Призывный свист поднял на ноги и людей. Мужчины высыпали на улицу, любопытствуя, что надумал юртовой. Предстал перед отцом и Сляусин.

— Пошли гонца на Глухариную поляну, — распорядился Кинзя. — Пускай Алпар быстро соберется и приедет ко мне. Кто-нибудь другой присмотрит за скотиной. Его жена и мать пока поживут там.

Сляусин с полуслова понял намерения отца. Одного из своих парней отправил за Алпаром, другого за Аитом, остальным велел быть готовыми к сбору.

Кинзя давал распоряжения другим гонцам.

— Скачи к сотнику Сыртлану, — приказал он одному из них. — На обратном пути загляни к Иштугану, к Баргу. К восходу солнца со своими яугирами они должны быть при полном оружии на Кунгактау...

Рассылались гонцы на все бушман-кипчакские джайляу, а из аула, расположенного у подножия горы Кунгактау, Кинзя велел вызвать шурина Кусяпая.

— А его зачем? — удивился Сляусин.

— Разве ты здесь останешься? — вопросом на вопрос ответил отец.

— Нет, я вместе с тобой.

— В таком случае, кто-то должен остаться. Ты мне действительно нужен будешь там. В путь отправишься утром. В Ташлы к себе наведайся, забери Буранбику и вези сюда, к матери. Пускай вместе поживут: пока нас не будет. Затем со своими парнями прямиком гони в Каргалы. Когда до слободы останется день пути, остановись и жди меня.

— Может, мне не ждать утра? — загорелся Сляусин. — Аит прислал человека, он готов.

— Все-таки обожди. Попрощайся с матерью.

Аим ходила встревоженная. Сколько переживаний доставалось на ее долю, когда уходил в походы муж. Теперь он забирал с собой и сына. Ни слова против не скажешь, дело мужское. Лишь бы скорее приехала сноха, чтобы одной не оставаться. Будет с кем перемолвиться словом, посумерничать долгими вечерами, вздыхая и печалясь о близких. Всегда легче, если горести делить с родным человеком, ощущать рядом близкую душу.

— Ты уж привези ее, сынок, — умоляюще попросила Аим, вытирая концом платка слезы. — В ней я буду видеть тебя.

Тем временем Кинзя достал бережно хранившееся оружие покойного отца Арслана-батыра.

— Вот тебе дедово наследство, — сказал он сыну. — Тебе завещал. На, сынок, пристегни к поясу его саблю. Возьми колчан, лук-азернэ², богатырскую пику.

Сляусин с детства мечтал о том дне, когда станет владельцем этих священных реликвий. Сейчас, беря их в руки, невольно обронил слезу — горячей каплей, безмолвной клятвой упала она на ножны сабли.

Сохранилась кольчуга Арслана-батыра, не раз спасавшая ему жизнь. Сляусину она оказалась велика, зато пришлась впору Кинзе. Бережно завернув в полотенце, он положил ее в хурджин, продолжая давать наставления сыну:

— По пути загляни к старшине Ямансары. Он тоже, должно быть, получил губернаторский приказ. Пускай ждет меня, посоветоваться надо. Повидай и Кутлугильды. Вместе с ним остановитесь перед Каргалами там, где я указал.

Сляусин уехал, прихватив с собой Аита с его каскынами. Аул Кинзи вообще кишел приезжающими, отъезжающими, напоминая урдугу-ставку какого-нибудь бея. Прибыл Каскын Самаров — он, получив приказ губернатора, пребывал в нерешительности: и ослушаться боязно, и выполнить нет охоты. Пока Кинзя разговаривал с ним, на взмыленном коне прискакал шурин Кусяпай, младший брат Аим.

В последнее время в аймаке тестя Аптырака враждебный настрой к Кинзе несколько спал. Возможно, сказывалось влияние Кусяпая, старавшегося угодить сестре, да и ее мужу, сделавшему его сотником. К Кинзе он прислушивался, был исполнителен. Вот и сейчас откликнулся незамедлительно, хотя и был на лице написан страх перед возможными опасностями.

— От губернатора новый приказ, — показал ему бумагу Кинзя и объяснил, где намечен сбор. — Людей поведу сам.

— А я?..

— Ты? Останешься дома. Поручаю тебе присматривать за порядком, беречь землю и скотину, не давать в обиду стариков, детей и женщин.

Сотник Кусяпай просиял, услышав о том, что его оставят в покое, и можно будет отсидеться в тиши, подальше от всяких опасных сражений.

— Во всей волости будет порядок! — с готовностью заверил он.

Кинзя, глядя ему в глаза испытывающе, с многозначительной интонацией в голосе, произнес:

— Надеюсь, примешь все меры, чтобы никакая беда не коснулась твоей сестры Аим, моего дома.

— Головой ручаюсь, езна! Никто не обидит. Дождинке не дам упасть. А ежели что случится — вот тебе моя шея, казни.

Видимо, вспомнил, как во времена восстания Батырши его родной дядя Сатлык спалил дотла аул Арслана-батыра. Не забыть бы ему и о том, какая участь постигла Сатлыка...

Ближе к вечеру в конце аула раздалось заливистое конское ржанье. Заволновался Акъял и ответил таким же долгим, радостным ржаньем. «Алпар едет», — догадался Кинзя.

В самом деле, у ворот с группой всадников остановился Алпар.

— Прибыл, абыз-агай!

— Ладно. И своих, вижу, прихватил.

— Танайгул-агай там остался, на Глухариной поляне. Он присмотрит за скотиной, поможет матери. С ними и сестра с зятем.

Кинзя узнал среди друзей Алпара нескольких таулинских парней, напавших на него за горою Куштау. Значит, не всех каскынов передал он Аиту, и при себе держал. Среди них он увидел одетую в мужскую одежду Аккалпак.

— Почему взял с собой жену? — сердито спросил Кинзя. Поступок Алпара показался ему легкомысленным: неужели не понимает, что не на легкую прогулку отправляется?

— Не остается одна. Пристала, мол, только вместе.

— Мог бы втолковать ей, воинская служба — не игрушки.

— Говорил. Не слушается.

— К лицу ли молодой женщине находиться в войске, среди мужчин?

— Ничего не случится. Со мной мои друзья.

— Ей место рядом с матерью. Спокойнее было бы.

— Нет...

Аккалпак не выдержала, набралась смелости и тоже выпалила:

— Нет, нет, абыз-агай! Не останусь я там. До Урюка близко, проведает мой прежний муж, бай Тайбулат. Он прикончит меня...

Это не исключено. Кинзя как-то не подумал о грозящей Аккалпак расправе, если она останется без защиты.

— Хорошо, останешься в моем доме. Енга не даст тебя в обиду.

— Не разлучай нас, абыз-агай, — жалобно взмолилась Аккалпак. — Что бы ни выпало на нашу долю, разделим вместе. На лошади я могу скакать хоть целый день. Из лука стреляю, пикой владею.

— Ладно, — согласился Кинзя, вынужденный примириться с непреклонным решением любящих друг друга молодых людей. Женщины давно не участвовали в войнах, но не забыто в народе, как в прежние времена плечом к плечу с мужьями поднимались они дать отпор врагу, ходили с ними в набеги — на барымту. И эта, раз хочет, найдет себе дело. Войску потребуются повара. Но все же на горе Кунгак желательно, чтобы держалась она в стороне.

— А твои... — У Кинзи не повернулся язык назвать друзей Алпара каскынами. — Можно на них положиться?

— Как на меня самого, — заверил Алпар.

Вот и он, бывший работник и Каскын, дождался своего дня. Кинзя не забыл просьбу Алпара поручить ему любое дело. Довериться можно. Из него получится отличный кошсо-ординарец.

— Вы будете находиться при мне, — сказал ему Кинзя.

На второй день утром яугиры, расположившиеся лагерем возле аула, выстроились в ряды. Разного возраста, кто постарше, кто помладше, одетые и вооруженные по мере своих возможностей, они молча повиновались старшине, еще не зная, что он надумал, но чувствовали, что путь для них начинается долгий и опасный.

Собралось много провожающих. При прощании и слезы льют, и наставления дают, и у всех пожелания одни: не жалеть себя в бою, но и домой возвратиться живым-невредимым.

Седенький, похожий на пучок ковыля старичок спрашивает у могучего, богатырского телосложения парня, поигрывающего тяжелым сукмаром с железной шишкой на конце:

— Куда ты рвешься с таким нетерпением, сынок?

— Идем завоевывать жизнь, отец!

— Против кого идете?

— Там видно будет... Что старшина скажет. По мне хоть куда, лишь бы хорошенько проучить губернатора.

— Он сам поколотит вас. И не как-нибудь, а руками сыновей того же Аптырака, от которых нам и прежде не было жизни.

— Ничего, потрясем губернатора, и Аптыраковых в сторонке не оставим...

Кинзе бросилась в глаза согбенная фигура старой женщины, молча льющей горькие слезы. Сын стоял возле нее с расстроенным видом, успокаивал:

— Не плачь, эсэй.

— Ты не обращай внимания на мои слезы, — отвечала она. — Они обычные, прощальные. А вы ступайте, бейте наших грабителей. Это мое благословение...

У горы Кунгактау собрались все, кого созвал Кинзя. Со своими отрядами явились Сыртлан и Иштуган, Баргу и Максют. Кусяпай доставил воинов из тармыта Аптырака. Следом за Кинзей прибыли суун-кипчаки, сенкемы, сарыши. Гудят склоны горы от людского гомона. Многие не представляют себе: куда ехать? Зачем? Ходят слухи, что на днях сержант из Оренбурга доставил новый приказ. Неужто придется подчиниться губернатору, выступить против казаков? Все взоры обращены к Кинзе, однако он полностью не открывается, лишь сказал яугирам:

— Нам приказано прибыть в Нижне-Озерскую крепость. Выводы делайте сами. От казаков близко будем находиться.

«Должны понять», — подумал старшина. По всей вероятности, поняли, если слушаются, подчиняются.

Приходилось быть осторожным. Приказы губернатора разосланы по всем волостям. Послушные Рейнсдорпу Миней, Балтай и другие старшины спешат отправить башкирские команды и принимают все меры, чтобы доставить их в указанные места.

Не доезжая до аула старшины Мусы Имангулова, Кинзя встретил двух гонцов, отправленных сыном. Они сообщили:

— За аулом, в четырех верстах от него, стоят солдаты.

К счастью, солдат оказалось мало, человек десять, не более. Командовавший ими капрал, выйдя на дорогу и повелительно подняв руку, приказал остановиться.

— А, старшина Арсланов, — сказал он и протянул полученное из Оренбурга предписание. — Вам ехать в Верхне-Озерскую крепость.

— Ты, капрал, меня не путай, — сухо ответил Кинзя. — У меня своя бумага есть. Вот, черным По белому написано: прибыть в Нижне-Озерскую.

— Там воры! — испуганно вскричал капрал. — Под Оренбургом хозяйничают разбойники. К городу можно пройти лишь сверху по Яику.

— Всех остальных тоже туда направляете? — поинтересовался Кинзя.

— Туда, а куда ж еще?

— Погоди, а не заслал ли тебя сюда ихний государь? — решил попугать его Кинзя.

Капрал побелел от негодования.

— Что?! Покажу я вам государя! Я покорнейший раб государыни!

— А, ты раб! — схватил его за плечо Алпар. — Тогда почему ты, рабская душа, смеешь повышать голос на старшину? Почему не веришь его бумаге, присланной губернатором? Сейчас мы выясним, кто вы такие!

Капрала и его солдат будто ветром сдуло с дороги. Не оглядываясь, бежали они прочь по дороге, ведущей в Верхне-Озерскую.

Больше никаких дозоров и курьеров не было. Дороги для них, по-видимому, оказались перерезанными. Вскоре показался впереди курень — здесь поджидал отца Сляусин.

— Казаки приближаются к Оренбургу, — сообщил он свежую новость.

— Государевы казаки?

— Они... — Чувствовалось, что Сляусину не хотелось произносить имя главаря яицких казаков.

Всадники расседлали лошадей, пустили пастись их на лугу. Сляусин повел отца в отведенную ему юрту. На полпути к ней встретили Аита.

— И мы пришли, Кинзя-агай! — сказал он, вытягиваясь в струнку перед старшиной.

Кинзя оглядел его с ног до головы — воин, да и только, никак не скажешь, что еще вчера был Каскыном.

— Мархаба! Славная подмога пришла.

Дружеские слова и открытый взгляд Кинзи прибавили ему уверенности.

— Твоего сына послушались. Только вот как дальше...

— Что, намерены обратно уйти?

— Не уйдем, если по душе окажется избранный тобою путь. Ежели мстить за поруганную родину — мы готовы пожертвовать жизнью.

Кинзя подозвал писаря Каныша.

— Запиши всех его людей в наш полк, — приказал он.

— Нет, Кинзя-агай, — с извиняющейся ноткой воспротивился Аит. — Я хочу остаться со Сляусином-муллой.

— Добро, быть тому. Однако полк у нас один. Поэтому запиши имена людей, количество лошадей, оружия.

— Коли так, согласен.

«Свой волк у моего сына, — подумал Кинзя, вспомнив высказанное несколько лет назад сравнение Сляусина. — Впрочем, и мой волк из той же стаи». Он посмотрел на Алпара, беседующего со Сляусином. Спросил:

— Жену взять-то взял, а сумел ли устроить ее получше?

— Место найдется. Да и не одна она. Вон, они собираются готовить обед.

— Кто это — они?

Алпар со Сляусином обменялись многозначительными взглядами.

— Вторая — твоя сноха, отец! — улыбнулся Сляусин.

— Ничего не понимаю, — пробормотал Кинзя.

— Да, Буранбика.

— Как же так? Я просил тебя отвезти ее к матери!

— Ты меня просил, а не ее. Попробовал бы сам поговорить с ней, — оправдывался Сляусин.

— Немедленно отвези ее домой! — рассердился Кинзя, решив проявить отцовскую волю.

Похожая на парня, в мужской шапке, в коротком еляне, подоспела к ним почувствовавшая неладное Буранбика. Она слышала категорично произнесенные слова свекра и обратилась к нему:

— Кайным!³ Не разлучай нас. Мы должны быть вместе. Что будет, то будет. Судьба у нас одна.

Кинзя отвернулся и молча направился к своей юрте.

...В скором времени на противоположном берегу реки остановился еще один большой отряд. Это привел с собой пятьсот всадников Ямансары Яппаров.

4

До аула Каргалы всего сутки пути. Если взобраться на ближайший холм, то с вершины можно видеть если не сам аул, так высящуюся возле него величественную Каргалинскую гору. Она царит над всей округой, видная на многие десятки верст.

Некогда здесь жили карый-кипчаки, их бескрайние земли простирались на огромные пространства от Яика и Сакмары до Большой Идели — Волги. Известные историки оставили свидетельства о том, что к моменту нашествия монголов правил кипчаками на этих землях знаменитый Бушман-бей — дальний предок Кинзи. Его летняя ставка Актюба находилась неподалеку от нынешнего Оренбурга.

На вершинах одиночных высоких гор кипчаки возводили специальные башни — каргу, и на них зажигали огонь при приближении неприятеля. Такие каргу находились на всей цепочке гор от Актюбы до появившейся много позже Уфы. Лишь появится дым на одной из каргу, как тотчас же сторожевые посты зажигают огонь на другой. Так, от горы к горе, вдоль всей Агидели передавалась башкирам весть о появлении врага, в их числе и монгольских завоевателей. Впоследствии монголы разрушили эти каргу, но древнее слово дало название и Каргалинской горе, и аулу, выросшему в большую Сеитовскую слободу.

Об этом думал Кинзя, глядя на огни костров, пылающих на холме. Кто-то разжег огонь и на далекой Каргалинской горе — если очень сильно приглядеться, можно видеть на ее вершине тонкий столбик поднимающегося вверх дыма. Может, почудилось? Или в самом деле брошен народу клич? Возможно. Как бы не очутиться между двух огней. С одной стороны идут к Оренбургу яицкие казаки. С ними — их новый царь. С другой — разосланные губернатором начальники. Неожиданно они могут появиться не с десятком солдат, а с большим вооруженным отрядом, чтобы повернуть башкир против казаков. Тогда сражения не избежать.

Гонцы принесли Кинзе новые вести. Казаки, минуя Оренбург, вдоль Сакмары приближаются к Каргалам. «Не посмели напасть на город или двинулись выше в поисках моста?» — размышлял Кинзя.

Казаки вот-вот придут в Каргалы. Двинуться самим туда? Нет, не хочется выглядеть незваными гостями. Пускай вначале узнают, что башкиры находятся близко, подождут, да и примут, как положено. А потом? Очень уж невнятно написал Идеркай об их царе. Кто он и чего хочет? Не обмануться бы.

Кинзя решил отправить к царю послов и получить от него указ.

— Сляусин, собирайся, возьми себе двух спутников. Обстановку в Каргалах ты знаешь. Встретишься с царем.

— Ай-хай, — покачал головой Сляусин. — Он же самозванец.

Кинзя наклонился к нему, тихо сказал:

— Ну и что? Вспомни «Шахнаме» Фирдоуси.

— Ты имеешь в виду кузнеца Кави?

— Да, он тоже был самозванцем. Чтобы сплотить вокруг себя народ для борьбы с тиранами, он прикрепил к пике свой кожаный фартук и поднял, как знамя. И народ пошел за ним, одержал победу. Этот, конечно, не кузнец. Возможно, ходят слухи, что он простой казак. Однако и у него имеется свое знамя. Лишь бы, подобно кузнецу Кави, сумел повести за собой народ.

— Да, ты прав, отец.

— Встретишься — сам увидишь, сделаешь выводы. Ты — мои глаза. Все, что я хотел бы знать — примечай, что хотел бы сказать — скажи. Твой друг Балтай с отцом, наверное, с ними. От царя привези указ — он нужен людям.

— Понял, — кивнул Сляусин.

— Будь смел и решителен. Если что-то случится... Я глаз с тебя не буду спускать. Помогу.

— Сам справлюсь.

— Будь осторожен.

Сляусин очень бы хотел взять с собой Аита, да нельзя. Люди должны быть с безупречной репутацией. Для сопровождения пригласил близких друзей Абыша и Тайсуру. Примкнули к ним по два посланца от Ямансары и Кутлугильды.

К их приезду Каргалы было не узнать — шум, гам, суета. Весь народ в движении, улицы полны, толкотня, как на базаре. Только никто ничего не продает, не покупает — в цене лишь самые свежие, самые последние новости. Сляусин-мулла, оставив спутников на улице, заглянул в медресе, затем на прежнюю свою квартиру. Там ожидало его посланное Балтаем письмо. Балтай сообщал, что с отцом он находится при царе и выражал надежду на скорую встречу.

Казаки, направляясь к Оренбургу, уперлись в Сакмару — переправы нет, мост разобран. Каргалинские торговцы, зная об этом, от имени всех жителей слободы пригласили царя к себе. Пугачев принял их предложение.

Слухи о нем ходили самые разные, трудно было разобраться, где истина, где вымысел, одно было ясно — многие крестьяне, получив от него свободу, слились с казаками, и войско Пугачева разрастается, как снежный ком. У казаков немало оружия, много трофеев взято на захваченных форпостах и крепостях, что очень важно — голыми руками даже дерево не свалишь. Богатая добыча была захвачена в Татищевой крепости. Хотя и была она окружена деревянными стенами, тем не менее являлась крупной цитаделью. Там было сосредоточено множество складов, где хранились для губернских войск оружие, амуниция, провиант, порох, ядра для пушек. Все это досталось повстанцам, в том числе и денежная казна. Было чему радоваться и казакам, и Пугачеву.

А в Каргалах с нетерпением ожидали приезда царя. Вездесущие мальчишки, вскочив на лошадей, выехали далеко за околицу аула, взобрались даже на Каргалинскую гору, чтобы первыми увидеть приближение войска. В самой слободе жители занимали места на крышах, на воротах и заборах, на деревьях, дабы не упустить невиданного зрелища.

Накатывающимися волнами прокатились крики:

— Едет, едет!

— Царь едет!

С минаретов мечетей вместо азана — призыва к молитве, зазвучали пронзительные голоса муэдзинов, возвещающих о прибытии государя.

Сляусин тоже отыскал себе место повыше и смотрел в конец улицы, на вкатывающуюся лавину казаков. Передние подняли над головами знамена, стяги, пики — густую рощу пик. Задние ряды тонули в густых клубах пыли. Сляусину бросился в глаза едущий во главе колонны всадник. Должно быть, это и есть царь. За ним свита из избранных Каргалинских представителей. Царь восседает на чистокровном иноходце. В лучах вечернего солнца блестят медные бляхи на конской сбруе. Сверкает золотым шитьем малиновый кафтан. Штаны на царе синие, на ногах сафьяновые сапоги, на голове красивая шапка с наборными кистями. Через плечо перекинута широкая голубая лента. К поясу привешена дорогая сабля, за пояс заткнут пистоль. Сляусин успел заметить, что он среднего роста, широк в плечах и тонок в талии. Волосы сзади острижены ровно. Борода черная. Взгляд сильный, властный. Смотрит по сторонам, машет народу рукой.

Вот показались в ближнем окружении царя знакомые лица — Идеркай с Балтаем. «Значит, правду писал Балтай», — подумал Сляусин.

Улица заполнилась разношерстным войском. Казаки-вотчинники старались держаться впереди — их можно было узнать по каракулевым круглым шапкам. Шли башкиры, татары, калмыки, чуваши, русские мужики в лаптях, вооруженные топорами и вилами — видимо, только лишь недавно присоединились к царскому войску. Шли и кричали:

— Кланяйтесь царю-батюшке!

— Идите с присягой к государю!

Каргалинцы отвечали одобрительными возгласами. Каргалы к тем временам выросли в большую слободу, населения в ней было побольше, чем в Оренбурге. И почти все жители копили в себе недовольство жесткой политикой губернских властей, лишивших их даже остатков прежней воли. А Пугачев в заранее посланном обращении к торговым людям обещал вернуть им утраченные привилегии и отменить все пошлины на торговлю.

Каргалинские богачи организовали Пугачеву пышную встречу недалеко от главной площади, возле дома купца Мустая. Они преподнесли царю хлеб-соль, кланяясь и восклицая:

— Да здравствует государь Петр Федорович!

А Петр Федорович благосклонно махал рукой.

— Поднимитесь с колен, дети мои! Высоко ценю вашу верность. Дарую вам волю!

— Воля, воля! — ликовала толпа. — Да здравствует царь!

— Сто живи, Петр Федорович!

— Счастливого тебе пути до самой Москвы, до законного престола!

Те, кто находились поближе к царю, лезли поцеловать ему руки или стремились хотя бы кончиками пальцев прикоснуться к его кафтану.

Царя увели в отдельный дом во дворе купца Мустая. За ним последовала свита. Большие ворота тотчас захлопнулись, возле них встали часовые. Войско было отправлено к подножию горы, где разбили лагерь. Разошлись жители слободы, довольные тем, что видели царя.

Сляусин со своими спутниками приблизился к воротам. Надо выполнить поручение, попасть к царю.

— Мы пришли к государю представителями от башкирских волостей, — сказал он охранникам.

Один из них усмехнулся.

— А, башкиры. Вас только он и дожидается.

— Мы посланцы своей земли.

— Передайте через кого-нибудь, чего вам надо.

— В таком случае, вызови Балтая Идеркаева.

— А, государева секретаря...

Часовой послал за ним одного из казаков. Увидев Сляусина, Балтай просиял. Провел друга и остальных посланцев во двор.

— Прямиком веди к царю, — сказал ему Сляусин.

Однако Балтай не спешил.

— Обожди... Почему ты без отца? Где Кинзя-абыз?

— Недалеко. В одном дне пути отсюда. Нас много прибыло.

— Почему же остановились?

— Мудрые говорят: поднимаешься по лестнице — смотри не вверх, а под ноги.

— Это так. Но царь у нас такой, что поднимаясь к нему, можно смело смотреть вверх — для всех у него душа открыта. Святой он.

Сляусин недоверчивой улыбкой встретил восторженные слова друга, сказал сдержанно:

— Если святой, то пускай свой священный манифест даст. Если подходящим будет, все башкиры примкнут к нему.

— Даст... Мы напишем.

Балтай, не медля, отправился в царскую «палату».

Двор и дом кишели людьми. Одни входили, другие выходили. Велись какие-то разговоры, поручались какие-то дела. Балтай вышел не один, с ним кривоносый чернобородый казак, внешностью напоминавший туркмена. Взгляд недовольный, сердитый.

— Вот этот молоденький? — повернулся он к Балтаю.

— Да, он.

— Ну, правитель земель башкирских, пришел давать присягу законному государю?

— Никакой я не правитель, — ответил Сляусин, нисколько не польщенный тем, что его так возвысили. — Наши просили повидать царя. Манифеста от него ждут.

— Мы уже поговорили с государем. Дал он указание написать манифест.

О том, что разговор был не гладким, он, естественно, умолчал. Когда Балтай сообщил о прибытии башкирских посланцев, Пугачев возрадовался.

— Вот ведь как, и башкирцы меня государем признали.

Среди казацких атаманов возник спор.

— Пускай к нам идут, — беззаботно сказал один из них. — Гора из отдельных камней складывается.

Его поддержал Творогов, однако проявил некоторое недовольство.

— Чего это они ждут отдельного манифеста? На всех не напасешься. Служить царю не идут, выпрашивая манифест.

— Не доверяют, — мрачно изрек атаман Лысов.

— Не доверяют — стало быть, им тоже веры никакой, — зашумели другие атаманы.

Утихомирил их Идеркай, объяснив Пугачеву, что башкир много и они готовы встретить царя, только хотят знать про его обещания, и, мол, у парня, прибывшего посланцем, отец известный старшина, имеющий большой авторитет. Зарубин-Чика кивал, поддакивая каждому его слову.

Пугачев, внимательно выслушав все мнения, поднял руку.

— Башкирцы тоже мои законные дети. Чего они желают иметь от своего господа бога, о том и отпишите — все это будет даровано мною им. Ступайте, пишите, — кивнул он Балтаю и Зарубину.

Зарубин, в свою очередь, объяснил Сляусину:

— Высказывай все, чего просят башкиры у аллаха, и как они желают жить. Секретарь про все запишет. Потом государь утвердит манифест собственной рукою.

Два друга, взяв бумагу, сели писать царский манифест. Сляусин перечислял все то, что хотелось бы иметь башкирам, а Балтай лихо выводил пером одну строку за другой. За две недели секретарской работы он уже поднаторел в этих делах. В две руки они переписали манифест, чтобы иметь три экземпляра. Оставалось заполучить подпись государя и печать.

Как только друзья закончили писать, Зарубин повел их к царю. Большая комната, оборудованная под царскую палату, была почти безлюдна. Почти все атаманы разошлись по своим делам, возле царя оставались лишь самые приближенные люди. Войдя в палату, Сляусин уже с близкого расстояния рассмотрел царя получше, и в душе шевельнулось нечто вроде симпатии к нему. Больше всего понравились живые, внимательные глаза — в них светились ум и веселое лукавство.

Сляусин молча поклонился и встал в стороне. Пугачев, тоже не произнеся ни слова, с любопытством уставился на молоденького башкира. Взгляды их встретились — смотрели друг на друга упорно, как бы испытывая друг друга. Сляусин разглядел седые волоски в его бороде, рубец от раны на левой щеке. Пугачев не отводил взгляда, мол, давай, испытывай, мне не привыкать.

— Этот джигит? — спросил он у Идеркая после долгой паузы. — Сын Кинзи Арсланова, о котором ты говорил?

— Да.

Царь снова пытливо уставился на Сляусина.

— Твой отец когда придет служить мне?

— Как только получит указ вашего величества.

— Указ готов.

Пугачев потянулся к Зарубину, взял из его рук исписанные листки и, как бы читая, пробежал по ним глазами. Сляусин сразу заметил, что он держит бумаги вверх тормашками. «Разве годится царю быть неграмотным? — подумал он. — Ладно, пускай не умеет читать по-тюркски, но верх от низа должен бы отличить». Куда уж там прочесть — царь и подписываться не стал, доверил поставить подпись и печать Зарубину. Царское ли дело заниматься подобными мелочами? Именно такое выражение лица было у Пугачева.

Сляусин надеялся, что сейчас ему вручат бумаги и отпустят. Однако Пугачев, опережая его мысли, сказал:

— Мой специальный курьер доставит. А ты, соколик, побудешь здесь.

— Верно, повытчик Балтай тебе дело найдет, — добавил Зарубин.

Сляусин понял, что его оставляют заложником, и с упреком посмотрел на Идеркая, Балтая. Все трое поклонились царю и направились к двери. Уже в дверях Пугачев остановил Идеркая, позвал к себе.

— Парень, сразу видать, смышленый, — подмигнул он верному казаку. — Ну, говори, Идорка, надежный человек его отец?

— Надежный.

— Хороший старшина?

— Да, кроме того он известный абыз, ученый человек. Бывал в Петербурге, вас там видел. От вашего царского величества получил в подарок сукно на кафтан.

— Да, на подарки я не скупился, — кивнул Пугачев и, пряча вспыхнувшее в глазах беспокойство, добавил: — Узнает, когда предстанет предо мной. И мне можно будет опереться на такого прославленного человека.

— Если он позовет — все башкиры соберутся, — с готовностью подтвердил Идеркай. — Его сына отпустить бы надо, государь.

— Сына? Нет! Я уже сказал.

— В таком случае, ваше величество, позвольте мне самому отвезти манифест. Будет обмен заложниками.

— Поезжай. Все их войско веди сюда.

— Слушаюсь, государь.

Идеркай вышел и лишь за дверью протяжно вздохнул.

5

На огонь лагерных костров Кинзи слетелись новые полки. Ямансары со своим отрядом уже расположился за рекой, поблизости разбил лагерь Кутлугильды. Затем подоспели и остановились неподалеку конники Каскына Самарова, отряд бурзянцев. Все допытываются, что намерен предпринять Кинзя, а он поджидает Сляусина.

Старшины держатся настороженно. Хотя они собрали самостоятельные отряды, но ни один из них не решается первым податься к Пугачеву и признать его царем. Дело нешуточное. Надо предусмотреть все последствия.

— На престоле царица сидит, — высказывает свои сомнения Ямансары Яппаров, — а тут ее муж царем себя объявил. Так не бывает, чтобы на одном теле росли две головы.

— Почему не бывает? — объясняет Кинзя. — Сами видели — вечером правил муж, утром вместо него жена на престол уселась. Лишила его головы, а она возьми да вырасти снова.

— Не знаю. Походит он тут царем, да надолго ли? По-моему, надуется он, вроде жабы. Раз скакнет, два скакнет, затем в яму запрыгнет, из которой не выбраться.

У сотника Мураптала нашлись свои сравнения.

— А по мне он похож на чебака. Перед тем, как очутиться в щучьей пасти, чебак выпрыгивает из воды, блеснув на солнце.

— Ежели он сам щукой окажется? — поддел его Кинзя.

— Очень уж большая армия у Катерины, — поежился Мураптал. — Хоть и женщина она, царица, а не царь, но палец в рот не клади.

— Нет, друзья, — не согласился Кинзя. — Новый царь напоминает мне льва. Не чебак он и не надутая жаба. Возьмется с умом — сядет на престол. Его сила в народе. А обиженным людям у нас нет числа.

— Так-то оно так... — все еще мялся Ямансары.

— Если нет уверенности, зачем пришли? — сердито сказал Кинзя. — Не надо было людей понапрасну тревожить.

— Ха-ай, народ сам зашевелился, не остановить.

— И вы вынуждены были поплестись за ним?

Не захотел Ямансары ударить в грязь лицом.

— Нет, своих яугиров я сам привел! — ударил он себя в грудь.

У Кинзи, признаться честно, тоже полной уверенности в самозванце не было, ибо не имел о нем точного представления, поэтому с нетерпением ожидал возвращения Сляусина. У него сердце упало, когда вместо сына явился к нему Идеркай. Близкий друг, но...

— Где мой сын? — спросил Кинзя.

Услышав тревожные нотки в голосе свекра, подбежала Буранбика.

— Где мой Сляусин? Почему не вернулся?

— А, это твоя сноха, — улыбнулся Идеркай. — Не беспокойся, килен. И ты, Кинзя-абыз, не беспокойся. Ничего с ним не случилось. Вначале тебе следовало бы спросить о здравии государя.

— Возможно...

— Его величество посылает всем вам свое благословение.

— Да не оставит его всевышний без своих щедрых милостей.

— Аминь, аминь... А сын твой остался у него на службе. Рядом с моим Балтаем.

— Аманатом?

— Лишь приблизительно... До твоего приезда.

Кинзя успокоился — дело привычное, сам бывал в роли заложника. Распорядился приготовить угощение посланнику царя.

— Государь приказал доставить вам вот этот манапист, — торжественно произнес Идеркай, протягивая три листа бумаги.

Старшины и сотники шеи вытянули, стараясь разглядеть шуршащие в руках Кинзи листки бумаги. Что там? Однако Кинзя не спешил знакомить их с содержанием, сам вначале пробежал глазами ровные, красиво выписанные строчки. Узнал почерк Балтая, да и некоторые выражения будто бы взяты были из его прежних писем. Подпись царя была неразборчивой, но документ удостоверяла самая настоящая печать.

— Манифест мы прочитаем перед всеми яугирами, — решил Кинзя.

Один из трех экземпляров он отдал Каскыну с Ямансары, другой — Кутлугильды и Мурапталу, третий оставил себе. Пригласил Идеркая в юрту, где две одетые в мужскую одежду молодые женщины накрывали для гостя табын. За трапезой потекла неторопливая беседа.

— Скажи мне откровенно, не таясь, — тихо спросил Кинзя у друга. — Ты искренне веришь, что царь настоящий?

— Верю. В самом деле он чистокровный царь.

— А если окажется таким, как тот Богомолов?

— Нет, нет! Тот был выскочкой, а этот — Петр Федорович. Мы его уж и расспрашивали, и испытывали. Точно — Петр Третий. На наше счастье всевышний спас его, сохранил жизнь.

— Вы спрашивали, как он, убитый в своем имении в Ропше, сумел ожить?

— Спрашивали. Подробности он не стал раскрывать, это тайна. Объяснил лишь, что помогло случайное чудо.

«Мертвые не оживают, но живые могут заблуждаться», — подумал Кинзя.

— Он сам называет себя царем?

— Нет, мы сами уговорили его снова стать царем после долгих лет изгнания и скитаний. Ради народа он дал согласие.

— Ради народа, — усмехнулся Кинзя. — Так ведь он немецких кровей.

— Сейчас он окончательно русским стал, — простодушно уверял Идеркай. — Ничего в нем нет от немца. Чистокровный русский. Изменился, должно быть. Правда, люди, видавшие его прежде, узнают. Уверен, и ты его сразу узнаешь.

Кинзя поежился, вспомнив, как в пьяном виде куражился Петр Третий на петербургских улицах, расхаживая в обнимку с пруссаками. Такого царя ему ни узнавать, ни признавать не хотелось — душа не лежала. Но ее, душу, будоражили слова, записанные в манифесте. Вытерев полотенцем руки, он достал бумагу.

— Вот ведь, сказано: все земли и воды будут нашими. Обещает дать все, что пожелаем, не ущемляя нашу веру и обычаи. Это не пустые обещания?

— Нет. Все они закреплены государственным документом.

— Дай-то бог...

Да, быть вольным, быть хозяином своей земли — это самое нужное, самое важное. Не будут притеснять ни воевода, ни губернатор, перестанут грабить людей заводчики, никто не посмеет насильно крестить провинившихся башкир и продавать их в крепостные. Это и нужно народу.

Перед Идеркаем, собрав свою команду, Кинзя громко зачитал манифест.

— Все слышали?

Гулом одобрения был встречен манифест.

— Теперь сами подумайте и решайте, как быть дальше.

Ответ последовал незамедлительно:

— Думать тут нечего! Бросай клич, юртовой.

Кинзя оглядел своих яугиров, с которыми бывал в походах, знал их жизнь, их чаяния, и, ловя устремленные на него взоры, сильным голосом, разнесшимся далеко окрест, выкрикнул древний кипчакский клич:

— Туксуба!!!

Колыхнулись ряды бушман-кипчаков, резко взяли ход застоявшиеся кони. Следом за их рядами тронулись в путь сенкемы Кутлугильды.

Нетерпеливый Ямансары, спеша первым попасть в Каргалы, уже успел раньше увести свой отряд.

6

Высланные навстречу бушман-кипчакам дозоры сообщили, что армия Пугачева перебралась на новое место — ехать следовало в Сакмарский городок.

— Там сохранился мост, — сказал Идеркай, догадываясь о намерении царя организовать переправу через реку в том месте.

Пугачев не собирался долго задерживаться в Каргалах. Татарские баи воздали ему должные почести, в какой-то степени отдохнули и казаки. У подножия Каргалинской горы, в долине Сакмары не гасли под казанами костры, пахло кашей и жареным мясом. Слышались то тут, то там разудалые песни.

Царь и сам, оказывается, был не прочь повеселиться. Куда звали — туда шел, заигрывал на улицах с хорошенькими женщинами. Правда, и о делах не забывал: знакомился с жизнью слободы, расспрашивал людей об их нуждах, ставил начальниками тех, кого сами жители выбирали. Войско он пополнял лошадьми, оружием, провиантом. Для развлечения царя были организованы скачки. Батыры соревновались в сноровке и ловкости, в джигитовке. Игра игрой, но одновременно шло и обучение новичков.

Уже второго октября Пугачев отдал приказ собираться в дальнейший поход. За короткий срок пребывания в Каргалах из местных жителей был собран еще один новый полк. Заслышав о царе, стекались со всей округи в слободу башкиры, татары, калмыки. Они тоже заметно пополнили армию. Впрочем, до настоящей армии было еще далеко.

Пугачев объехал выстроившиеся ряды и только собрался дать команду, как увидел выехавших из-за склона горы незнакомых конников.

— Это кто? — спросил он, подозвав к себе Сляусина. — Не твой отец?

Нет, не было видно среди конников ни Кинзи, ни Идеркая.

— Суун-кипчаки едут, — узнал издали Сляусин. — Впереди старшина Ямансары Яппаров.

— Вот, гора с горою сходятся! — оживился Пугачев, довольный прибывшей подмогой. — Эй, атаман Зарубин! Встречай новый полк. Сообщи, что указом от моего имени старшине присваивается чин полковника. Пока пускай отойдут в сторону. Поставишь их сзади.

— Понял, государь.

— Возьми толмача.

Зарубин, долго не раздумывая, подмигнул Сляусину:

— Айда!

* * *

...На развилке дорог Кинзя с Идеркаем решили остановиться близ восточного склона горы. В Сакмарском городке, поди, и без них сейчас полно народу. Полк разместили на отдых, а в городок решили поехать одни. Воинов в случае чего можно быстро вызвать, расстояние невелико.

— И я с вами поеду! — решительно заявила Буранбика.

— Не переживай, килен, — начал утешать ее Кинзя. — Муж твой сам сейчас прилетит на крыльях.

Переживать действительно не стоило. Сляусин встретил их у ворот крепости. Он прибыл передать суун-кипчакам приказ царя. Встреча была радостной и для отца, и для сына. Хотя и числился Сляусин заложником, разъезжал свободно, исполняя службу.

Тут как тут оказался Ямансары.

— А я со вчерашнего дня здесь! — похвастался он.

— Похвально, — шутливо ответил Кинзя. — В байге ты первый.

— До байги ли мне?.. Теперь я полковник!

Ямансары весь лоснился от удовольствия — ему и уважение оказано, и чин успел получить.

Направляясь к дому, где разместился Пугачев, Сляусин знакомил отца и его спутников с положением дел в крепости. Здешние жители встретили царя с хлебом-солью, поп и дьякон вышли навстречу с иконами и дали свое благословение. Казаки со всем оружием и пушками присоединились к народной армии. Улицы все еще были шумны и праздничны, но выстроившиеся вереницей подводы уже одна за другой катились к переправе через Сакмару.

Воспользовавшись моментом, когда Идеркай очутился чуть впереди и не мог слышать, Сляусин нагнулся к отцу и шепнул:

— Петр не настоящий...

— Похож на кузнеца Кави? — улыбнулся отец, напомнив сыну разговор о герое поэмы «Шахнаме». — Ладно, посмотрим.

Пугачев занимал один из самых больших домов, расположив в нем свой штаб. Людей он принимал в просторном зале, сидя в кресле, переделанном в нечто похожее на трон. Идеркай пробрался к нему поближе, сообщил о прибытии Кинзи. Пугачев встрепенулся, поднялся с места, но тут же, сообразив, что может нарушить правила царского этикета, плюхнулся обратно на трон.

— Дать дорогу башкирским атаманам!

Люди расступились. Кинзя, ступая крепко, энергично, приблизился к Пугачеву и, в знак покорности ему, поклонился.

— Государь! — произнес он, выпрямляясь. — Прими прибывшие с земли башкирской верные тебе войска.

— С доверием и надеждой принимаю вас. Сколько воинов?

— Пять сотен.

— Указ получили?

— Получили. Вначале от губернатора, затем от вашего императорского величества. Царский указ для нас выше.

— Молодец, атаман! — У Пугачева огоньки зажглись в глазах. — Сколько во втором полку?

— Четыре сотни. — Кинзя, полуобернувшись, дал дорогу стоявшему сзади Кутлугильды. — Вот старшина — Абдрахманов.

Пугачев, поговорив с ними, дал обоим серебряных монет по рублю каждому. Кинзя внимательно разглядывал Пугачева. На нем дорогой кафтан. От Нуралыя? Нет, наверное, от казаков. На голове каракулевая казацкая шапка. Это подарок Идеркая. Для царя отыскали даже широкую голубую ленту, украсившую его грудь.

Кинзя взял из рук сына завернутую в полотенце кольчугу.

— Вот, государь мой, железная рубаха, подаренная моему отцу за отличную службу самим Петром Первым. Отныне она станет защищать твою бесценную жизнь от пули, острой сабли, пики.

Теперь Пугачев не удержался, вскочил с места, принимая дар.

— О, от моего деда Великого Петра! Его подарок сужден был мне. Волшебная эта кольчуга! — он бережно погладил ее, кольчуга издала чуть слышный звон колец. — Твой отец служил моему деду, а мне, его внуку, служи ты! Я назначаю тебя главным полковником над всем башкирским войском.

— Сто лет живи, государь! Мы поможем тебе достигнуть Москвы, снова занять царский престол.

Пугачев, продолжая стоять, протянул ему руку. Кинзя нагнулся и поцеловал ее. Монаршья милость, никуда не денешься. А Пугачеву и его близким соратникам очень уж глянулась кольчуга.

— Ну-ка, надень, государь! — посыпались просьбы. — Подойдет ли?

Нет, не положено царю одеваться прилюдно.

— Впору будет... Царя и без нее ни сабля не берет, ни пуля. Но придет время, надену.

Пугачев озабочен был сейчас другой, более важной мыслью. Ему необходимо было добиться из уст Кинзи признания его царской личности перед атаманами, казаками, перед людьми крепости.

— Ну, Кинзя, скажи-ка.., — начал он с важностью и одновременно с приятельской простотой. — Смотрю вот на тебя, вроде бы лицо знакомое. — Пугачев умолк. В это время у него нервно дернулось веко на левом глазу. Он невольно приложился ладонью к виску. Там Кинзя углядел крохотное пятнышко. «Э, это след от золотухи, должно быть, в детстве переболел ею», — подумал Кинзя.

Все ждали, что дальше скажет царь.

— Наверное, встречал я тебя в Санкт-Петербурге. Скажи, бывал там?

Люди затаили дыхание. Лишь несколько казаков незаметно переглянулись, понимая, что Пугачев хочет добиться от Кинзи того же, чего добился от муллы Забира, от атамана Витошнова.

— Был, — ответил Кинзя, почувствовав подвох. — Еще в ту пору, — когда вы царствовали. И видел тебя.

— Сейчас узнал? — Пугачев жег его глазами.

Кинзя был готов к ответу. Никто не должен заметить на его лице ни тени сомнения, колебания. Ради народа будет сказано.

— Я сразу же, как вошел, узнал тебя, Петр Федорович, — решительно произнес он.

Люди оживленно заулыбались — еще одно подтверждение! «Верить-то они верят, — подумал Кинзя, — а если появится еще кто-нибудь, бывший в тот год в Петербурге? Был бы жив Актуган, он бы не назвал его Петром Федоровичем».

...Кинзя, отправясь к своим яугирам, расположил их на отдых, назначил от царского имени новых сотников, велел быть готовыми к переправе через Сакмару. Пока он был занят этими делами, Сляусин вдруг привел к нему его прежнего устаза-учителя Габдессаляма.

Габдессалям заметно постарел, в глазах не было прежнего задора, они потухли. Куда подевался его прежний бунтарский дух? Когда каргалинцы дружно присоединились к Петру Федоровичу, он не смог усидеть в медресе. Он бы должен был обрадоваться своему ученику, пришедшему со своим полком бороться против притеснителей народа, благословить его на ратные подвиги...

Нет, поздоровался холодно. Разговаривал так, словно ничему не удивлялся. Удивительно странным показалось это Кинзе. «Неужели не верит в правоту борьбы? Или сказывается старость?» — недоумевал Кинзя.

Нет, бедою была не старость.

— Я хотел бы, чтобы было поднято наше зеленое мусульманское знамя, — открыто сказал он. Его душа не принимала всеобщего российского восстания.

Кинзе хотелось бы поговорить с ним, поспорить, возможно, в какой-то степени переубедить. Жаль, времени нет. Их грустное свидание прервал запыхавшийся ординарец Алпар.

— Главный атаман! Тебя царь зовет к себе!

С тяжелым сердцем попрощался Кинзя с Габдессалямом. Надо было спешить к государю.

Пугачев с несколькими советниками с возвышенного места разглядывал башкирские полки.

— Ну, атаман, показывай свои силы! — кивнул он Кинзе.

— В долине бушман-кипчаки...

— Атаман Овчинников! — обратился Пугачев к одному из казаков. — Ступай туда, проверь лошадей, оружие.

— Счас!

— А второй полк где?

— Он чуть пониже. Абдрахманова... Третий вон там, старшины Яппарова.

Пугачев послал в один из них атамана Чумакова, в другой Якова Почиталина. Возле него остались только Кинзя и Зарубин.

— Завтра двинемся в поход. Сегодня всем надо переправиться через реку и сосредоточиться на том берегу. — Он устремил взгляд к низовьям Сакмары. В той стороне проглядывался Оренбург.

— Нападем всей армией, захватим! Губернатора и всю его свору уничтожим.

— С налету возьмем! — поддержал царя Зарубин.

— А башкиры рады будут пойти на Оренбург? — Пугачев дружески хлопнул Кинзю в плечо.

— Все мы натерпелись от него.

— Да, проучим его хорошенько и поставим нового, хорошего губернатора. И казаки о том просят, и татары, да и вы тоже. Так будет! Иначе мыслишка была у меня прямиком махнуть на Москву. Ладно, наведем тут порядок, а Москва и Петербург от нас никуда не уйдут. Там мой престол. А проклятой Кате я остригу волосы и фьють — в монастырь!

Кинзя, вспомнив красивое, но надменное лицо императрицы, едва приметно улыбнулся: интересно было бы поставить рядышком их обоих.

— Нелегко будет добраться туда, — вздохнул он.

— Да, трудно, — согласился Пугачев. Отрешившись от мечтаний, он снова сделался серьезным. — Силы нужны, очень большие силы. Огромную армию необходимо собрать. Ты, главный атаман, расскажи-ка о своей земле...

Пугачев внимательно выслушал краткий рассказ о землях, водах, городах, заводах. Спрашивал, кто воевода, кто заводчик. Какие народы живут, поднимутся ли на борьбу, нет ли.

— Мне не приходилось у вас бывать. И атаманы мало знают, — сказал он. — А тебе все известно. И ты сам всем известен. Всех надо усадить на коней. Пускай приходят ко мне на службу. Ты... разошли-ка повсюду людей. От моего имени напиши указы, письма. Сегодня же примись за дело. Приезжающих встречай, собери в одно большое войско.

«Правильно, умно рассуждает», — одобрил его план Кинзя. Русским мужикам рассылал указы царский секретарь Иван Почиталин. Казахским султанам писал мулла Абдрашит. Башкирам будет писать он.

Когда Пугачев с Зарубиным ушли дальше, Кинзя вызвал к себе писаря Каныша и Сляусина, сразу усадил их за работу. Взял бумагу и примостился рядом с ними сам. Не успели высохнуть на бумаге чернила, как с письмом отправлялся по нужному адресу новый гонец. Гонцами на башкирские джайляу Кинзя послал и сына со снохой.

Кому еще написать? А, кушаге Алибаю!

Послушается ли он? Несмотря на то, что народ готов подняться, многие старшины трусят. Но и они пускай читают, может быть, раскачаются.

Канзафару-мулле...

Кусяпкулу Азатбаеву...

Задумчивый взгляд Кинзи упал в ту сторону, куда уходили письма. Мысленно он представлял себе каждую волость, перебирал в уме людей. Как в старинные времена с Каргалинской горы дымом костра давали знать о начале борьбы, так и он сейчас неподалеку от нее вкладывал в письма огненные строки, бросая клич. Тот самый священный клич, которого ждал Конкас-сэсэн...

И снова он склонился над бумагой: «Почтенному предводителю Шайтан-Кудейской волости, моему другу Юлаю Азналину...»

1977—1985

Конец второй книги.

Примечания

1. Мечетная слобода — ныне город Пугачев в Саратовской области.

2. Азернэ — военный лук (особо искусного изготовления; из такого лука стрелял Мерген — не знающий промаха богатырь).

3. Кайным — свекор.