Часть шестая. Отцова медаль

Моя милая земля,
Реки сладкие, поля,
Березняк и чернотал,
В небо вздыбленный Урал, —
Я одну мечту таю:
Родину воспеть мою.

(Салават Юлаев)

Юлай, сын Азнала, чего ждет?
Боя ли ждет, славы ли ждет?

(Сэсэн Баик Айдар)

1

Салават седлал буланого жеребца, а Амина, стоя на крыльце, любовалась на его ловкие и проворные движения. В плечах сила, в груди горячее сердце. Бросит обжигающий взгляд — уже счастье на всю жизнь. Но может ли она считать его своим мужем? Нет, не лежит к ней душа Салавата. Опять собирается куда-то, спешит.

Отношения между ними холодны, как лед. Амина со своей стороны всячески пытается растопить этот лед. Вот и сейчас, как положено провожающей жене, подошла к коню, погрузила пальцы в его пышную гриву, словно бы расчесывая ее, погладила отделанное узорами седло, поправила под ним обшитый красной парчой потник, однако приласкаться к мужу не осмелилась. А с какой нежностью, с какой любовью проводила бы она его! Увы, он смотрел на нее приветливо, с симпатией лишь в ту пору, когда был шурином, а она снохой — женой старшего брата. Теперь, принимая из ее рук теплую шубу, не взглянет с благодарностью. Ей, по никаху законной жене, не скажет, куда собрался ехать. А разве сердце выдержит не спросить?

— Салават? — вопросительно обратилась она к нему.

— Что, енга?..

— Ай, пусть множатся твои удачи. Я ведь твоя...

— Да, да... Куда еду? Это мне одному знать.

В доме, что рядом стоит, по другую сторону от ворот, приоткрыта дверь чулана, мать выставила ухо и слушает. Никак она не может примириться с тем, что нет взаимности между сыном и снохой, сын то отшучивается, то грубит. Азнабика считает необходимым вмешаться.

— Салават, тебе говорю...

Сын сразу преобразился. Подошел к матери, с уважительностью произнес:

— Говори, эсэй. Что хотела спросить?

— Твоя жена, кажется, хочет знать, куда ты собрался. Почему не скажешь?

— Придет время — скажу.

— А сейчас?

— Сейчас?.. Ей нет необходимости вмешиваться в дела старшины.

— Конечно, ты юртовой. Вместо отца заботишься о делах всей волости, но... — Она не договорила, но взглядом дала понять все остальное. Салават понял.

— Нет, эсэй, я вас обеих не забываю.

— Ты медаль позабыл. Не напрасно же отец оставил ее тебе. Носи на груди.

— Да, наверное, так нужно.

Азнабика дала знак Амине.

— Сноха, вынеси-ка медаль, повесь мужу на грудь.

И Салавату, и Амине было ясно, что мать ищет причину, чтобы как-то сблизить их, зорким взглядом наблюдает за ними. Амина сбегала в дом за медалью, сняла с мужа шапку. Касаясь пальцами его черных жестких волос, надела через голову ленту с прикрепленной к ней медалью, заботливо застегнула шубу. Салават покорно повиновался, чтобы не вызвать неудовольствия матери.

— Медаль тебе силу добавит, — сказала Азнабика, гордясь сыном. — Она ведь самим губернатором дадена.

Там, куда собирался ехать Салават, и без медали он чувствовал бы себя на верху блаженства, ибо его, возлюбленного, ждала Гульбазир, а не юртового старшину. Но не успел он уехать к ней — препятствием встали на пути неожиданные обстоятельства.

На околицу аула въехали три всадника. На взмыленных лошадях, преодолевая глубокие сугробы выпавшего за ночь снега, остановились они у ворот. Люди из соседнего аула. Старик Сура-гул, а двое с ним — дальние родичи Шаганая. С какой-нибудь новостью они, или с жалобой? Салават вышел им навстречу.

— С чем пожаловали, почтенные?

Сурагул, хотя и в значительных летах, не считаясь с возрастом, поклонился Салавату.

— Спаси моего сына...

Выяснилось, что его сына Рахмета крестьяне Симского завода схватили и не отпускают. Отец просил выручить его из беды. Салавату, раз уж он является старшиной, надо ехать, оказать помощь. Разобраться, в чем заключается провинность. Рахмет — парень бойкий. Среди русских у него много знакомцев. Возит на завод дрова, древесный уголь. Оказывается, завел он шашни с русской девушкой Марфой. О том прознали мужики. В последний его приезд, приметив, собрались гурьбой. Рахмет перепугался. Хотел удрать задами и поломал изгородь, покалечил сильным ударом выскочившую на него собаку. Мужики окружили его, схватили и, надавав тумаков, заперли в клеть.

Долго держать его там, конечно, не стали бы, дня через два-три отпустили бы, но перепуганный Сурагул мог бы наделать переполоху. Вдруг башкиры соберутся и пойдут против русских мужиков? Шум поднимется, драка. Нет, допустить этого нельзя. Салават обязан следить за порядком. После того, как отец отбыл в поход, молодому старшине уже не раз доводилось улаживать всякие недоразумения. Он заботился о том, чтобы в волости все джайляу находились под защитой. Вместо ушедших в поход азаматов были поставлены другие люди, присматривающие за порядком. Под наблюдением дороги. Иначе в эти неспокойные времена могут отыскаться смутьяны, любящие половить рыбку в мутной воде.

— Не оставь нас милостью своей, юртовой Салават, — просили приехавшие старики.

— Рахмета мы вернем, — сказал Салават. — А вы для его откупа соберите с джайляу деньги. В гостинец возьмите две лисы и туесок меда.

Просители облегченно вздохнули — для них это сущие пустяки.

— Деньги есть. Будут и лисьи шкурки, и мед. А уж его мы потом...

Один из стариков, сердито глянув на Сура-гула, намекнул:

— Греховные проделки Рахмета не должны остаться без наказания.

— Ладно, ямагат, соберем аксакалов и вынесем свой суд.

...Заводские крестьяне встретили башкир с угрюмой настороженностью, но поуспокоились, увидя Салавата со старшинской медалью. Тем не менее не сразу пришли к примирению, с недовольством высказываясь о проделках Рахмета, упомянули и сломанную изгородь, и покалеченную собаку. Назвали сумму нанесенного ущерба. Получив деньги и гостинцы, вывели из клети Рахмета. Видимо, при поимке он сильно сопротивлялся — лицо в кровоподтеках, одежда порвана.

Оба старика, сопровождавшие Сурагула, накинулись на его сына с проклятьями:

— Лагин¹! Сколько из-за тебя людям канители!

Выбежала на крыльцо Марфа. Опасаясь, что парня начнут бить, закричала:

— Не трогайте его! Он ни в чем не виноват!

Видя, что она горою готова встать на его защиту, притихли и башкиры, и русские. Салават незаметно улыбнулся. В таких случаях ждут, какое решение вынесет старшина.

— Изгородь наладишь, за собаку заплатишь! — строго сказал Салават.

Все согласно закивали, но вмешалась Марфа.

— Оставьте Рахметку в покое! Городьбу я наладила сама. И собака не чья-то, а моя.

Мужики посмеялись, а пожилые башкиры, насупя брови, изумленно поглядывали на русскую девушку.

Надо же, нарушив мусульманские обычаи, повадился к ней парень. Отец сгорал от стыда и всю обратную дорогу ругал его, грозя тем, что за греховный проступок он предстанет перед судом аксакалов.

Салават молчал, погруженный в свои раздумья. Аксакалы строги, никому не дают спуска, ежели нарушены мусульманские обычаи и каноны шариата, и суд у них в таких случаях суровый. Перечить им нельзя, но и парня выручать надо.

Сбор аксакалов, разумеется, состоялся. Всяк высказывал свои слова осуждения, спор возник лишь по поводу определения кары. Сошлись на том, чтобы дать провинившемуся пятьдесят розог. Рахмет вздрогнул и понуро опустил голову. Отец воздел очи вверх, мысленно моля аллаха облегчить страдания сына. Его выцветшие губы беззвучно шевелились. Пятьдесят розог — не шутка.

Салават бросил быстрый взгляд в их сторону, повернулся к аксакалам.

— Коли так, принесите пятьдесят! — сказал он с видом серьезным и важным.

Тальниковых прутьев заготовлено было предостаточно — упругих, вымоченных в рассоле.

— Вот что, юртовой, ты при нас приведи приговор в исполнение, — сказал один из стариков, имеющих отношение к клану Шаганая.

— Здесь все полсотни?

— Пятьдесят... ровно пятьдесят. Семь раз пересчитывали, юртовой Салават!

Более мягкосердечные аксакалы переглянулись между собой: «О аллах, неужто и далее будет жестким на руку молодой юртовой?!»

— Даете свое благословение, аксакалы?

— Да, безусловно! Остальное в твоей воле.

Салават обеими руками собрал в охапку ивовые прутья и связал их все вместе в нечто наподобие большой метлы.

— Вы сами сказали, что остальное в моей воле, — произнес он тоном, не терпящим возражений, и сунул связанные розги язвительному старику, вожделенно ожидающему исполнения приговора. — На, бей! Одним разом все пятьдесят.

— Нет, зачем же я? Может, кто другой? — заерзал тот.

— Давай, бей! Сам требовал. Все Шаганаевы сторонники мастера на это дело.

Старик оторопел. Чувствуя себя одураченным, не смог скрыть злого выражения лица, но по соблюденной форме юртовой прав, и ослушаться его было нельзя.

Ударил. В сердцах сильно ударил. Но какой толк от мягкого пучка — все равно, что разок стукнуть метелкой. Рахмет даже не охнул. Поднялся, проворно надевая штаны и не скрывая счастливой улыбки. Хитрость юртового пришлась по душе и многим другим аксакалам.

— Ну вот, все пятьдесят отсыпали, на ваших глазах, — сказал Салават все с тем же серьезным видом.

Аксакалы зашевелились, собираясь расходиться. Лишь прихвостень Шаганая сердито зыркал глазами и бурчал что-то себе под нос.

— Чего дуешься? — сказал ему сосед. — Или, по-твоему, он своих должен обижать? Правильно поступил Салават. Всевышний вселил в него милосердие. Дай бог ему здоровья и долгих лет жизни.

Все ушли вполне удовлетворенными. Лишь человек Шаганая, Салават почувствовал это, унес в душе какой-то коварный замысел.

Действительно, на другой же день Ырысбай, сын Шаганая, начал распространять слухи, что Салават является заступником нарушителей обычаев шариата и дерзко надсмеялся над решением почтенных аксакалов, что он вообще слишком молод для старшинского звания, ему бы только ребячьими шутками заниматься.

Разговоры могут быть всякие, на чужой роток не накинешь платок. Однако багаулы — люди, приставленные для соблюдения порядка в аулах, несколько дней спустя сообщили Салавату:

— Появились какие-то мужики. Ходят тайком, прячутся. Должно быть, заводские.

— Чего им надо?

— Охотятся за Рахметом. Наверное, отомстить хотят.

Салават приказал усилить бдительность. Выяснилось, что это не простые мужики, а вооруженные люди. Таким не место на джайляу, надобно гнать прочь.

— Но у них оружие, — оправдываются багаулы.

— Струсили? Эх вы! Отцы семейств, а ведете себя как дети! — обжег их взглядом Салават. В гневе у него напряглись скулы, жилы проступили на висках, а коня так сжал коленями, что тот закружился волчком.

— У них ружья. А у нас что?

— В руках мужчины и камча оружие. — Салават ткнул в сторону молоденьких березок. — Разве эти березы не оружие?

Да, из березы и стрелы строгают, и древко для пик делают, и крепкие дубины тешут — сукмары.

Салават разослал предупреждения по всем джайляу, усилил дозоры на дорогах, держал связь и с соседними волостями. Предусмотренные меры предосторожности принесли свои плоды. Однажды из соседнего джайляу к Салавату привели двух вооруженных солдат. К ним никакого насилия не применяли — не связали, пальцем не тронули, но солдаты, разозлись, бушевали:

— Какое имеете право становиться у нас на пути?!

Салават одарил их таким взглядом, что оба они разом притихли.

— Нехороший путь себе избрали, поэтому и остановили вас. Если вы по делу здесь — прежде всего должны прийти ко мне. Вот ведь, я у дороги живу. Если нет у вас дурных намерений, никто не встанет у вас на пути. А вершить черные дела никому не позволим. Может быть, вы беглые солдаты? Тогда я данной мне старшинской властью сдам вас властям.

Оба солдата сразу сникли, сделались тише воды и ниже травы. А в Ырысбае с пущей силой взыграла жажда мести. До Салавата дошли слухи, что Ырысбай, дав взятку писарю Абубакиру, тайком собирается написать на него рапорт. Салават вызвал писаря, взял его в тиски.

— Да, насел он на меня, — признался Абубакир. — Говорит, чтобы написал, как ты хватаешь исполняющих государеву службу солдат, приказываешь брать в плен русских путников.

Терпению Салавата пришел конец. Он решил дать урок ненавистным Шаганаевым, не желающим угомониться в своей слепой вражде. На другой же день он собрал из ближних мест аксакалов и послал людей за Ырысбаем, чтобы поставить его лицом перед почтенными представителями рода. Ырысбай был значительно старше Салавата, поэтому, не очень-то стесняясь перед аксакалами, вел себя нагло, ругался яростно, смешивая с грязью и Салавата, и писаря.

— Я защищаю наши общие владения от разбойников, а ты, потонув во лжи, клевету на меня возводишь? — шевельнул рукоятью камчи Салават.

Ырысбай, как пес, доходящий до неистовства в злобном лае, вовсе сорвался с цепи, подскочил к Салавату, готовый вцепиться в него.

— Желторотый юнец, как ты смеешь повышать на меня голос!

Один из аксакалов ухватил его за рукав, отталкивая назад.

— Не бей себя в грудь, гордясь прожитыми годами, — сказал он осуждающе. — Вспомни, что к умному слову, сказанному шестилетним — да прислушается шестидесятилетний. Старшина Салават говорит правду. Уйми свою черную злобу, Ырысбай. В доме, где дымит печь, прожить можно, а где злоба пышет — не проживешь.

Ырысбай бешеными глазами глянул на аксакала, но вырваться из его рук не посмел. А Салават спокойно, чтобы окончательно сбить с него спесь и гонор, попросил писаря принести бумагу и гусиное перо.

— Вот что, Ырысбай, я сам вынужден написать рапорт. Не исподтишка и не клевету, как намеревался сделать ты, а в присутствии уважаемых аксакалов, на твоих же глазах. Пиши, Абубакир... В Уфимский приказ... нет, самому воеводе. Я, юртовой старшина, ставлю в известность... О сыновьях прежнего старшины Шаганая — Ырысбае и Кунаккильды... Пиши, сеют смуту в волости, подстрекая волость против утвержденного его высочеством губернатором юртового старшины...

Аксакалы слушали молча и кивали седыми бородами. Ырысбай реагировал то язвительным смешком, то угрожающим рычаньем.

Салават, прохаживаясь вперед-назад перед писарем, продолжал диктовать.

— Пиши, что в эти дни Ырысбай Шаганаев прятал у себя беглых солдат...

Услышав последние слова, Ырысбай вскочил с места.

— Я?! Нет, нет, они сами...

Салават отмахнулся от него, как от мухи.

— Пиши еще. Последними словами обзывал он сиятельных царских хазретов...

Это, конечно, он бил врага его же оружием. Никто бы не мог подтвердить, было так на самом деле или нет, однако Салават невозмутимо, не моргнув глазом, велел писарю записать дословно все Ырысбаевы ругательства. Аксакалы одобрительно кивали. Ырысбая пронял липкий страх — он отлично понимал, что капни на белое черным, и отмываться будет очень трудно. Волей-неволей принялся гнуть спину перед старшиной.

— Напраслину возводишь... Я хотел сказать, Салават-кустым...

— Что, язык не поворачивается назвать Салаватом-старшиной?

— Да, да, ты ведь сын старшины. В его отсутствии... Оставь, не пиши того, чего не было. Ерунда это...

— Я тебе не мальчик, чтобы заниматься ерундой. — Салават резким движением выхватил у писаря бумагу, скомкал ее. — Ладно, ступай. Больше зла не твори. Иначе... Возмездие будет тяжким. Понял?

— Понял, — через силу буркнул Ырысбай.

Аксакалы, возможно, в какой-то степени поверили ему, лишь у Салавата никакого доверия не было. Кривую осину прямо расти не заставишь. Не сам Ырысбай, так кто-нибудь из его собачьей своры зубы покажет. Ладно, хоть на время удалось укоротить ему руки. Салават уже не о нем думал. У него болело сердце из-за того, что сорвалась поездка к Гульбазир. Как на грех, мать с Аминой тоже выискивали всевозможные причины, лишь бы он не ездил в аул тархана Сагынбая.

Однако с матерью вдруг произошла неожиданная перемена.

— Сынок, ты знаешь о том, какую подлость затеял Кунаккильды? — спросила она, напомнив о Шаганаевых.

— Возможно и затевает что-то. Во всяком случае, его брата я хорошо проучил.

— Правильно сделал. Один притих, зато другой голову поднимает. Промолчать не могу. Кунаккильды собирается заслать сватов к Сагынбаю.

— Сватать Гульбазир?! — У Салавата округлились глаза, на шее набухли жилы.

Впрочем, кого же еще, если дочь у тархана одна? Если б кто-нибудь другой надумал послать сватов к нему, Азнабика, вероятно, промолчала бы. Не нравилось ей, что сын часто пропадает у Гульбазир. Конечно, она ему нареченная, встречаться не запретишь, но надо бы немного обождать. Придет время, исполнится его желание, будет сыграна свадьба, но пока слишком мал промежуток между двумя никахами, неудобно перед людьми.

У Азнабики глаз зоркий, все она видела, не выпускала из поля зрения Гульбазир и у сына не гасила надежд, надо было лишь выдержать положенный срок. Однако, узнав о том, что Кунаккильды собирается брать вторую жену, обеспокоилась. Не перевелись девушки в аулах, и красавицы есть, и из богатых семей, так ведь нет, опять-таки хотят поставить подножку Салавату, досадить ему, оставить в дураках. Нет, этого Азнабика не могла допустить.

— Будь начеку, сынок.

— Уж я его! — вспыхнул Салават. — Одному хвост прижал, так другому и вовсе оторву!

— Не горячись... Прежде чем предпринять что-то, хорошенько обдумай.

Думать не оставалось времени. Кунаккильды, несомненно действуя заодно с Ырысбаем, может предложить Сагынбаю калым побогаче, старик соблазнится...

Салават не медля помчался в аул тархана. Не доезжая до его дома, вдруг встретил едущую ему навстречу на лошади Гульбазир.

— Кого встречаешь? — спросил Салават, напуская на себя беспечный вид.

— Тебя жду.

— А если б я не приехал?

— Все равно бы ждала. Каждый день, пока бы не приехал. Совсем заждалась... Твоя енга, случайно, привет мне не передавала?

Салават, подъехав вплотную, неожиданно схватил девушку за плечи, поднял на сильных руках и в мгновение ока пересадил ее к себе. В крепких его объятьях она даже взбрыкнуться не имела возможности. Лишь когда он убрал руки, сказала:

— Разве годится так...

— Годится... Больше не станешь дразнить.

— Я ведь про енгу... думала, не пускает она тебя ко мне.

— Хватит. Не мели чепуху. Сейчас я тебя увезу. В моей юрте солнце — только ты.

Девушка отпрянула от него.

— Ха-ай, какой ты скорый... Вот так и увезешь? Ну, пересади меня в мое седло.

Он послушался, но упрямо продолжал свое:

— Сегодня я не оставлю тебя.

— Ишь, смотрите-ка на него!

— Что, оставить для Кунаккильды?

Девушка испуганно захлопала ресницами. Вспомнила:

— Верно, приезжали с их стороны. Несколько дней назад. А сегодня мне приснился Кунаккильды, будто хохочет и хохочет, проклятый.

— Не беспокойся, не будет он больше смеяться.

Салават повел себя решительно. Прямиком он отправился в дом Сагынбая. Ступая гордой и твердой поступью, как подобает старшине, не выпуская из рук камчи, предстал перед ним. В конце концов, не зарится он на чье-то чужое счастье, не вырывает бессовестным образом из рук, а просит свое, ему положенное. Крепко пришлось поговорить ему с Сагынбаем, польстившимся на большой калым Шаганаевых. А вернувшись домой, сказал матери:

— Эсэй, сегодня же посылай сватов.

Мать поняла. Дожидаться возвращения Юлая с государевой службы нет смысла — железо надо ковать, пока горячо.

2

Из-под Орска, наконец-то, добрался Юлай домой.

— Ну, молодой юртовой, все ли у тебя в порядке? — спросил он у сына. Салават молча кивнул в ответ.

Весь аул высыпал встречать вернувшихся из похода воинов. Юлай проезжал, останавливаясь и здороваясь с каждым. Возле своего дома его ожидала семья. Все стоят в раз и навсегда установленном порядке. Посередке Азнабика. Справа от нее — жена Ракая, слева — Амина, рядом с ней еще одна молоденькая женщина. «Кто такая?» — удивился Юлай, но пока не слез с коня, не вошел в дом, спрашивать не положено. Однако, видя в его глазах вопрос, Азнабика сказала сразу:

— Не чужая, своя — сговоренная.

— Дочь Сагынбая? — нахмурил брови Юлай.

— Да, нареченная.

— Что?! — вскричал Юлай. — Я в походе, а мой сын женитьбой занимается?

— Чу, отец. Так уж получилось.

— Возгордился тем, что отец медаль ему оставил? Вот с чего начал исполнять обязанности юртового!

— А с моим мнением ты считаешься?

— К тебе у меня худого слова нет.

— Так вот, мою волю исполнил сын. Иначе бы вы оба остались одураченными, а счастье сына попало бы в руки Кунаккильды.

— Кунаккильды? — опешил Юлай.

Жена улыбнулась. Из нескольких сказанных ею слов, Юлай все понял. Обнял ее и с благодарностью, и с гордостью. Что ни говори, из рода Акая! И тут оказалась мужу помощницей, не позволила торжествовать победу Шаганаям.

— Тебя ждали, чтобы справить свадьбу, — сказала Азнабика, вздохнув полной грудью.

...Однако не только свадьба, но и новый поход ожидали Юлая. Созвали гостей, наготовили угощения, и в самый разгар свадебного веселья гонец доставил приказ губернатора готовиться в дальний путь.

Только вернулся — и снова уезжать. Такие приказы Юлай и прежде получал, но в этом он учуял какой-то подвох.

— Меня усиленно хотят оторвать от дома, от волости, — поделился он своей догадкой с Салаватом. — Играет рука Твердышева.

— Возможно. Однако и без Шаганаев тут не обошлось.

— Да, нас, как волков, хотят обложить с обеих сторон. Правила охоты сам знаешь.

— Но мы не волки, отец, — спокойно ответил Салават. — Нас голыми руками не возьмешь. Не поддадимся!

«Когда есть такой сын, нет места беспокойству, — с удовлетворением подумал Юлай. — Не ошибся я, в нем нашел себе опору, верного соратника».

* * *

В первой половине января 1772 года из Уфы выступил крупный башкирский корпус в три тысячи всадников. Путь — на запад. И там неспокойно. Не закончена война с турками, а тут едва набрали новых конников и отправляют в Польшу, в распоряжение Суворова.

Один за другим движутся шесть полков, одним из них командует атаман Юлай. А главным над всеми поставлен Колой Балтачев, старшина Су-Таныпской волости. Человек жесткий, хитрый, изворотливый. Умеет гнуть спину перед начальством и угождать ему. Отлично знает русский язык. Потому, видимо, и пал на него выбор. Но ни в походах, ни на войне он ни разу не был, поэтому большей частью советуется с Юлаем, с ним они давние знакомые. Расспрашивает о воинских порядках, о боях с пруссаками. Сражений он не страшится, не из трусливых, а знать хочет о многом — ему, старшему атаману, это необходимо. К походу относится неодобрительно.

— Тут опять не без происков Пруссии, — поделился он своим мнением с Юлаем. — Раз и навсегда надо было проучить Фридриха, да вот Петр Третий... Все планы спутал, прекратив в прошлый раз войну. Теперь снова расхлебывать придется.

— Да, в тот раз на нет свели наши усилия, — сказал Юлай.

Предположения их оказались приблизительно верными. Противоречия, оставшиеся после войны с Пруссией, всплыли наверх и накалили международную обстановку. На сей раз предметом раздоров послужила Польша. На ее территории проживали и немцы, и малороссы, и белорусы. Вера у них у всех разная, что приводило к серьезным конфликтам, Внутри страны создавались отдельные союзы, искавшие поддержки у соседних государств. Пруссия встала на защиту протестантов, Россия выступила в защиту православных. Сейм воспротивился этому.

Когда в 1763 году умер польский король Август Третий, среди шляхты начались раздоры. Не без поддержки Екатерины Второй на королевский трон был посажен ее друг и фаворит граф Станислав Понятовский. Шляхта, стремясь сохранить свое феодальное верховенство, выступила против влияния России, ища опору в западных странах, в особенности у Франции и Австрии.

Собравшись в 1768 году в городе Баре, шляхтичи создали конфедерацию и подняли борьбу против Понятовского. Он запросил помощи у России. Гайдамаки, состоящие из малороссов, белорусов, ждали себе в поддержку русские войска. Екатерина не столько в их интересах, сколько для укрепления своего влияния, послала в Польшу войска. Полки вступили в Варшаву.

Дело принимало серьезный оборот. Барская конфедерация заключила союз с Турцией. Турецкий султан, словно дожидаясь этого момента, преследуя собственные цели, объявил войну России. Однако шляхетская конфедерация, не ограничиваясь этим, обратилась за военной помощью к Франции, Австрии. Они не замедлили откликнуться. Еще не угасшие очаги недавней войны на европейской арене готовы были разгореться вновь.

В это время башкирские полки, пройдя Смоленск, вступили на польскую землю. Еще в Смоленске корпус был представлен генералу Суворову, и он поручил вести башкир бригадиру Кару. Бригадир-генерал, крикливый и суматошный, в спешном порядке гнал полки почти без остановок. Позади оставались деревеньки, маленькие городки. Поход есть поход, но очень уж бездушным и злым был начальник, башкиры говорили между собой:

— Упаси аллах от такого булгадира, не встречаться бы с ним больше никогда, больно уж нехороший нимис...

Кто бы мог знать, что многие из них встретятся с ним всего лишь год спустя, в конце осени, на собственной земле, и наголову разгромят немца-бригадира с его карательным отрядом.

А сегодня он командовал ими. Наконец-то войско остановилось перед крепостью, построенной на горе. Крепость предстояло взять штурмом.

С лошадей пришлось слезть, на них в гору не вскарабкаешься, да и зря погибнут животные под орудийным и ружейным огнем. Самим придется, цепляясь за кусты и камни, взбираться наверх под огнем шляхтичей. Всем приказано было взять мешки, набить их поплотнее мхом и при подъеме на гору толкать перед собой — какая-никакая защита от пуль. Острый взгляд Кара упал на одного башкира, связывавшего заготовленный мох в простую вязанку.

— Почему не набиваешь в мешок? — злобно крикнул он.

— Янарал-нашальник, ни мешка, ни турсука моя не имеет, — смущенно оправдывался башкир.

Кар огрел его плеткой.

— Делай, как приказано!

Молодой воин, стиснув зубы от унижения, промолчал, удержался, но глаза сверкнули недобро. Взбешенный Кар вторым ударом плети сбил с его головы шапку.

— Моя наполняй колаксын? — усмехнулся башкир. — Или штаны?

— Да, снимай штаны, в них свой мох набивай! — Плеть просвистела в воздухе в третий раз.

Крепость взяли. Лицом вперед шли навстречу смерти, ко взяли. Лезли на гору, прячась за мешками со мхом; помогая друг другу, поднялись на крепостные стены, общими усилиями взломали ворота. Прокладывая себе путь острыми пиками, прошли по улицам. Потом хоронили убитых соратников, оказывали помощь раненым.

Дело привычное, на войне без жертв не бывает. Но недовольство и досаду вызывала грубость бригадира, угнетала его неоправданная жестокость.

Здесь были места скопления конфедератов. Отошли чуть в сторону от взятой крепости, как еще в одном городе встретили упорное сопротивление.

Кар вызвал к себе трех башкирских атаманов.

— К полночи будьте в полной готовности. Ждите сигнала. Ударим на город тремя полками с трех сторон. Вот ты.., — он ткнул пальцем в вожака тамъян-кипчаков.

— Каскын Самаров...

— Штурмовать будешь в лоб... А ты?

— Сирай Расулев, — сделал шаг вперед походный старшина гайнинцев.

— С правого фланга ударишь... А ты, атаман?

— Юлай Азналин. С Сибирской даруги.

— Ты с левого фланга. Ворветесь с налету. Каждый дом осмотрите. Убивайте всех, кто ни попадется. Таков мой приказ.

Атаманы переглянулись между собой. Город взять — возьмут. Но ведь генерал призывает к жестокому побоищу. В ночной кромешной мгле могут погибнуть невиновные.

— Приказ будет выполнен, ваше превосходительство. Но до конца не поймем, кто против нас воюет? — спросил Юлай.

— Конфедераты.

— Зачем же тогда ночью?.. Мы их днем... Кто бросит оружие, того в плен возьмем. Останутся живы те, кто вообще не окажет сопротивления.

— Не рассуждать! — налился кровью генерал. — Тактику не понимаешь? Это тактика!

Заметив приближающегося генерала Суворова, он перестал кричать. Суворов хоть изредка, но навещал башкирские полки. Невысокий, худощавый, быстрый в движениях, глазастый — он видел и подмечал все. Спросил:

— Кажется, вы погорячились, бригадир? Не понимают вас?

— Ваше сиятельство, по вашему приказу даю план захвата города.

— Да, да, быстрое окружение, внезапный натиск. Чтобы противник не почувствовал, не успел очухаться. Завтра город должен быть взят.

— Вот, слушай, что говорят, — бросил Кар на Юлая презрительный взгляд. — Тоже мне, филантроп из племени дикарей.

— Ошибаетесь, сударь, — прервал его Суворов. — С башкирами я имел дело, отличные воины. — Он повернулся к атаманам, спросил у Юлая:— Это тебя называют филантропом? За что?

— В городе разные люди есть. А в темноте не разберешь, кто есть кто.

— Разве вы ночью решили напасть? — обратился Суворов к бригадиру.

— Так надежнее.

— А ты как думаешь, филантроп? — улыбнулся Юлаю Суворов.

— Утром надо напасть, иначе, если ночью, всех подряд крошить придется.

— На войне сражаются только с врагом, — посуровел Суворов. — А утром как мыслишь напасть?

— Я бы вот что сделал, ваше сиятельство... С юга к городу подступает поле, а по обеим сторонам — леса.

— Откуда знаешь?

— Мы уже разведали.

— Молодец, атаман! — Суворов бросил на Кара укоризненный взгляд: вот, мол, тебе дикари. Чувствовалось, что план Кара ему не нравится, он имеет свои соображения, но прежде хочет выслушать других. — Выкладывай дальше!

— Ночью два наших полка незаметно должны спрятаться с обеих сторон в лесу, а третий... Допустим я... Со стороны поля нападем на город. Затеем сражение, начнем отступать. Неприятель выйдет за нами, а те, что в лесу, отрежут обратный путь. А кто в городе останется — тот нам не враг.

— Молодчина! — похвалил Юлая Суворов. — План твой одобряю. Так и действуйте. Но неприятель не должен заметить вашего маневра. Перехватывайте дозоры. Не разжигайте огня. А в сражении избегайте потерь. Больше сверкайте саблями и громче кричите. На страх возьмите. Пускай бросают оружие и сдаются в плен.

— Постараемся, не подведем, ваше сиятельство, — ответили башкирские атаманы.

Суворов жестом подозвал вестового, тот подвел к нему коня. Прежде чем уехать, строго сказал Кару:

— Айда, сударь, давай команду. С богом...

Кар волей-неволей вынужден был изменить свой тактический план. Все остальное происходило именно так, как надумали башкиры. Им удалось выманить из города противника. И бой был, и пленные были. Затем по приказу Кара обошли каждый дом, отыскивая прячущихся конфедератов, но остальное население не пострадало.

Пленных набралось много. Поговорить с ними и решить их дальнейшую судьбу приехал Суворов. Выглядел он усталым, нехотя пробежал глазами написанный Каром рапорт.

— Сударь, почему здесь нет ни слова о башкирских атаманах?

— Они... Я не вижу за ними особых заслуг.

— Как?! Они захватили город. Операция по их плану проведена. Одних пленных вон сколько!

Кар позеленел.

— Ладно, кого-нибудь одного впишу...

— Нет уж, рапорт я составлю сам, — обрезал его генерал.

Суворов тотчас же отправился в башкирские полки, расспросил о ходе операции, о наиболее отличившихся, поблагодарил всех. В тот же день он составил рапорт и с курьером отослал командующему Александру Ильичу Бибикову.

Дней через десять нескольких башкирских яугиров, в том числе трех атаманов, за храбрость наградили медалями. У его превосходительства генерал-бригадира Кара лицо потемнело, весь он черной желчью изошел. На счастье, его быстро забрали от башкир и перевели в другую команду.

Похвальные слова о башкирских азаматах распространились по остальным войскам. За своих друзей почитали их русские солдаты, росло общение атаманов с офицерами. Нечаянная и радостная встреча произошла у Юлая с давним другом Андреем Рычковым. Офицер артиллерии, Андрей знакомил друга с гаубицами, единорогами. Юлай с любопытством разглядывал пушки, смотрел, как их заряжают. Дома будет о чем рассказать Салавату.

По словам Рычкова, многие из гайдамаков решили перебраться в Россию, а взятые в плен польские конфедераты будут отправлены на поселение в Оренбургскую губернию.

— И тех и других заставим работать на нас...

Да, Андрей без своей доли не останется — рабочие руки нужны, ведь один его отец сколько земли получил по милости губернатора, завод построил. Хозяевами будут сыновья.

— Этих конфедератов мы так скрутим, что больше никогда они голову не поднимут.

— Так ведь среди них есть всякие люди, и обманутые конфедератами, и беднота, поднявшаяся против своих же панов. Нельзя всех валить в одну кучу, — сказал Юлай.

— По мне все поляки одинаковы, в каждом сидит конфедерат, — убежденно возразил Андрей. — Пускай не рыпаются, восставая против России. Ишь, недовольны нами.

Юлай, не соглашаясь, покачал головой, вдруг неожиданно спросил:

— Слушай, а если мы когда-нибудь поднимем недовольную голову, ты тоже пойдешь крошить нас, друг Андрей?

— О чем это ты, Юлай? — удивленно вскинул брови Рычков. — Выкинь эту дурь из головы.

— Не торопись говорить нет. Все возможно, — вздохнул Юлай. — Заранее судьбу не предугадаешь...

3

Часть башкирских яугиров, оставленных на Яике, встревожились, узнав, что их вернувшиеся домой соратники в спешном порядке отправлены в Польшу.

— Неужто и нас куда-то пошлют?

— Всюду неспокойно. Лишь бы не послали усмирять кого-нибудь. Наготове нас держат.

— Эх, домой бы...

Всех тянуло домой. Уже осень близилась к концу с ее сыростью и черной слякотью, в воздухе кружились первые снежинки. Не осталось блуждающих в степи калмыков, все рассеялись; приткнулись где-нибудь те, кто не смог вернуться обратно на Волгу. В степи пусто, никто не ездит, не ходит. И тем не менее башкир не отпускали с форпостов.

Да, времена смутные. В борьбе за свои исконные права не угомонились до сих пор яицкие казаки. Доходят слухи о беспорядках и волнениях в разных губерниях России. Вспыхнувшая в Москве эпидемия чумы всколыхнула городские низы. Чернь подняла бунт. Три дня на улицах шли ожесточенные сражения, голытьбе удалось ворваться в Кремль. Толпа бунтовщиков схватила и растерзала архиепископа Амвросия.

Чего говорить о дальних краях, когда у себя под боком накалена обстановка в Авзяне, в Табынске. Работные люди Кыштымского, Каслинского заводов, доведенные до отчаянья жестокостью хозяев, отправили в Петербург челобитчиков, коих и выслушивать не стали, посадили в темницу. Об их печальной участи случайно узнали от гонимых мимо по этапу в Сибирь каторжников. Тогда работные и мастеровые учинили разгром заводского оборудования, расправились с приказчиками. В их поддержку усилились волнения на Демидовских, Твердышевских, Турчаниновских заводах. В одном месте подавят бунт, а он в другом вспыхнет. Все чаще вспоминались Кинзе слова Конкаса-сэсэна: «Дым поднимается прежде, чем вспыхнет огонь».

К нему на форпост приехали суун-кипчакский старшина Ямансары и бузовьязовский мулла Канзафар Усаев. Лишь оставшись с ним наедине, Канзафар, подозрительно оглядываясь вокруг и понизив голос, сказал:

— Важный аманат² хотим передать тебе.

— Какой? — удивился Кинзя.

Оба эти атамана несли службу на самых ближних от Оренбурга форпостах, и к ним сумел пробраться посланец из Яицкого городка, ибо в это смутное время все дороги перекрыты, дозоры задерживают каждого подозрительного человека. Посланец крался ночами, пока не встретился ему Ямансары, которого он знал как одного из друзей Кинзи. «Меня казак Идеркай послал к Кинзе-абызу, — сказал он. — Но мне не дойти, а ему письмо передать надобно. Отвези». Той же ночью посланец ушел обратно.

Письмо-аманат читали втроем. В нем рассказывалось о гонениях на тех яицких казаков, которые отказались идти на турецкую войну и на усмирение калмыков, за выступление против богатой казацкой верхушки. Казаки, надеясь на дружбу с башкирами, хотели иметь в их лице единомышленников, чтобы держаться вместе в эти трудные времена, сабля к сабле.

— Хорошо поступил твой друг Идеркай, известив заранее, — сказал Канзафар. — Будем начеку.

А Ямансары истолковал письмо на свой лад:

— Предупреждает... Опасается, что нас могут послать против них.

— Вполне возможно, — согласился Кинзя. — Не зря губернатор держит подле себя, не торопится отпустить домой. Казаки правы — юрту надо успеть поставить до того, как нагрянет буря.

Во взаимоотношениях башкир с казаками всякое бывало. Случалось, плечом к плечу выступали против общей беды. Жили ведь в тесном соседстве. Общались, часто роднились, сватая друг у друга невест. Яицкие казаки даже внешностью своей походили на степняков. Немало среди них было, кроме русских, и башкир, татар, калмыков. Царскому правительству их добрососедство не нравилось — легче управлять ими, если стравливать между собой. Во время восстания Батырши против башкир кинули тысячу конных казаков. Сейчас Кинзя с друзьями рассуждали о том, что если б при Батырше заранее договорились с казаками, можно было бы обратить их в своих друзей. Ведь при восстании Саита башкир поддержали не только калмыки Аюсы-хана, но и яицкие казаки. Глядя на них, донские казаки, получившие из Москвы приказ подавить восстание, остановились возле Царицына и не пошли дальше из солидарности с яицкими казаками.

— Решено, с нашей стороны вражды к ним не будет, — сказал Ямансары.

— Этого мало, — возразил Кинзя. — Если потребуется, в нас они должны найти опору. И нам они понадобятся когда-нибудь.

— Справедливы твои слова, Кинжэ, — одобрил его Канзафар, произнося имя на мишарский лад. — И все наши не должны оставаться в неведении.

— А что, мы готовы, — загорелся Ямансары. — Разошлем гонцов, соберем новые полки. Нам ли бояться? Не привыкать. Вон, бурзянцы тайком сбежали с турецкой войны. Говорят, что лучше за свою землю головы сложить, чем там за зря погибать. Они хоть сейчас готовы взяться за оружие.

«Да, дело осталось только за оружием, — подумал Кинзя. — Против силы нужна сила».

— Если Яик выйдет из берегов, соберемся на горе Кунгак, — сказал он друзьям.

Величественная гора Кунгак на крутой излучине Агидели издавна служила местом сбора готовых поднять восстание азаматов, там они держали совет. Да, нынче мимо этой горы не пройти. Только, если вспомнить слова Конкаса-сэсэна, кто бросит клич? Своевременный клич!

Друзья договорились продуманно и сообща готовиться к предстоящему дню сбора на Кун-гаке, еще не зная, когда ой наступит, но его неизбежность уже была предопределена.

4

Среди яицких казаков уже давно зрели противоречия, усиливалось неравенство. В особенности умножились обиды и недовольство после того, как по царскому указу их подчинили Военной коллегии.

За последние времена они и вовсе разделились на две неравные части. Готовые исполнить любой приказ властей зажиточные и богатые казаки, атаманы, старшины сплотились в одну группу, называемую «послушной стороной». Остальная масса бедных и неимущих казаков, подчиненная им и почти лишенная всяких прав, именовалась «непослушной стороной». Пропасть, пролегшая между ними, становилась все более непреодолимой. Государство, видя в «послушных» надежную опору, дало большую власть старшинам, расширило их права и при возникновении каких-либо конфликтов оказывало им всестороннюю помощь.

А рядовым казакам жить становилось все труднее. Ловля рыбы, составлявшая основу их существования, перешла в ведение государства. Запретили бесплатную добычу соли в Тозтубе и Узяне, заставив покупать ее за дорогую цену в магазеях. Выдаваемое казакам государственное жалованье — кошт — оседало в карманах близких сторонников старшин, остальным доставались гроши. Много обмана было при дележе хлеба, положенного за военную службу. Все чаще и заметней оказывалась урезанной доля «непослушной стороны». Самые бедные слои и вовсе ничего не получали, будучи лишенными кошта. Мечтая, что их когда-нибудь примут в коштовые, они наравне со всеми несли кордонную службу, не получая за это никакого жалованья, даже лошадей и оружие приобретали на свои скудные средства.

У казацкой бедноты не было ни сил, ни возможности бороться за свои права — зажаты они были крепко. Однако зреющее исподволь недовольство начало обретать под собой благодатную почву, когда в 1771 году нет-нет да начали подниматься против помещиков крепостные крестьяне — то в одном, то в другом месте занимались пожары над барскими усадьбами. Волнения вспыхивали неподалеку в Дубовке и в Царицыне, а также на Дону, на Тереке, неспокойно было в Запорожье. Недовольство зрело и среди оренбургских казаков.

Осмелели яицкие казаки, понимая, что у царского правительства не хватает сил навести порядок внутри страны, ибо уже четвертый год руки связаны войною с турками. Они все громче начали подавать свой голос. Отказались от похода против калмыков, решив прежде всего как-то отвоевать свои утраченные права. На имя императрицы написали жалобу, перечисляя факты воровства, обмана, издевательств, жестокости старшин. Казаки Афанасий Перфильев и Петр Герасимов повезли жалобу в Петербург, но там были схвачены и посажены в каземат.

Тем не менее, чтобы проверить жалобу и успокоить казаков, Екатерина послала на Яик гвардии капитана Дурново. В то же время на помощь яицкому атаману Петру Тамбовцеву, дабы привести к послушанию «непослушную сторону», поспешил командующий Оренбургского войска генерал-майор фон Траубенберг.

С Дурново все понятно, он проверяющий. А генерал зачем? Да еще со всей командой, спешно перекинутой из киргиз-кайсацких степей... Тоже понятно, от генерала милостей не жди. Казаки зароптали. А тут пришла весть из Дубовки о том, что волжские казаки, которых собирался присоединить к Московскому легиону прибывший из Военной коллегии генерал Потемкин, отказались идти на войну с турками, переизбрали атамана.

— И мы не пойдем в легион! — зашумели яицкие казаки.

— Мы тоже выберем себе кого хотим!

«Непослушная сторона» собрала свой круг.

Начали выбирать собственного старшину, и все взоры обратились к Максиму Шигаеву — он пользовался огромным уважением как честный, справедливый, храбрый казак, готовый жизнь отдать за друзей. Голоса за него прозвучали единодушно. Заодно казаки определили себе наказного полковника и новых атаманов.

На круг пришли и казаки, не входящие в кошт. Немало среди них башкир, татар.

— Мы сейчас коштовые, или как прежде ни с чем останемся? — шумели они.

Новый старшина поднял руку, обвел круг орлиным взором:

— Отныне каждый казак станет коштовым! Одинаковыми будут права у всех! Так говорю, казаки?

Его слова были встречены восторженными возгласами одобрения.

Решено было обратиться к генералу и к гвардии капитану Дурново с жалобой на прежних старшин, чтобы восстановить справедливость и избежать ненужных столкновений. Траубенберг и капитан казаков не приняли.

Казачья верхушка и прежние атаманы, пользуясь высоким покровительством генерала и посланного царицей капитана, наметили еще раз собрать круг, чтобы повернуть его в свою сторону. Чего бояться — войска стоят наготове. Солдаты оцепят круг, наставят пушки. Пускай смутьяны посмеют поднять шум...

Тринадцатого января, как и в прежние времена, круг собрал войсковой старшина Мартемьян Бородин. Высокомерный, важный, он поднялся на рундук, за ним послушной тенью встал войсковой атаман Петр Тамбовцев.

Круг гудел словно пчелиный улей. Казаки роптали. Бородин властным движением руки потребовал тишины и слово дал наказному, чтобы тот прочитал указ об отправке казаков в Московский легион. Наказной принялся громко зачитывать указ, но лишь только дошел до места, где говорилось о необходимости послать пятьсот казаков, он вынужден был растерянно замолчать, ибо голос его потонул в таком ужасном гвалте, хоть уши затыкай. Раздвигая возмущенно галдящую толпу, вперед вышел Максим Шигаев. Глядя на рундук снизу вверх, спросил Бородина:

— Ты почему возмущаешь казаков?

— Я возмущаю? — взбеленился Бородин. — Это ты, сукин сын, ты!

Максим остался спокоен.

— Разве я объявляю сбор?

— Это указ императрицы! Государыня поручила.

— Значит, она приказывает нам сбрить бороды?

— Войсковая дисциплина. На Дону давно так.

— Здесь не Дон! — ответил Максим.

— Не Дон, — закричали стоявшие за спиной Максима казаки.

— Не дадим брить бороды!

— Нет!

— Не пойдем в легион!!!

— Не пойдем!

Кругом невозможно стало управлять. Как в бурю шумит лес, так шумели казаки. Задние напирали на передних, рундук стиснули со всех сторон. Старшина с атаманом в страхе озирались по сторонам, махали руками стоявшим в отдалении солдатам. Почему медлит Траубенберг? И в этот момент генерал отдал приказ открыть по казакам огонь.

Но казаки не стадо баранов. Неведом им страх. Не рассыпались они в стороны, спасая жизнь, напротив, в яростном натиске бросились на стрелявших солдат, огнем отвечая на огонь. Неожиданный их ответный удар посеял панику среди солдат. Не сумел остановить их бегство генерал фон Траубенберг — сам пал сраженный насмерть. Был убит войсковой атаман Петр Тамбовцев. На рундук поднялся Максим Шигаев. Перед ним бросили избитого старшину Мартемьяна Бородина, требуя его смерти. Спасая жизнь, Мартемьян ползал в ногах Максима, хватаясь за них и умоляя:

— Максим Григорьевич, ради бога, спаси! Я с вами! Я буду на стороне казаков!

Спас его Максим.

Крепко избили и гвардии капитана Дурново. Может быть, и его бы предали смерти, но Максим успел вовремя вмешаться, остановил казаков. Сказал: за его поганую душу Екатерина всех перевешает, ведь он ее посланец.

Казаки победили. Однако они отлично понимали, что царское правительство не оставит их в покое, Но мнения о том, что делать дальше, разделились.

— Раз уж начали, нельзя останавливаться, — настаивали горячие головы. — До конца сражаться надо. Пойдем на Волгу, а оттуда на Москву. По пути других казаков поднимем, крестьян...

Другие искали более мирного, как им казалось, разумного исхода — в переговорах с императрицей. Надо только раскрыть ей глаза на то, сколько несправедливостей и обид они вынесли от прежних старшин и атаманов. Верилось, что Екатерина поймет, простит.

Снова отправились к ней посланцы. Доберутся ли они до Петербурга, сумеют ли повидать царицу? Ничего не оставалось, как ждать ответа на эти вопросы.

В те же январские дни Идеркай послал башкирам второе письмо. На этот раз письмо привез Кинзе его сын Балтай. Узнав о происшедших событиях, Кинзя и радовался, и огорчался. Победить победили, да слишком быстро успокоились. А это равно, как любил говаривать его отец Арслан-батыр, внезапной остановке во время быстрого бега — тут и упасть недолго.

5

На Яике борьба продолжалась.

Правда, за оружие пока не брались — налаживали связи с соседями, чтобы в случае чего иметь среди них поддержку. Отправили посланцев к заводским крестьянам, калмыкам, Киргиз-Кайсакам. Степняков, захваченных в прежние времена в плен, отправляли домой, отдавали обратно отобранных лошадей, скотину. Особенно радовался этому султан Айсуак, кочевья которого начинались на противоположном берегу Яика. В самом городке шел дележ имущества богатой казачьей верхушки, все казаки получили равные права. Свобода была дарована крепостным крестьянам окрестных помещичьих имений.

Волнения прокатывались по уральским заводам. До крупных бунтов дело не доходило, но все чаще работные люди выказывали неповиновение. Из уст в уста передавалось имя царя Петра Третьего, чудом спасшегося и решившего встать на сторону народа. О нем слагались легенды.

Опять в гости к Кинзе пожаловал Иван Грязнов.

— Яик из берегов вышел. Яик бурлит! — возбужденно сообщил он.

— Да, слышал.

— Петр Федорович жив! Об этом знаешь?

— А ты где слышал?

— Я?.. Уши у меня на что? Всюду говорят. Два солдата, взятые из нашей деревни, бежали с турецкого фронта. И вообще много их сбежало оттудова. Ваши башкиры тоже. На Деме прячутся. А некоторые наши мужики здесь...

— Это они видели Петра Федоровича? — с лукавством спросил Кинзя.

— Да. Говорят, мол, жив надежа-батюшка.

— И ты веришь? Разве Екатерина оставила бы его в живых? Убили его.

Грязнов и глазом не моргнул.

— Ну и что, если убили... Можно и оживить.

— Ладно, допустим, остался бы он жив. Но разве достоин он любви народной? Самый упрямый, самый плохой был царь.

— Народ его не видел и не знает. А людям нужна надежда, — горячо возразил Грязнов.

Кинзя задумался. В сомнении покачал головой.

— Считать его живым... знаешь ли, всего-навсего самоутешение. Слепое поклонение тому, чего нет.

— Пускай, — легко согласился с ним Иван. — В таком разе что такое образок в углу, нательный крестик? Или, скажем, знамя? Не все ли одно? И Петр Федорович для того же нужен.

Что верно, то верно. Надобно народу — можно и мертвого оживить. Примеров тому в истории немало, вспомнить хотя бы Лжедмитрия, причем не одного, а сразу двоих. Слухи о чудесном спасении Петра Третьего начали ходить уже год спустя после его смерти. Всякие люди начали объявляться под его именем.

В конце марта нынешнего года, когда волжские казаки, отказавшись вступить в Московский легион, разгромили хутор атамана Персидского, не старшину или нового атамана себе выбрали, а поставили над собой самого царя Петра Федоровича, коим наименовал себя Федор Богомолов, бывший крепостной графа Воронцова. Расправясь со старшиной, казаки двинулись в Дубовку. В бунте принимали участие и те два воскресенских мужика, о которых говорил Грязнов. Они-то и видели царя-батюшку.

Бунт подавили быстро. Богомолова заковали в железа и упрятали за решетку в Царицыне. В тюрьме его содержали тайно, однако народ, проведав о том, освободил его. Ненадолго, правда, Богомолова вскоре снова схватили.

Грязнову было известно о смерти Богомолова, но прослышал он и о том, что объявился еще один Петр Третий. Неважно — кто, лишь бы он был — как образ, как знамя.

Упорные слухи о «добром царе» ходили и среди башкир. Алибай при встрече с Кинзей заговорщицки спросил:

— Кушага, слышал ты про того... Петра? Того самого Федоровича, царя?

Кинзя притворился незнающим:

— Если б слышал, сказал бы. А что?

— Говорят, живой он. Наверное, сам всевышний спас его для нашего благоденствия. Все-таки царем должен быть мужчина.

— Видел я его в Петербурге. Да и тебе рассказывал, какой он.

— Хей, в молодости кто не дурит. Все мы бываем бесшабашными. А ведь десять лет прошло. Сколько испытаний на его голову свалилось, пока жил прячась, скитаясь по земле. Вот и научился ближе понимать свой народ.

Кинзя пожал плечами и ничего не сказал, не поддаваясь уловкам кушаги. Алибай не раз брался его испытывать. Особого доверия к нему нет.

— Народ в него сильно верит, — продолжал Алибай, щуря заплывшие жиром глазки. — По-моему, если всколыхнется и пойдет за ним вся Россия, нам тоже спать не надо. Когда собираются гости, всяк старается выбрать себе место получше, урвать кусок пожирнее. Чем ближе к красному углу, тем лучше. Не остаться бы нам с пустыми руками. Прежнюю волю себе вернем, всех русских повыгоняем с нашей земли.

— С чего это ты на русских ополчился? — Кинзя незаметно повернул разговор в другое русло.

— Как с чего? Землю отбирают — они, начальники — они.

— А сам все время трешься среди русских. Сколько у тебя знакомцев среди них. Вместе торговлей занимаетесь.

— Без знакомцев нельзя. Но ведь не кто-нибудь, а русские разбойники ограбили мой караван. Не слышал разве?

— Знаю. Благодари судьбу, сам не попался в их руки. А я к своим попадал. Знаешь, к кому?

— ?

— К твоему Алпару. Помнишь, работником у тебя был. Он бы, наверное, живым тебя не отпустил.

— Эх, поймать бы мне его!

— Туктагул пробовал, да не получилось.

— Сбегает, проклятый. Я бы, поймав, сразу бы повесил его.

— А ты безжалостный. Что плохого он сделал тебе? — Кинзя схватил его за рукав. — Не спеши... Представь себе, что может наступить день для таких, как Алпар. Не забывай об этом. И вообще говоришь ты не думая, Альби. Про тех же русских. Ежели б цари и помещики не грабили, земли крестьянам хватило бы. Они и сейчас ей не хозяева. Поэтому и в крепостных, и в работных людях надо видеть друзей. Ежели б мы жили в тесной дружбе, то и трудности преодолевать было бы легче. В одиночку цели не добьешься. Жизнь нас учит тому.

Кинзя не раз задумывался о причинах одинаковой трагической участи прежних восстаний: ни Саит, ни Алдар с Кусюмом не смогли одержать победу, ибо выступали малыми силами. Та же судьба ожидала и Кильмека, и Бепенея, хотя искали поддержки у разных ханов, а Карасакал потерпел поражение потому, что сам надумал стать ханом. Бессильным оказался Батырша, пытавшийся собрать под знаменем ислама разные тюркские племена. Теперь, по зрелому размышлению, Кинзя отлично понимал, что невозможно одержать какую-то одиночную победу. Много поездил и сам повидал кое-что, убеждаясь, как велика Россия и сильна ее огромная армия. Для борьбы с ней надобна неменьшая сила. Имеется ли она? Есть такая сила! Ее можно найти только в единстве всей российской бедноты, и прежде всего русских крестьян, необходимо лишь всем вместе подняться на борьбу одновременно. В этом Кинзя не сомневался.

Во время разговора с Алибаем, он вдруг вспомнил слова калмыкского аксакала о двух змеях — какая из них предпочтительней: тысячеголовая, но с одним хвостом, или одноголовая, но с тысячью хвостами?

Одна голова нужна, хорошая голова. Разные народы живут в России, живут разрозненными песчинками. Говорят, из песка, сколько его ни мни, ничего не вылепишь. А ведь великие мастера, понимающие толк в песке, умея соединить одну песчинку с другой, возводят огромные дворцы. Такие мастера нужны, необходима светлая голова. Когда-нибудь, пробьет час, появится она, непременно появится.

6

Яицкие казаки потерпели поражение...

Упоенные, убаюканные своей победой, они жили в ожидании возвращения депутации из Петербурга, надеясь на понимание и милосердие императрицы. Однако же, на худой случай, оружие держали наготове. Генерал Фрейман, собрав имеющиеся в Оренбурге воинские части, уже приближался к Яицкому городку. Подошел он сюда в конце мая.

Казаки без боя решили не сдаваться. В самом городке имелись у них пушки, но силы были слишком малы, против царских войск не устоять. Готовясь к предстоящему сражению, походными атаманами выбрали Трифонова и Ульянова, опытных и авторитетных казаков. Оба понимали, что иного пути у них нет, как схватиться с Фрейманом. Прощения за смерть атаманов и генерала Траубенберга не будет.

По команде Ивана Ульянова казаки, выстроившись колоннами, отправились навстречу карательным войскам, чтобы дать бой на открытом, более удобном месте. Встреча произошла в семидесяти верстах от городка, на речке Ямбулат.

Была предпринята попытка избежать кровопролития. Казаки направили к Фрейману уполномоченного, выставив свои требования: увести войска обратно, разрешить отправить к императрице еще одну депутацию с изложением своих просьб. Фрейман их требования не принял, сам поставил условие: выдайте сорок казаков, зачинщиков мятежа, тогда остальные получат прощение. Избранные казаками судьи, посовещавшись, отказались удовлетворить условие Фреймана.

Не придя к согласию, обе стороны изготовились к бою. Началось сражение. Казаки два раза перебирались на противоположный берег маленькой речушки, обрушиваясь лавой на карателей Фреймана. Схватка была жестокой и продолжалась в течение всего дня. Вода в речке окрасилась кровью, берега были усеяны трупами павших солдат и казаков. Но слишком неравными оказались силы. Казаки вынуждены были отступить, а Фрейман следом, на их плечах ворвался в Яицкий городок. Небольшими группами казаки уходили за Курень — старинную часть города, сосредоточиваясь в устье речки Чаган. Здесь начинались просторные тугаи, густые леса. Любимое место для празднеств, сейчас оно принимало сыновей в спасительные объятья.

Быстро собрали круг. В нем приняли участие не больше четырех сотен казаков. Многие рассеялись по степи, ища укрытия у казахов, башкир.

Как быть дальше? Круг порешил не сдаваться, продолжать борьбу, двинуться к Волге, подбирая по пути бежавших после разгрома товарищей, поднимая других казаков, а вместе с ними и крепостных крестьян, чтобы двинуться на Москву. Во главе с Иваном Ульяновым, Кирпичниковым, Трифоновым, ушли они пробираться степью, однако до Волги не добрались — встреченные царскими войсками остановились, уцелевшие ударились в бега.

В середине лета много беглых пришло на башкирские земли со стороны Оренбурга. Пробирались они ночами, тайными тропами, измученные, изможденные. Прятались в горах Урала, на башкирских джайляу, среди заводских мужиков. Им оказывали посильную помощь, давали еду, одежду, лошадей. Если не имели возможности приютить — посылали в более безопасные места, указывали надежную дорогу.

7

Друг Кинзи Идеркай сумел уйти от карателей. Вначале ему удалось спрятаться в самом городке, затем в одну из ночей выбрался из него, ускользнув от дозоров. С превеликими трудностями добрался он до джайляу Кинзи. Давно мечтал побывать у него, повидать Аксу — Агидель. Мечта исполнилась, хотя оказалась окрашенной в цвет горечи.

— Разбили нас, — хмуро рассказывал Идеркай. — А каким хорошим было начало...

Кинзя, расстроенный не меньше друга, вздохнул.

— Одни, все на себя решили взять.

— Да и смелости не хватило развернуться шире, позвать на помощь вас, других, — согласился Идеркай. — Казаки верили, что царица нас поймет. Поэтому не стали затевать большое дело. А теперь весь Яик превращен в ад. В городе лютует Фрейман, всюду дозоры шныряют, хватают всех подозрительных. Возле комендантской канцелярии и тюрьмы стоят специальные команды.

— Значит, полное поражение?

— Нет, народ теперь не успокоится. У каждого казака на языке — Петр Третий. Говорят, вся надежда на него.

— От вашей депутации нет вестей?

— Нет.

— А Ивана Ульянова не схватили?

— Не знаю... Разметало нас. Где-то бродят сейчас друзья. А у Ивана сын Илья — отличный парень. С Иваном Зарубиным героями показали себя на Ямбулате. Вдвоем вступили в схватку с десятью солдатами, прикрывая друг друга. Сумели уберечь знамя, передаваемое из рук в руки...

Эти два казака ухитрились сбежать из захваченного Фрейманом города и нашли приют у башкир, живущих между реками Большим и Малым Узяном. Там, в двухстах пятидесяти верстах от Яицкого городка, среди болот и густых камышей попряталось немало других казаков. И боевое знамя прятали в тех местах. Идеркаю было известно об этом, поэтому он не терял надежды на возрождение славного яицкого казачьего войска.

Еще в те дни, когда Идеркай прятался в городе, вместо войсковой избы создали комендантскую канцелярию. Комендантом назначили подполковника Симонова, в помощники ему определили младшего брата убитого атамана Тамбовцева (чуть позднее его заменит Мартемьян Бородин — тот самый, который, обнимая и целуя сапоги Максима Шигаева, умолял его о спасении). А генерал Фрейман отдал в распоряжение подполковника Билова корпус карателей для розыска мятежников.

В Яицком городке не осталось улицы и дома, не обысканных карателями, проверялись все форпосты, пикеты. Город превратился в огромную тюрьму. Вернувшимся богатым казакам возвращалось отобранное у них имущество. Много мятежников было препровождено в Оренбург. И там тюрьма оказалась переполненной, колодников размещали в гостином и меновом дворе.

Идеркай, отсиживаясь на тихом джайляу Кинзи, весь издергался. Не давали ему покоя мысли о семье — изведут жену, детей, допытываясь, где он. Разорят хозяйство, брошенное на произвол судьбы. И он засобирался обратно.

— Не спеши, еще очень опасно, — говорил ему Кинзя, советуя переждать какое-то время.

— Яик, говорят, успокоился. Попробую довериться судьбе.

Тайными тропами, принимая все меры предосторожности, добрался он до дому. Город показался ему чужим, угрюмым. Утеряли прежнюю живость улицы, вымер базар. Не то что друзей — никого знакомых не видать. На каждом шагу солдаты, офицеры, они чувствуют себя хозяевами. Казаки вытеснены в старинную Курень, татаро-башкирскую слободу.

Вот возле прежней войсковой избы затрещал барабан. Его дробный стук резанул по ушным перепонкам. Идеркай невольно схватился за сердце, но и внутри груди, показалось ему, стучал все тот же ненавистный армейский барабан, ни в какое сравнение не идущий с милым сердцу казачьим колоколом.

«Да, теперь там канцелярия коменданта, — с горечью подумал он. — Убрали колокол. Эх, как гулко звучал он, когда били в набат, весь город наполнялся его низко гудящим звоном. Издалека услышишь и поспешишь на круг».

Нет колокола. Нет и круга. Императрица прислала аж два указа, чтобы покончить с привилегией казацкой вольницы. Да и оставшиеся в городе казаки сами на себя не похожи. Беднота едва влачит существование, нанимаясь в работники к богатым казакам. А над теми, кто осмелился поднять голос, отстаивал свои права, готовится страшная расправа. Полковник Неронов, начальник специальной комиссии, каждый день выносит приговоры десяткам мятежных казаков.

Но пообщавшись с людьми, встречая некоторых прежних друзей, Идеркай почувствовал, что казаки не сломлены. Нет! Это лишь на первый взгляд они выглядели угнетенными, побитыми. В душе у каждого не угасала надежда. Каждый готов был в любой момент гордо вскинуть голову, пока что понуро опущенную, и откликнуться на первый же призыв к борьбе. Все они вместе взятые походили на высохшее сверху торфяное болото, внутри которого, глубоко в недрах, не угасал огонь и исподволь зрел пожар.

В эти октябрьские дни казаки шепотком передавали друг другу весть о спасенном божьей милостью Петре Третьем. Якобы, видели его не где-то в Дубовке или в Царицыне, а совсем рядом, близко от Яика. Говорили о том, что прослышав о поднявшихся на борьбу казаках, он спешил сюда, чтобы протянуть руку помощи, указать верный путь. Но опоздал и по чьему-то доносу был схвачен, отправлен в казанскую тюрьму. По слухам, он оказался донским казаком Емельяном Пугачевым, но мало ли под каким именем мог скрываться царь. Главное — он жив, он существует, рвется к своему народу. Сколько раз его убивали, а убитым всегда оказывался другой человек. Сколько сажали, а он умудрялся сбежать из-под любой стражи.

Еще до поимки он договаривался с яицкими казаками встретиться весной, когда те выйдут на лов севрюги. Идеркай жил с мечтою о весне, свято веря в появление в их краях царя. Однако поздней осенью, с наступлением первых крепких морозов, Идеркай был схвачен и отправлен в оренбургскую тюрьму.

...А суд над казаками продолжался. Когда в июле 1773 года пришел указ Екатерины о мерах наказания, высочайшего помилования удостоились очень немногие. По указу освобождены были Илья Ульянов, Андрей Овчинников, Максим Шигаев. Тринадцать человек подлежали порке плетьми, восемьдесят пять отделались розгами.

Остальным же монаршей милости не было, и палачам хватало работы. Одних мятежников сажали на кол, других подвешивали на железный крюк за ребра, третьих ждала обычная виселица. Ста сорока казакам вырвали ноздри, отрезали уши. Тысячу казаков, сбрив им бороды, отдали в солдаты. Не счесть было и тех, кого вместе с семьями отправляли на вечную каторгу в Сибирь. Помимо того, военные казаки должны были выплатить штраф свыше тридцати тысяч рублей.

Прослышав о том, что Идеркай посажен в тюрьму, Кинзя поехал в Оренбург в надежде оказать ему помощь, но запоздал. Идеркаю отсыпали плетей и отпустили. Кинзя застал друга на квартире, где он всегда останавливался. Казак ни ходить, ни сидеть не мог — до мяса исполосовали.

— Я-то поправлюсь, — слабо улыбнулся он. — Друзей жалко, замученных.

— Времена Урусова мне вспомнились, — сказал Кинзя. — Теперь вам так же досталось.

В самом деле, после 1740 года подобной массовой экзекуции в здешних краях не проводилось. В ту пору в городе Орске, в Сакмарской крепости казням и мучениям подверглись многие тысячи башкир. В памяти Кинзи запечатлелось то страшное, незабываемое зрелище. Сейчас картина повторилась с той лишь разницей, что жертвами оказались казаки.

Через несколько дней Кинзя отправился проводить Идеркая до дому. В дороге им встречались партии арестантов, гонимых по этапу в Сибирь. Звенели ручные и ножные кандалы, но звенели и дерзкие голоса казаков, не смирившихся со своей участью.

— Попомнят нас, проклятые! Мы еще до них доберемся!

— Москву мы за просто так не оставим. Потрясем ее, матушку!

У казаков, оставшихся на воле, мысли были тоже только о борьбе — пролитая кровь товарищей звала к отмщению. Можно было слышать слова: «Нам бы только своего беркута дождаться!» А кто такой беркут — догадаться было не трудно. Идеркай, почесывая заживающие рубцы на спине, ссылался на тех, кто собственными глазами лицезрел его.

— Он такой же, как Богомолов? — спросил Кинзя.

— Нет, самый настоящий!

Кинзя, знавший истину, промолчал, лишь поинтересовался:

— Ты хоть видел его?

— Не я, так другие видели. Люди, которым можно верить.

...До появления «беркута» оставалось всего пять недель.

8

Салават вместе со своим кошсо-ездовым возвращался от кыр-кудейцев. Молодым людям не положен кошсо, но раз уж он является юртовым старшиной — обзавелся. Ездовым взял себе близкого друга Багау.

Печать Кыр-Кудейской волости, данная губернатором, в руках Салавата. Хотя имеются в волости сотники, тем не менее старшине часто приходится наведываться в Кубово для решения неотложных дел. Близость от Уфы доставляет немало хлопот. Пришлось заглянуть к помещику Иглину. Он, ссылаясь на приказ воеводы, требовал от башкир подводы, возчиков, чтобы доставлять в Уфу лук. Салават потребовал у Иглина показать письменное указание воеводы. У того на руках не было никаких бумаг на сей счет.

— Измотал ты наших людей. Я велел им не давать тебе без бумаги ни одной подводы, — сказал Салават.

Барин из себя вышел, злясь на молодого старшину.

— Молоко на губах не обсохло! Будут бумаги, — проворчал Иглин сквозь зубы.

— Когда будут, тогда и поговорим, — спокойно, с достоинством ответил Салават. Потом, восхищаясь его выдержкой, Багау сказал:

— Здорово ты его прижал, этого барина.

На речку Таушку переселились мишари Кадомцевы, прося в аренду землю у кудейцев. Салават составил с ними купчую. Кадомцевы, люди степенные, честные, не постояли за ценой, однако просили установить срок аренды на тридцать лет. Салават не согласился.

— Нет, дадим лишь на десять лет! — обрезал он.

Один из старших Кадомцевых, удивленный решительностью юртового, с любопытством уставился на него.

— Твой отец так велел?

— Я велю. Сам! — произнес Салават тоном, не терпящим возражения.

Десять лет — срок реальный, обозримый, а тридцать — это уже близко к пожизненному владению, мало ли что может произойти за столь длительное время.

Багау в это время в сторонке разговаривал со старостой. На обратном пути Салават спросил У друга:

— Чего там тебе нашептывал староста Кадомцевых?

— Смелым старшиной тебя назвал.

— Еще что?

— Говорил про дядюшку твоей Гульбазир. Мол, плохой человек, не любит тебя, хулит по-всякому. Бывал он тут у них, обронил невзначай, будто с воеводой собирается переговорить по поводу твоего старшинства. Староста предупредил, чтобы ты остерегался его.

Салават слушал ездового с внешним безразличием, лишь до хруста в пальцах сжал камчу. Да, остерегаться есть кого, жди удара и слева, и справа, но воевода вместо того, чтобы собирать на него клеветнические кляузы от всяких родичей, поостерегся бы сам — пусть не забывает о Яике.

Далеко, очень далеко до Яицкого городка, но Салават был наслышан о происшедших там событиях. Мало того, ему, как старшине, не раз сообщали о беглых казаках, прячущихся в долинах Юрюзани и Сима. Сам он непосредственно не встречался с ними, однако через верных людей предупреждал об опасности, если она угрожала им.

Дома его встретила Амина со словами:

— Знай, пока тебя не было, к Гульбазир приезжал ее дядя.

Салават не любил, когда в его дела вмешиваются женщины.

— Люди приезжают, уезжают. Тебе какое дело? Не можешь обойтись без ревности?

Амина вспыхнула от обиды.

— Нет... Что я... Он ведь с людьми разговоры заводил о Яике, о казаках. Мол, здесь их видели. Расспрашивал, как отзываешься о них ты. Мне это показалось подозрительным.

Взгляд Салавата потеплел. Он посмотрел на нее с признательной нежностью. Амине уже этого было достаточно — редко перепадала ей ласка. Салават обнял ее, заглянул в лицо.

— У тебя глаза лучистые... Но помни, вы с Гульбазир для меня как два глаза. Они не видят и не должны видеть друг друга, ибо между ними есть нос. Не выслеживай Гульбазир, не ревнуй к ней.

У Амины слезы блеснули в глазах.

— Не из ревности я... За тебя беспокоюсь. А ты даже разговаривать со мной не желаешь.

Салавата пронзила жалость к старшей жене-енге. Ведь в самом деле она готова отдать свою душу за него.

А что нужно дядюшке Гульбазир? Жалеет, что не породнился с Шаганаевым сыном и теперь копает яму? Моментом воспользовался, когда его дома нет. Вынюхивает, казаками интересуется. Не зря и Кадомцевы, и Амина призывают его к осторожности.

Дурное ли, доброе ли — слово на замок не запрешь. У птицы два крыла, а у человеческого языка — тысяча. Не без помощи недобрых языков множились и летели в разные стороны слухи о том, якобы Салават прячет у себя беглых казаков. Даже из Бала-Катайской волости Исетского уезда приехал родственник матери Сагыр Утяшев с сыном Истыбаем, обеспокоенный дошедшими до них слухами. Убедившись в умном, осторожном поведении молодого юртового, Сагыр дал ему полезные советы и уехал обратно.

Салават проводил Сагыра с сыном до Юрюзани, благодарный им за проявленную заботу. Потом долго стоял в задумчивости на высоком берегу реки.

С левой от себя стороны он увидел на склоне дальнего холма мчащийся в вихре поднимаемой пыли разгоряченный косяк кобылиц, кем-то или чем-то спугнутый. Беспомощно метались табунщики, пытаясь остановить и успокоить вышедших из повиновения животных. «С мурзаларской стороны», — подумал Салават, пытаясь определить, чьим бы мог оказаться этот косяк.

Среди пастухов ему бросилось в глаза знакомое лицо: «Э, да это же племянница Балтачева, дочь сотника Зюлейха!»

Старшина Су-Табынской и Кара-Табынской волостей Колой Балтачев, еще до похода в Польшу, часто наведывался в долину Юрюзани, подолгу гостя у сотника, приходящегося ему свояком. Там он встретился и подружился с Юлаем. Салават, всегда ездивший с отцом, сразу заприметил Зюлейху и постреливал в ее сторону глазами. Колой расхваливал племянницу на все лады, превознося ее достоинства: и приветливая, и строгая, на парней смотрит свысока.

Зюлейху называли девушкой-батыром. Нет наездницы равной ей. В меткой стрельбе из лука не уступит мергенам. Силой обладает такой, что может легко отшвырнуть от себя парня, посмевшего схватить ее за руку. Ловкость и грация сочетаются в ней. Салават нисколько не сомневался, что она может заарканить в табуне кобылицу. Но, видимо, несколько преувеличивали, будто она способна обуздать косячного жеребца. Во всяком случае, так думал Салават. И все же, не доверяя пастухам, сейчас она сама помчалась за косяком, чтобы завернуть его обратно.

«Сможет или нет?» — подумал Салават, наблюдая со стороны за девушкой. Зюлейха еще и еще раз делала попытку приблизиться к косячному жеребцу, стараясь накинуть на него корок. Петля аркана чуть-чуть не достигала головы жеребца, он успевал отскочить в сторону.

Салават с чувством превосходства, как бы подсмеиваясь над девушкой, нагнал ее, пересек путь, вздыбив коня. Девушка вынуждена была остановиться.

— Подумаешь, поднял лошадь на дыбы. Думал, испугаюсь? — сказала Зюлейха, холодно глянув на него.

— Вижу, и ты в седле сидишь неплохо.

— Ай-хай, разве с таким батыром, как ты, кто-либо сравнится?

— Кроме тебя, пожалуй, никто. Ты нарочно пригнала косяк к нам на джайляу? — Салават разговаривал шутливо, поддразнивая ее. Она отвечала в том же тоне.

— Разумеется... Чтобы повидать тебя.

— Правда?

— Вот тебе и правда. Оказывается, Салават-азамат всему легко верит. Косяк сам завернул на вашу землю. Не сердись, молодой юртовой!

— Увести обратно сумеешь, ловкости в тебе хватает. Только аркан коротковат. Не достает корок до головы косячного.

Девушка, раззадоренная его словами, самолюбиво ответила:

— Я бы все равно не остановилась, изловила бы его. Да женское ли это дело. — Зулейха сердито крикнула следовавшим за ней пастухам. — А ну, сами накиньте корок! Тоже мне, парни. Нечего на меня надеяться.

Видно было, переживает, что не сумела заарканить косячного на глазах у прославившегося на всю округу молодого батыра. Однако, гордо подняв голову, как бы не обращая на него внимания, направила лошадь к спуску с холма. Салават улыбнулся и вслед ей запел:

Зюлейха, ты — как ясного неба привет,
В твоих черных очах звезд немеркнущих свет.
Твои очи темней самых темных ночей,
В них сияние тысяч и тысяч лучей.

Девушка, дослушав песню, повернула коня назад, снова приблизилась к Салавату.

— Почему приплел в песню меня? — нахмурилась она.

— Потому что мне нравится твое имя.

— Разве так уж плохи имена у твоих жен?

Нет, имена у них хорошие. И красотой, и станом никому не уступят. Ласкаться и приласкать умеют. Но какими бы они ни были, эта девушка совсем другая. Ее пронзительный взгляд, лицо, излучающее свет, похожий на сияние звезд, и в особенности бойкий, задорный характер были по-особенному близки Салавату.

— Они не такие батыры, как ты, — искренне ответил он ей.

— А ты только батырам посвящаешь песни?

— Дамой бессилен язык, чтобы песни слагать —

Ни словами сказать, ни пером описать!
Зюлейха, ты — дочь неба у нас на земле,
Твои очи — как звезды в полуночной мгле!

Девушка внимательно посмотрела на Салавата и в смущении опустила ресницы. Хотя и называет ее батыром, но и красавицей считает, равняет с райскими гуриями: «Воплощение рая — твоя красота, ты, как гурия рая, светла и чиста». Таких возвышенных слов она никогда и ни от кого не слышала. И сердце у нее, помимо воли, таяло. Но виду не подала.

— Больше нигде не пой этого! — сказала она, ткнув его в плечо кнутовищем.

— Только для тебя буду петь. Каждый день... Девушка, склонив голову, искоса взглянула на него.

— Думаешь, опять приду сюда?

— Придешь. Косяки кобылиц часто пугаются и сгоряча пускаются в бег. Можешь и сама пригнать. Обратно угонишь, чего тебе стоит.

— Распелся тут один соловей... Лучше ты зааркань мне косячного.

— Айда.

Когда приблизились к косяку, где двое пастухов безуспешно пытались накинуть петлю корока на жеребца, Салават сказал:

— Пускай они возвращаются домой. Потом скажешь им, что сама поймала.

Зулейха, не противясь, помахала пастухам рукой:

— Эге-гей! Ни на что не годитесь, ступайте обратно! Сама без вас управлюсь. На земле кудейцев косяк не пропадет!

Почувствовав, что дочь сотника и юртовой Салават хотят остаться одни, парни, нисколько не обижаясь, стегнули своих лошадок и скоро скрылись из глаз.

— Косяк, говоришь, не пропадет. А сама... Не боишься? — с улыбкой спросил Салават.

— Попробуй только дотронуться!

А почему не дотронуться? Ногами управляя лошадью, Салават приблизился вплотную и взял девушку за плечи. В его руках девушки и заметить не успевали, как оказывались у него в седле. Посадит перед собой, обожжет поцелуем. А эта даже не шелохнулась, осталась сидеть на своей лошадке как влитая. Легко вырвалась из рук Салавата, проехала вперед, затем, повернув лошадь, очутилась слева от него.

— На меня корок не накидывай, — сказала она спокойно, словно ничего не произошло. — Я же просила тебя заарканить косячного.

Салават снял с луки седла моток волосяного аркана, подъехал к косяку. Девушка, не отставая, ехала следом. Серый жеребец косил глазом, не подпуская к себе близко, однако косяк без присмотра не оставлял. В какой-то момент Салавату удалось промчаться мимо, мелькнул в воздухе, раскручиваясь, аркан, и петля туго затянула косячному шею. Зюлейха в первый момент обрадовалась, потом, невольно ощущая зависть, вдруг захотела, чтобы конец аркана выскользнул из рук Салавата — хоть какое-то утешение было бы для нее. Нет, Салават крепко держал натянутый струною аркан, на другом конце которого бесился, сопротивляясь, серый жеребец. Пядь за пядью молодой старшина укорачивал аркан, наматывая его на луку седла, пока наконец косячный чуть ли не мордой ткнулся в бок его лошади.

— Надевай узду!

Девушка спрыгнула с седла, сноровисто надела уздечку на жеребца, быстренько перенесла седло на него, подтянула подпруги и через мгновенье уселась верхом, крепко держа поводья.

— Хорошо у тебя получается, — похвалил Салават.

— Это ты батыр, — сказала Зюлейха, в первый раз одарив его ласковым взглядом.

— Правду говоришь? Дай-ка, загляну в твои глаза. Если от души сказано, то увижу в них себя. — Салават легонько повернул ее к себе, нежно и крепко взяв за плечи, чуть пригнулся, глядя в черные омуты ее глаз, подался вперед. То ли обнял, то ли поцеловал — оба они словно бы онемели, а Зюлейха и не заметила, как очутилась на лошади Салавата...

Немного погодя девушка собрала пасущихся на лугу кобылиц, погнала косяк обратно, к дому. Обернувшись, помахала рукой.

— Будь осторожен, батыр-егет!

— Кого мне бояться, твоего дядюшку Балтача или тебя?

— Зачем меня? Есть дядюшка и у твоей Гульбазир. Его оберегайся!

«И она обо мне беспокоится», — подумал Салават. У него пела душа, песня рвалась наружу. До удаляющейся девушки донеслись последние слова:

Зюлейха, несказанно люблю я тебя,
Растерял все слова, погибаю, любя...

...Три дня спустя на джайляу заявился офицер с тремя солдатами. Лицо злое, держится вызывающе грубо.

— Ты обвиняешься в подстрекательстве людей...

Солдаты окружили Салавата. Он удивленно спросил:

— Что за глупости, господин офицер?

— Хочешь бунт поднять, негодяй?

— Какой бунт? Думай о чем говоришь!

— Самому нужно было думать, прежде чем называть нашу милостивую императрицу Екатерину Алексеевну палачом, убийцей мужа. Мне дословно передали твои бунтарские высказывания.

Из юрт высыпали люди, ближе подошли аксакалы, опасаясь, что могут арестовать старшину. Салават держался спокойно, без всякого страха.

— Клеветники всюду могут найтись, что им стоит возвести поклеп на человека. А я — сын Юлая Азналина! — гордо произнес он. — Отец мой в Польше, а я здесь за него старшина. Мы оба на государевой службе!

Зашумели аксакалы, поддерживая его.

— Да, чистая правда, нашальник.

— Старшина государыне служит, плохо не скажет.

— Его отец воевал с пруссаками. Теперь в Варшаве. Опять в походе.

Шпионы, видимо, не донесли некоторых подробностей, да и старшинская медаль прибавляла Салавату солидности. Офицер смягчился, но тем не менее строго предупредил:

— Кто бы ни говорил оное, за всех отвечаешь ты.

— Да, ответственность на мне. Пускай попробуют языки почесать, я сам воздам должную кару.

Офицер дал ему наставления, посоветовал быть построже и уехал ни с чем.

«Кто доносами занимается? — ломал голову Салават. — Дядюшка Гульбазир? Возможно. Но не пойман — не вор. Могли это сделать и Шаганаевы, да и в своем ауле нет надежды на сыновей Аптырака, даже на писаря Абубакира. В любом случае ухо надо держать востро».

9

В середине лета 1773 года Юлай ступил на родную землю.

После того, как Польша оказалась разделенной на три части, исполняющий обязанности командующего Александр Ильич Бибиков отдельными указами начал распускать башкирское войско, отправляя домой не всех сразу, а небольшими отдельными отрядами. Секрет раскрывался просто: Бибиков решил попридержать живущих на Урале башкир до тех пор, пока не улягутся казацкие волнения на Яике. Часть башкир, преследуя конфедератов, добралась до границы с Турцией и была отдана в распоряжение командования южного фронта. Здесь, на турецком фронте, то угасая, то вспыхивая вновь, продолжались военные действия.

— Куда только не посылают наших азаматов, — сокрушенно вздыхал Юлай. — Не дают жить спокойно.

И вот он дома. Жители аула встречают его восторженно.

— Сто живи, юртовой!

— Огни и воды прошел, долгой жизни тебе!

— Сама царица уважила, медалью наградила!

— Мархаба! Мархаба!

Дома тишь и благодать, все живы-здоровы, хозяйство в целости и сохранности. В семье прибавление: у Амины родилась дочь, а младшая сноха подарила ему внука. Салават не отсиживался в юрте с женами, показал себя отличным хозяином, с достоинством справился со старшинскими обязанностями в его отсутствие. Чувствуется, и нюх у него на людей верный, и глаз стал зорче.

С жадностью расспрашивал Салават отца о походе, о самой Польше.

— Путаница там среди людей, — объяснял отец. — Одни за Россию, другие против. Это конфедераты, шляхтичи. Господа.

— Когда господа грызутся, бедствие терпит народ.

— Да, беднякам достается. Поэтому саруа³ поднимает бунт, хватается за оружие.

— Среди поляков люди разные. Как вы их отличали, отец? Или всех под одну гребенку?

— Нет, сынок, у нас же глаза есть. Но армия есть армия. У нее жесткие каноны. Царица дает приказ генералам, генералы — офицерам, а те — нам. Приказывают сжечь — сжигаешь, приказывают стрелять — стреляешь. Попробуй ослушаться. Наш генерал Кар, если что не по нему, выстроит всех и, отсчитывая каждого десятого, виноват он или не виноват, отправляет на экзекуцию. Опять считает, опять десятого... Один ложится под плети, другой под шомпола.

Жестокость Кара поразила воображение Салавата. Сжав кулаки, сказал:

— Я бы не пошел к нему служить!

— Попробуй, не пойди...

(Всего четыре месяца минет, как Салавата пошлют в распоряжение Кара. Они будут находиться почти рядом, но Салават откажется вести к нему отряд).

Отец говорит, сын слушает.

— Друзья и враги всюду имеются, — продолжает Юлай. — В чужой стране враг издалека виден, не так уж он и страшен. А вот тех, кто рядом, кто в одном строю и ест с тобою из одного казана, различить труднее.

В походе всяких людей встречал он. Испытанными друзьями оказались Каскын Самаров, Каранай Муратов, Кутлугильды Абдрахманов. Трудно было положиться на таких, как Сайран Саитов, Кусяпкул Азатбаев, Бикташ Кыдрасов. Вроде бы и свои, но с каким-то двойным дном А ведь с ними еще не раз придется встречаться Хотя бы, например, с тем же Колоем Балтачевым В походе Юлай и сердился на главного атамана, но иногда и общий язык с ним находил. Но душа к нему не лежала.

А Колой, едва стряхнув с себя походную пыль, уже пожаловал в гости к Юлаю, сославшись на то, что оказался поблизости, заехав к мурзинскому сотнику. Колою не сидится дома, любит поездить по гостям. Разодет-принаряжен, на поясе сабля с серебряным эфесом, и ездовых-кошсо у него не один и не два, а целых пятеро. Чванливый Колой любит выхвалиться, пыль в глаза пустить. «Что может быть общего между ним и отцом?» — удивился Салават.

Колой расхваливал джайляу свояка-сотника и в особенности его дочь Зюлейху. По его словам, племянницу он любил больше, чем собственных детей, восхищался ее красотой и мужественным характером. Очень уж подозрительно часто, кстати и некстати, упоминал ее имя, оно не сходило с его языка.

Юлай, стараясь свернуть разговор на другую тему, показал пальцем на дорогую, богато украшенную саблю.

— Ты еще не успел снять ее...

Колой удивленно вскинул брови, горделиво произнес:

— Как можно снять ее?! Это ведь подарок генерал-аншефа Бибикова!

О том, что сабля была подарена ему за льстивое угодничество и доносы, он, разумеется, умолчал.

Начали вспоминать о походе. Не только Юлай, но и Колой с неодобрением отзывались о Каре, оба хвалили Суворова. С большим интересом слушал Салават о мортирах и гаубицах, стреляющих двух и трехпудовыми ядрами.

— Грохот от них — будто гора раскалывается. Тяжелые ядра, а как далеко летят! — У Колоя их могучая сила до сих пор вызывала удивление.

— А полет ядра глазу виден? — спросил Салават.

— Куда там — дым один стоит! Ничего не видать, ядро в сто раз быстрее стрелы летит. У тебя, вижу, при одном упоминании о войне глаза огнем горят. Молодец, егету это к лицу. Вот и Зюлейха меня без конца теребит, чтобы о войне рассказал. Сердится, что женщин в поход не берут.

И опять Колой принялся расписывать достоинства Зюлейхи. Не только Салават заметил это, но и все другие. Женщины, обслуживающие гостей, фыркали, перешептывались.

— Ну и восхваляет любимицу! С чего бы?

— С Салаватом сравнивает.

— То ли сравнивает, то ли сватает...

Амине с Гульбазир тяжело было слышать это.

Они обе почувствовали сразу же, что Колой пожаловал неспроста. А уж как начал вести разговоры о Зюлейхе, как это делают сваты, вовсе насторожились. Амина не показывала вида — давно приучена прятать чувства, таить на дне души переживания. Если уж привыкла жить рядом с одной женой-соперницей, то и с другой проживет. Трудно, конечно, да куда деться от горькой женской доли? А Гульбазир никак не могла смириться с мыслью, что у нее вдруг появится соперница. Разнося блюда с едой, она нарочно поигрывала тонким станом, как бы демонстрируя грацию движений, вызывающе вскидывала голову, заставляя звенеть серебряные монеты на кашмау, искоса бросала откровенно недобрые взгляды на Колоя, прислушиваясь к каждому его слову. Если и взаправду начнет сватать Зюлейху? Неужели согласится Салават? Поручиться за него нельзя. Нет, ни за что она не станет жить еще с одной соперницей-женой. Хватит с нее Амины. Сейчас она, Гульбазир, любимая жена Салавата. А придет Зюлейха? Батыр-мужчина, конечно же, сильнее будет любить батыра-девушку...

Колой недвусмысленно давал понять, что не прочь бы сосватать Зюлейху. Прямо не говорил, но на кончике языка держал. До Юлая не дошло, зато Азнабика поняла сразу. Она уже догадывалась, что сын встречается с Зюлейхой, и закрывала глаза, надеясь на его благоразумие. Но раз уж дело принимает такой оборот, решила вмешаться.

— Почему ты водишься с этим Колоем, привечаешь его? — напустилась она на мужа.

— Не гнать же его в шею — гость. И в походе вместе были. Цену ему я знаю, не беспокойся, — ответил Юлай.

— К нам он по чью-то голову ходит.

— Возможно. Даже после смерти не хотел бы, чтобы наши могилы рядом оказались.

— А он ведь на сватовство намекает.

— Какое? — удивился Юлай. — Разве у меня есть неженатые сыновья? Постой... кажется, начинаю соображать. Салавату? Э, нет! У него две жены. Вполне достаточно.

...У Салавата пока тоже не возникало никакой мысли по поводу сватовства Зюлейхи.

Примечания

1. Лагин — анафема.

2. Аманат — это слово имеет несколько значении. Выше употреблялось как «заложник». Здесь: посылка через кого-либо, перепоручение чего-либо, вещь, сданная на хранение.

3. Саруа — неимущие слои народных масс.