Часть четвертая. Куда ведет дорога?

Если время волк, будь сам волком, если время лисица, будь гончей собакой.

(Народная пословица)

1

На сходе аксакалов Арслан так и не дал определенного ответа по поводу земли, которую старшины собирались отдать Твердышеву под завод. Батыр понимал, что борьба предстоит сложная, почти безнадежная. Старшина Бирдегул, не посчитавшись ни с чьим мнением, может поехать и сказать, что сход обсудил вопрос и дал согласие. Да и сам Твердышев не из тех, кто хлопает ушами. Если судить по тому, как он пронырлив в торговле, то и в отчуждении земель, должно быть, не новичок. Наверняка уже переговорил с влиятельными чиновниками, побывал в Берг-коллегии. С его желанием посчитаются и в сенате. Хотят того башкиры или нет, получит он разрешение. А в сопротивлении будет ли толк?

Пока шла подготовка к свадьбе, много разговоров велось вокруг арслановой земли. Отец с сыном часто беседовали на эту тему, однако из канцелярии никаких указаний относительно заводских участков не поступало, а потом все, что было связано с именем Твердышева и его притязаниями, отступило в сторону, потонуло в свадебном шуме и суматохе подобно тому, как бледнеет к рассвету ярко полыхавший в ночи костер.

Твердышев, разумеется, не расставался со своим намерением построить на дармовой башкирской земле еще один завод, но его первоначальные планы были расстроены неблагоприятно сложившимися обстоятельствами. Как на беду, внезапно скончался начальник Башкирского края князь Василий Урусов, с которым удалось найти общий язык, а назначенный на его место генерал-лейтенант Леонтий Соймонов никак не мог забрать в свои руки бразды правления. Он рад бы властвовать единолично, да прибывший на вице-губернаторство в Уфу бригадир Аксаков встал ему поперек дороги, обвиняя в безудержных поборах с населения, в издевательствах и грабежах. Чего греха таить, Соймонов был жаден до взяток. Башкирские тури и старшины подносили ему бочонками пчелиный мед, дарили породистых аргамаков, дорогие куньи меха и черных лисиц, пригоняли стада и отары в Мензелинск, где вершил он суд и расправу.

Твердышев тоже, не скупясь, навез ему даров. Леонтий Соймонов благосклонно принял их, однако посоветовал пока не спешить, выждать подходящий момент.

Твердышеву волей-неволей оставалось последовать совету начальника Башкирского края. Вокруг трона творились такие события, перед важностью которых все другие дела отступали на задний план. Сюда, в глушь, сведения приходили скупые, отрывочные, но картина вырисовывалась безотрадная. Шла упорная борьба за русский трон, немцы затеяли свару за право влиять на судьбу России. Государственные дела оказались запущенными, все перепуталось. Твердышев понимал, что даже если самому поехать в Санкт-Петербург, вряд ли удастся чего-либо добиться. Сенату и Берг-коллегии сейчас только и заниматься каким-то безвестным симбирским купчишкой.

Пришлось набраться терпения, и оно было вознаграждено. В ночь на 25 ноября 1741 года Александр и Петр Шуваловы, сыновья мелкопоместного дворянина, из числа так называемых «молодых птенцов гнезда Петрова», подняли на мятеж гренадерскую роту Преображенского полка и возвели на престол Елизавету Петровну. Новая царица тотчас повелела заключить в каменный каземат малолетнего императора — Брауншвейгского принца Ивана VI вместе с его царствующей матерью Анной Леопольдовной. Впоследствии вся «Брауншвейгская фамилия» в полном составе была препровождена в ссылку в Холмогоры, а младенец Иван Антонович заточен в Шлиссельбургскую крепость.

Твердышев воспрянул духом.

— Теперь-то будет нашенская монархия, российская! — ликовал он. — Теперь дела пойдут!

Он развернул бешеную деятельность. В Петербург полетели его прошения, из Берг-коллегии пришли отрадные ответы.

По весне, едва сошли снега, маркшейдеры начали вымерять поля и леса. Особенно оживленно велась работа у тамъянского аула Бирек. Судя по всему, решено было поставить завод на берегу Торы, напротив Красной горы.

— Чую, придется мне сниматься с насиженных мест, — жаловался Арслану-батыру хозяин аула Бирек Сукаев.

— Смотри, не продешеви, — предупредил его Арслан.

В скором времени сюда пожаловал сам Твердышев. Его кибитка с кожаным верхом, казалось, битком была набита яркими ситцами, стеклянными бусами, сластями. При виде гостинцев старый Бирек сразу позабыл о горестях, его глаза жадно заблестели. С хвастливым гостеприимством показывал он купцу свои владения, а тот цепко оглядывал поросшие лесом горные гряды между Агиделью и Торой, мысленно намечая места для будущей плотины, заводских построек, поселка для работных людишек.

После отъезда Твердышева Арслан растолковал старику Сукаеву, какая судьба ожидает его аул. Бирек вынужден был перекочевать на другой берег Нугуша, поближе к старшему брату Касаю. Брат не противился, отчего не потесниться, но Исмак, один из его сыновей, недовольно ворчал:

— Чай у купца, небось, вкусный был. Вот у него пускай и живет.

Бирек сокрушенно вздыхал и думал о том, что, наверное, зря польстился на купеческие подарки.

Серьезно призадумался и Арслан-батыр. Нет, не случайно Твердышев крутится здесь, как кот возле мясной туши.

— Хочу проникнуть в тайные замыслы заводчика, — сказал он Кинзе. — Понавезет он, конечно, русских крестьян. Скотину разведут для прокорму. Потребуются покосы, выгоны. А сколько дров надо будет? Леса начнут сводить. Нет, местечком возле аула Бирека он не ограничится. Глаза у купца завидущие.

— Если б он один был такой, — ответил Кинзя. — Зарятся на нашу землю особы и повыше него.

Арслан понял, на что намекает сын. Ходили упорные слухи о том, что Елизавета Петровна, едва утвердясь на престоле, пожаловала братьям Шуваловым обширные земельные угодья башкирского края. Народ глухо роптал, но нашлись старшины, одобрившие поступок царицы. В лице Шуваловых они надеялись обрести твердую поддержку и убеждали недоверчивых, что будто бы в жилах Александра и Петра течет мусульманская кровь. Один из предков Шуваловых, якобы, родился в месяце шавааль¹. Братья, мол, хоть и высоко сидят и не имеют здешних корней, но кровь все равно заговорит, и башкир в обиду они не дадут. Кто-то верил, кто-то сомневался, но пока все это были слухи, ничем не подтвержденные.

— Всего можно ожидать, — сказал Арслан-батыр. — Царица Лиза для них ничего не пожалеет. Графьями их сделала, фельдмаршалами, орденов понавешала. Они всюду рядышком с ней. На каждом указе их подписи. Разве жалко для них башкирской земли? Да пожелай они — всю страну им отдаст...

Мысли Арслана трепыхались, словно разорванная паутина. Надо было приходить к какому-то решению и сделать все возможное, чтобы как-то поумерить аппетиты жадного купца. Встретиться бы с каким-нибудь надежным, толковым человеком. Подобраться бы к начальству. В Уфе сидит Аксаков. А недавно, говорят, прибыл начальником Башкирской комиссии генерал Неплюев. Пока он, по слухам, живет в Самаре. Знать бы, каковы они, новые хозяева?

«Так к кому же поехать?» — мучительно размышлял Арслан. Был у него такой момент, когда решил на все махнуть рукой — все равно купец своего не упустит. И вдруг с беспощадной ясностью предстала перед ним мысль о том, что он стареет и нет уже для борьбы прежней силы. И как он воспрянул духом, услышав голос Кинзи:

— Отец, я хочу съездить в Уфу.

— Что ж, поезжай, — оживился Арслан, любуясь своим не по летам возмужавшим сыном. — Может быть, если повезет, попадешь к самому вице-губернатору. Все ему обскажи. А не удастся — не унывай. Иногда и через обыкновенных писарей дело можно провернуть. Отныне вам, молодым, брать тяготы жизни на свои плечи. И в этом я нахожу для себя большое утешение...

2

Бригадир Аксаков прибыл в Уфу в октябре 1741 года.

Хмурые осенние облака цеплялись за макушки высоких лесистых холмов, в распадке живописно раскинулись улицы деревянного городка. Внизу ударялась в крутые берега широкая река Белая, называемая башкирами Агиделью.

Первые дни ушли на знакомство с местной знатью, с вверенной ему провинциальной канцелярией, где дела оказались невероятно запущенными. Петр Дмитриевич, обнаружив пылившиеся годами прошения и жалобы, вздыхал, хмурился, но пока никаких решений не принимал и приглядывался к людям, с коими предстояло работать. Большинство из них, во всем угождая Кирилову, Соймонову и Тевкелеву, не уступали им в жестокости и мздоимстве. Другие, почестнее и посовестливее, а таких можно было перечесть по пальцам одной руки, таили в глубине души недовольство царящей в канцелярии рутиной и по мере своих сил пытались делать что-либо полезное.

Аксаков сразу заприметил ясноглазого, прямодушного писаря Кадомцева, толмачей Арслана Бикметова и Кильмухаммета Уракова, представлявшего молодое поколение многочисленного богатого семейства князей Ураковых. Неожиданно повстречал он здесь и знакомое лицо — Василия Петрова, которого запомнил еще по Петербургу. Петров служил писарем у Голицына, жил в его дворце и пользовался благорасположением князя. В царствование Анны Иоанновны Голицын попал в опалу и подвергся гонениям, что не замедлило отразиться и на его челяди. Петрова отослали в драгунский полк, вошедший в состав экспедиции статс-советника Кирилова. Здесь он был тяжело ранен в грудь и отправлен на лечение в Табынск. Молодость и крепкое здоровье помогли Василию выжить. Послужил он некоторое время писарем в Табынске, а затем был переведен в Уфимскую провинциальную канцелярию.

Вскоре он сделался ближайшим помощником Аксакова.

Выслушав рассказы писарей и толмачей, Аксаков понял, что положение башкир намного тяжелей, чем он предполагал.

«Край башкирский, доведенный до отчаянья, внушает опасение. Это как пороховая бочка, — размышлял вице-губернатор. — Вот почему Соймонов, хоть и является начальником Башкирской комиссии, боится сунуть нос далее в Самару, где ему положено быть, и отсюкивается, как волк в норе, в Мензелинске — народа опасается. Немалая за ним имеется вина, отсюда и страх. Ох уж этот генералитет! Разграбил весь край, восстановил его против себя...»

Еще в Петербурге Петр Аксаков от истинных патриотов, душой скорбящих за страну свою, немало был наслышан о бесчинствах, творимых на башкирской земле. Фаворит императрицы Бирон жаждал вонзить свои хищные когти в сказочно богатые Рифейские горы. Анна Иоанновна потворствовала его желаниям.

Важное для России дело задумал статс-секретарь Кирилов, да не мог провести его с толком. Не жестокостью ему надо было действовать, а умом. Чего только стоит его наиб Тевкелев! Надо же, пленных воинов-башкир обратил в своих невольников. Немало бед натворили, по размышлению Аксакова, и Татищев, и Урусов.

Бригадир Петр Дмитриевич Аксаков имел высокий дворянский чин. Много лет вращался при царском дворе. В высшем петербургском обществе много у него друзей. Они, конечно, окажут ему поддержку, но пока что положение дел в крае вызывало в нем жгучую тревогу.

«Если и дальше так пойдет, империи будет нанесен превеликий ущерб, — думал он. — Видел ведь генералитет творимое беззаконие, но и пальцем не шевельнул, ни одного рапорта не послал в сенат. Многие указы от народа утаивает. Вон, имеется указ о запрещении казней, а кто-нибудь выполняет его? Нет, и во внимание не берут. Вешают и четвертуют. Слава богу, прошли времена немецкого владычества на русском престоле. Нет ныне Анны Иоанновны, теперь настоящая царица — Елизавета Петровна!»

Уладив в Уфе дела первой необходимости, Петр Дмитриевич решил проехать по некоторым волостям, дабы лучше познакомиться с жизнью местного населения. В большую карету с геральдическими знаками, согласно высокому рангу вице-губернатора, впрягли шестерку лошадей. В дороге ее сопровождали молодцеватые гайдуки.

Добрая весть бежит впереди коня. Понаслышанные о том, как прост и справедлив новый русский туря, башкиры встречали его приветливо. Беднота делилась с ним горестями и нуждами.

— Отныне генералитет к вам никакого отношения не имеет, — успокаивал их Аксаков. — Уфимская провинция взята государством под свое ведомство. Установлениями запрещено наносить какой-либо вред населению. У кого имеются жалобы и просьбы, пускай едут в Уфу. Правда восторжествует. И сам я безвинного человека в обиду постараюсь не дать.

К его возвращению из поездки, в канцелярию уже поступило немало прошений. Отовсюду валом валили ходоки. Порою за день число челобитчиков переваливало за сотню.

По глубокому убеждению вице-губернатора, только внимательное отношение к просьбам, разъяснение законов и наказание виновных поможет покончить с произволом, со стихийными бунтами, ведущими к кровопролитию. Если навести должный порядок, башкиры станут покорными рабами императрицы, что пойдет только на пользу России.

И в самом деле, много времени не прошло, как в волостях сделалось гораздо спокойнее.

Но сам Аксаков был далеко не спокоен. Если ему как-то и удавалось найти общий язык с простым людом, то поведение многих старшин тревожило. Не умеют управлять народом в вверенных им волостях, собственных обязанностей толком не знают. На людей смотрят как на рабов, больше заботятся о своем кармане, чем о государственной казне.

Это полбеды. Старшин-то он прижмет, найдет на них управу. Беда в том, что в одном доме вершат дела два хозяина. Здесь, в Уфе, головой является он, а в Мензелинске — генерал Соймонов.

— Новый бунт! — взъярился Соймонов. — Пусть стрелы не летают, сабли не звенят, но в тысячу раз опаснее жалобы!

Да, для генерала это было во сто крат страшнее, чем какой-нибудь бунт. И потому он отдал тайное распоряжение перехватывать ходоков к вице-губернатору. В ответ начались волнения в аулах. Поняв, что сила пока на стороне Аксакова, Соймонов запретил своим подчиненным ездить в Уфу, а людей, присылаемых оттуда вице-губернатором с проверками, к себе не подпускал. Сам же незамедлительно послал в столицу рапорт на Аксакова: мол, дело разваливает, обижает достойных людей, и если его отсюда не убрать, вспыхнут жестокие мятежи.

Однако и Аксаков был не лыком шит. Внимательно изучив материалы, изобличающие Соймонова и его присных, он подобрал свидетелей и учинил следствие. За генералом накопилось немало тяжких провинностей. Много противозаконных действий и грехов лежало и на совести Тевкелева. Все должным образом отразилось в рапорте и специальным пакетом было отправлено в сенат. Аксаков испрашивал позволения самому приехать в Петербург, чтобы провести разбирательство по данному делу.

Петр Дмитриевич шуршал страницами, вчитываясь в их содержание. Пробежав глазами одну, брался за другую. Папка битком набита прошениями. К его возвращению из волостей Сибирской дороги, работы поднакопилось порядочно.

Время давно перевалило за полночь. Под окнами, скрипя на морозе снежком, прошел караул. Из подворотен лениво лаяли на караульных собаки. Прокричали первые петухи. В шандалах догорали свечи. Петр Дмитриевич поднялся, чтобы заменить их новыми, походил по комнате, разминая затекшие ноги, и снова склонился над бумагами.

Сон не шел к нему. Он взялся за вторую папку. Что здесь? Ага, переведенные Арсланом Бикметовым жалобы. Из них целая куча на толмача Романа Уразлина. Верно, мошенник из мошенников. А вот и Шафи Яндаров. Хрен редьки не слаще. Сплошные штрафы, взятки. И все — в бездонные карманы. Сколько присвоено земли, лошадей, коров...

«Надо передать Петрову. Пусть объединит все жалобы и подготовит рапорт. Попросим разрешения отдать обоих под суд». — Аксаков отложил папку в сторону.

Перед ним лежала еще одна, потолще, чем остальные. Он перелистнул несколько страниц и, вникнув в содержание, сплюнул от негодования:

— Тьфу! Гости по случаю коронации. От верноподданных башкир! И кто ж они такие? Старшина Каршинской волости Шарип Мряков. Обманщик и взяточник. Бессердечная тварь. Всех замучил. Вон сколько жалоб на него одного! А Яныш Абдуллин, Кыдрас Муллакаев, Шаганай Бурсаков... Все они псы алчные. Какое имели право от имени народа предстать перед царицей?!

Произошло это совсем недавно, 17 февраля, когда в Москве отмечались торжества по поводу восхождения на трон Елизаветы Петровны и возложения на нее шапки Мономаха. По издавна заведенному обычаю, на церемонию коронации со всех концов страны для поздравления царствующей особы собрались представители разных народностей. Для участия в них Леонтий Соймонов, не посоветовавшись с вице-губернатором, послал делегацию из двадцати угодных ему блюдолизов под началом толмача Шафи Яндарова. Самовольно объявив себя народными посланцами, они ни словом не заикнулись о бедственном положении края и творимом там беззаконии, напротив, оболгали и очернили многих честных своих соплеменников, за что получили богатые подарки и грамоты, дававшие им большие права.

Вице-губернатор впал в мрачное расположение духа, узнав о тайной, с явным вызовом в его адрес, посылке представителей в Москву. Что поделаешь, слишком поздно узнал, иначе бы не позволил им и шагу сделать в сторону первопрестольной. Еще с давних пор на этих старшин накопились слезные жалобы. Про одного только Шаганая, когда Аксаков ездил по волостям, шайтан-кудейцы такого понасказали, что отдать его им на растерзание — и то недостаточное для кровопийцы наказание.

— Вон его со старшинской должности! — хлопнул ладонью по столу Аксаков. — Завтра же дам указ!

За окнами снова послышались шаги караула. Пропели третьи петухи.

— Ах ты, черт, ночь-то уже прошла! — сказал Петр Дмитриевич, гася свечи. — Значит, не завтра, а уж сегодня подпишу указ. Вон с должности прохвоста!..

Неизвестно, когда он успел поспать, но утром уже шел в канцелярию полный сил и энергии, думая по дороге о принятом ночью решении. Да, да, не одного Шаганая надо подвести под указ, но и всю эту свору. Вызвать сюда, отобрать медали, а на их место назначить новых старшин.

Морозное, солнечное утро вызвало прилив бодрости. В голове роились замыслы, планы. Вице-губернатор обдумывал проект, в коем он предполагал улучшить управление Башкирским краем. Проект в целом уже готов, но сейчас ему в голову пришла мысль включить в него специальный пункт о народных представителях. Целесообразно, чтобы каждый год вместе с начальником края ездили они в столицу. Начальник будет отчитываться перед сенатом или императрицей, а представители смогут высказать свои нужды и пожелания.

В канцелярии вице-губернатора уже поджидали секретарь Петров и толмач Кильмухаммет Ураков. Едва Аксаков вошел в свои апартаменты, как один из них принял и поставил в угол трость, другой убрал на вешалку шапку. Вдвоем они помогали ему раздеться.

— Ну, князь, какими рапортами порадуешь сегодня? — спросил Аксаков, приглаживая букли пышного парика.

Ураков, держа в руках папку, вытянулся в струнку.

— Из Яик-Субейской волости прибыл гонец. Сказывает, что Шафи Яндаров со своей командой собрал у них деньги в счет подати, а также взял несколько возов рыбы.

— Немедленно выслать в погоню отряд! Поймать и доставить сюда, — распорядился Аксаков. Он хотел послать за Яндаровым полковника Люткина, но Ураков остановил его:

— Бесполезно, ваше превосходительство. Теперь ищи ветра в поле. Яндаров уже за Демой, по окольной дороге смотался в Мензелинск.

— Ах, каналья! — выругался Аксаков. — Как решился он оттуда высунуть нос? Должно быть, Соймонову деньги понадобились. Но ничего, скоро приволье им кончится... Ну, еще какие имеются у вас рапорта?

Петров и Ураков, открыв свои папки, почтительно положили их перед ним на стол.

Несколько дней спустя на имя вице-губернатора один за другим пришли два пакета.

— Первый — из сената. Аксаков вскрыл его, испытывая нарастающее волнение. Что в нем? Радость или огорчение? Ему нужна победа, только победа.

Да, Соймонов снят с должности начальника Башкирской комиссии!

Аксаков, прервав чтение, облегченно вздохнул. Не напрасными оказались его старания, рапорта, документальные доказательства. Это действительно победа, настоящее торжество!

«А кого вместо него?» — Аксаков, нервно теребя локон парика, начал читать дальше и, словно споткнувшись, замер над строчками: — «Действительный тайный советник Иван Иванович Неплюев...»

На лоб вице-губернатора набежали морщины. Он, словно не веря глазам своим, снова приник к бумаге. Вся его радость улетучилась, будто на горячий камень плеснули холодной воды. «Тот самый Неплюев, — раздраженно подумал он. — Любимец покойного императора Петра Алексеевича. Хитрый дипломат. Еще недавно, желая угодить Остерману, переменился до неузнаваемости, чуть не вывернулся наизнанку, превратясь в палача. За кровавые деянья получил ленту святого Александра и сделался главным командиром Малороссии. После того, как на престол села Елизавета Петровна, вместе с Остерманом его обвинили в преступном заговоре, сняли с должности. Неужто и тут выскользнул ужом, сумел обелить себя, а теперь изо всех сил карабкается снова наверх?..»

Аксаков знал Неплюева хорошо, потому и расстроился. От одного подлеца отделался, а тут другой, только рангом повыше. Однако вице-губернатор не собирался впадать в уныние, наоборот, почувствовал в себе нечто вроде азарта. Нет, отступать он не будет и постарается выполнить все намеченное.

Второй пакет был от самого Неплюева. Письмо написано прямо с дороги. Действительный тайный советник еще ногой не ступил на башкирскую землю, даже до Самары не добрался, а уже прислал распоряжение насчет продовольствия. Петр Дмитриевич, несмотря на свои невеселые мысли, порадовался. Стало быть, еще одна его просьба удовлетворена. Он неоднократно сообщал в сенат о плачевном состоянии с провиантом в полках, приданных оренбургской экспедиции, просил обеспечить их всем необходимым, иначе придется оставить только что возведенные форты и крепости по причине голода. Забота о солдатах была прямой обязанностью Соймонова, а беспокоиться о них приходится ему, вице-губернатору. Новый начальник комиссии просил прислать подводы в Самару и Симбирск. Что ж, если Неплюев и дальше будет так заботиться о вверенном ему крае, может быть, сумеют понять друг друга?

Аксаков тотчас принял меры к тому, чтобы собрать необходимое количество саней с возчиками. Всем волостным старшинам он разослал письма, где говорилось: «Ваши деды и отцы были верны России. Они героически сражались во время Азовского и Крымского походов и в войне со шведами. Многие башкиры участвовали в закладке Санкт-Петербурга. Теперь опять нужна благородная ваша помощь».

Прошло всего несколько дней и потянулись обозы. Из дальних заснеженных степей, из горных и лесных аулов, утопая в сугробах, погоняя косматых, заиндевелых лошадей, не обращая внимания на стужу и свирепые вьюги, прибывали в Уфу башкиры. Теплые шубы обросли снежной бахромой, мех на лисьих малахаях свисал смерзшимися сосульками, но под ними живым блеском светились глаза. Аксаков от всего сердца порадовался исполнительности и послушанию. Вот ведь, обратиться к инородцам по-хорошему — и никто противиться не станет.

Всего набралось семнадцать тысяч саней. Весь необходимый запас продовольствия был вывезен из Самары и Симбирска полностью.

А весной такие же башкиры, по приказу прибывшего в Оренбург Неплюева, оседлали боевых коней и разъехались по крепостям и форпостам нести службу — крепить восточные границы Российской державы. Поначалу все они собрались в Уфе. У каждого в запасе еще одна лошадь, за спиной колчаны со стрелами и луки, копья приторочены к стремени. Кто побогаче — у того кремневые ружья и сабли. Все всадники, как на подбор, ловкие да бравые. Задорные песни прокатываются по рядам.

Аксаков, принимавший парад, не скрывал восхищения и умиленно приговаривал:

— Вот они, истинные башкирские воины! Верные сыны России...

3

Издавна было заведено так, что башкиры, подъезжая к Уфе, останавливались ночлегом на отлогой песчаной косе Агидели возле устья Берсувани. В сизой дали, за густыми пойменными лесами, проглядывались высокие, обрывистые холмы, на которых раскинулся город, а с правой стороны, совсем рядом, одиноко горбилась гора Караульная. Места для народа памятные, игравшие когда-то значительную роль в жизни башкир.

На южном склоне Караульной горы еще в давние времена была сооружена Газиева мечеть. К ней сходились почтенные аксакалы родов, чтобы держать совет и принять важные для родины решения. А на обширной песчаной отмели устраивались торжественные съезды, где заключались или расторгались договоры, разбирались межродовые споры и распри. Не раз тут бывал и Арслан-батыр. От той поры теперь сохранились одни воспоминания. Газиева мечеть после народных волнений была сожжена карателями. Сходы на песчаной косе Агидели запретили. Разрешалось лишь останавливаться здесь на ночевье, чем и воспользовался Кинзя, держа путь в Уфу. «Только вот так, поодиночке, приходится нам отныне искать справедливости», — с грустью подумал он, оглядывая опустевшую без мечети Караульную гору и места былых народных сборищ.

Сытые, хорошо отдохнувшие за ночь кони бодро скакали по лесной дороге. Все ближе надвигались крутолобые холмы. Скоро Уфа. Подъезжая к ней, Кинзя не испытывал неуверенности. «И отцу нелегко приходилось, когда хлопотал за свой народ», — настраивал он себя на воинственный лад.

Остался позади мост через Агидель. Вот и сама Уфа на высоком холме, окруженная внушительной стеной из дубовых бревен. Ногайские ворота, запирающиеся на ночь, уже распахнуты настежь. Кинзя миновал их, перебрался через маленькую речушку Сутолоку к, засмотревшись на купола церквей, не заметил, как некто схватил коня под уздцы и закричал визгливым голосом:

— Деньгу давай! Две копейки за двух коней!

Солдат не солдат, писарь не писарь — не поймешь. На голове картуз, на боку сабля.

— За что?

— За водопой.

— Не мели ерунду. Коней я в Агидели напоил. За что такая пошлина?

— Деньгу давай, не то я живо тебе объясню!

Кинзя тронул коня, но человек в картузе и с саблей не выпускал из рук узду.

— Эй, целовальник! Чего расшумелся? — послышался со стороны чей-то громкий оклик.

Кинзя обернулся и увидел мужчину лет тридцати пяти, крепкого телом, с мокрыми длинными волосами и длинным носом, выделявшимся на худощавом лице. Синий камзол, наброшенный на голые плечи, распахнут, через руку перекинуто полотенце.

— А-а... господин канцелярист, — смутился целовальник и начал оправдываться. — Пошлину собираю.

— Воды из реки пожалел? Я тоже сейчас иду после купанья. Раз так, заставь и меня платить, а я посмотрю, что у тебя получится. Ну и целовальнички! Когда вам дают разрешение на сбор пошлины, какую вы клятву приносите? Понапрасну людей не обирать, не обманывать. А вы, мошенники, чего только не напридумаете, лишь бы лишнюю копейку содрать. Сколько вразумлял вас Петр Дмитриевич! Захотелось тебе предстать перед ним?

— Нет, нет, что вы, господин Петров! — перепуганный целовальник угодливо склонился перед канцеляристом, лицо пошло красными пятнами.

Кинзя сразу отметил, что этот Петров, наверное, служит у самого бригадира Аксакова. Для начала такое знакомство может пригодиться. На обнаженной груди канцеляриста, едва прикрытой камзолом, он увидел глубокий лиловый рубец и впился в него взглядом.

— Чего уставился? — спросил Петров, перехватив его пристальный взгляд. В разговоре с Кинзей он перешел на довольно сносный башкирский язык. Ничего удивительного в том не было. Многие русские, вынужденные часто общаться с башкирами, перенимали их язык.

— След от стрелы, — сказал Кинзя.

— Да, один башкир пустил ее в меня, — ответил Петров беззаботно, словно речь шла о пустяке. — А другой башкир вытащил и спас.

— Помню, мы тоже у одного русского стрелу вытащили. Но тот был драгуном. Да и много лет прошло.

— В жизни всякое случается...

Оба дружелюбно обменялись взглядами, и каждый отправился своей дорогой.

«Неужели это был он?» — ломал голову Кинзя. И голосом, и большим длинным носом он так напоминал драгуна, которого они с Каскыном нашли после боя у аула Кильмека. Все живо встало в памяти — и та страшная ночь, и жалобный стон раненого, и помощь, оказанная ему, и чувства, пережитые в те минуты. «Мало ли в жизни похожих друг на друга людей?» — убеждал себя Кинзя, но догадка не давала ему покоя.

За Ногайским базаром начинался глубокий овраг, вдоль него вытянулась улица с приземистыми домишками, где останавливались на постой приезжие. Кинзя вначале решил заехать к Бикметовым, но никого из них не застал. Толмач Арслан отбыл куда-то с Аксаковым по делам, а Усман был на занятиях в школе.

Вся деловая жизнь уфимцев протекала в центре — в так называемом Детинце. Это был как бы еще один отдельный городок, тоже опоясанный крепостными стенами. Тут располагались канцелярия, дома купцов и чиновников, солдатские казармы, оружейные пакгаузы, склады, сараи для ясака. Сам вице-губернатор жил в большом доме возле Смоленской церкви.

Внутри Детинца было многолюдно. Еще совсем недавно, чтобы проникнуть сюда, приходилось преодолевать тысячи препятствий. Теперь же, пользуясь благорасположением Аксакова, люди свободно проходили в государственные учреждения со своими жалобами.

Кинзя не спеша прошелся по Детинцу, решил заглянуть в канцелярию. По обе стороны коридора расположилось множество комнат. В какую зайти? Пока он стоял и раздумывал, сзади хлопнула дверь. Кинзя оглянулся и увидел Петрова, пришедшего ему на помощь утром возле Сутолоки. Оба, немного озадаченные новой встречей, вопросительно посмотрели друг на друга.

— А, и ты с каким-нибудь прошением? — спросил Петров.

Кинзя усмехнулся.

— У башкир теперь прошений много.

— Пройдем туда. — Он завел Кинзю в комнату с невысоким досчатым барьером, где писари принимали посетителей, усадил за свободный стол. — Рассказывай, что тебя привело сюда.

Беседуя с ним. Петров вдруг схватился за грудь и зашелся в надсадном кашле. Кинзя с сочувствием спросил:

— После стрелы?

— Да. Легкое повредило, дышать трудно. Ты не обращай внимания. Говори.

— Тут у вас должны быть мои прошения. Сначала бы насчет них...

Их было много, его прошений. Написаны они были еще в те дни, когда бродил он по аулам, выслушивая жалобы людей. Некоторые из обиженных уже сами побывали здесь. Часть просьб была удовлетворена. Но до сих пор оказалась нерешенной судьба четверых. Кинзя перечислил их имена, подробно рассказал о каждом.

— Про Тимербулата он подробно все еще в позапрошлом году написал. Кайгулом зовут отца. По сей день ничего не знает о сыне.

Петров записал перечисленные Кинзей имена, подал бумагу писарю за соседним столом.

— Ваня, разузнай-ка про них у регистратора. Пусть все переворошит, но разыщет.

Кинзя, уже проникшийся доверием к Петрову, с некоторым сомнением посмотрел на молоденького писаря в опрятном камзоле, в парике с короткими буклями, с заткнутым за ухо гусиным пером. Писарь, водя по бумаге испачканными в чернилах пальцами, внимательно читал написанное. Кинзя перевел взгляд с его пальцев на лицо и немного успокоился. Если судить по первому впечатлению, паренек шустрый и бойкий. Глаза быстрые, живые, нос с легкой горбинкой, чуть шевелятся при чтении тонкие, усмешливые губы.

— Еще какие у тебя дела? — спросил Петров.

— Про землю хочу знать. — Кинзя положил бумажку со своими записями. — Купец Твердышев...

Договорить он не успел. В комнату стремительно вошел молодой, статный, щеголевато одетый чиновник. Из его разговора с Петровым Кинзя понял, что это и есть толмач Кильмухаммет Ураков. Ходила молва, будто он является правой рукой бригадира Аксакова и имеет на него большое влияние.

— Василий Егорович, вот документ, где речь идет о тех самых «гостях коронации», как их называет Петр Дмитриевич, — с улыбкой произнес князь Ураков. — Перевод доносов положи в папку. Если возникнет спешное дело, обращайся к Бикметову. Я пока так занят...

— Понимаю, понимаю, — с дружеской улыбкой ответил Петров. — И от души поздравляю. Пусть веселою будет свадьба.

Ураков той же стремительной походкой вышел из комнаты. Опасаясь, что их опять прервут, Кинзя поспешил подробнее изложить свои жалобы — о посягательствах Твердышева на их землю, о сходе на джайляу у Бирдегула и его намерении обмануть народ.

— Тут написал обо всем. — Кинзя положил на стол еще одну бумажку. — Может быть, есть какой-нибудь указ? Узнать бы. Где должна отводиться земля, в каком порядке...

— Вы сами и заставьте Твердышева найти этот указ, — ответил Петров.

— Как же, будет он искать, — упавшим голосом сказал Кинзя. — Даже если есть, не покажет. А старшины с ним заодно.

— Да, оно так. Что касаемо купли-продажи земли — все перепутано. Сильно людей обманывают.

Вернулся от регистраторов копиист Ваня.

— Передал им, чтоб нашли, Василий Егорыч.

— Хорошо. — Петров повернулся к Кинзе. — Придешь завтра, узнаешь. Оба дела разберут. Если меня не будет, сей юноша все тебе обскажет. Ваней Грязновым его зовут.

К возвращению Кинзи Усман уже был дома. Узнав о приезде друга, он никуда не отлучался и ждал его. За последние годы Усман возмужал. Степенность сквозила и в движениях, и в разговоре. Деловито расспрашивал он Кинзю о цели приезда, потом начал с гордостью рассказывать о занятиях в новой школе.

— В Стерлибаше учеба была чепуховая. А тут совсем другое дело. Русская грамота, арифметика. Обучают даже регулам государыни. Одним словом, как надо. — Последнее он произнес на русском языке, как бы желая щегольнуть знаниями.

Кинзя, слегка уязвленный, спросил не без иронии:

— Гяурское богослужение тоже изучаешь? У попа?

— Ну, это... тоже учат. Никакого вреда в том нет. Ведь главное — знания.

Кинзя и сам понимал, как полезна такая учеба. Вон как помогало отцу знание русского языка. А сейчас не только разговаривать, но и писать надо уметь. Не все русские чиновники и писари по-башкирски кумекают. Ладно еще, что имеются среди них такие, как Петров. А если нет? Пришлось бы маяться, ожидая, пока освободится какой-нибудь толмач.

— Усман, а ты можешь перевести для меня одну жалобу? — спросил Кинзя, вспомнив свои записи о черных делах Бирдегула, где перечислялись все беды, которые обрушились на народ по вине тархана, и говорилось о судьбе обращенных в рабов пленниках. Тогда завтра же можно было бы передать записи Аксакову. Как знать, вдруг посочувствует несчастным и велит освободить их?

— Это мы мигом. Раз-два — и будет готово, — ответил Усман, страшно довольный тем, что может блеснуть перед другом своими способностями.

Глядя на то, как играючи бегает перо по бумаге, Кинзя восхищался от души. «Ведь ничем особенным не отличался, — с грустью подумал он. — А теперь обошел меня во всем. Что значит жить в городе. Если б мне побыть здесь хоть месяц-другой. Какой-нибудь учитель нашелся бы»...

Усман добросовестно переложил на русский язык записи друга и с явным удовольствием начал читать вслух. В это время пришел отец вместе с секретарем Аксакова.

— Сын моего друга, — представил он Кинзю Петрову.

— А мы уже дважды сегодня виделись, — сказал Петров с потеплевшим взглядом. — Надеюсь, сын вашего друга станет и моим другом.

Было видно, что Василий Егорович в доме свой человек: непринужденно снял парик, по-домашнему расстегнул камзол. Один как перст, без кола и двора, он, судя по всему, столовался у Бикметовых. Пока толмач Арслан расспрашивал Кинзю о житье-бытье и здоровье отца и матери, Петров подсел к Усману.

— Что пишем?

— Да вот с башкирского переиначивал. Друг прошение дал.

— Значит, ты не все просьбы выложил? — обратился он к Кинзе и, пока собирали на стол, начал читать. — Тлявкаев... это тот самый бушман-кипчакский старшина? Знаю старого мошенника. Приходилось видеть, когда служил в Табынске. Наберет себе отряд головорезов и грабит аул за аулом. Где ты факты раздобыл? — Петров снова поднял на Кинзю ярко-синие глаза.

— Сам собирал. По аулам.

— Небось, много пришлось ходить... Не все полно, конечно. В свое время генерал Соймонов велел описать в экстракте все его подвиги во славу государыни. Аксаков тот экстракт отыскал. Но важно то, что ты поименно назвал тех, кого он в плен захватил. Завтра же принесешь в канцелярию.

— Обязательно принесу. А тот самый... экстракт... мне не покажете?

— Отчего ж...

Хозяин внимательно прислушивался к их разговору. Когда сели ужинать, сказал:

— Неплохо бы присовокупить и Бирдегула к списку вице-губернатора.

— Греха не будет. Одного поля ягода.

Аксаков, исходя из народных жалоб, составил обстоятельный список на сорок одного старшину и сотника. В сенат недавно отправил рапорт с просьбой вызвать означенных лиц, виновных в преступлениях, и учинить им дознание. А чтобы не сговорились в дороге, просил каждого доставить по отдельному этапу.

«Верно, и Бирдегула хорошо бы, — подумал Кинзя. — Сорок вторым. Да только поздно — на смертном одре лежит тархан».

Никому из сидящих за столом еще не было ведомо, что ни один из указанных старшин и сотников не будет препровожден в Санкт-Петербург, никто не понесет заслуженной кары, все благие намерения Аксакова пойдут прахом, а позднее эти люди снова будут бесчинствовать на башкирской земле. Но пока что Петров с Бикметовым, в том числе и Кинзя, тешили себя надеждами. Как раз по поводу списка вице-губернатор вызывал сегодня к себе толмача Арслана.

— У князя Уракова на дела нет времени, — засмеялся Петров. — Молодую жену берет.

— Так уж заведено у нашего брата: стоит разбогатеть, как сразу подавай еще одну жену. Ему можно, ведь из всех князей Ураковых он один не принял крещения.

— Хочешь сказать, на радость дочери Мрякова?

— Скорее всего, на радость ее отцу. Шарип за широкой спиной Кильмухаммета будет чувствовать себя как у бога за пазухой. Уже увивается перед Петром Дмитриевичем, строчит жалобы на ненасытного соседушку Романа Уразлина. Одним выстрелом — двух зайцев сразу.

— Жалобы-то не выдуманные, — заметил Петров. — Как почитаешь, чего он на Ромашку пишет, волосы дыбом поднимаются.

Роман Уразлин, как и Шафи Яндаров, был уроженцем другого уезда и со всем своим хозяйством и домочадцами перебрался к берегам Сикиязки, в Каршинскую волость, где старшинствовал Шарип Мряков. Уразлин устроился переводчиком в Башкирскую комиссию. Из кожи лез, чтобы выслужиться и поймать Карасакала, да самого чуть не убили. Из восстания извлек себе великую выгоду, быстро разбогател. С жителей Сибирской дороги собрал штрафных лошадей, но не сдал в казну, а отправил к себе на пастбище. Куда ни глянь — всюду стада и табуны. Понастроил мельницы. А сколько взятых в плен мужчин, женщин и детей обратил в невольников! Когда он, пользуясь офицерским званием и грозя недовольным ссылкой, отобрал лучшие участки общинной земли близ устья Таушки и в Мияках, жители Илекаевской волости послали жалобу вице-губернатору. Взбешенный Уразлин привел из Мензелинска отряд гренадер, арестовал десятерых жалобщиков и две недели продержал связанными в холодной конюшне — это в зимнюю-то пору, а пригнав в Мензелинск, запер в нетопленной бане. Несчастные промучились там еще четыре недели.

— Зачем ездили в Уфу? Жаловаться захотели? Вот на себя и жалуйтесь. Аксаков тут и полгода не продержится, а мы с генералом Соймоновым останемся! — куражился Уразлин.

Теперь Соймонова нет, однако Роман Уразлин продолжал бесчинствовать. Вице-губернатор, разобравшись в его с Яндаровым преступлениях, отписал в столицу, что вдвоем они присвоили 79 123 рубля казенных денег, штрафных лошадей в количестве 3123 головы и держат в неволе 409 человек.

Заметив, с каким напряженным вниманием вслушивается в разговор Кинзя, Петров сказал:

— Забыл сообщить. Грязнов разыскал дело твоего Кайгулова. Так вот, он в плену у того самого Ромашки. Бумагу заберешь.

— Вот спасибо! — Кинзя порывисто выскочил из-за стола и бросился пожимать руку Петрову. — Эх, скорее бы вернуть Тимербулата!

— Постараемся. У Петра Дмитриевича на сие власти хватит. По его настоянию возвращают даже сосланных в дальние губернии и на каторгу. Сам не раз писал для него рапорта.

На следующий день Кинзя входил в канцелярию уверенно, словно в обжитой дом. Петров уже был у себя. Они сразу принялись за дела. Вначале составили письмо относительно сына старика Кайгула. Затем Петров еще раз внимательно перечитал записи Кинзи, переведенные Усманом. Этому документу он придавал важное значение. Когда Кинзя попросил перевод написанного в Табынске экстракта, шустрый Грязнов порылся в шкафу и быстро разыскал его, а затем, ловким движением забрав из рук Кинзи пятак серебром, тотчас сел переписывать.

Петров побывал у вице-губернатора с вопросом о законности купли Твердышевым участка земли под завод, но выяснить ничего не удалось. Разрешение Берг-коллегии, видимо, лежало где-то в архивах Самары.

— Так ведь его люди уже землю меряют, — растерянно произнес Кинзя.

— Верно. Твердышев зевать не станет. А вот вы и потребуйте с него указ, — повторил Петров вчерашнее и невесело усмехнулся. — Ваш брат сам во многом повинен, продает землю без. всяких там указов. Махнет камчой — от этой, мол, горы до другой, от сей березки вон до той — твое. И вся недолга.

— Так плохие старшины делают.

Петров посерьезнел.

— В царствование Анны Иоанновны башкирскую землю рвали на части кто как мог. Куда уж там до справедливости! Потому и хочет Петр Дмитриевич положить конец разбою, навести какой-то порядок. Как только прибудет Неплюев, поедет к нему договариваться по этому поводу. Встреча у них намечена где-то около Оренбурга. А пока ничего не поделаешь, терпи.

— Твердышев ждать не будет, — огорчился Кинзя.

— Встреча состоится скоро.

— Петров-агай, нельзя ли какую-нибудь бумагу получить? Мол, пока народ с указом не ознакомите, землю не дадим.

— Это можно. Петр Дмитриевич, думаю, возражать не станет. Он и сам, кажись, такой порядок собирался завести, чтобы все жители волости ставили свою тамгу, для проверки назначали выборных, а купчую — сюда, на утверждение в канцелярию.

Большие черные глаза Кинзи просияли, но в них опять промелькнуло сомнение.

— А новый начальник как будет думать?

— Поживем — увидим, — неопределенно ответил Петров.

Вечером, в доме толмача Арслана, разговор зашел о том же.

— Поладят ли между собой наш вице-губернатор с Неплюевым? — задумчиво, как бы про себя, произнес хозяин, затрагивая наболевший для всех вопрос. Обращен он был, конечно, к Василию Егоровичу, которому больше были ведомы нравы столичных вельмож.

— Боюсь, что Неплюев встанет Аксакову поперек дороги, — невесело сказал Петров. — Лишь на первых порах, может быть, поумерит спесь. Ему сейчас трудно, в большой он печали...

Кинзю удивило, какая печаль может быть у Неплюева — господам всегда живется легче и беззаботнее, чем простым смертным. Расспросить бы Петрова, но станет ли он откровенничать при нем, постороннем человеке? От его глаз, однако, не укрылось, что русский канцелярист сегодня, против обыкновения, выглядел каким-то раздражительным и будто чем-то встревоженным. Поначалу он был мало разговорчив, но потом, особенно после чарки водки, выпитой перед ужином, язык у него развязался. С болью и гневом говорил он о недавних народных волнениях, не стесняясь в выражениях одинаково ругал Кирилова и Кильмека, Румянцева и Акая.

— Вот так-то, знакомец, — Петров свойски положил руку на плечо Кинзе. — Многие людишки озверели, забыли свой облик человеческий. Разве это хорошо?

— Чего уж хорошего, — откликнулся Кинзя, польщенный его вниманием. — Сами видим, башкир поднимается на башкира, мишарь грабит мишаря. Да и русских взять, начальство наше — Аксакова да Соймонова. Враги друг другу лютые.

— Молодец, что понимаешь. Коли хочешь знать, у русского народа судьба ничем не лучше вашей. Вам, небось, кажется, что все беды только на башкирцев валятся. О русских плохо думаете.

— Я так не думаю, Петров-агай. В любом народе есть люди и плохие, и хорошие.

— То-то и оно. Побывать бы тебе за Волгой да поглядеть, как живут симбирские, пензенские, воронежские крестьяне. Крепостные... Житье хуже собачьего. Гни спину на барщине, оброк плати, терпи плети и розги. Помещик пьет последнюю кровь, будто вампир ненасытный. Повсюду голод. На дорогах мертвяков полно, хоронить не поспевают...

Петров говорил резко, словно выплескивал накопившуюся боль. Арслан с сыном слушали его без особого удивления — для них это не было откровением. Зато Кинзя внимал словам секретаря с жадностью изголодавшегося человека. Вон ведь как выворачивает правду наружу. Не знал он о том, что Петров сам вырос в семье крепостного крестьянина и лишь по счастливой случайности, благодаря недюжинным способностям, вырвался из уготованной ему рабской доли. Кинзя нутром почувствовал, что человек этот, занимавший, по его понятиям, большую должность, близкий к вице-губернатору, хлебнул в жизни немало горького. Чем дальше, тем больше он нравился ему. Хотелось разговаривать с ним без конца. Ведь сколько нового можно узнать, сколько интересного услышать. Оставалось лишь позавидовать Усману, живущему с ним рядом. А Кинзе пора уезжать. Глядя на Петрова влюбленными глазами, он утешил себя мыслью: «Гора с горой не сходятся, а мы с ним еще обязательно встретимся».

4

Иван Иванович Неплюев добрался до Самары только весной, когда схлынули полые воды и просохли дороги. Здесь он не стал надолго задерживаться и, приняв дела от Соймонова, отправился дальше, в назначенный ему Орск. С ним вместе ехала супруга Анна Ивановна.

Убаюкивающе покачивалась на мягких рессорах карета. Вокруг расстилалась широкая степь с ее буйным майским цветением. В глазах пестрело от тюльпанов и маков, серебряными реками струились пышные султанчики ковыля.

— Погляди в окошко, душенька моя, — обратился к жене генерал. — Красотища какая! Не край, а рай благословенный.

Анна Ивановна, приставив к глазу монокль, капризно наморщила лоб.

— Боже, какие дикие места... Не пойму, о чем ты думал, Ваня, взяв меня сюда. Боюсь я. Страшно!

— Твои волнения напрасны. Охрана у нас надежная. — Генерал бросил взгляд на скакавших рядом с каретой вооруженных гайдуков. Помимо них, спереди и сзади, разбившись на две группы, сопровождал высокое начальство внушительный отряд казаков с офицерами во главе.

— Что для здешних бунтовщиков эта жалкая горстка? — возразила жена. — У Ивана Кириловича вон сколько было войска, а на него все равно напали.

— Он не был дипломатом. Многое можно взять умом там, где не возьмешь угрозою.

— Стрела дикаря не станет спрашивать, умен ты или нет. — Анна Ивановна была явно не в духе. В глубине ее близоруких голубых глаз затаились смертная тоска и страх. — Тут, наверное, и людоеды водятся. Ты же сказывал, что башкирец — вожак волчьей стаи.

— Удивляюсь, почему они так себя называют. Ничего звериного в них нет. Люди — как люди. Добрые, гостеприимные. Сама в том могла убедиться. Да и кто нас тронет? Ведь я хозяин. Главный начальник. Все равно, что министр или король. По их понятиям, я тут и хан, и султан.

— Король, султан... Не хвастайся, милый. Те времена, когда ты ходил в любимцах у Петра Алексеевича, канули в лету. Забылось уж, что ты кавалер двух орденов. Даже в Самаре или в Уфе тебя не оставили. Сослали на край света.

— Ошибаешься, душенька, моя карьера начинается заново.

— Карьера... Птица твоего счастья давно вырвалась из рук и упорхнула прочь. По твоей вине и я принимаю муки. Боже, теперь до конца жизни не увижу ни одного бала-маскарада.

— Мы еще закатим в Оренбурге такие балы, кои не уступят по роскошеству царедворским. В моих руках все богатства края...

Как бы ни бодрился генерал Неплюев перед женой, он тоже новое назначение расценивал как плохо замаскированную ссылку. Да, когда-то он не просто восходил по служебной лестнице, а взлетал по ней. Помнится, после успешного окончания Санкт-Петербургской Морской академии, царь Петр в числе лучших выпускников отправил его для дальнейшей учебы в Венецию. Вернувшись оттуда, он участвовал в войне против турок и показал себя храбрым воином, за что был обласкан царем. Счастье сопутствовало ему. После турецкой кампании он поехал в Испанскую академию, чтобы пополнить знания в морском деле. И опять, с блеском выдержав экзамены перед самим царем, услышал в свой адрес горячие похвалы. Петр Первый взял его в свиту. Головокружительной карьере Неплюева завидовали многие. Перед ним открывались широкие дали. Вот он стал российским консулом в Стамбуле. Жил в окружении могущественных пашей и визирей султана, имел среди них не только врагов, но и друзей. Обо всем ведал: кто и как отзывается о России, какие замышляются козни. Все это было очень важно для царя Петра, воевавшего со шведами. Победы у него чередовались с поражениями. Царь опасался, как бы Турция не нанесла удар в спину. И вот тогда-то, благодаря дипломатическому мастерству, Неплюев сумел сдержать алчных турок. Визири из вражеского стана задумали отравить русского консула, но его своевременно предупредили о грозящей опасности.

«Вон где четырнадцать лет прожил, можно сказать, в осином гнезде, да жив остался, — подумал генерал. — А тут жена страшится каких-то башкирцев. Уж на них я управу найду...»

По возвращении из Турции, Неплюев стал одной из ярких звезд придворного Санкт-Петербурга. В 1736 году он устроился в Коллегию иностранных дел, а потом ему оказали еще одну почесть — назначили генерал-губернатором в Киев. После вступления на престол Елизаветы Петровны, судьба словно посмеялась над ним. Неплюева срочно отозвали в столицу, обвинив в причастности к преступному заговору Остермана. Лишили чинов и званий, отобрали ордена, конфисковали имущество и упрятали в каземат. Ладно еще, что счастье не отвернулось от него полностью. Следствие показало, что в заговоре он не участвовал и арестован был по ложному обвинению.

Так что жизнь Неплюева знала и взлеты и падения. Теперь ему суждена эта пыльная дорога, а куда она выведет — известно одному господу богу. Хотя и дали в подчинение столь обширный и богатый край, но все это, как говорит жена, далеко не Санкт-Петербург или Киев. Дичь, глушь. Да не унывать же. И Неплюев старался поднять настроение жены.

— Дорогая моя, ты будешь здесь примой-госпожой. Королевой!

— Ах, оставь! Какая уж там королева. Не госпожой я хочу быть, а как прежде, губернаторшей. Тоже мне... край, комиссия какая-то.

— Оренбург станет губернией, — уверенно произнес Неплюев. — Скоро, очень скоро. Мало того, не всякая губерния с ней сравнится. Ты знаешь, как велик башкирский край? Его границы пролегли с одной стороны до Саратова и Самары, с другой — до Перми и Екатеринбурга. В него входят весь Исетский дискрикт, долины Яика. Пять тысяч верст по окружности.

— Ой-ой! — искренне подивилась Анна Ивановна. — Неужто столько?

— Пешим не обойдешь. На одном коне не обскачешь. По величине целая держава. Под мое начало отданы еще киргиз-кайсаки, калмыки, яицкие казаки. Распахну ворота в Бухару, Самарканд. Придется вершить и торговлю, и политику. Большие дела предстоят, большая дипломатия...

Неплюев нисколько не преувеличивал, говоря жене об обязанностях, возложенных на его плечи. Когда ему давали напутствия в сенате, сугубое внимание обратили на то, что Иван Кириллович остановился на полдороге, и его долг — продолжить начатое дело. А Елизавета Петровна сказала прямо:

— Про Оренбург было больше досужих разговоров. Что сделал статс-советник Кирилов? Ну, ответствуйте. Взбунтовал супротив себя инородцев, вот что он сделал. Сколько денег из казны потрачено впустую! Разве можно назвать крепостью заложенный им городок на Яике? Прочтите на сей счет рапорт Татищева. Крепость никуда не годится. Где обещанная нам верность киргиз-кайсаков? Не от души склонили они голову перед российским троном. Не верю им! А Бухара, Самарканд? Пока все тот же благой проект, не больше. С прискорбием должны признать, что со времен моего батюшки дело не продвинулось ни на шаг. Надобно сие заново привести в движение. Я возлагаю надежды на вас, генерал Неплюев!

Таковым было пожелание императрицы. С невольной гордостью тогда подумалось: «Восток на плечах моих». Большая власть ему была дадена, великие возложены обязанности.

...Ночевали на ямских станах, где загодя, до их приезда, в спешном порядке скребли и мыли гостевальную избу, устилали ее коврами и пуховыми перинами, для благовония развешивали пучки душистых степных трав. Окрестные башкирские тури спешили засвидетельствовать преданность и почтение, неся дары новому начальнику края и его супруге. Анну Ивановну ничто не радовало. То ли бесконечная дорога утомила ее, то ли угнетали невеселые мысли. Она сделалась раздражительной, без всякой на то причины ударялась в слезы. Иногда ее трясло, как в лихорадке. Несмотря на жару, она куталась в меха и жаловалась:

— Ой, озябла, Ваня.

— Что с тобой, Аня? — беспокоился Неплюев. — Орск уже близок. Скоро доедем, потерпи.

— Страх у меня какой-то. Как перед бедой.

— Ты устала.

— Нет. Рифейские горы пугают меня. Они прокляты богом.

— С чего ты это взяла, глупенькая?

— Кто вступит в их пределы, того ожидает несчастье. Сам сказывал мне, какая печальная участь постигла драгунов Вологодского полка. А Иван Кириллович? Лишился покоя из-за здешних воров, оттого и скончался, царство ему небесное. Князя Урусова прислали — тоже преставился. Казанский губернатор, про князя Голицына я говорю, погиб от удара молнии. Все потому, что был хозяином сих мест. И нас подстерегает беда, попомни мое слово.

— Не забивай себе голову ерундой. Сергей Дмитриевич умер по другой причине. В Шлиссельбурге его отцу отрубили голову. Когда весть о том дошла до Казани, князь Голицын с горя вскочил на коня и в сильную грозу помчался куда глаза глядят. С непокрытой головой. Разве можно в грозу выходить простоволосым?

— Все равно, проклятая богом земля.

Иван Иванович, как умел, успокаивал жену, начинал рассказывать потешные истории, стараясь отвлечь ее от тяжелых мыслей. Она рассеянно выслушивала его, иногда улыбалась, но улыбка у нее получалась жалкой, пугливой и мгновенно исчезала с лица, вновь овладевали ею дурные предчувствия и против воли била мелкая дрожь с ознобом.

В Орске Анне Ивановне не стало легче. Какой-то невидимый пламень пожирал ее изнутри. Неплюев отставил в сторону дела и ни на шаг не отходил от жены. Призвал на помощь всех лекарей и знахарей. Они понатащили всякие зелья и снадобья. Оказывали свое действие лекарства или нет, но порою Анна Ивановна оживала и делалась бодрой, на поблекших щеках вспыхивал яркий румянец. Радуясь тому, Иван Иванович приказывал подать карету и вывозил ее на прогулку. Ездили к живописным берегам Яика, к устью Ори. Убогие улочки города и крепостные бастионы рождали у Анны Ивановны чувство уныния.

— Разве это город, — вздыхала она.

— Да, покойный Иван Кирилович неверно выбрал место. В стороне от московского тракта. Потому от врага трудно оборонять.

— Враги? Кто они?

— Ну, всякие там киргизы, калмыки.

— Ой, опять ты меня пугаешь. Боже, какие опасные места. Неужели мы будем жить здесь?

— Нет, в Оренбурге. Татищев поставил его у Кызыл-Тау, но я перенесу в другое место. Туда, где тебе понравится. Скорее выздоравливай. Нам еще надо съездить к устью Сакмары. Имеется там такая крепость под названием Берда. Туда должен приехать для встречи со мной бригадир Аксаков...

После одной из прогулок, неподалеку от Ори, Неплюев с женой поднялись на вершину одинокого холма, откуда открывались неоглядные дали с зелеными речными поймами и ровной, начинающей выгорать под знойным солнцем степью. Поверхность холма была усеяна бесчисленными мелкими бугорками, на месте одного из них чернела развороченная земля. Кто-то, очевидно, копался недавно. Рядом валялись черепки разбитых горшков, желтели кости.

— Ваня, посмотри, да ведь это человечьи кости! — Анна Ивановна, с округлившимися от ужаса глазами, отступила назад, к мужу, как бы ища защиты за его спиной.

— Вполне возможно, — с напускным спокойствием ответил Неплюев. — Когда-то давным-давно, как мне сказывали, проживал здесь хан Шаих-мамай. Должно быть, тут было кладбище. Чего особенного? Пойдем отсюда. Ужо вечереет.

— Сколько могил, господи... С коих времен проклята земля Рифейская.

— Кладбища, как и жизнь человеческая, одинаковы всюду, — буркнул Иван Иванович раздосадованный тем, что завел сюда, к разграбленному захоронению, впечатлительную и слабую от болезни жену. Если б знал, за версту бы объехал, да теперь ничего не поделаешь — увидела. Будет теперь постоянно вспоминать, вздыхать и охать.

— Ванечка, князь Урусов тут проводил экзекуцию? — вдруг спросила она, не в силах отвести взгляд от полуистлевших костей.

— Уже успели рассказать?

— Говорят, кровь несчастных текла рекой...

— То были воры, бунтовщики, и они примерно наказаны, — сурово произнес генерал и силком повел жену к карете. — Не расстраивайся из-за пустяков. Лучше посмотри, какой красивый закат. На полнеба полыхает багрянцем.

— Здесь даже солнце тонет в крови, — ответила Анна Ивановна с безысходной тоской в голосе. — Уедем, Ванечка, обратно, к себе в поместье. Не хочу я, как помру, лежать в чужой земле...

Ночью она бредила во сне, и на другой день уже не поднималась с постели. Прошла неделя, другая. Болезнь усиливалась. Зелья и снадобья больше не помогали. Собрав остатки сил, Анна Ивановна попросила мужа:

— Отвези меня в церковь, Ваня. Там я найду спасение.

По дороге она привалилась к плечу мужа и потеряла сознание. Держа в руках обмякшее тело жены, Иван Иванович слышал, как угасает ее дыхание, и сквозь подступившие слезы, в бессильной тоске шептал:

Дорогая моя, любимая, потерпи...

Жена Неплюева так и не увидела нового Оренбурга, не успела доехать до него. С пышными почестями похоронили ее в приделе церкви Преображения Господня.

5

На джайляу к Кинзе неожиданно заявился Василий Петров.

За два года, миновавших после их первой встречи, они виделись довольно часто. Наезжая в Уфу, Кинзя подолгу задерживался там. Нашел себе учителя по русской грамоте. Помогал и Петров, когда выпадало у него свободное время. Показывал он, как надо составлять прошения, какие формы обращения выбирать в зависимости от положения, занимаемого начальством. Кинзя был прилежным учеником, все схватывал на лету, понемногу научился говорить и писать по-русски. Особенно любил беседовать с Петровым, из уст которого узнавал о жизни в России.

Кинзя не раз приглашал Василия Егоровича к себе в гости, да тому все было некогда, в провинциальной канцелярии дел по горло, но теперь, видимо, выбрал время. Кинзя принял его как самого дорогого кунака, угощал кумысом и бишбармаком, однако Петров выглядел невеселым, озабоченным и не собирался долго задерживаться. Причину своего появления объяснил коротко:

— Еду в Оренбург.

— Зачем? — спросил, не выдержав, Кинзя.

— Надо, — так же кратко ответил гость.

Кинзя ни о чем больше не расспрашивал его.

Молчит человек — значит, так нужно, а когда захочет — сам расскажет. Чтобы поднять ему настроение, позвал прогуляться по джайляу, посмотреть на красоту окрестных гор и лесов, на косяки лошадей. Но ни джайляу, ни породистые аргамаки не интересовали Петрова. Он был мрачен и молчалив. Лишь вечером, убедившись в искренней доброжелательности хозяина, сказал:

— Плохи дела у Петра Дмитрича. Обложили со всех сторон, да так, что многие верные люди отшатнулись. — Василий Егорович тяжело вздохнул. — Все те, кого он собирался отдать под суд, метнулись к Неплюеву с наветами и клеветой. Черное за белое выдают. Муллакаев с Мряковым подняли голову. Не сидят сложа руки Шаганай и Мутин. А уж Ромашка Уразлин да Яндаров и вовсе лезут из кожи вон перед генералом.

Пока Петров выкладывал новости, Кинзя прикинул, что соотношение сил складывается не в пользу вице-губернатора, и его дела очень плохи.

— Аксакова пока не сняли с должности? — спросил он и замер, ожидая ответа.

— Судить его собираются. Разбирательство начали. На всякий ложный донос приходится мне писать объяснения. По сему и вызвал меня к себе генерал Неплюев.

— А с тобой ничего не сделают?

— Все может случиться, — ответил Петров спокойно, без обреченности. — Волков бояться — в лес не ходить.

Кинзя внутренне съежился. Его охватило ощущение близкой беды. Крутого нрава был Аксаков, но справедлив. Благодаря его стараниям воцарилось в крае спокойствие и перестали зверствовать старшины. Неужто опять жизнь свернет на старую колею?

Покуда вице-губернатор боролся с произволом некоторых своих сослуживцев и башкирских старшин, все шло более или менее гладко, но когда он затронул Тевкелева, страсти накалились. Аксаков с присущей ему прямолинейностью отписал в сенат о злодейских деяниях наиба, подробнейшим образом перечислив все его преступления. Тевкелев незаконно присваивал крупные участки земли, держал в имении двести семей плененных башкир, превратив их в рабов, без счета брал деньги из государственной казны, тратя их на собственные нужды. Аксаков просил сенат освободить Тевкелева от занимаемой должности на то время, пока будет вестись дознание, и требовал, чтобы разбирательство проводилось не в Оренбурге или Казани, а в Санкт-Петербурге, в присутствии самой императрицы. Для подтверждения подлинности изложенных фактов и, чтобы жалобы башкир при переводе не были искажены, он рекомендовал вызвать толмача Кильмухаммета Уракова, хорошо осведомленного в преступных делах Тевкелева.

Дерзость Аксакова вызвала приступ ярости у... Неплюева. «Сегодня взялся за Тевкелева, а завтра — за меня? — бушевал генерал, к которому искушенный в интригах наиб успел подобрать ключи. — Нет, вице, ничего у тебя не получится!»

Неплюев, отложив в сторону даже самые неотложные дела, примчался из Оренбурга в Уфу. Зная о том, что Ураков является правой рукой вице-губернатора, он сходу попытался отсечь ее. Наспех выдумал какие-то обвинения, потребовал наказать толмача. Была бы у него возможность — и в острог упрятал бы. Аксаков воспротивился. Тогда Неплюев данной ему властью закрыл дело полковника Тевкелева и начал расследование деятельности самого Аксакова.

Рассказывая об этом, Петров добавил:

— Вполне возможно, Аксаковым займется полковник Люткин.

Кинзя в задумчивости опустил голову, упершись подбородком в сжатые кулаки.

— Вице-губернатор не пал духом? — спросил он с какой-то надеждой.

— Э, нет! Не из пужливых он, — откликнулся Петров и первый раз за весь день улыбнулся. — Отныне с двух сторон — два фронта. Жестокий идет поединок. Обмениваются злыми письмами. Не токмо кони — курьеры взмылены.

С рассветом, стараясь не привлекать к себе взоров любопытных, Василий Егорович покинул джайляу верного друга.

6

По прошествии двух пятниц после отъезда Петрова на джайляу пожаловал еще один нежданный гость — Бикбулат, родной брат Аим, любимый сотник старшины Сатлыка Явкаева. Рвущий поводья конь караковой масти, богатая одежда, гордо выпяченная грудь, властный голос и надменный взгляд — весь его облик должен был свидетельствовать о том, что он важный туря. Подражая казачьим сотникам, нацепил сбоку саблю. А сабля-то какая! Не простая, а булатная, с серебряной рукоятью. И упряжь сверкает серебряными бляшками, и луки седла украшены черненным серебром.

Кинзя встречался с Бикбулатом очень редко и без всякой охоты. На сходах иногда приходилось крепко схватываться, но открыто своей неприязни не выказывал. Что поделаешь — шурин. И сейчас принял его, как велит обычай, с выражением радушия и приветливости на лице, оказал все почести — сам принял коня и привязал к гостевому столбу, пригласил в юрту, усадил на почетное место. Но радостного оживления в разговоре не было. Поговорили, как принято, о житье-бытье, осведомились о здоровье родных и близких. Бикбулат мялся, разглядывал юрту, остановил взгляд на листках бумаги, но даже не поинтересовался, какими делами занимается зять. Как бы желая подчеркнуть, что и он разумеет в грамоте, небрежно перелистал взятую с полочки книгу и так же небрежно бросил ее на место.

Аим постелила на белую кошму дорогую обеденную скатерть, в ее руках появилась новенькая саба — кожаный сосуд с узким горлышком, где хранился кумыс. Она разлила его в расписные деревянные чаши, предназначенные для самых почетных гостей, и первую чашу подала брату.

— Ай, сестрица моя! Вот это кумыс так кумыс. Вижу, твои прелестные руки взбивали его, — похвалил Бикбулат.

— Коли нравится, пей, агасай. Настроение поднимет, развеселит...

С появлением брата Аим расцвела. Никто не заметил, когда она успела переодеться. Сейчас на ней было красивое фиолетовое платье, вышитый золотом камзол из бухарского бархата. Не забыла надеть врученную отцом в день свадьбы бобровую шапку. На ногах красные сафьяновые сапожки с медными подковками. Ласково смотрит на брата — не насмотрится.

— Скоро мясо сварится. Пейте, беседуйте. — Она то и дело подливала кумыс в пустеющие чаши.

— Рассиживаться мне некогда. Спешу, — с важностью сказал Бикбулат.

Подала свой голос и появившаяся у входа в юрту Магитап:

— Брезгуешь нашим угощением? Или уже за родичей не признаешь?

— Что ты, Магитап, целый день просидел бы рядышком с вами, да вот дела. — Как бы подчеркивая, что он и в самом деле спешит, поднялся с места, сказал, обращаясь к хозяину: — Я царевый подневольный. Так что извини...

— Все мы государевы слуги, — в тон ему ответил Кинзя.

— Я хочу оградить тебя от опасности, посоветовать кое-что, защитить...

— Лучше бы ты встал на защиту народа.

— Подумаешь, народ. Ему ничего не грозит, а вот ты можешь угодить на кол. В Оренбург тебя вызывают, в канцелярию генерала Неплюева. — Бикбулат недобро усмехнулся. — Мне поручено передать, чтоб не мешкал.

Кинзя ничем не выдал охватившей его тревоги, даже бровью не повел. Лишь Аим, почувствовав неладное, переменилась в лице.

— Что случилось? Почему скрываете от меня?

— Не волнуйся, Аим. Наверное, по какому-нибудь делу, — успокоил жену Кинзя.

Бикбулат пристально смотрел на него. Он ожидал, что упрямый зять будет ошеломлен и хоть чем-нибудь выкажет беспокойство, слабость, начнет суетиться, выспрашивать. Но тот, как ни в чем не бывало, рассмеялся:

— Вот повезло! Давно мечтал съездить туда, да повода не находил. Спасибо за приглашение, сотник. Ты мне доставил приятную весть.

Обескураженный Бикбулат глупо улыбнулся, сразу слетела с него спесь.

— Рад был услужить, — пробормотал он, и в его голосе прозвучало нечто похожее на почтение. — Ты кладезь мудрости. Не зря говорят: ученый — что крещеный.

— Это, наверное, среди вашего брата так говорят. А понимающие люди ученых называют абызами.

Уловив в голосе зятя насмешку, Бикбулат снова выпятил грудь, сердито сказал:

— Не приглашение это, а приказ. От нас со старшиной Сатлыком. Не вздумай упрямиться. Сам не поедешь — доставим.

Кинзя ответил молчанием.

— Ты почему не договариваешь? — подалась к брату Аим. — Зачем вызывают? Не скрывай!

Бикбулат, пряча злость за улыбкой, кивнул в сторону зятя:

— Он сам должен знать. Сказал же тебе — по делу...

Магитап уже внесла большую деревянную чашу с дымящейся шурпой и начала расставлять посуду, однако Бикбулат наотрез отказался от угощения. Наспех распрощавшись, отвязал коня, вскочил в седло и, переправясь через Нугуш, помчался в сторону горы Кунгак.

Кинзе было над чем поломать голову. Действительно, зачем вызывают? Нет, казалось бы, никаких причин. Ехать или немного выждать? Надо ехать. Бикбулата зря не прислали бы.

— Завтра утром выезжаю, — сказал он жене и начал готовиться в дорогу.

— Я боюсь за тебя, — дрогнувшим голосом произнесла Аим.

— Как бы плохо не думал обо мне твой братец, вины я за собой не нахожу. — Кинзя ласково обнял жену. — Не бойся, глупенькая. Подарки привезу.

— Про подарки не забудешь, знаю. Но для меня самым лучшим подарком будет твое благополучное возвращение.

— Вернусь я скоро, — уверенно сказал муж.

— Так хотелось бы проводить тебя. Хотя бы до туркена². По матери соскучилась...

— Пока не время, — нахмурился Кинзя, сразу вспомнив о спесивом Бикбулате, который даже не захотел отобедать у него. О том же самом, должно быть, подумала и Аим, поэтому промолвила с затаенной грустью:

— Не любишь ты меня, раз не признаешь ни моих отца с матерью, ни родных. Чужие мы для вас...

Кинзе вдруг стало жалко жену. Большая доля правды была в ее словах. Ответить той же правдой он не решился, а ложью не хотел унизить себя. Ничего не сказал, лишь порывисто, пылко прижал ее к своей груди.

7

Оренбург можно было бы назвать кочующим городом. Заложенный Иваном Кириловым на реке Ори, откуда и получил свое название, он пятью годами позже был перенесен Татищевым ниже по Яику. Неплюев, как обещал это безвременно скончавшейся супруге, заложил в 1743 году новый город, тоже на Яике, по близ устья Сакмары, у подножия горы Актюбы. Место было выбрано на редкость удачное на случай обороны крепости от врагов. На строительство согнали более пяти тысяч башкир и мишарей. Отработав год, они разъехались по домам, а на их место встали тысячные толпы других строителей. К тому времени край был преобразован в губернию.

Чем ближе подъезжал Кинзя к новому Оренбургу, тем больше чувствовалось, как бурлит здесь жизнь. Дорога была забита солдатами, казачьими разъездами, встречались и конные башкиры, призванные на службу по охране Оренбургской линии. Двигались бесконечной вереницей повозки, груженные бревнами, досками, глыбами камней. Камень выламывали из горы Гурбинэтау возле Сакмарской крепости.

В городе всюду можно было слышать дробный перестук топоров, визгливое пенье пил, звонкие удары молота каменотесов. В спешном порядке, но на долгие времена строились жилые дома, казармы, продовольственные склады, оружейные цейхгаузы, копались глубокие рвы вокруг крепостных стен. В центре города поднимались каменные здания торговой палаты, таможенной конторы, соляной канцелярии. Огромные дворцы возводили для себя губернатор Неплюев и его помощник Тевкелев.

Кинзя смотрел и не узнавал знакомые места. Еще в детские годы он бывал в этих краях. Когда ехали за солью в Тозтубу, останавливались как раз здесь, в маленькой казачьей крепости Берда. Сейчас ее перенесли верст на шесть в сторону.

Налюбовавшись панорамой строящегося города, Кинзя разыскал канцелярию и решил вначале предстать перед главным регистратором, чтобы узнать, кем и с какой целью он вызван сюда. Выяснилось, что понадобился он не генералу Неплюеву, а Тевкелеву. Полковника на месте не оказалось. Кинзе велено было подождать. Он вышел на улицу и стал прохаживаться у крыльца. В толпе деловито снующих людей много русских, но немало башкир и казахов. Одни проходили мимо и исчезали в конце улицы, другие кружились около канцелярии. Лица у них озабоченные, как видно, тоже прибыли по вызову. Вот мелькнула знакомая фигура молодого мужчины с черными усиками. Усман? Вот тебе на! Он-то как тут очутился? Может быть, как и Петрова, прислал его из Уфы с каким-нибудь поручением вице-губернатор?

Кинзя окликнул друга. Они обнялись, разговорились.

— Отец сюда на службу переходит, — не скрывал Усман радостного возбуждения. — И я думаю тут пристроиться.

— А чем Уфа не угодила?

— Сейчас быть рядом с Аксаковым проку нет.

У Кинзи брови поползли вверх от удивления. Ему была понятна радость Усмана — наконец-то закончил учебу, собирается на службу поступить. Конечно, как и отец, станет толмачом. Кому не лестно смолоду пользоваться авторитетом, видеть, как люди подобострастно кланяются тебе, жить в окружении высокого начальства, а потом, глядишь, попасть в свиту губернатора? Очень заманчиво. И возраст такой, когда одолевают честолюбивые планы. Почему бы, скажем, не превзойти отца и достичь таких вершин, на какие сумел взобраться Тевкелев? Однако при всей симпатии к Усману, Кинзя не мог преодолеть чувства подступившей к сердцу горечи. Что-то нечистое было в решении отца и сына покинуть вице-губернатора в самое тяжкое для него время. «Они все забыли... Забыли добро, сделанное Аксаковым для них и для народа. Что им народ? Свою выгоду ищут. Вот и сбежали, держа нос по ветру, — с грустью подытожил Кинзя. — Неужели и Петров поступит так? Нет, на такой путь он не встанет...»

За разговорами они незаметно отошли от канцелярии, пересекли пустырь и поднялись на крутой холм, сложенный из белого известняка. Внизу, под обрывом, широко раскинулся Яик, неся свои быстрые воды. За рекой — пойменные луга, густые перелески. Там начиналась Азия.

Усман продолжал рассказывать о себе. Его отец уже успел с выгодой продать землю на Берсувани и Деме, по дешевой цене приобрел недалеко отсюда, в Каргалах, обширные угодья, а в городе начал строить дом. Сейчас многие перебираются из Уфы сюда, в Оренбург, которому самой историей предназначено стать перекрестком между востоком и западом.

— Князь Ураков тоже переезжает? — спросил Кинзя, желая поддеть друга.

— Нет, он пуповиной прирос к Аксакову. Пускай остается, его дело, — хмыкнул Усман и уже совсем другим тоном, доверительным и искренним, добавил: — Суди как хочешь, а я в той дыре больше жить не смог бы. Я успел полюбить Оренбург.

— Охотно верю. И губернатор тут живет, и крепость новая.

— Ох, каким будет город! Красивым. Грозным. Вот скоро закончат строить Меновой двор, начнут торговлю с восточными государствами — и пойдет дело. Бухаре и Багдаду придется потесниться. Нахлынут киргиз-кайсаки, калмыки. Персы, сарты, арабы товаров понавезут. Откроется роскошный восточный базар. Здесь будет столица Востока...

Они медленно возвращались обратно в сторону канцелярии, уступая дорогу конным драгунам, солдатам. По словам Усмана, в городе сосредотачивались большие воинские силы. Как только заложили крепость, из Уфы и Сакмарского городка прислали 350 казаков. Прибыли регулярные войска. А иррегулярным, где служат башкиры и мишари, вообще нет счета. Усман без конца нахваливал губернатора:

— Наведет генерал порядок, вот увидишь. Город растет как в сказке — не по дням, а по часам. Уже прибывают большие торговые караваны...

Кинзя рассеянно слушал его, а мысли были заполнены предстоящей встречей с Тевкелевым. Ради ласковых слов он вызывать не станет. Что задумал полковник?

Зазвенели бубенцы. Мимо пронеслась карета, запряженная парой рысаков, и остановилась у канцелярии.

— Полковник приехал, — сказал Усман.

«Вот и Тевкелев, — подумал Кинзя, провожая взглядом грузного вельможу, который сошел со ступени кареты и с величественным видом направился к парадному входу. Сразу вспомнились злые слова сложенной народом песни, проклинающей сатрапа, перед глазами встали пыточные дыбы, о коих рассказывал Петров. На руки — хомуты, на ноги — ремни, со скрипом поворачивается колесо, поднимая наверх растерзанное тело человека. — Не зря говорят, что в жестокости нет ему равных».

Усман проводил друга до самых дверей канцелярии.

— Я подожду тебя. Может быть, и отец подойдет. А потом к нам пойдем...

Тевкелев был одет в сверкающий позументами и знаками отличия мундир, на голове, в подражание русским офицерам, белый парик. Выражение лица жесткое, чуть заметна раскосость глаз. Удобно развалившись в кресле, он неторопливо начал беседу. Вначале ничто не предвещало грозы. Даже голос звучал мягко, вкрадчиво. Расспрашивал, кто у него отец, где проживает.

«Да ведь ему все должно быть известно», — подумал Кинзя, не понимая, что у полковника это тонко рассчитанный прием, чтобы сбить с толку собеседника, вызвать в нем смятение и страх. Тевкелев пристально смотрел на Кинзю и, не видя ожидаемой растерянности в глазах, нахмурился. Не любил он людей, знающих себе цену, не испытывающих должной робости перед начальством. Ишь, держится как с равным.

— В провинциальной канцелярии бывал? — спросил он внезапно.

«Похоже на настоящий допрос», — пронеслось у Кинзи в голове.

— Приходилось бывать.

— Почему так часто?

— По делам.

— По каким?

— В наших краях люди Твердышева отмеряют землю. А народу никакого указа не показывают. Вот и посылали меня в Уфу, чтобы узнать.

— На старшину жаловался?

— Пусть людей не обманывает.

Тевкелев спросил в упор, уже не скрывая своей цели:

— У вице-губернатора был?

— Нет. Разве у него есть время заниматься каждым прошением...

— Зачем приезжал к тебе его секретарь Петров?

«Кто успел донести об этом?!»

— Переночевал у меня, и все, — прикинулся простаком Кинзя. — Прямо у тракта живу. Кто припозднится и на ночлег остановится, кто подводу попросит.

— На то имеются ямские станции. О чем беседовали с Петровым?

— Усталый он был. Толком ни о чем не поговорили. Сразу лег спать.

— Ты со мной в прятки не играй. — В голосе Тевкелева прозвучала угроза. — Я шутить не люблю.

«Что же теперь? На руки — хомуты, на ноги — ремни?..»

Нет, Тевкелев пока не собирался камчевать его, чтобы вырвать нужные признания. Он понял, что Кинзя не из тех, кто в страхе за свою судьбу начнет топить Аксакова и его сторонников. Да и особо распускать руки не резон, время не то. Достаточно предупредить со всей строгостью, что слепое следование за Аксаковым к добру не приведет. Он начал поносить и Уракова, и Петрова, говоря о том, что нельзя доверяться этим проходимцам сыну такого уважаемого человека, каким является Арслан-батыр.

— Употреби свою молодость и силы на службу светлейшей государыне-императрице, верными слугами коей являемся мы, — стукнул себя в раззолоченную грудь Тевкелев, поучая Кинзю уму-разуму. — И не ершись, дабы не сломать шею. Нечего ездить по аулам и выпытывать, что было и чего не было. Понял?!

«И об этом донесли...»

Ах, как не хочется полковнику, чтобы кто-то ворошил его кровавое прошлое и выставлял на позор!

— Господин полковник, счет ведут даже скотине, подохшей в голодный год, — твердо произнес Кинзя, сверкнув белками глаз. — А то, что вы называете выпытыванием, касается не только коров и овец.

Он ждал взрыва и был готов к нему. Однако Тевкелев, на удивление, остался спокоен. Выдвинул ящик стола, достал папку, открыл ее.

— Бесполезна твоя работа. Видишь, сколько рапортов написано по сему поводу? Все они у меня. По ним составлены подобающие экстракты, посланы в кабинет...

Кинзя непроизвольно протянул руку к папке, но Тевкелев быстрым движением водворил ее обратно в ящик стола.

— Нечего сор из избы выносить. Не мути народ. Вот ты недавно опять побывал у бурзянцев, усергенов. Смотри, чтоб не было больше такого. Понял?!

Впервые за время допроса Кинзя не совладал с собой. В его широко раскрытых от удивления глазах отразилась беспомощность: как, и об этом успели донести? Хотел он ответить: башкиры любят ездить, что тут особенного, но благоразумно решил промолчать.

Кинзя вышел от Тевкелева обуреваемый мрачными мыслями. Его потрясло то обстоятельство, что полковнику известен каждый сделанный им шаг. Кто доносит? Сатлык Явкаев, конечно, причастен, но кто докладывает ему? О поездках в Уфу и приезде Петрова на джайляу, допустим, знали многие. А вот о том, что едет к усергенам, он сказал только отцу и матери. Разумеется, еще жене. Неужели Аим, пускай без всякого намерения, разболтала кому-нибудь? Вспомнились слова матери, сказанные перед отъездом сюда, в Оренбург: «Сынок, не делись с женой всеми замыслами. Самая задушевная подруга у нее Магитап, а она очень скрытная, не простая...»

Асылбика сама поначалу не могла нахвалиться Магитап — и работяща, и понятлива, и легка на подъем. Однако ее благодушие быстро улетучилось, все чаще она поглядывала с неприязнью на наперсницу снохи. Что-то в ее поведении насторожило чуткое материнское сердце. Возможно то, что ни с того ни с сего Магитап увлеклась гаданием и ворожбой, собирая вокруг себя подозрительных людей. Мать несколько раз заводила об этом разговор, но Кинзя не обратил внимания на ее предупреждение быть осторожным. Возможно, за эту неосторожность приходится расплачиваться сейчас?

Невеселой была обратная дорога домой. Вместо облегчения, что так благополучно, без плетей и дыбы, закончилась встреча с коварным и жестоким Тевкелевым, Кинзя испытывал угрызения совести. Надо было в лицо сатрапу сказать о том, как бедствует народ, а он не посмел. Надо было рассказать о вереницах нищих, которые бредут по пыльному тракту в поисках куска хлеба. Вон их сколько попадается на пути. Женщины с пепельно-серыми лицами ведут исхудавших, источенных болезнями и голодом детей, ковыляют, опираясь на посохи, старики и старухи. Одежонка на всех ветхая, заплата на заплате. Все имущество в тощей котомке, брошенной за спину. Изможденные фигуры, глубоко запавшие глаза. С надеждой глядят на проезжающих, на тех, кто одет побогаче. Дрожат протянутые за милостыней руки. Кинзя раздал все, что имел при себе, и выслушивал в ответ не только слова благодарности, но и царапающие сердце рассказы о лихой доле.

Эх, жизнь, жизнь... Страдания наводнили землю, забрав в свои смертельные объятья вот таких обездоленных и нищих. Казалось, горечь текла вместо рек, выше травы росла беда и громче птичьих трелей звучали стоны. Всюду сетования на судьбу, проклятья, призывы к всевышнему покарать виновных...

Видя, каким хмурым и расстроенным вернулся домой сын, Арслан спросил:

— Ты чего голову повесил? Большие неприятности?

— На душе нехорошо, — ответил Кинзя.

Он подробно рассказал отцу и о встрече с Тевкелевым, и о том, что не сумел, как хотелось бы, поговорить с полковником о тяжкой судьбе народа.

— Не научились мы еще разговаривать как надо, — Арслан задумчиво теребил поседевшую бороду. — Ни здесь, с губернатором, ни в Петербурге — с сенаторами. Не хватает уверенности, умения. Твердость духа и большие знания надо иметь, чтобы можно было вести спор хоть с самим царем.

— Жизнь научит и с царями говорить. Труднее с тем, кто выше...

Отец встрепенулся.

— Кто может быть выше царя?

— Народ. — Кинзя рассказал о встречах с людьми, обреченно бредущими по тракту. — Многие просили у меня совета, как быть, и я ничего им не мог ответить.

— Самое трудное дело — указать людям верный путь. Не каждому оно по силам, сынок, — ласково произнес Арслан, радуясь тому, что в сыне заговорил не запальчивый юноша, а зрелый муж, готовый к любым испытаниям.

8

Народ просит указать дорогу.

«Сначала самому надо выяснить, где она, эта дорога, — размышлял Кинзя. — Невежественных поучителей и без того много». Нужны глубокие знания. А где их получить? Поехать в Казань — там, как и здесь, слепая зубрежка исламских догм и молитв. В Москву или Петербург? Да, многому бы там научили. Есть, говорят, такая школа — академией называется. Доводилось слышать о ней краем уха, но мечта неисполнима. Принимают туда только дворян. В дверь не сунешься, пинком вышвырнут.

Уважаемые аксакалы советовали Кинзе: «Если имеешь благое желание причислить себя к сонму ученых и мудрых, держи путь в священную Бухару. Испокон века она была колыбелью поэтов и мужтахидов³. В других странах свет с неба струится, а Бухара сама излучает сияние...»

Все это говорилось, конечно, с чужих слов, но сила молвы — слаще халвы. Само собой разумелось, что Бухара — святилище, обласканное всевышним. Тут захоронены самые великие защитники и проповедники ислама.

Что ж, Бухара — так Бухара...

Арслан-батыр, памятуя о том, что в движении и камень обкатывается, одобрил страстное желание сына учиться. Уж он-то ничего не пожалеет для него — ни денег, ни скота. Только на зиму глядя нет смысла отправляться в дальний путь, надо дождаться весны...

А зимой обрушился голод. Хотя и существовало поверье, что год мыши не бывает голодным, оказалось, что и древние предсказатели могли ошибаться. С осени начали хлестать дожди со снегом. Ранний мокрый снег схватило морозцем, образовался гололед. Лошади на тебеневке в кровь ранили ноги, ломая наледь, чтобы добыть себе корм. Так же страдали от бескормицы коровы и овцы. Заготовленное на зиму сено расходилось быстро, его запасы таяли. В довершение ко всему, рано закружили метели. Из дому и носа не высунешь.

Начался падеж скота. У некоторых хозяев не оставалось его даже на убой, а башкиру без мяса хоть пропадай. Хлеб мало кто сеял, особенно после восстания. Поля были заброшены, поросли сорняком. На местах прошлогоднего жнивья люди по колоску собирали рожь-самосейку. На базаре цены на хлеб взлетели до недосягаемой высоты. Башкиры обычно продавали зимой приплод и на вырученные деньги покупали муку и зерно, но продавать нынче было нечего.

Ладно еще, люди не лишены предчувствий. Каким-то шестым чувством они угадывали, что год предстоит трудный, и казалось бы, без видимых на то причин, прекратив на время охотничий промысел, собирались в августе группами по пять-шесть семей и уходили на лесные поляны копать луковицы пестрой лилии — саранки. Набирали ее мешками и сушили впрок.

— Хлеба нет, и это пища, — шутили бедняки.

Когда наступили последние свирепые мартовские бураны, у многих и саранка кончилась. Люди пухли с голоду и из последних сил ждали весну. Ступить бы на первую травку, тогда быть живу. Не дадут помереть дикий лук, свербига, борщевник.

Старики вели свой счет весенним срокам:

— Одиннадцать часов солнце на небе держится — пора снегу таять, двенадцать часов — чернеть проталинам, тринадцать — полым водам сходить, четырнадцать — коня в соху запрягать и пахать.

...И вот завела свою нехитрую, такую знакомую, но извечно новую, всегда желанную, переливчато-звонкую песенку весенняя капель. У домов, возле завалинок, над оттаявшей землей заклубился упругими волнами теплый воздух. Возвращались из дальних краев грачи. Наступал новый год.

Петр Первый специальным указом ввел празднование нового года с первого января, но жители Урала и других восточных народов по-прежнему начинали год по тюркскому исчислению — с двадцать второго марта, когда день и ночь по времени равны. Так уж сложилось веками и имелась, наверное, своя необходимость. Уходили в прошлое холодные осенние дожди, зимние вьюги и трескучие морозы, длинные ночи с вынужденным бездельем. А тут обновлялась жизнь, наступала солнечная весна, на подступах было щедрое лето. Рождались надежды на лучшее будущее. Ведь даже в изобильные годы к марту заканчивались припасенные с осени вяленое мясо, копченый курут и корм для скота.

Обычно, лишь пробьется первая травка, люди оживленно принимались за дела, подготавливали скотину к летней пастьбе, стригли у жеребят отросшие за зиму хвосты и гривы. Телят отнимали от материнского вымени. Обновляли жерди для юрт, выколачивали пыль из кошмы. Весело готовились к выезду на джайляу.

Нынче того оживления нет, нынче беда. В потухших глазах голодных людей безразличие и обреченность. Кинзя помогал жителям аула как только мог. Из выделенной ему отцом доли раздал почти все: кому лошадь, кому овцу. Он мог бы помочь еще больше, но, на несчастье, пропал у него целый косяк лошадей. Обыскали всю округу, так и не нашли. Неделю спустя примчался измученный, один-единственный необъезженный жеребец. Сомнений не оставалось: кто-то угнал косяк, и лишь этому жеребцу удалось избежать аркана.

Исчерпав свои возможности, Кинзя обратился к отцу.

— Ты все хозяйство хочешь разорить? — проворчал Арслан. Еще прошлым летом от болезни печени у него погибло много лошадей, коров и овец. Оскудели запасы хлеба.

— Хватит нам и оставшегося, — возразил сын. — Многие лишились последней лошади и коровы.

— Разве я в том виноват?

— Отец! Мне ли говорить тебе, что дороже — скотина или люди? Они ведь работают на нас. — Осердясь на отца, Кинзя раздал голодающим весь излишек ржи, свел со двора оставшихся баранов. Арслан тоже, последовав примеру сына, велел зарезать на мясо скот-перестарок, взял из лубочного короба часть муки и поделил между бедняками и сиротами.

Появилась первая зелень. Люди облегченно вздохнули: теперь можно выжить. Но Кинзе пришлось расстаться с мечтой поехать в Бухару на учебу.

— Оправиться надо после такого тяжелого года, — сказал отец. — А Бухара никуда не денется, подождет.

Зато удачным выдался минувший год для Твердышева. Из Берг-коллегии пришло разрешение на отчуждение земель. Он постоянно вертелся около губернатора и, пользуясь его благорасположением, составил в канцелярии контракт. На руку была хитрому купцу голодная зима — народ в такое время посговорчивей. Его межевые проворно раскраивали в долине Торы угодья тамъянцев, юрматинцев, бушман-кипчаков. Во избежание споров, ставили по меже высокие белые столбы. Аппетит у купца был не хуже, чем у голодного человека, но для его утоления пока не было той воли, какой хотелось бы.

9

В маленькой избушке на самом краю аула лежал больной старик, отец батрака Ишкале. Кинзя решил проведать его, помочь, если надо, — у старика недавно умер старший сын. Зашел в избушку, а там сидит мулла Камай Кансултан. Откуда только он взялся? Да еще тайком, ведь знает, что в здешних краях его не очень-то жалуют.

— Какие дела тебя привели к нам? — спросил Кинзя, не скрывая удивления.

Камай, растерявшись, воровато опустил глаза, неуверенно пробормотал:

— Э-э... ты обо мне?.. Позвали вот. Почитать коран за упокой души старшего сына...

— Коран, говоришь? Тут и кроме тебя есть кому прочесть молитвы.

— Уж не себя ли имеешь ввиду? Хе-хе-хе! — осклабился Камай в оскорбительной улыбке. — Да у тебя нет на то мэншура⁴.

— А в твоем мэншуре что толку? Вызубрил несколько страничек и мнишь из себя знатока. Знаю, насколько ты силен в священном писании. Вместе штаны протирали в Стерлибаше. Не забыл, небось? Ты вот скажи, на чьем учении основано священное писание? И кто таков мулла по учению пророка Магомета?

— М-м... — беспомощно промычал мулла Камай. — Кем же ему быть, как не слугой пророка?

— Эх ты, слуга с мэншуром! Мулла — это указывающий праведный путь народу. Понятно тебе? Народу! Вернешься к себе, хоть раз прочти коран внимательно, там говорится об этом. Впрочем, уж где тебе, не зная смысла арабской речи, до сути докопаться. Все равно истолкуешь на свой лад.

Опозоренный мулла, не найдя достойного ответа и кипя от ярости, подался к выходу. Больной старик тоже, как видно, рад был избавиться от надоедливого муллы.

— Ступай, достопочтимый. Ишкале еще не скоро вернется.

— Больно нужен он мне, твой паршивый Ишкале.

Мулла тишком выскользнул из избы.

— Куда же подевался твой сын? — поинтересовался Кинзя.

— В таме он, куда твой отец поставил.

— А мулла зачем приходит, не знаешь?

— Сам удивляюсь. Какое ему дело до моего Ишкале? Ходит и ходит, надоел. Я ведь и пожертвования ему не даю.

Кинзя расспросил старика о здоровье, посидел немного и пошел домой. Частое появление муллы в ауле его насторожило. Своими подозрениями он поделился с отцом.

— Верно, с какой стати он шляется около нас? — задумался Арслан. — Ходит, что-то вынюхивает. Не к добру. Может статься, он и увел твой косяк.

— Вряд ли. Все-таки духовного звания...

— Святая простота! Разве не знаешь, что многие муллы водят дружбу с конокрадами? Где есть пожива, там ищи муллу.

Со стороны хлева послышался голос Асылбики.

— Тукмуйрык! Тукмуйрык!

Арслан недовольно скривил губы.

— Мать! Слышишь? Иди-ка сюда.

Маленькая, располневшая к старости, но все еще подвижная Асылбика колобком подкатила к мужу.

— Звал?

— Не раз тебе сказывал, не распоряжайся Тукмуйрыком!

— Так ведь батрак он, как же ему ничего не поручать?

— Он не батрак, слуга мой! А тебе хватит и таких, как Яныш с Баишем. Раз уж начала звать, пусть быстренько явится ко мне.

Асылбика спустилась к берегу Назы и раздельно, по слогам прокричала:

— Тук-муй-рык!

Немного погодя перед хозяином, преданно глядя ему в глаза, предстал невысокий, жилистый крепыш с кривыми, словно две деревянные половинки хомута, ногами в стоптанных чарыках, в поношенном еляне поверх холщовой рубахи. На голове видавший виды малахай с облезшим мехом. В руках крепко сжата плетеная из сыромятной кожи камча.

— Что прикажешь, Арслан-агай?

Тукмуйрык был одним из самых преданных слуг, готовых, не задумываясь, пойти за хозяина в огонь и воду. Поэтому Арслан постоянно держал его возле себя, давая ему особо важные поручения.

— Сегодня осмотрел тамы?

Внезапный вопрос насторожил Тукмуйрыка.

— Два раза побывал, агай. Один раз ночью, а потом на рассвете.

— Где Ишкале?

— Караулит на горе.

— Кто в скрадке на берегу Торы?

— Алимгул.

— Пусть повнимательнее будет, меньше спит. Не упускайте из виду Бугаль-елгу, тугай на Тусеркае. Следите и за горой Багратау. Понял?

— Не беспокойся, бай-агай. Муха мимо не пролетит незамеченной. — Раскосые глаза Тукмуйрыка блеснули задором.

— Плохо несете охрану, — закипел злостью Арслан. — Муха не пролетит, говоришь, а из-под носу целым косяком увели кобылиц. Шляются по моей земле чужаки, мулла Камай зачастил. Собака тявкает — жди волка. А вы многого не видите.

— Наша вина, — покорно согласился Тукмуйрык, потупив взгляд.

— Не надо иметь восемь ушей, чтоб услышать. Двух хватит с избытком. Горы не без волка, земля не без слухов. Но вы должны быть как псы, каждый след чуять. Если еще хоть одна овца пропадет, чужак без дела будет шляться, то я... — Арслан, придя в ярость, выхватил у Тукмуйрыка камчу, с силой замахнулся, и огрел бы ею слугу, если б Кинзя не перехватил руку. Так зажал локоть, что не шевельнуться. С налитыми кровью глазами Арслан обернулся к сыну и немного поостыл, встретив его спокойный взгляд, но, все еще не сдаваясь, проговорил: — Выпорю, как собаку!

Он рывком высвободил руку, грозно потряс камчой, щелкнул концом по голенищу сапога.

Тукмуйрык стоял, втянув голову в плечи.

— Не только человека, живую тварь мимо не пропустим! — Он нерешительно потянулся за своей камчой и, справедливо рассудив, что самое лучшее — исчезнуть с глаз долой, когда сердит хозяин, потихоньку выскользнул из дому, отвязал савраску и затрусил в сторону Багратау.

Кинзя тоже повернул к своему дому.

До сих пор он считал пустой затеей то, что отец, как в старину, держал на границах владений скрадки и тамы. Шла бы война, другое дело, но сейчас кругом мирно. Не ожидается нападения чужеземных племен. Не вершат барымту киргиз-кайсаки и калмыки. К чему тамы, если по царскому повелению на российских окраинах выстроены крепости, поставлены форпосты? Несут службу солдаты с пушками, конные казаки, отбывающие повинность башкирские воины. А предводители соседних родов, вроде бы, тоже не замышляют ничего плохого против Арслана-батыра, зная его силу. Но лишь теперь Кинзя помял, что зря он, пожалуй, был так беззаботен. Враг не только за кордоном, и барымта стала другая — не со стороны она совершается, а внутри рода. Будешь зевать, так старшины, подобные Сатлыку Явкаеву, не только скотину уведут, но и душу погубить не погнушаются. Да и покой обманчив. Много беглых появилось в лесах, неведомо откуда забредают шайки разбойников. Не зря говорят, что лес для беспечного — могила, для осмотрительного — отчий дом. Вот отчего отец даже в мирные дни весь собран и напряжен, как натянутая тетива. Таким и должен быть настоящий, знающий себе цену хозяин.

А он, Кинзя? Не слишком ли был доверчив? Вызов к Тевкелеву, пропажа косяка, появление муллы Камая — не звенья ли одной цепи? Похоже, мулла что-то вынюхивает. Не он ли доносит обо всем полковнику?

Перед мысленным взором Кинзи возникла тучная фигура Тевкелева. Вот его пронзительный взгляд, губы шевелятся, будто хотят сказать:

— Я знаю о том, что ты собираешься ехать в Бухару...

10

«Ай-хай, крутой нрав у хозяина. Если б не его сын, отведать бы мне камчу», — думал Тукмуйрык, стараясь унять жгучую обиду. Он знал, что Арслан никогда понапрасну не оскорбит человека, в беде протянет руку. Скольким людям уже помог. Правда, порою что-то находило на него, и он вспыхивал, как сухой хворост. Тукмуйрык на себе испытал, что лучше не попадаться ему под горячую руку. Но оскорбления камчой за свою верную службу он не заслужил. День и ночь на ногах, стережет хозяйское добро, безропотно выполняет любое поручение. Покоя нет не только от бая, но и от Асылбики. Стоит попасться ей на глаза, как тут же впряжет в работу. Тукмуйрык не противится, со своей долей свыкся. Не так уж плохо ему живется, если сравнить с тем, что было до прихода к Арслану-батыру. И все же нет-нет да и обдаст сердце ледяным холодом. Откуда быть теплу, если нет в жизни радости?

На подъеме в гору он придержал коня и запел, облегчая душу: «Ай, как быть, если счастья нет...»

Ох уж, это счастье! Какое оно из себя? Рукой бы хоть потрогать. Да ведь это не жилистый мосол с хозяйского стола, не потрогаешь.

Черней осенней ночи оказалась судьба Тукмуйрыка. Если б обидел мать и навлек на себя ее проклятье — другое дело, такое не проходит бесследно, но он лишился матери еще в младенчестве. Потом умер отец. Оставшись сиротой, Тукмуйрык ходил от порога к порогу, грелся у чужого огня, рано познал горький вкус батрацкого хлеба. И все-таки жила в нем крохотная искорка надежды найти свое счастье.

Рос он крепким и выносливым. Когда вошел в мужскую силу, приглядел в жены такую же сироту — девушку по имени Зарифа. Срубил избу, покрыл вязовой корой. Какое-никакое, а собственное гнездо. Дом тесен, да лес просторен. Ловил хитрых лис, быстрых и злых куниц, ходил на медведя. Разжился коровенкой. Жена делала творог, коптила курут. Ткала холстину. Сеяли они ячмень и просо — на двоих хватало. На случай голодной зимы заготавливали саранку.

Жить бы так да радоваться, а теперь оставалось лишь с тоской вспоминать о той светлой полоске жизни и терзать себя жгучим раскаянием.

Беда пришла четыре года назад, когда подавили восстание Карасакала. Неимоверно тяжелая была пора. Голод, разор. Никто не знал, что готовит ему завтрашний день. Тукмуйрык кормился охотой, но удача отвернулась от него. Копал ловчие ямы на волков, на заячьих тропах, пригнув верхушки тонких деревьев, ставил силки. И хоть бы какая живность попалась! Обычно по первому зимнему насту гонял он диких коз. Самое добычливое время. Схватится ледком сырой рыхлый снег, косуля ранит ноги и быстро выбивается из сил, а Тукмуйрык легко догоняет ее на широких лыжах, подбитых телячьей шкурой. Нынче зверя не было.

Молодой охотник не терял надежды. Решил он отправиться подальше, в дремучие чащи, где зверье непуганое. Не остановили его ни лютая стужа, ни бешеные бураны.

Едва он ушел в лес, как в аул нагрянул с отрядом солдат Шафи Яндаров. Подобные карательные отряды шныряли всюду и уже успели обчистить всю округу. Яндаров забирал штрафных лошадей и имущество у тех, кто участвовал в восстании.

Солдаты шныряли по домам, выискивая поживу. Один из них ввалился в избенку Тукмыйрыка.

— Где мужик?

— Ай, газраил⁵, — Зарифа стояла ни жива ни мертва.

— Лошадь давай! Штраф.

— Лошадка юк. Мужа война не был. Штрафа не был.

— В таком разе саму заберу! — хмыкнул каратель, ощупывая жадным глазом стройную фигурку молодой женщины.

Он с силой рванул ее за руку. Худенькая Зарифа, сомлев от ужаса, упала. Казалось, что рушится на нее весь белый свет... Когда пришла в себя, поняла, что лежит на нарах...

Через несколько дней вернулся домой Тукмуйрык, обвешанный заячьими, куньими и беличьими шкурками. Но недолго радовалась бедная женщина удачливой охоте мужа, недолго длился покой. Она забеременела. Осенью родилась девочка. Светловолосая, с льняными бровками. Тукмуйрык, терзаемый догадкой, так прижал жену, что та, обливаясь слезами, поведала ему о случившемся. Муж в сердцах избил ее до полусмерти. Все тело было в синяках, живого места не осталось. Зарифа покорно вынесла побои, утешая себя старинным присловьем: сломанная рука в рукаве остается. Но Тукмуйрык на этом не остановился. Каждый день мучился ревностью сам, мучил и жену бесконечными побоями. Так прошли, словно в кошмарном сне, зима и лето. Зарифа вытерпела бы любую боль, но унижений и позора не вынесла...

Тукмуйрык отыскал труп жены под высокой отвесной скалой. В отчаянии кинулся к ней, поднял на руки хрупкое, безжизненное тело, и только тогда с ужасом понял всю безмерность своей вины и во что обошлось ему уязвленное мужское самолюбие.

Впервые, с каким-то исступлением, ласкал он девочку, годовалую Сабиру. Но жизнь превратилась в сплошную муку: на рыбалку, на охоту ли соберется — ребенка оставить не с кем. Никому нет дела до чужой беды, у каждого свое горе. Разоренный аул почти обезлюдел, землю поделили между собой Юмагужа — сын тархана Бирдегула и Сатлык Явкаев. Ушел бы из аула куда-нибудь и Тукмуйрык, но каково скитаться бездомному с младенцем? Лишь посмотрит на девочку, и слезы наворачиваются на глаза.

В мытарствах прошли два года. По-мужски неуклюжий и беспомощный в обращении с детьми, Тукмуйрык дошел в своем отчаянье до края. При всей любви и нежности к девочке, он понимал, что в его руках, без матери, ей не выжить, и однажды, просидев вею ночь в мрачном оцепенении, решился на последний шаг. С утра пораньше разбудил Сабиру, одел ее и, прижав к груди, понес в другой аул на базар. К счастью, встретился на пути Арслан-батыр. Тукмуйрык поздоровался с ним, нерешительно произнес:

— Послушай-ка, агай...

— Что, дело ко мне?

— Не дело, а так... Хотел тебе сказать: возьми ее... — Невысокий Тукмуйрык, вымолвив страшные слова, съежился, стал еще ниже ростом.

— Неужели несешь продавать?! — в негодовании воскликнул Арслан.

— Такие, как я, все могут. Даже на базаре продать...

— Ты с ума сошел! Разве детей... ах, ты! Где мать?

— Матери нет... Осиротели мы. А она все равно с голоду помрет.

Девочка испуганно смотрела то на отца, то на сердитого бабая. Она ничего не поняла, кроме слова «возьми», и еще крепче вцепилась ручонками в отца. Арслан, подавив вспышку гнева, уже мягче сказал:

— Нет большего несчастья для дитяти, чем с колыбели остаться без матери. Не делай ее круглой сиротой. Сам расти. Иди в мой аул. Будешь помогать по хозяйству.

Не ожидавший такой милости, Тукмуйрык, с ребенком в руках, повалился в ноги Арслану.

— Встань, не валяйся в пыли.

— Долгой тебе жизни, агай! За сердечность и доброту твою бородой буду землю мести. Если надо, в огонь кинусь, клянусь душой!

У Арслана и без него хватало работников, но Тукмуйрык, безмерно радуясь тому, что так благополучно избежал ужасной участи, ожидавшей его с дочерью, не разгибал спины, охотно брался за любое поручение. Сабира целыми днями крутилась около женщин на дворе или возле летнего домика. Кто приласкает, кто даст вкусный кусочек. Слава аллаху, девочка сыта и не без призора. Не греет ей солнце, так пусть хоть довольствуется лунным светом.

«Лишь бы не прогнал, не приведи господь попасть в неволю к другому баю», — частенько думал Тукмуйрык, воздавая хвалу Арслану-батыру. И все же... Только что просвистевшая над головой камча не давала покоя. Как ни пытался он отогнать обиду, а камча все равно перед глазами: то мелькнет и исчезнет, то снова взовьется молнией.

Тукмуйрык продирался по лесу напрямик, задевая за ветви деревьев, затем выбрался на знакомую тропу, приведшую его к таму — одному из караульных постов Арслана. Рядом с деревянной вышкой небольшая землянка, перед ней костровище. Караульщик Ишкале выгреб из золы тлеющие угольки и раздувал их, разводя огонь под стареньким, видавшим виды медным ведерком.

— Собрался почаевничать, кустым? — спросил Тукмуйрык, спрыгивая с коня.

— Легок на помине, агай, — ответил Ишкале после приветствия. — Только поминал тебя. Сейчас приедет, думаю, вместе и перекусим. Большого угощения не обещаю, но есть курут. Вяленую рыбку припас.

— А я привез тебе свежих лепешек.

Ишкале подбросил в костер крепкие, узловатые корни сосны. Хороший жар от них и горят долго. Разожжешь на ночь, до утра не погаснут.

Уже смеркалось. Одна за другой загорались в небе звезды. Словно соперничая с ними, светились, взлетая ввысь, искры от костра.

— Отчего ты так печален, агай? — спросил Ишкале.

Тукмуйрык ответил не сразу. Когда он, настегивая коня, вылетел со двора Арслана, первым его желанием было отхлестать камчой Ишкале, по вине которого принял на себя гнев хозяина. В конце концов, караульный начальник он или нет? Но пока ехал сюда, малость поостыл. Если бедняк не будет прощать такого же, как сам, бедняка, от кого же еще можно ждать милости?

— Печальный, говоришь... Разве может светиться радостью лицо человека, отмеченного черной печатью судьбы? Вся жизнь так выстроена: хорошее — от бея, плохое — от раба... Ругается хозяин. Плохо, мол, сторожите. Скотина пропадает. Чужаки шныряют. — Тукмуйрык хотел рассказать о том, что к Ишкале зачем-то тайком приезжал мулла Камай и долго ждал его, но, видя, что парень и без того выглядит подавленным, сдержался.

Чай пили молча. Ишкале отламывал кусочки лепешки и отправлял их в рот без видимого удовольствия, был рассеян и задумчив.

— Вижу, и у тебя на душе не светит солнце, — сказал Тукмуйрык.

Ишкале слегка вздрогнул, очнувшись от своих дум.

— Ты угадал, агай.

— Что же тебя томит?

— Эх, не знаешь ты моего горя, агай. Брат у меня умер.

— Знаю. Все мы смертны, на то воля аллаха, но живым надо жить.

— Если б только брат умер, дело другое. Жену заставляют взять...

Тукмуйрык, узнав причину переживаний парня, не выдержал и от души рассмеялся.

— Так разве это горе! Женись, не раздумывай. Не у костра будешь греться, а в объятьях женушки. Ай-хай! Будь я на твоем месте, до луны бы, наверное, подпрыгнул от радости.

— Прыгай, агай! — воскликнул Ишкале, осененный вдруг промелькнувшей мыслью. У него даже выступили бисеринки пота на лбу и возбужденно блеснули глаза в свете костра. — Бери ее вместо меня!

— Эх, кустым, тебе улыбнулось счастье — значит, оно твое. Нельзя от него отказываться. Сам и женишься.

— Не нужно мне никакой жены! Отец с матерью говорят: кто же, кроме тебя, вырастит ребенка твоего покойного брата? За ним-то я присмотрел бы. Но они велят, чтобы я вошел в дом вдовы Минлекай и разделил с ней ложе!

— Разве родители виноваты? Так велит обычай. И никто тебя не осудит. Ты не Алимгул. Это он ждет не дождется, когда помрет больной брат, чтобы взять его жену. Потому до сих пор и не сватается ни к кому.

— Ублюдок он!

— Да, не очень хорошо поступает. А ты...

— Нет, агай, не могу. Понимаешь ли... есть у меня любимая девушка. Только на ней бы я мог жениться.

— Очень хороша? — поинтересовался Тукмуйрык.

— Красивей ее никого нет. В глаза глянет — солнцем ослепит. Говорить начнет — сердце тает.

— Вот страсти-то. Чья она дочь?

— Не спрашивай, агай.

— Скажи хоть, как зовут?

— Не могу. Пока не настанет день, не пробьет час, убей — не скажу. Она просила никому не говорить. — Ишкале схватил Тукмуйрыка за рукав и с жаром принялся уговаривать: — Выручи меня, агай! Женись на моей снохе! Она еще совсем молодая. Расторопная, хозяйственная...

Тукмуйрык не на шутку задумался. А что? Ему уже под тридцать. Живет бобылем, как барсук, потерявший нору. Минлекай заменила бы Сабире мать. Там, где есть один ребенок, и второму место найдется. Только вот калым надо платить. Да еще как бай на все это посмотрит...

— Ладно, кустым, будущее покажет, — неопределенно ответил он, полностью не соглашаясь, но и не отказывая парню.

Ишкале с того дня не давал ему покоя, вцепился, словно репей в овечий хвост: бери да бери. И уговорил-таки. Через неделю оба они предстали перед Арсланом-батыром, решив испросить благословение.

— Когда умирает старший брат, его жена достается младшему. — Арслан ответил сурово, как отрезал.

— Ишкале не хочет ее, отдает мне, — сказал Тукмуйрык, едва ворочая пересохшим от волнения языком.

— Нарушить обычай не позволю!

В свою очередь начал упрашивать хозяина Ишкале.

— Дай согласие, бай-агай. Заклинаю тебя именем племянника, которому Тукмуйрык будет хорошим отцом.

— Мальчика вырастишь сам. Таков для тебя фарыз⁶.

В другое время Ишкале смирился бы с волей бая и не нашел бы слов для ответа, но обуреваемый любовью и понимая, что от этого момента зависит вся его дальнейшая судьба, он сделался сообразительней и пустился на хитрость.

— Жалко мне расставаться с тобой, бай-агай. Сноха моя в другом ауле живет. Если женюсь на ней, придется туда переселяться. А не хотелось бы уезжать, тут привык.

Арслан не ожидал такого поворота. Какое же принять решение? Обычай обычаем, а парень прав. Один со слезами на глазах отказывается, другой берет с охотой. Почему не доставить радость им обоим? Чем отпускать Ишкале на сторону, пусть лучше его сноха переселится сюда, к Тукмуйрыку. Женские руки никогда не лишни в хозяйстве.

— Будь по-вашему, — согласился он. — Бери, Тукмуйрык, вдовушку. Хватит тебе жить, как псу бездомному.

Его согласие повлекло за собой новые заботы. Тукмуйрык гол как сокол. А ведь надо справить какую-нибудь свадьбу. Пусть он слуга, но Арслан ни перед кем не хотел ударить лицом в грязь.

— Готовь свадьбу, — приказал он жене. — На убой отправь вон ту хромую кобылу. Пару курдючных овец из отары надо пригнать. Сколько запросят калыма, столько дадим. Ну, и подарки потребуются. Жениху присмотри елян, малахай. Из того, что я носил когда-то.

Асылбика покорно принялась за привычное дело.

11

С приходом весны, перед началом месяца кукушки, Кинзя со своими домочадцами перебрался на джайляу.

Арслан-батыр на лето остался в ауле. Ему не хотелось отпускать сына далеко от себя, поэтому джайляу разбили в четырех-пяти верстах от аула, в тугае, где речка Бугаль поворачивает к Торе. Места здесь спокойные и привольные. Совсем рядом, на холмах, выгон для кобылиц. На лугах есть где пастись коровам и овцам. Близок и водопой.

Странное чувство испытывал Кинзя, впервые переезжая на джайляу без отца и матери. Он был похож на молодую отроившуюся пчеломатку. «С чего же начать?» — раздумывал он, растерянно оглядывая большую, еще не обжитую поляну. Но его деятельного вмешательства и не потребовалось. Жизнь катилась сама по себе, словно колесо по накатанной колее. Мужчины распрягали лошадей, гнали скотину на пастбища, а женщины выгружали из телег домашний скарб. Вот уж кто действительно был похож на пчеломатку, так это Магитап. От нее исходили все распоряжения, к ней обращались с вопросами. Для Аим и дела не оставалось.

Вначале поставили хозяйскую юрту, накрыли ее белой кошмой, которую еще зимой, вычистив от пыли на снегу, Магитап вместе с Аим вышили узорами. Затем, как грибы, начали расти остальные юрты. Самые бедные батраки строили себе шалаши.

На джайляу в помощь сыну Арслан послал и своих работников. Тукмуйрык приехал вместе с новой женой. Высокая, статная, легкая в движениях, она сразу пришлась ему по душе. Минлекай оказалась именно такой, какой описывал ее Ишкале. Не капризная, никакой работы не чурается, приветливая и ласковая — что еще нужно? Тукмуйрыку казалось, что птица счастья, покинувшая его с гибелью Зарифы, вновь вернулась к нему.

Тукмуйрык соорудил над костром аскак — вешало для казана. Минлекай принесла воды, разожгла огонь. Горьковатый дым, не поднимаясь высоко в вечернем влажном воздухе, синим пологом повис над джайляу.

— Может, еще хворосту принести? — улыбнулся жене Тукмуйрык.

— Хватит, абышка⁷, хватит.

— Я сейчас, пожалуй, пойду за реку. Надо соорудить кутан, загнать на ночь овец.

Мимо них с сосредоточенным видом прошел Ишкале. Минлекай, смутившись, отвернулась в сторону. Тукмуйрыку сделалось не по себе: никак еще не мог отделаться от чувства, что кому-то из них переступил дорогу. Вот ведь судьба какая. Если б Ишкале не противился, была бы Минлекай его женой...

Он догнал парня.

— Идем со мной, поможешь.

Они вбивали в землю колья, лыком привязывали к ним жерди, готовя загон для овец. Ишкале был хмур и молчалив.

— Не сожалеешь ли, кустым? — осторожно спросил Тукмуйрык.

— Что ты, агай. Сноха моя будто для тебя и предназначена, так вы подходите друг к другу.

— Видно, доля моя. Как говорится, мужу-рабу — рабыня-жена.

— Желаю вам счастья до старости.

У Тукмуйрыка отлегло от сердца.

— А сам как? — поинтересовался он. — Чего тянешь со сговором?

— Эх, агай, — с тоской выдохнул джигит. — Знал бы ты мое положение. Вконец извела меня...

— Покажи мне ее. Может, сам поговорю с ней?

— Нет! Нет!..

Тукмуйрык немало был удивлен. Словно какая хворь изводит парня, даже с лица спал. Кто же она, змеюка, приворожившая парня до того, что он в тень превратился? Должно быть, рядом ходит, потому что глаза Ишкале все время там, где хлопочут женщины и веселыми стайками носятся девушки...

В некотором отдалении от юрт Магитап лепила из глины печь.

— Ступай к ней, сделай над печью помост для сушки курута, — сказал Тукмуйрык своему помощнику, а сам, закончив работу, пошел докладывать Кинзе.

— Загон для овец готов. Водопой для них будет вон там, чуть пониже.

Кинзя даже не почувствовал тех хлопот, с которыми неизбежно связан выезд на джайляу. Со всеми делами управились за два-три дня. Люди повеселели, вдохнув в себя вольное житье на лоне природы. Забылись длинные голодные месяцы зимы, затяжные вьюги и трескучие морозы. Теперь не помрешь, летняя земля прокормит. Скотины, конечно, поубавилось много, но и той, что выжила, пока достаточно.

С жадностью набросились лошади, коровы и овцы на молодую майскую травку. Под щелканье пастушьего кнута спускалось к водопою стадо, восторженно резвились, задрав хвосты, телята, ночами в кутанах пугливо блеяли и перхали овцы, и было в том живое дыхание джайляу. Начали у езелека доить кобылиц. Бегут синеватые струйки кобыльего молока, наполняя высокие, долбленные из цельной липы бочонки. Потом под крики «хайт, хайт!» подпускают к маткам жеребят.

Примечания

1. Шавааль — название десятого месяца мусульманского религиозного календаря.

2. Туркен — родительский дом, родной аул женщины, откуда она была взята замуж.

3. Мужтахид — философ, достигший высших знаний.

4. Мэншур — свидетельство, дающее право на тот или иной род деятельности. В данном случае: указ на право быть муллой.

5. Газраил — ангел смерти.

6. Фарыз — обязательное религиозное предписание для мусульман.

7. Абышка — вдовец (в обращении к нему второй жены).