Часть шестая. Схватка

Стрелой побеждают одного, языком — тысячу.

(Народная пословица)

1

Короткая летняя ночь приближалась к исходу, наступал час ее полного могущества, когда даже твари, промышляющие себе на жизнь под покровом темноты, начинают испытывать власть тягучей дремы, и еще больше крепчает сон у тех, кто спит. В природе это самый тихий час, и любой посторонний шум, нарушающий его тишину, кажется кощунственным, отравляя сладкие предутренние сновидения тревожными кошмарами.

Кинзе сквозь сон слышалось, что, плеща волной, выходит из берегов Нугуш, с шорохом трутся друг о друга льдины, среди них кто-то тонет, издавая от ужаса, перехватившего горло, вместо крика о помощи слабый свистящий шепот.

Какой ледоход может быть посреди лета? Кинзя, разом проснувшись, поднял голову над подушкой, прислушиваясь к непонятным звукам, доносившимся сквозь толстый войлок юрты.

Сонному человеку и шорох травы покажется плачем совы. Да и мало ли звуков на свете. Порой поднимется ветер, от дикой бури начнет, гудеть гора Багратау, застонут лесные чащи. Или возле пастбища бродит волчья стая, и пастухи отпугивают ее криками, поспешно гоня косяк к джайляу. Или шныряют поблизости лихие люди, беглые каторжники. Тогда в округе начинаются переполох и беготня.

А это...

Странный шуршащий звук, казавшийся каким-то неуверенным, осторожным, повторился вновь. Вот он слышен отчетливей. Кто-то, тихо плеща водой, переходит реку. Вот захрустела под ногами галька.

Кинзя мягким движением снял руку жены, покоившуюся на его плече, нащупал в потемках одежду.

— Ты уже встаешь? — сонным голосом спросила жена. — Рано ведь еще.

— Спи, Аим, — шепотом, чтобы не разбудить ее окончательно, ответил Кинзя. — Кто-то ходит по джайляу. Пойду, погляжу.

— Э-э, на джайляу разве когда-нибудь бывает тихо? Не тревожься попусту, полежи еще немного, — сказала она сквозь сладкую зевоту.

Но Кинзя беспокоился не без причины. С прошлого года, после возвращения из медресе от Габдессаляма, он постоянно ощущал на себе чей-то пристальный взгляд. Кто-то следил за его каждым шагом, и все, что бы он ни делал — поехал ли куда-то или кто-нибудь к нему приезжал — какими-то тайными путями, даже если никто из домашних не отлучался, становилось известным его недругам. Нет, какой уж тут сон!

Он надел чарыки, набросил на плечи елян и, взяв с собой на всякий случай лук со стрелами, тихонько вышел из юрты. Небо едва начинало светлеть. Прятались в утренних сумерках дали, лишь на расстоянии полета стрелы можно было различить отдельные деревья. Ни шороха, ни звука шагов не слышно, но Кинзя успел заметить на противоположном берегу реки силуэт человека, скользнувшего в заросли черемухи.

Кинзя рванулся в ту сторону, затем сообразил, что пешим ему делать нечего, оглянулся на выгон, отыскивая свою верховую лошадь. Ее не было видно. Он пронзительно свистнул. Вскоре конь, развевая гриву и пофыркивая, встал перед ним. Надеть уздечку и набросить ему на спину седло было делом одной минуты.

Аим, уже одетая, показалась у выхода из юрты. На ее лице отразилось недовольство тем, что муж вот так, ни свет ни заря, торопливо седлает коня, берет оружие и куда-то собирается.

— На охоту? — спросила она, прислонясь спиной к входной стойке.

Кинзя, пропустив вопрос мимо ушей, пристально посмотрел в ее большие карие глаза, не выражавшие ничего, кроме холодного удивления, и кивнул на соседнюю юрту.

— Кто-нибудь туда вчера приезжал?

Аим отрицательно покачала головой, ответила неуверенно:

— Вроде бы нет...

— А вот и следы. Видишь? Ведут от юрты Магитап к реке. Только что кто-то скрылся вон там, в черемушнике.

То, что муж подозревает Магитап в каких-то темных делишках, отзывалось болью в сердце Аим. Она воспринимала неприязненное отношение Кинзи к близкой, ни в чем не повинной и преданной ей всею душой наперснице как личную обиду, потому что мужнино недоверие отраженным светом падало и на нее, а такая несправедливость оскорбляла.

Аим надула маленькие тонкие губки, кончики бровей дрогнули и поникли. Она сдержала в себе нахлынувшую горечь и с мягким упреком произнесла:

— Все это тебе привиделось спросонок. Зачем из-за пустяка растравляешь себя, милый? Пускай далее кто-то и ходил. Скорее всего, какой-нибудь пастух.

— Пастухам еще не время возвращаться. Да и шепотом они ни с кем не разговаривают.

Не испытывая охоты пререкаться с женой, Кинзя вложил ногу в стремя и вскочил на коня. Аим, раздосадованная упрямством мужа, капризно сказала:

— Будешь охотиться — подстрели мне утку. Лучше всего чирка, у него мясо нежное. Дичинки захотелось.

— Не до чирка мне будет сейчас, — сосредоточенный на своей мысли, ответил Кинзя. — Другая кряква оставила следы на траве.

Он пришпорил коня и поскакал к отлогому берегу Нугуша, к броду. Переправившись на противоположный берег, Кинзя некоторое время ехал по галечной россыпи, вглядываясь в прибрежную растительность, и наконец наткнулся на следы всадника. Вот они, свежие вмятины от копыт. Другие приметы тоже — вмятины в траве, поломанные ветки в густом тальнике, сорванные при движении кисти отцветшей черемухи — говорили о том, что всадник направился вниз но реке. Кинзя пошел по его сакме. Вдруг конь выгнул шею дугой, поднял уши торчком, зашевелил ноздрями, нюхая воздух. «Притаился где-то здесь», — подумал Кинзя и огляделся. В высоком кустарнике послышался хруст валежника, раздался шумный вздох. Увидев мелькнувшую бурую шерсть, Кинзя схватился за лук и тут же опустил его.

— Тьфу, блудливое отродье! — Это сквозь чащобу продиралась к реке отбившаяся от стада корова.

Сакма не прерывалась. Она долго вела вдоль яра, затем нырнула в березовую рощу, пересекла ее и свернула к владениям старика Касая. Что вынудило незнакомца прятаться по кустам, если к тамьянцам есть прямая дорога?..

«Нет, хоть и петлял, а с сакмы меня не сбил», — подумал Кинзя и направил коня к реке, где шумел перекат. Идти сейчас в аул к тамьянцам не было резона, тот человек давным давно зашел к кому-нибудь и спрятался. Не пойдешь ведь искать по всем дворам. Ясно, что он не из местных. Среди людей Касая и братьев старого Бирека у Кинзи нет врагов. Скорей всего, подослан он Сатлыком Явкаевым, который сделался теперь старшиной не только над бушманами, но и тамьянцами. Пользуясь властью, строит всякие козни. Вдруг у Кинзи промелькнула и занозой засела мысль: уж не Баим ли, бывший нареченный Аим, наведывался к ним на джайляу?

В природе царило утреннее оживление. Из-за горы выкатилось солнце. Лес зазвенел от птичьих голосов. На пролегавшем поблизости тракте показались первые путники, на холеных лошадях прогарцевали выехавшие дозором драгуны.

Кинзе не захотелось возвращаться обратно тем же путем, по бездорожью вдоль реки, и он выехал на тракт, надумав заглянуть в свой аул, чтобы проведать отца с матерью. Старики нынче не стали перебираться на джайляу, отправив в пойму Нугуша сына со снохой одних. Летнее кочевье располагалось недалеко от аула, да и места там были красивые, укромные.

— На джайляу хоть лето в свою волю проведете, — сказал Кинзе отец. — А здесь тебе покоя не дадут.

И в самом деле близость большой ямской дороги вносила в жизнь аула беспокойство. Без конца скрипели заводские подводы, сновали всякие людишки, солдаты, ездило всевозможное начальство. И любой норовил сунуть нос в аул. А на джайляу тишина, с нужными людьми встречаться удобно, да и никто не мешает совершенствовать знания — черпай их себе из припасенных книг.

Обогнув изгородь, отделяющую территорию аула от выгона, Кинзя добрался до деревенских ворот. Еще издали, на расстоянии человеческого голоса, он увидел отца. Старый Арслан стоял возле дома и смотрел на приближающегося сына, будто заранее вышел встретить его, зная, что он должен приехать.

Арслана стариком можно было назвать лишь из уважения к годам, приближавшимся к семидесяти, но в остальном ничто не напоминало в нем о возрасте. Он был крепкий, сухощавый, быстрый и легкий в движениях. Кожа на лице продубевшая, но все еще гладкая, почти без морщин.

— У месеутов был? — осведомился Арслан, испытывающе глядя на сына из-под густых бровей.

— Нет.

— Тогда почему с их стороны появился? — Арслан с первого же взгляда, брошенного на всадника, понял, что произошло что-то неладное. Сын не станет без причины разъезжать в такую рань. Он насторожился, как старый волк, отведавший за долгую жизнь и сладкого и горького, воспринимающий чутьем любую опасность. На его лице, обычно невозмутимом, появилось выражение хмурой озабоченности.

— Провожал кого-нибудь?

— Ты угадал, отец, — ответил Кинзя, спрыгивая с коня. — Хотел проводить одного негодяя, да не смог догнать.

Он подробно рассказал о случившемся. Отец, огорченный неприятным известием, произнес в сердцах:

— Почему позволяешь всяким чужакам топтать собственное джайляу?

— Не спрашивают они разрешения...

Кинзя замолчал, как бы соглашаясь с упреком отца, и смотрел на расстилавшуюся перед его глазами родную землю. Разве это просто земля?! Цветами и травами благоухают в долинах луга. В лощинах густые березняки и дубравы. По косогорам пасутся косяки лошадей, по ковыльным склонам холмов бродят отары овец. Реки кишат рыбой. В лесах полно дичи. С утра до заката не умолкает птичий гомон. А вдали, по всему окоему, подпирают небо, как бы впитывая в себя его цвет, синие вершины величественных гор. Здесь рай земной. Жить бы и радоваться. Да разве дадут покоя иные, неуемные в своей алчности, люди? Топчут землю грязными ногами, душу ее поганят, словно мир стал тесен. Кто встанет на пути — толкают его с обрыва вниз головой, чтоб разбился до смерти. Плетут коварные интриги, творят подлость, проявляя звериную жестокость. Не прекращаются грызня, доносы, убийства...

— Вчера был у тебя кто-нибудь? — начал допытываться Арслан.

— Знакомец Туманов приходил. С сыном.

— С Гришкой?

— Да, он у меня занимается. Сейчас по-нашему хорошо говорит.

Степан, верный своему обещанию, помог Арслану и Кинзе построить новые избы — нарядные, с большими окнами и резными карнизами. Еще когда решался вопрос насчет земли для завода, и у Арслана отрезали участок побольше, чем у остальных, Бирдегул с Аптыраком сказали ему: мол, нет худа без добра, ты знаешь русский, вот и будешь у них тайным соглядатаем. Думали, что обвели его вокруг пальца. Но они просчитались. Хотя и лишился Арслан хороших угодий, зато обрел среди работных людей много знакомцев и приятелей. А Кинзя, сам того не ожидая, нашел среди них способных учеников.

— Степан приходил — это хорошо, — сказал Арслан. — Только вот за каждым его шагом хозяйские стражники следят.

— Я в верности Твердышеву не присягал. Мы что — его рабы? Пусть не забывает, на чьей земле он живет.

— Да? — Отец искоса взглянул на него. — Оп, конечно, не забывает. Хорошо помнит, как ты выступал против того, чтобы не отбирали наших лугов и пастбищ. Помнят и Явгасты с Явкаем. Брызжут слюной: тоже, мол, абыз нашелся, законотолкователь.

В словах отца была доля истины: Кинзя и в самом деле превращался в некоего законотолкователя. А толчком к этому послужили сами же господские фарманы.

По указу Татищева, изданному еще в 1738 году для узаконивания дел, связанных с куплей-продажей земель и кредитованием, все купчие бумаги на тюркском языке принимались в уездной канцелярии лишь в том случае, если они были составлены абызами. В спорных делах свидетелем тоже должен быть абыз. Когда Кинзя вернулся из Каргалов после учебы, к нему потянулись люди — кто с просьбой написать жалобу, кто просто посоветоваться, кто с тяжбой. С его помощью обиженные пытались добиться справедливости. «Слово Кинзи — сама мудрость», — говорили они, разнося о нем славу повсюду. Имя его обретало авторитет, мнение высоко ценилось, что вызывало неприкрытую ярость тех, у кого совесть была нечиста.

К ним подошла Асылбика. Судя по всему, она с самого начала подслушивала их через открытое окно и знала, о чем идет речь.

— Без руки юртового здесь не обошлось, — уверенно произнесла она.

— Возможно, — согласился Арслан. — Сатлыка Явкаева, как болото, лучше обойти, чтобы не увязнуть в трясине.

— К этому болоту ведет овраг, перед которым стоишь ты, сынок, — продолжала Асылбика. — А где у оврага начало? Это надо знать, чтобы не угодить в него. Вдумайся-ка, сын, в мои слова...

«Уж не с Баима ли начинается тот овраг?» — Прежние подозрения шевельнулись в душе Кинзи.

Арслан чувствовал, куда клонит жена, но не удержался и спросил:

— Откуда же, по-твоему, тянется начало?

— Рядышком! — с горечью произнесла Асылбика и накинулась на мужа. — Прикидываешься, старый пень, будто не знаешь. Сколько раз говорила тебе: Аим не умеет держать язык за зубами. Что с ее губ сорвется — тут же птичкой долетит до соседней юрты. Что, разве не так? И ворона без подружки не обходится. А ты все время заступаешься!

— Перестань, мать, напраслину на сноху возводить.

В последнее время Асылбика стала недолюбливать Аим, но Арслан, жалея сноху, старался не давать ее в обиду. Да и Кинзе, горячо любившему свою ласковую жену, не хотелось, чтобы на нее падала тень подозрения.

— Аим всю ночь была со мной рядом в юрте. Никуда не выходила.

— Она спит, а ее тайные мысли по свету бродят, — горячилась мать. — Твоя Аим — хурнак¹, вот кто она! Носит мед из нашего улья к чужому. Ее собственное гнездо не здесь, а там, в туркене.

Стоявший в глубокой задумчивости Арслан прервал ее:

— Чужие грехи пред очами, а свои за плечами. Последнее дело наговаривать на человека то, чего не видела своими глазами. Помню, ты еще до свадьбы была настроена против нее. И теперь продолжаешь вколачивать клин между ними.

— Ничего я не вколачиваю, — сердито фыркнула Асылбика. — Говорю лишь о том, что сердцем чую.

— Будущее покажет, — примирительно сказал Арслан.

Сколько бы не толковала о своем жена, Арслан не обращал на ее слова внимания. Зачем с подозрением относиться к ближним? Вот уже несколько лет Кинзя и Аим живут душа в душу, как голубок и горлица. И сношенькины подружки прижились на новом месте, почти все повыходили замуж, а незамужние тоже живут себе и здравствуют. Что касается Магитап — благодаря ее стараниям Аим не знает забот и волнений. Когда Кинзя уезжал на учебу или отправлялся в странствия, Аим с ее помощью, без особых тягот, растила в холе и ласке Сляусина и новорожденную Алию.

Поразмышляв об этом, Арслан в упор спросил у жены:

— Как я понял, ты хочешь сказать мне: разведи их?

— Нет, я просто хочу, чтобы сын не раскрывал перед ней все тайны. Сам любишь повторять, что с женщиной города не построить.

— Как же можно жить с близким человеком, не делясь с ним ничем, не разговаривая? Ни один уважающий себя мужчина не станет воевать с женой. Иди, чай готовь. В остальном мы и без тебя разберемся.

— До чего вы оба непонятливые! — рассердилась Асылбика и, резко повернувшись к ним спиной, так, что даже монеты возмущенно звякнули, побежала обратно в дом.

Между тем Арслан вызвал Тукмуйрыка и учинил ему разнос по поводу того, что в их владениях снова бродят подозрительные люди. А Кинзе сказал:

— Мать права, тебе надо быть поосторожней даже в собственном доме.

Когда Кинзя вернулся на джайляу, Аим стояла у входа в юрту и рассеянно, словно четки, перебирала монеты, нашитые на широкую ленту, украшающую ее длинную, до пояса, косу. В позе у нее было столько ожидания, что у Кинзи заныло внутри от нахлынувшей нежности.

— Долго ты ездил. Ждать устала, — с легким упреком сказала Аим. Она взяла коня под уздцы, погладила его выпуклый лоб, провела рукой по шелковистой гриве.

В теплом и тихом утреннем воздухе над джайляу курился дым от зажженных костров, разносился приятный запах парного молока. Кинзя краешком глаза посмотрел на соседние юрты. Женщины возились у очагов. Кто готовит чай, кто кипятит кислое молоко для курута. Среди них и Магитап. Подняв голову, она взглянула на Кинзю и вдруг засуетилась у веревки, натянутой между двумя столбами — начала развешивать для просушки шкуры, выделанные для бурдюков.

«Делает вид, что ничего не знает», — подумал Кинзя и шагнул в юрту.

Вещи внутри юрты были тщательно прибраны. На один сундук сложены красивой горкой подушки и перины. На другой — наброшен вышитый узорами подседельник. На утрамбованную землю постелены выколоченные от пыли войлок и ковры. На оленьих рогах развешана одежда. По одну сторону от двери на полках разложены посуда и высокие деревянные чаши для сбивания масла, по другую — выставлены седла. «Ну, чем не хозяйка моя жена?» — подумал Кинзя, но тут же потемнел лицом, услышав снаружи голос Магитап, запевшей песню.

— Все твое утреннее беспокойство было напрасным, — осторожно начала Аим, уловив его скверное настроение. — Я у всех расспрашивала, ночью никто ни к кому не приходил.

— У всех?! А ты спросила вон у той вертихвостки, которая заливается сейчас щеглом?

— Тише, услышит, как ты о ней отзываешься, расстроится.

— Да уж, чутье у нее, пожалуй, как у сороки.

Аим, укоризненно покачав головой, набралась духу и, глядя ему прямо в глаза, сказала:

— Послушай, Кинзя, почему ты так взъярился на нее? Слова-то какие тяжелые. От них даже спина зудеть начинает, будто скребницей по ней провели. Ты ведь знаешь, сабельная рана затягивается, а вот обида, нанесенная словом, не заживает долго.

Кинзя почувствовал себя неловко, но продолжал упорствовать.

— Я сам показывал тебе след. И теперь скажешь, что к ней никто не приезжал?

— Да нет же! Никого у нее не было. Она чуть не расплакалась, когда узнала, что ты ее подозреваешь. Вчера мы вместе кобылиц доили, кумыс готовили. Когда чай пили, она тоже рядом была. У нее, сам знаешь, хлопот полон рот — то у очага вертится, то со скотиной возится. Если она безмужняя, значит, про нее всякое можно подумать? Ну, кто к ней может приехать?..

— То, что у нее нет мужа, не мое дело. Только нечего ей все вынюхивать и высматривать. Ты можешь поручиться за то, что ее не подослали сюда к нам твои родичи?.. — Кинзя прикусил язык, понимая, что зашел слишком далеко.

Аим обессиленно прислонилась плечом к шесту, поддерживающему купол юрты. До глубины души задели слова мужа, касавшиеся близких людей. Темное облачко нашло на ее смуглое, блестевшее от втираний лицо.

— Напрасно ты обижаешь моих наперсниц, — сказала она упавшим голосом. — Они в нас души не чают. С тебя готовы пылинку сдуть. Сердца их чисты перед тобой. Если уж и в них ты сомневаешься... значит, и во мне...

— Не знаю, что и подумать, — виновато произнес Кинзя и погладил ее, безутешно плачущую, по плечу.

2

Большое дело надумал Кинзя.

О том, что надо бы открыть медресе у себя в округе, он начал поговаривать еще после возвращения из Каргалов. Его намерение одобрили все — отец, родственники, друзья.

— Хоть бы мой Киекбай поучился, — мечтательно произнес Ямансары из суун-кипчаков. — Достаточно того, что сам я темный, не знаю, с какого конца книгу открыть.

С первых же слов загорелся и тамъянец Каскын.

— Обязательно добьемся! Кильмекское медресе сгорело, и надо получить разрешение открыть его заново.

Кинзя улыбнулся наивности друга.

— Не позволят, — пояснил он. — В каком-нибудь другом месте просить надо.

— А что? Пусть будет другое место. Или у вас, бушман-кипчаков, или у нас, тамъянцев, а?

— Ты забыл, что над бушманами и тамъянцами стоит старшиной Сатлык Явкаев? — напомнил Кинзя. — Я уже пытался с ним поговорить, да без толку. Явкаев и Явгасты, дай им волю, не только нас с отцом, но и всех кипчаков взяли бы за горло. Да и муллы во главе с нашим ахуном упираются. Надо искать там, где можем пробить.

Друзья-то поддерживали Кинзю, но муллы, в руках которых были большие права, осторожничали. Многие из старшин попросту махнули рукой, считая затею с медресе бесполезной.

— Запрещенное это дело. Был же царский указ — в Уфимской провинции не строить ни мечетей, ни школ, — сказал старшина юрматинцев в беседе с Кинзей.

Да, такой указ, к сожалению, существовал. Издан он был еще в 1736 году, но опасаясь, что, узнав о нем, башкиры снова взбунтуются и будут роптать соседние с ними народности, власти хранили его в тайне в течение шести лет. Для осуществления требований этого указа ахунов и мулл заставляли подписывать обязательства под страхом смертной казни. Однако находились смельчаки. То в одной, то в другой волости раздавались голоса: мол, мы верны царице-матушке, народ не бунтует, и надо бы пересмотреть указ заново.

Кинзя понимал, что одинокие голоса и прошения толку не принесут. Необходимо составить письмо от имени сразу нескольких волостей. Если уж старшины не шевелятся, надо расшевелить народ. Поэтому он объездил все соседние волости и заручился поддержкой друзей, наказав им собрать как можно больше подписей в народе.

За год, минувший после возвращения из медресе Габдессаляма, Кинзе удалось собрать тысячи и тысячи подписей.

Ночное посещение джайляу тайным соглядатаем вынудило Кинзю ускорить свои действия. Несколько дней спустя он начал собираться в дорогу. Ему оставалось еще раз встретиться с юрматинским старшиной, окончательно развеять его сомнения и, заручившись поддержкой, договориться о том, в каком ауле, в случае удачи, можно будет заложить медресе.

— Один отправляешься? — поинтересовался отец.

— Нет, вначале заеду за Алибаем.

— Это хорошо... — Арслан, подперев голову рукой, некоторое время сидел молча. — А тебе вот что хочу сказать. Один ли будешь, в толпе ли — смотри в оба. Раз уж начали выслеживать, могут и засаду устроить. Враг не силой страшен, а коварством. Носи кольчугу. Под платьем, чтобы никто не видел. Пусть даже Аим не знает... Возьми с собой верных людей. На месте ночевки выставляйте скрытую охрану.

Мать, не скрывая охватившей ее тревоги, сказала:

— Отец прав, сынок. Береженого бог бережет. Если что с тобой случится, я не переживу.

Узнав о том, что муж собирается к Алибаю, Аим расстроилась. Она даже не стала помогать ему в сборах. И не в том крылась причина, что в последние дни Кинзя был сдержан с ней, хотя это и обижало; нет, не могла она своими руками готовить его в дорогу, которая ведет к другой женщине.

— Уезжаешь? — спросила она с тоской в голосе.

— Да...

— Алия плачет. Может быть, оттого, что зубки прорезываются?

— Лихорадка ее трясет. Лечите как следует.

— Настойкой осиновой коры поили. Все равно не помогает. Говорят, холодная вода выгоняет лихорадку.

— Еще чего! — рассердился Кинзя. — Не хватало еще этой дикости!

По старому суеверному обычаю того, кто заболевал малярией, проводили через реку, чтобы хворь осталась в воде. Лишь недавно люди начали понимать вред такого лечения.

— Голова кругом идет, — оправдывалась Аим.

— Напои отваром сизой полыни. Болезнь как рукой снимет.

Кинзя вошел в юрту, нагнулся над ребенком. Ничего угрожающего в личике дочери он не усмотрел и, успокоенный, попрощавшись, отправился в путь.

Аим печально смотрела ему вслед. «Ни с того ни с сего к Алибаю он не поехал бы, — думала она. — Вся причина в том, что ко мне остыл. Вон какой холодный был. в последнее время. А там живет его бывшая нареченная Тузунбика. Она родная сестра Суюрбики, жены Алибая. Тот наверняка склоняет Кинзю к тому, чтобы породниться, стать свояками. Да, да, тут не может быть никаких сомнений. В ауле тоже об этом втихомолку поговаривают. А дыма без огня не бывает»...

Алибай, милейший друг, любящий красиво поговорить, хвастливый и самодовольный, верный раз и навсегда усвоенному правилу не обременять себя чужими заботами, как и следовало ожидать, позабыл про все свои обещания.

— Подписи в округе собрал? — спросил у него Кинзя.

— Какие подписи? — прикинулся непонимающим Алибай.

— Вот тебе на! Ведь договаривались насчет медресе...

— Медресе? — Широкая улыбка разлилась по лицу друга, и его узкие глаза совсем спрятались в косых щелках. — Слушай-ка, кушага²...

— И слушать не хочу, — рассердился Кинзя. — Значит, лень было пальцем пошевелить? Или совсем память отшибло? И о том, что к юрма типцам собирались, позабыл? Поехали сейчас же!

— Не могу. Отец просил меня до его возвращения никуда не отлучаться, — начал хитрить Алибай. — Подожди, куда спешить?

Он с жаром уговаривал малость погостить, предлагал съездить в аул Стерлитамак. Кинзя знал, что он обязательно пригласит туда свояченицу. Тузунбика находится где-то рядом на джайляу. Любопытно бы, конечно, повидать ее. Но Кинзя все еще был сердит на Алибая и торопил его в дорогу. Тот гнул свою линию. Да, он готов отправиться хоть сейчас, но надо подождать отца.

И вот вернулся старшина Мирзагул. Алибай, тотчас забыв о том, что собирался ехать с Кинзей, озабоченно заговорил о своих делах.

— Мне позарез нужно попасть сегодня к одному русскому грамотею, прошение написать. Как быть? Не смогу ведь я с тобой...

«Семь пятниц на неделе!» — обозлился Кинзя и сказал, не скрывая раздражения:

— Я тебя не держу. Катись к своему грамотею!

— Не кипятись, кушага. Я поясняю, что и как...

— Я сам бы мог твое прошение написать.

— Хей, из головы вылетело, что ты по-ихнему умеешь!.. Ну, где же ты хочешь строить медресе? — Алибай, обрадованный тем, что может обойтись без русского писаря, снизошел до нужд своего друга и горячо принялся рассуждать о пользе просвещения. Но как только разговор коснулся сбора подписей, он опять начал вилять, жалуясь на страшную занятость. Отец переложил на его плечи все дела, как на будущего хозяина. Хлопот невпроворот.

— Оказывается, тяжело приходится в жизни даже тем, кто родится в рубашке, — сказал Кинзя со скрытой издевкой.

— Ты опять смеешься...

— А кто однажды хвастался: я в рубашке родился, под счастливой звездой? Эх, дружок, в твоих жилах кипит купеческая кровь. Вон сколько добра нажил, а тебе все мало. Или хочешь сравниться с каргалинским Сагитом?

— Что в том плохого? Времена нынче такие.

Такие времена... Если вдуматься, ничего удивительного нет. Пожалуй, лишь Мирзагул с Алибаем еще в полную меру не занялись торговлей, не шлют караваны на восток.

— Ты стал хозяин хоть куда, — сказал Кинзя. — Совсем заважничал.

— Что ты хочешь этим сказать?

— А то, что сытое брюхо к учению глухо. Не забывай, даже самая толстая веревка начинает гнить с одной нитки.

Хотя и неприятно было Алибаю выслушивать такие слова, но, помня о том, что Кинзя гость, он отделался шуткой:

— Не слова у тебя, кушага, а лук с перцем. Даже глаза режут запахом своим.

— В старину луковым соком писали медовые слова. Для тебя полынный сок в самый раз.

Друзья, повздорив, так ни до чего и не договорились. Кинзя, забрав своих людей, поехал к тельтем-юрматинцам. Оттуда направился в мурзаларский аймак. И всюду, где бы не останавливался, собирал подписи. Он был доволен, только оставался осадок на душе от того, что так пренебрежительно отнесся к его делам Алибай. Куда уж такому важному баю ломать голову по поводу какого-то медресе, не приносящему ни копейки прибыли. Да, самомнение у него взращивалось с детства. Алибай сам не раз рассказывал, что у него пропадал сон, когда старшие, рассказывая о великих батырах и ханах, прочили ему блестящее будущее. Ханом ему, конечно, не быть, но и своего он не упустит. Богатство, накопленное его отцом Мирзагулом, держит в повиновении всех минских башкир. А юрматинцы в последние годы очень ослабли, нет у них теперь таких вождей, как Иман-батыр, Кильмек-абыз, умевших заронить огонь в сердца людей. Доведись случиться какому-нибудь несчастью — люди станут клонить голову перед Алибаем.

Однажды Мирзагул, размышляя о будущности сына, сказал Кинзе:

— Скоро появятся у нас свои города. Главенствовать в них будут самые уважаемые старшины. А почему нашему брату не быть и губернатором? Тевкелеву лишь чуток осталось, чтобы до него дотянуться. Вот бы и вам, молодым, жизнь свою с умом построить...

Алибай к возвращению друга, видимо задетый за живое его резкими словами и желая угодить, разослал гонцов по своей Кырк-уйлиминской волости и собрал много подписей. Это очень обрадовало Кинзю. Теперь оставалось пойти к старшине юрматинцев.

Алибай проводил друга до аула Стерлитамак, где Кинзя намеревался подождать своих отставших помощников. В тот же день к дому Юралыя, где они остановились, подкатили, звеня бубенцами, одна за другой три пароконные повозки. На передней, где за кучера восседал Туктагул, сидели жена Алибая и ее сестра. Из избы им навстречу выбежала хозяйка, поднялся радостный переполох. Тихий аул сразу ожил.

Алибай встречал их с самодовольной улыбкой человека, которому удалась задуманная хитрость.

— Хай, какая приятная неожиданность! Как хорошо, что вы приехали! — в приливе чувств он едва не опрокинул повозку, помогая женщинам слезть с нее. Жену подхватил на руки и опустил на землю, свояченице подал руку и потянул так порывисто, что она крикнула, смеясь:

— Ой, чуть плечо мне не вывихнул!

Тузунбика на редкость расцвела. Она была явно красивей сестры. При виде ее Кинзя испытал легкое замешательство. Что ни говори, его бывшая нареченная. Несмотря на то, что после женитьбы Кинзи минуло много лет, Тузунбика тоже с какой-то робкой надеждой ловила его взгляд. Исходило ли это у нее от чистого сердца, или делалось под влиянием сестры и зятя, умышленно подстраивающих их встречи, — Кинзя не мог понять. Но в том, что ее приезд не обошелся без стараний дружка, не сомневался. Несколько их прежних встреч за эти годы тоже не были случайными. Вот и сейчас их столкнули лицом к лицу.

Приглядываясь к Тузунбике, Кинзя подумал: «Знала ведь, с какой целью ее везут сюда, но не стала противиться. Неужели она не прочь пойти ко мне второй женой?»

Во время трапезы Тузунбика держала себя с достоинством. Веселилась вместе со всеми, нет-нет да и вставляла словцо. Кинзе нравились ее простота и жизнерадостность. Вот ведь не судьба... Не запади ему в душу Аим, так и остался бы он верен давнишнему обычаю сватовства, когда еще в младенческом возрасте сговоренным давали куснуть друг дружку за уши. Сейчас он мысленно сравнивал их обеих, словно проверяя себя: не ошибся ли? У Аим лицо броское, яркое, рот маленький — наперстком, губы тонкие, брови круто изогнуты. А у этой черты лица мягкие, ласковые, голос грудной, нежный. Щеки залиты алым румянцем. Случайный (да уж какой там случайный!) ее взгляд обжигал. Но не было в этом взгляде ни упрека, ни обиды — только недоумение, искреннее, как у ребенка. Сразу видно, что не скрытная, бесхитростная. С такой, наверно, всю жизнь прожил бы душа в душу, ничего не утаивая, имея надежную опору в делах. Может быть, соединить с ней жизнь, чем без конца мучиться с Аим? Отчего не взять ее в жены? Он молод, полон сил. Обычай позволяет. Для Аим молено построить отдельный дом. И тогда сердце успокоится, обретет желанное равновесие...

После обеда всей гурьбой отправились отдохнуть на берег Стерли.

— Какие здесь живописные места, — сказала Тузунбика, стоя на краю обрыва, под которым выгнулась в крутой излучине река. За ней простирались зеленые луга с темными пятнами лесных колков, до самого горизонта лежала застывшими волнами холмистая ковыльная степь. — У вас на Нугуше такая же красота, Кинзя-агай? Ни разу я там не была...

— Да... не пришлось тебе у нас побывать, — ответил Кинзя, и у него с языка готовы были сорваться слова, что при желании, если суждено, она сможет приехать хоть навсегда. Но тут ему живо представилась такая картина. Вот они с Тузунбикой прогуливаются у Нугуша, любуясь окрестностями, а в стороне одиноко возвышается дом отвергнутой и оскорбленной в любви Аим. Он увидел ее, мать его двоих детей, молча страдающую, но по-прежнему самолюбивую и гордую, и почувствовал, как его обожгло стыдом от невольного предательства. Пускай чувства к Аим обросли болью, но она еще не угасла, его любовь.

Как бы стряхивая с себя наваждение, вызванное присутствием Тузунбики, ощущая раскаяние, он подумал: «Что творится со мной? Распущенность? Или размяк от жалости к себе? Но мужчине не подобает ни то, ни другое».

Алибай, не подозревавший о его мучительных сомнениях, дивился тому, как вдруг холодно стал разговаривать Кинзя с Тузунбикой, как начал сторониться ее. Алибай с досады пыхтел и хмурился. Ничего, значит, из его затеи не получилось. А уж как он старался! Сколько подмигивал дружку: мол, как, хороша свояченица? Но думы Кинзи были смутны и невеселы. Да и другие заботы теперь занимали его.

3

Алпар молодцевато спрыгнул с коня, щелкнул камчой, отгоняя остервенело лающих кудлатых собак. Он оставил гнедка у коновязи под окнами и, шагая по-мужски широко, направился к дому.

На крыльцо вышел сам хозяин, старик Арслан. Он прикрикнул на собак, глянул на веснушчатого, остроглазого паренька, как бы вопрошая: «С чем прибыл?»

— Здравствуй, дедушка Арслан. Меня к вам послал... — Алпар хотел залпом выпалить о доверенном ему поручении, но хозяин зычным голосом прервал его:

— Как доехал?

— Хорошо, дедушка... Я...

— Вон как лошадь загнал. Скакал без передышки?

— Туря велел гнать что есть сил.

— Это только ханскую стрелу с указом так доставляли раньше. А кто твой туря?

— Сын старшины Мирзагула Алибай.

— А, Альби... Какой же он туря?

— Ну как же... такой богатый... значит, туря...

Алпар переступил с ноги на ногу. Арслану было понятно нетерпение юного гонца, но. он продолжал насмешливо оглядывать его с ног до головы, как бы желая внушить: передо мной так спешить не положено. Алпар, в свою очередь, думал: лучше не перечить, хуже будет. Лишь выбрав удобный момент, он поспешил вставить:

— Туря меня к Кинзе-абызу послал. Где он?

— Есть письмо?

— Наказано: абызу в собственные руки.

— Ишь, как ты верен своему туре... молодец! Всегда таким будь... Эй, поднести гонцу кумыса! — крикнул Арслан, обернувшись в сторону летнего домика. И тут же одна из женщин поднесла Алпару тустак с шипучим напитком.

— Пошлите кого-нибудь за Кинзей, быстро! — приказал хозяин и снова повернулся к Алпару. — А ты пей. В горле пересохло небось.

Еще не успела высохнуть пена на боках гнедого, как появился Кинзя.

— А, это ты, Алпар! — узнал парнишку Кинзя.

Тот вытащил из-под малахая и подал ему письмо. Кинзя быстро пробежал его глазами. В конце, рядом с подписью, были начертаны три палочки. Кинзя пояснил отцу:

— Пишет, что в полуденный час, когда коровы, сбившись в стадо, пойдут на водопой, он остановится с тремя товарищами у брода. Там и будет ждать меня, чтобы отправиться в Оренбург.

Арслан свирепо сдвинул брови.

— Что же, он хочет миновать аул? Не желает засвидетельствовать свое уважение, не хочет переступить мой порог? Нет, если не хочет нанести обиду, пусть попьет моего кумыса, отведает мой бишбармак, воздаст хвалу аллаху и уж тогда едет куда ему вздумается.

— Верно, отец, — весело блеснул глазами Кинзя. — Доставлю его живого или мертвого.

— Да будет так, — произнес, оттаивая, Арслан.

Кинзя с Алпаром вскочили на коней и умчались, только пыль взвилась из-под копыт.

Алибай был точен. В самый жаркий час, когда коровы, измученные зноем и тучами слепней спускались к реке, он со своими спутниками сидел в тени глинистого берегового обрыва супротив того места, где Мекетаулы впадает в Агидель, и с наслаждением, небольшими глотками, пил нацеженный из бурдюка кумыс.

— Юрматинский старшина уже в Оренбурге. Там и встретимся с ним, — сказал он Кинзе. — Если хочешь, я еще кое-кого уговорю поехать вместе с нами.

— Вот и хорошо. Чем больше народу, тем лучше. Надо будет сообщить Ямансары и Каскыну. Пусть тоже собираются. А пока приглашаю к себе. Погостишь денек-другой у нас с отцом.

Начиная с самой околицы аула, люди высыпали из домов чтобы поглазеть на гостей Кинзи. Шныряли и галдели ребятишки, приветливо здоровались старшие.

Алибай с видимым удовольствием воспринимал всеобщее внимание и, рисуясь, крутился в седле, играл конем, пуская его то иноходью, то легкой рысцой. Все восхищенно покачивали головами, любуясь его новехоньким, с иголочки, еляном, богато украшенным золотыми и серебряными узорами, его малахаем из черной лисицы, блестящими на солнце сапожками. Чем не щеголь? Черными полосками усики, озорное лицо, живые, брызжущие весельем и лукавством глаза — ну, какая девушка устоит, у какой молоденькой женщины не екнет сердце при виде такого джигита! А кони-то у него какие, кони! И гнедой, что под седлом, и запасной каурый — одно загляденье. Седло и сбруя сверкают позументами, тоненько позвякивают пришитые к ремням медные колокольчики.

— Бай едет! Туря! — разносились по аулу крики.

Сзади сопровождали хозяина, держась рядком, трое слуг. Алпара в ауле уже видели, когда он привозил письмо Кинзе. И еще один из слуг был им знаком.

— Как поживаешь, Туктагул? — окликали его зеваки.

Едва процессия остановилась перед воротами Арслана, как лошадей тут же подхватили под уздцы, в доме усилилась суматоха. Прямо во дворе развели огонь, повесили над ним большой казан. Асылбика спешно послала человека на нугушское джайляу за снохой, в избе накрыла скатерть, поставив на середину кумыс. Первый тустак, для утоления дорожной жажды, был предложен Алибаю. Гость тонко подольстил хозяину:

— Уже одно то, что я сижу рядом с прославленным аксакалом, большая для меня честь.

— Спасибо на добром слове, мурза.

Он не забыл похвалить и угощение Асылбики, очень умело ввернул в речь то обстоятельство, что, по мере своих сил помогая Кинзе в его благородном деле, он не только решил ехать с ним в Оренбург, но прихватил с собой на всякий случай и отцовскую печать юртового старшины.

Арслан одобрительно кивнул:

— Похвально то, что вы, друзья, едины в помыслах и делах.

— За друга горой надо стоять, если ты настоящий друг, — напыщенно произнес Алибай.

— Ай, молодец, мурза! Таковым и подобает быть настоящему мужчине.

Арслан, посмеиваясь, слушал высокопарные рассуждения Алибая о мужской дружбе и, выждав момент, перевел разговор на медресе.

— Где хотите строить? — спросил он у сына.

— На берегу Ашкадара — самое удобное место. В ауле Мустафы или в Аллагувате.

— Верно, в стороне от больших дорог будет лучше. А если не разрешат?

— Тогда попросим, чтобы позволили возродить Сатырмановское медресе.

— На первое время и это было бы неплохо...

Аим задерживалась. Когда игравшие на улице мальчишки крикнули в распахнутое окно, что едет енга, все вышли во двор встречать ее. Можно было подумать, что прибывает невеста — такие были у всех торжественные лица. У всех, кроме Асылбики.

Еще издали увидев Аим, восседавшую на своем любимом коне с белой звездой на лбу, и ее верную подружку Магитап, свекровь заворчала себе под нос: «Бессовестные, верхом скачут, а эта, глядите, опять в отцовской бобровой шапке!» Ее особенно задевало то, что Аим неизменно соблюдала обещание, данное отцу во время свадебного причитания — не снимать преподнесенную им бобровую шапку до тех пор, пока не износит. Для Асылбики эта шапка была как бельмо в глазу. Разве ее Кинзя не дарил жене другие, да побогаче? Почему она их не носит?!

Справа от Аим ехала Магитап на поджаром буланом коне. Алибай одобрительно крякнул, видя, как уверенно сидят на конях всадницы. Красным огнем переливались у них на груди кораллы, сверкали, отражая солнце, украшения из монет, встречный ветер развевал полы нарядных шелковых елянов. Хотя и привыкли Кинзя с Арсланом к тому, как умеет держать себя Аим на людях, но все равно ощутили прилив горделивой радости за нее.

Кинзя подхватил коня под уздцы, помог жене слезть с седла.

— Измаялись, пока ждали тебя, хыйлым³, — поздоровался Алибай.

— Уж не вините нас, пожалуйста, — ответила с очаровательной улыбкой Аим. — Мы помогали готовить бишбармак.

— Зато мы щедро вознаграждены за ожидание: ты предстала перед нашими взорами как солнечный цветок с джайляу Кинзи.

Аим, сраженная лестью, смотрела на молодцеватого Алибая широко раскрытыми глазами, затем, опомнившись, стыдливо опустила ресницы.

— Как поживает моя подруженька Суюрбика? — вежливо, из приличия, поинтересовалась она.

— Твоими молитвами, хыйлым. Обещает 8 скором времени подарить мне еще одного сына. Бери пример с нее.

Застеснявшись перед людьми, Аим склонила голову. Свекровь искоса бросила на нее осуждающий взгляд: ишь, прикидывается скромницей!..

Войдя в дом, хозяева и гости расселись вокруг скатерти на мягком войлоке, устилавшем почти весь пол. Ветерок вместе с дымом от очага разнес по аулу аромат наваристого бишбармака, и на его запах по одному начали собираться близкие и дальние родственники Арслана, сверстники, соседи и остальной деревенский люд. Каждый садился на соответствующее его заслугам место. Кому не доставалось уголка на войлоке, устраивались прямо на голом полу, а слуги толпились у двери.

Этот обычай собираться на общую трапезу был заведен не Арсланом, а существовал с незапамятных времен, когда люди жили небольшими общинами, вместе ходили на охоту, вместе ловили рыбу. И все, что добывалось ими, складывалось в один котел и проедалось так же сообща. Шло время, жизнь менялась, люди начали заводить скотину, появился дележ, возникли свои отдельные хозяйства. А вот обычай собираться к общему столу остался. Если запахнет в каком-то доме сытным мясным варевом, а бывало это обычно в зажиточных семьях, или с приездом гостей, — не чинясь, не стесняясь, словно имея на то все права, собирались отовсюду люди и в ожидании угощения облизывали губы, сглатывали набежавшую слюну, глядя, как едят хозяева. В обиде никто не оставался. Удачливым перепадали куски пожирнее, другие довольствовались мослами, на которых после хозяина еще оставалось мясо. Такая общая трапеза позволяла чувствовать себя равным среди остальных и забывать о том, что назавтра опять придется гнуть спину на хлебосольного хозяина.

За общей едой и беседа общая. Арслана нисколько не тяготило обилие гостей; напротив, сохраняя приветливость на лице, он успевал поддерживать разговор, зорко следил за тем, чтобы не пустовали чашки, самым уважаемым гостям собственноручно подносил ко рту лакомые куски, стоящим у порога раздавал ребра, кости, шейные позвонки. Старался не забыть никого, но особенно ухаживал за теми, кто приехал с Алибаем. Обнаружив, что нет среди них Алпара, видимо, посчитавшего, что он еще недостоин сидеть вместе со старшими, Арслан спросил о нем, и Магитап услужливо, чуть ли не волоком притащила упирающегося паренька.

— Подойди поближе, ты ведь не девушка, чтобы так стесняться. Ай-ай, когда письмо привозил, ты был куда смелее, — сказал с доброй, отеческой укоризной Арслан и, взяв из чаши крупную кость с мясом, вручил Алпару. У того даже дух перехватило от оказанной ему чести. Такого щедрого куска он не получал даже из рук собственных хозяев.

Из отцовского дома Кинзя повез Алибая к себе. Когда они подъезжали к джайляу, дневная жара уже начинала спадать. Перед юртами оживленно копошились женщины. Ржали, возвращаясь с пастбища, дойные кобылицы. Весело перебрехивались собаки.

Алибай с наслаждением вдохнул вольный, пахнущий дымками, воздух, одобрительно произнес:

— А много у тебя народу!..

— Джайляу большое, земли всем хватает. Лишь бы на душе было так же привольно, — откликнулся Кинзя.

Белая юрта хозяина стояла посередине джайляу, выделяясь размерами и убранством. Алибай по въевшейся привычке, как бы собираясь купить все это, потрогал в юрте боковые жерди, пощупал вышитый орнаментом войлок, внимательно разглядывал постеленные на землю паласы, ковры, сложенные на сундуке перины и одеяла, висевшую на оленьих рогах одежду. Уютно, красиво, все располагает к отдыху. А вот и низенький столик. На нем несколько книг и нарезанная крупными полосами бумага.

— Пишешь, значит.

— Пишу иногда...

Кинзя был доволен тем, что они наконец остались вдвоем. Поговорить было о чем. Ему хотелось поделиться впечатлениями от прочитанных книг. Но Алибая тянуло наружу. Беседуя, они спустились к Нугушу. Прохладный вечерний воздух нежил тело, дышалось полной грудью.

— Все твои богатства видел, друг, — сказал Алибай. — Но почему ты не покажешь лошадей и собак, с которыми ходишь на охоту? Где твои ловчие соколы?

— Такой роскоши пока не заимел.

— Что за жизнь без соколиной охоты?

— Времени на нее не хватает. Отец иногда выезжает поохотиться, да и то, скорее всего, чтобы молодость вспомнить.

Разговор, видимо, задел Кинзю за живое и, когда вернулись в юрту, он откинул шторку на полке с книгами, затем открыл большой сундук, обитый в клеточку полосками жести.

— Вот они, мои соколы! — с потаенной гордостью произнес он.

Алибай, удивленно качая головой, смотрел на книги.

— Ух, сколько! Если сложить одну на другую, аршина три будет. Пожалуй, до купола юрты достанут.

— Мудрость, заключенную в них, аршином не измерить, — усмехнулся Кинзя. — А наслаждение они доставляют безмерное. Ни с какой охотой не сравнить!

Его слова расслышала Аим, вошедшая в юрту, чтобы позвать на бишбармак.

— С этими книгами твой кушага и про меня забывает, — шутливо пожаловалась она.

— Ай-яй, кушага, — поддержал ее Алибай. — Как можно забывать о солнце, украшающем твою юрту?

— Где уж забыть, — засмеялся Кинзя. — С именем ее на губах просыпаюсь.

— И все равно не солнце я для него, а всего-навсего луна, — продолжала, как бы в шутку, жаловаться она. — Никуда меня с собой не берет. Ни разу еще не была в гостях у зятя Сатлыка. Сколько раз он приглашал, сколько прошусь сама свозить к родственникам.

«Опять она тянет меня к Сатлыку», — нахмурился Кинзя, сказал недовольно:

— Что, подарков захотелось?

— Разве дело в подарках? Побывали бы у них на джайляу, посмотрели бы, как живут.

— Она права, кушага, — вступился за нее Алибай. — Ведь и на нашем джайляу Аим ни разу не была.

— Съездим, и к ним, и к тебе... — неопределенно пообещал Кинзя.

Аим с надеждой и недоверием посмотрела на него.

— Когда? В будущем году?

— Нет, нынче же.

Аим не знала, верить или не верить его обещанию, вырванному чуть ли не насильно. Сохраняя на лице все ту же милую улыбку, с какой она изливала свои жалобы, Аим пригласила мужчин отведать приготовленный ею бишбармак на вольном воздухе, где прямо на траве, под раскидистой плакучей березой была разостлана праздничная скатерть.

Постепенно, уже к концу застолья, улыбка исчезла с тонких губ Аим, в больших выразительных глазах затаилась тоска.

Она была печальна и задумчива уже не первый день. Ее обижали участившиеся придирки свекрови, внезапно появившаяся в муже скрытность. Вот и сейчас его глаза непроницаемы, наглухо закрыта душа. Видно ведь, что Алибай приехал не случайно, с каким-то важным делом. А муж ей — ни слова, будто она на джайляу случайный гость.

4

Брод через Агидель остался позади. День выдался знойный. Встречный ветерок не приносил желанной прохлады. Впереди, как дым в раскаленной печи, струилось и дрожало марево. Когда проехали аул Мелеуз и поднялись на плоскогорье Бабай, на небе появились беловато-тусклые полоски облаков. Они быстро разрастались набухая мутной синевой, и Туктагул, умевший толковать приметы, подъехал к Алибаю.

— Может, поторопимся, туря?

— Почему?

— Погода портится. Дождь будет. Надо бы скорей до ночлега добраться.

Всадники подстегнули коней. Быстроногие красавцы словно ждали этого — полетели, едва касаясь копытами земли.

На ночевку остановились на берегу Юшатыри, неподалеку от джайляу сотника Мураптала, сына Исянгула. Верховых лошадей расседлали, с вьючных сняли бурдюки и мешки с поклажей. Алпар, вооружившись сукмаром, отправился с ними в ночное.

Один из работников Алибая разжег костер. Туктагул быстро соорудил для Кинзи и своего хозяина шалаш, из потников и подседельного войлока устроил постель. Все сделал так, как повелел хозяин, — чтобы и мягко спать было молодому туре, и ветром не продуло, и ночной прохладой не прохватило. Иначе утром, если что не так, хозяин задаст перцу. Разговор у него с работниками короткий. Вот и сейчас Туктагул, занятый делом, не расслышал, как его позвали. Алибай раздраженно окликнул снова:

— Эй, собачий сын, ты что там, кость гложешь? Почему не отзываешься?

— А? Что?.. Слушаю, туря!

— Хорошенько, говорю, за лошадьми и поклажей присматривайте. Что сонный, что мертвый — одно и то же. Попробуйте только не углядеть!

Алибай с Кинзей забрались в шалаш и, тихо переговариваясь, сами не заметили, как погрузились в глубокий сон. Лишь батраки всю ночь боролись с дремотой, сторожа хозяйское добро и покой, да слышался время от времени голос Алпара, покрикивавшего на лошадей.

Рано утром, когда Кинзя с Алибаем начали собираться в дальнейший путь, мимо них, часто оглядываясь и подхлестывая коня, промчался гонец.

Мало ли конных и пеших встретишь на дороге. Но Кинзя сразу обратил внимание на этого одинокого всадника. Ему показалось знакомым его лицо, память была чем-то встревожена. Алимгул, сопровождавший Кинзю в поездке, тоже пристально посмотрел вслед гонцу.

— Тебе никого он не напоминает? — спросил Кинзя.

— Вроде бы встречал где-то. Уж не в Бугульсане ли?..

— Живо скачи за ним. Не спускай глаз. Встретимся у канцелярии губернатора.

Алимгул, не мешкая, вскочил в седло и умчался за неизвестным.

Немного не доезжая до аула Биккулово, на условленной поляне под двумя старыми сросшимися березами, поджидали друзей Каскын и Ямансары. Кинзя обрадовался: вняли его просьбе, не подвели. Тамъянец Каскын и в прежние времена готов был расшибиться в лепешку, лишь бы не оказаться хуже других. Получив весточку, он тут же помчался к Ямансары Яппарову. А тот, стоило ему услышать о приезде Алибая к Кинзе, чуть не лопнул от ревности. Трудно сказать, что задевало его в этой дружбе, но была б его воля, он близко не дал бы им подойти друг к другу.

Как же не отметить встречу?! Тут же под березой разожгли костер, поставили казанок для чая. На маленькую скатерку высыпали лепешки, курут. Появилось жареное мясо, казы. Развязали муртаи — походные кожаные мешочки с кумысом, осушили первые тустаки. Будь другое время — разговоры затянулись бы до ночи, но сейчас недосуг. У всех на уме предстоящее в Оренбурге важное дело.

— Сначала пощупаем Ибрагима-ахуна, сказал Кинзя, выразительно пошевелив пальцами.

Друзья, переглянувшись, рассмеялись. Смешно было представить, как они щупают жирного, заплывшего салом, словно курдючная овца, служителя религии.

— А если он упираться начнет? — спросил, все еще смеясь, Ямансары.

— Тогда мы из него вытопим лишний жирок, — сказал Каскын. — Вон ведь нас сколько!

— Наверно, приготовили ему гостинцы, подарки? — спросил Кинзя.

— Как же без этого? — ответил Ямансары. — Послали заранее.

— С пустыми руками нельзя, — добавил Алибай.

Ибрагим-ахун встретил их настороженно. Запахнувшись в чапан, в белой чалме, он восседал на двух пуховых подушках. Молча оглядел вошедших с ног до головы.

«Недоволен подношениями? — подумал Алибай. — Или еще не видел их?»

Нет, ахун получил все подарки. Слуги уже показали ему бочонок меда и роскошные мягкие ичиги, присланные отцом Алибая, темно-сивого коня — дар Ямансары; осмотрел он и поднесенных Каскыном кобылицу с жеребенком. «А отпрыск чванливого Арслана осмелился прибыть с пустыми руками», — подумал ахун, кольнув Кинзю взглядом, полным презрения. Перебирая четки, он проворчал что-то неразборчивое, сполз с подушек и заковылял в соседнюю комнату. Вернулся оттуда переодетым в другой чапан — из зеленого азиатского шелка. Снова взгромоздился на подушки, молитвенно сложил руки, откашлялся, начал нараспев:

— Ля иллахи иллалахи... Нет бога, кроме аллаха... Кха, кха... И нет предела милосердию божьему. Выкладывайте ваши просьбы.

Ему, конечно, уже было известно, о чем они собираются просить, но для порядка он все-таки выслушал их. Помолчал, пожевал губами и, медленно багровея, разжигая в себе гнев, произнес:

— Где ваше право, чтобы брать на себя такое дело? Кто вы есть?! В год свиньи меня вызывали в уфимскую провинциальную канцелярию и велели поставить подпись под обязательством. Значит, только я в ответе за все это. А люди сторонние пусть не вмешиваются. Я — главный ахун!

Его налитые кровью глазки остановились на Кинзе. Тот выдержал его сверлящий взгляд, сохраняя на лице спокойствие и непреклонность. Несколько мгновений они в упор смотрели друг на друга. Ибрагим-ахун отвернулся первым, ощутив внезапную дрожь. Почудилось ему вдруг, что не Кинзя стоит перед ним, а воспетый в сказаниях витязь на крылатом коне-тулпаре. Сейчас взовьется с места и прянет в облака. «Дьявол... и того хуже...» — поежился ахун, глядя на его стройную, будто сплетенную из тугих жил фигуру. Все еще клокоча от ярости, он принялся увещевать Алибая, Каскына и Ямансары.

— Советую вам не ходить на поводу у разных смутьянов. Плохо для вас кончится. Это вот он, — ахун кивнул на Кинзю, — против царских указов выступает. Про губернатора и его верных слуг вредные слухи распускает.

— Наветы недоброжелателей на меня, достопочтенный ахун, — вежливо возразил Кинзя.

— Наветы?.. А кто ополчился против старшин, которых назначил сам генерал Неплюев? Ты! Кто баламутил народ во время продажи земли? Ты! Кто на начальников поносные бумаги пишет? Ты! И теперь, ни с кем не считаясь, носишься со своим медресе, подстрекаешь народ...

— Он никого не подстрекает, — попытался вступиться за друга Алибай.

— Опять я вас предупреждаю: не ходите за ним, как глупые овцы. Имейте свои головы! — рассердился ахун. — Люди начинают забывать аллаха. А ваш недостойный друг, вместо того, чтобы направлять заблудших на путь истинный, сам якшается с неверными!

— Кто же они, неверные? — не выдержал Кинзя.

— О воскресенских мужиках я говорю. Все они смутьяны. И ты вместе с ними дьявола тешишь.

— Ни от одного из них я не видел ничего, кроме добра. От зари до заката они гнут горб на Твердышева. Он привез их в наши края, не по своей воле ехали. Отчего же не быть нам добрыми соседями?..

Спор грозил перерасти в ссору. Друзья, наперебой защищая Кинзю, пытались добиться от ахуна если не бумаги с его именем, так хоть обыкновенного сочувствия и поддержки, однако тот оставался глух и нем к их просьбам. Им ничего не оставалось делать, как уйти несолоно хлебавши.

Обозленные неудачей, взбудораженные, шли они в сторону губернской канцелярии.

— Не жаль вам подарков? — спросил Кинзя.

Ямансары только рукой махнул:

— Пусть подавится!

— Не в коня был корм, — произнес, ухмыльнувшись, Алибай.

— А вы не заметили, что наш ахун пускал ветры? — вдруг залился веселым смехом Каскын. — Я-то поближе стоял — хоть нос зажимай.

— Это он со страху, — сказал Ямансары. — Тебя испугался, Кинзя.

— Не меня, а нас, — поправил его Кинзя.

— А что?! — воодушевленно выпалил Каскын. — Когда вместе, мы — сила. Ничего не добились у ахуна, так в другом месте добьемся. Веди нас, Кинзя!

Радовало Кинзю то, что ахун, как бы ни старался, не смог внести раскол в их ряды, и друзья остались полностью на его стороне. В ранней юности они были преданы друг другу, прислушивались к каждому его слову, но ведь годы прошли, годы! А они многое меняют. Сейчас все трое подтвердили свою искреннюю любовь и верность. С такими друзьями Кинзя готов был пойти в огонь и в воду.

Возле губернской канцелярии, на противоположной стороне улицы, их поджидал Алимгул.

— Разглядел я того гонца, — доложил он Кинзе. — Точно, из Бугульсана. От юртового Сатлыка послан. Когда прискакал к ахуну, слуги не хотели его пускать, а он говорит им: до приезда Кинзи-абыза надо вашего господина повидать. Все-таки, пролез. Наплел ему, наверно, с три короба.

Кинзя повернулся к Каскыну.

— Видишь, и твои тамьянцы на мой след напали.

Каскын, сведя брови, со свистом рассек воздух камчой.

— У-у, шкуру с них спущу! А ты, Кинзя, тоже... свой род вини. Вашему Явкаю мало своих бушманов, теперь и нас давит.

— Да-а, Явкаев глубоко пустил корни, — поддакнул Ямансары. — У нас же, вместе с Явгасты, родичи твоей жены бесчинствуют.

— Будьте сами хозяевами в собственном доме.

— Хотелось бы так, да воли не дают...

— А мы потягаемся с ними! — ответил Кинзя, скрывая за беспечным тоном тревогу. Его не на шутку беспокоило то, что даже ахун находится в курсе многих его дел. А тут еще гонец от Сатлыка Явкаева. «Стараются зажать со всех сторон. Следят за каждым шагом, сеют сплетни и доносы», — невесело заключил он.

В тот же день, после встречи со старшиной юрматинцев, заручившись его поддержкой и обойдясь без благословения ахуна, они отнесли написанное Кинзей прошение в губернскую канцелярию, приложив подписи от многих волостей.

Немало им и потом пришлось обивать пороги, уговаривать, объяснять, обосновывать свою правоту, и всякий раз убедительней слов оказывался звон серебряных рублевиков, перекочевывавших из рук просителей в карманы чиновников канцелярии.

На обратном пути, по мере приближения к родным аулам, дружная четверка начала распадаться. Первым на границе суун-кипчакских земель распрощался Ямансары. Затем, в Бугульсане, остался Каскын. Оба они расставались с Кинзей неохотно, с трудом отрываясь от него. Дни, проведенные в совместных хлопотах и волнениях, снова сблизили их. Кинзя чувствовал, что старых товарищей притягивают к нему не только воспоминания о юности, не просто уважение к имени. Они становились под его знамя и надежде получить помощь в решении насущных дел.

Кинзя не ошибался в предположениях. У Каскына на уме одно — любыми способами оставить с носом Сатлыка Явкаева, оторвать от него тамьянцев. И Ямансары горел желанием укоротить руки угнездившимся среди суун-кипчаков отпрыскам Явгастиных, Кулумбетовых и Тукумбетовых. Не мог он спокойно глядеть на то, как они безнаказанно творят свои бесчинства. Кинзя разделял возмущение обоих друзей и готов был сделать для них все, что в его силах.

Кинзя знал, что на его содействие надеется и Алибай, но, в отличие от Каскына и Ямансары, им движет честолюбие. Пока его отец — старшина. Придет время, и он уступит свое место сыну. А тому мало властвовать над одним родом. Алибай захочет, чтобы его голос был слышен всему Ногайскому юлу. И здесь без поддержки ему не обойтись. Завистников много. С одной стороны будет поджимать Кыдрас, с другой — те же Бирдегуловы с семейством Явгастиных.

Когда друзья остались наедине, Алибай сам заговорил о том, что надо бы объединить силы, закрепив их родством.

— Все равно когда-нибудь перед тобой откроется широкая дорога, я в том не сомневаюсь, — убежденно произнес он и, сделав паузу, с глубоким сожалением добавил: Эх, Кинзя, если б мы были свояками!..

— Ты оглобли в свою сторону не заворачивай, — беззлобно ответил Кинзя. — У меня есть жена.

— Понимаю, кушага. Но женщины таковы, что и разбогатеешь с ними, и обнищаешь из-за них. Твоя Аим... не помощница она тебе. Ты сам однажды высказался: соль придает вкус еде, женщина порождает ссору на земле. Очень верные слова. Особенно это относится к вам, кипчакам. Вспомни, кто внес раздоры среди родни твоего деда Сарыбайсала? Женщина.

— Да, было такое.

— Сватай мою свояченицу, — сказал Алибай, заглядывая Кинзе в глаза. — Плохо ли будет с молоденькой женой?

— Брось, не вводи меня в грех.

— Какой тут грех? Она твоя названная. До сих пор по тебе сохнет. Отлично с ней заживете.

Кинзя ничего не сказал в ответ, лишь подумал: «Друг-то ты друг, Алибай, да не все так просто, как ты себе представляешь». Жена не рукавица, с руки не скинешь. Особенно когда она любима. А завязался тугой узел в отношениях, так надо развязать его, чтоб не мешал. Надо серьезно переговорить с Аим по душам, вытрясти ненужный сор из сердца и не засорять его впредь недомолвками, недоверием.

С таким настроением возвращался Кинзя к себе на джайляу, однако ни в первый день, ни во второй не удалось поговорить, как хотелось. Он не знал, с чего начать. Снова серьезно предупредить жену, чтобы не доверялась Магитап? Нет, бесполезно. Не поймет. Приросла к ней так, что не оторвать, не нанеся кровоточащей раны. А оставить все, как есть, тогда какой толк от разговора?

Сколько ни собирался Кинзя высказать накипевшее на душе, но так и не смог. Только взглянет на жену и молчит. Или заведет речь о чем-нибудь незначительном, постороннем. Молчит и Аим, уйдя в себя и глубоко переживая непонятную для нее, ни с того ни с сего возникшую размолвку с мужем. Хочет спросить, отчего он замкнут и неласков с нею, но от обиды не может слова произнести. Посмотрит на него с немым упреком, и задрожат слезинки в ее красивых, выразительных глазах.

Как-то раз сидела она в юрте одна. Запела протяжную старинную песню.

...Пожелтели, увяли мои румяные щеки,
Душа полна печали, тяжких дум...

Кинзя, возвращаясь с реки, остановился как вкопанный. Бесхитростные слова песни будто ножом полоснули по сердцу. Он вошел в юрту. Аим, уткнув лицо в колени, давилась слезами.

— Почему плачешь? — Он присел рядом.

— Не знаю... Отчего-то тоскую и тоскую.

— Если бы мой джайляу был для тебя родным домом, ты бы не тосковала. Не хочешь душою повернуться к нам.

— Я хочу, стараюсь, а все привыкнуть не могу. Скучаю. Поет же в этой песне девушка Кюнхылу, попав в каменистую степь Таштугай: отправил меня отец далеко-далеко, куда даже птицы не долетают. Так и я. И меня отец отправил туда, где никак не могу прижиться, — сказала Аим, вытирая глаза.

— Вот тебе на! Разве против воли он выдал тебя за меня?

— Нет, но... он мог бы и не послушать меня.

— Не свои слова ты говоришь, — покачал головой Кинзя, потом, поразмыслив и решив, что наступил нужный момент, рассказал о встрече с ахуном, о том, что ему известны даже такие вещи, о которых знают лишь самые близкие люди. Аим вздрогнула, глаза у нее округлились.

— Ты в этом винишь меня?

— Обо всем, что говорится у нас в доме, становится известно Магитап. А она, по-видимому, тоже делится кое с кем. Пока она здесь, рядом с нами, добра не жди — как от палки, которой ворошат муравейник. Отправила бы ты ее туда, откуда привела.

Аим, как затравленная, сжалась.

— Нет, нет!.. Она моя единственная утешительница. Как же я останусь без нее? Нет на ней вины. Напрасно обижаешь...

— Обижаю?! Может быть, еще рассказать?

— Не надо! Я теперь все поняла. Ты меня за мою родню бранишь. Зачем так терзаешь? — Аим от волнения побелела, уголки губ дрожали, непослушными руками она пыталась расстегнуть верхние крючки на платье — ей не хватало воздуха.

Кинзя смотрел на нее, испытывая одновременно и жалость, и горечь. И еще больше угнетала мысль о том, что Аим не переделать, что общего языка им не найти.

6

Шел 1750 год.

Джайляу Кинзи с утра до вечера гудел от людских голосов. Со всех сторон съезжались сюда посланцы из ближних и дальних аулов, уважаемые аксакалы. Все они с нетерпением ожидали возвращения хозяина джайляу из Сатырманово.

В губернской канцелярии Кинзе не удалось получить разрешения на постройку нового медресе. Однако хлопоты не пропали даром: удалось договориться о том, чтобы в ауле Сатырманово возродить медресе, закрытое еще во времена прошлых волнений. Здание медресе, находившееся в течение многих лет без призора, сильно обветшало. Окрестные жители, охотно откликнувшись на зов абыза, сообща взялись за дело. Затюкали топоры, выстругивая новые наличники окон взамен подгнивших, забелели свежими досками полы и нары, обновилась крыша. Кинзя подобрал хороших учителей из числа давних знакомых, обговорил с ними порядок занятий. Из своей библиотеки отобрал много книг, которые могли бы пригодиться для обучения шакирдов. По его примеру люди жертвовали на медресе все, что могли. Кто подарил войлок, кто — коврик для моления, кто — полотенце. Одним словом, из утвари тоже собрали все необходимое.

«Воистину, народ плюнет — озеро будет!» — радовался Кинзя.

...А на джайляу его поджидали дела посерьезнее.

— Землю отбирают. Урезают охотничьи угодья. Где кочевать будем? Борти где будем ставить? — волновался народ. — Как нам жить дальше?..

— Юртовым не до нас, на тебя вся надежда, — сказали Кинзе аксакалы. — Поразмыслили мы и выбрали тебя своим ходоком. Будешь с боярами говорить — крепко на своем стой.

— Дай тебе бог красноречия, Кинзя-абыз!..

Вопрос о земле с особой остротой начал тревожить башкир еще с весны. Иван Твердышев вместе с зятем Иваном Мясниковым, мужем старшей сестры Татьяны, начали дело с широким размахом. Им уже стало мало Воскресенского завода. Для разработки новых месторождений красной меди и строительства новых заводов они замахнулись на огромные территории по берегам Яика, Сакмары, Агидели, Юшатыри. Аппетиты у них оказались неуемными. В могуществе им хотелось бы сравняться с Демидовыми, которым чугунолитейные и медеплавильные заводы приносили огромные барыши. Железо и медь товар ходкий. Государство в них всегда нуждается. А что может дать какой-то один заводик? Чем больше их будет, тем лучше. Деньги на постройку имеются. Твердышев с зятем люди богатые, себе на уме, с крепкой купеческой хваткой. И начали они исподволь обосновываться на башкирской земле. Договорившись с губернатором, задобрив его подарками и взятками, они заложили в 1746 году Преображенский завод. Но и его им показалось мало. Во все концы были разосланы разведчики. Они, подкупая мелкими подачками местных рудознатцев, выведали кое-какие секреты. Очень интересовали Твердышева те места, где еще в стародавние времена варили сталь примитивным сыродутным способом. Нашлись люди, показавшие старые копи и остатки шлака. Поиски увенчались успехом: в горе Атяс на берегу Яика были обнаружены богатые залежи отличной железной руды. Много ее оказалось и в районах Тирляна, Авзяна. Казалось, весь восток Башкирии покоится на железной руде.

Даже сам Твердышев вначале не поверил собственной удаче. Дух у него захватывало от открывающихся перед ним возможностей. Сколько богатства валяется под ногами! Только не ленись, бери. Захочешь строить — море леса вокруг. Тут тебе и дрова, и дубовый уголь. А сколько бурливых малых речек, чтобы крутить валы машин! Рабочая сила — рядышком. Не хватит башкир — можно по дешевке купить крепостных и поселить их тут целыми деревнями. Землю под заводы и поселки хоть даром бери.

Занятый грандиозными планами, Твердышев снова начал обхаживать губернатора. И вот добился того, чего хотел. Из Санкт-Петербурга пришло разрешение Берг-коллегии на постройку заводов. Губернаторский указ — в кармане.

Еще в 1748 году здесь провел предварительную работу губернской канцелярии геодезист Веселков. Он отметил около четырехсот земельных участков. И начали на них, в присутствии выборных от народа, проводить межевание. Вкапывались разграничительные столбы, составлялись ландкарты. Хочешь ты того или нет — эти земли постепенно отходили к Твердышеву и его компании. Уж теперь не погонишь туда пастись кобылиц, не поставишь юрту. В лес там не войди, рыбу в реке не лови — отныне все принадлежит купцу.

Горькие наступили дни. Да и как не горевать? Земля дедов и прадедов, где ты делал первые шаги, на которой трудился, проливая пот, — и она уже не твоя! Нет коня без табуна, без родины нет человека — и воистину так!

Люди продолжали стекаться к джайляу Кинзи. Шли не только кипчаки, но и усергены, тамъянцы. Приехал брат Кайбулат, живущий среди суун-кипчаков, появился, племянник Кутлугильды, сын старшего брата Абдрахмана. Примчались Ямансары с Каскыном. Прибыли Сыртлан, Максут, Баргу и другие родственники.

Белая хозяйская юрта явилась как бы центром возникшего стихийно народного схода. Каждый говорил о своей беде, но у всех она была общая: Твердышев отбирает землю. У одного по берегам речки Каргалы, у другого в Сайылмыше, Янгызе. Много, очень много было близких сердцу названий — Юшатырь, Куюргазы, Замзя, Мелеуз, Куянлы-булак, Таллы... Горы и долины, леса и луга, озера и реки...

Люди возмущались, горячились, выкрикивали угрозы. Кинзя выжидающе поглядывал на отца: что скажет он? Ему самому, пока не выразит свое мнение отец, неудобно выступить первым. Арслан-батыр поначалу отмалчивался. Когда шум и гомон достигли предела, он поднял руку, требуя внимания, произнес решительным, властным голосом:

— Послушайте меня, ямагат! Как я понял, вы считаете, что заводы строить не надо. Хорошо ли вы подумали?

Разом наступила тишина, вызванная неожиданным поворотом мысли. Даже самые горячие головы не решились возразить Арслану и, переглядываясь, начали искать смельчака, который мог бы поспорить с ним. Постепенно все взгляды сошлись на седовласом, белобородом Хусаине Аккулове. Лишь он может сравниться с Арсланом и по прожитым годам, и по нажитой мудрости. Почувствовав, что от него ждут слова, Хусаин выступил вперед.

— Не обессудь, агай, — начал он неторопливо. — Никак не можем мы уразуметь, к чему ты клонишь. Я, к примеру, понял так: раз твою землю барин забрал под завод, значит, пусть и у других берет?

В толпе пронесся вздох облегчения. Поддерживая Хусаина, дружно закивали бородами остальные аксакалы. Арслан-батыр, чтобы никого не обидеть, с почтительным видом выслушал упреки.

— Нет, кустым, — ответил он Хусаину. — Я не дитя, чтобы злорадствовать по поводу чужой беды. Не о том моя речь. Вот выберут тебя ходатаем. Предстанешь перед начальством и выскажешь, что на душе лежит. А мы тут люди свои и должны поговорить без шума, сообща подумать о том, как быть. Неужто забыли вы с пожарищах и крови, когда выступали против городков и крепостей? А ведь жизнь показала, что не обойтись без них. — Арслан понизил голос. — Вот и с заводами так. Иной раз с тревогой я думаю: лишь бы не было большой войны. Мир неспокоен. С одной стороны точат зубы на Россию алманы⁴. Сзади — Китай. На юге турки грозят. А французы, англичане? Разве обойтись в такое время нашей России без железа и меди? Без них ни ружья не сделаешь, ни пушки не отольешь.

Задумались и стар и млад, слушая Арслана-батыра. И в самом деле, погромыхивает гром на границах государства. Начнется война, и им самим придется седлать коней. Разве башкиры останутся в стороне, если нависнет над страной опасность? Одним луком и стрелами теперь много не навоюешь. Нужны будут сабли и ружья, пушки и ядра, а изготовят их из той руды, что покоится в уральской земле.

Чем же ответит на эти доводы аксакал Хусаин Аккулов?

— Оно верно, наше богатство — не наше, а царское, — со вздохом заключил он. — Да и выхода у нас больше нет кроме того, как согласиться. В Оренбурге, горным управлением, бумага дана с разрешением брать наши земли.

Кинзя, не во всем соглашаясь с отцом, хмуро посмотрел в его сторону, подумал: «Сказал, да не все договорил»... Разумеется, без заводов жить нельзя. Сталь, медь — основа военной мощи любого государства. Поэтому Россия может чувствовать себя уверенной в споре и с алчными восточными соседями, и с западными державами. Все это так. Но отец ни словом не обмолвился о тех, кто строит заводы. Демидовы и Твердышевы чугун и медь продают в казну. Но разве ради блага государства они стараются? Наплевали бы они на все, если б не огромные барыши. Л что достается на долю простого народа, можно видеть собственными глазами, благо завод рядом: крепостное ярмо и нищета, цепи да колодки для непокорных. Из живых людей пьют кровь.

— Почему заводское дело не поручат нам самим? — в упор спросил у отца Кинзя.

Отец удивленно вскинул брови.

— Не слишком ли многого ты ждешь от царицы?

— Почему бы и нет? — возражал Кинзя. — Наша земля, наша руда — и заводы были бы нашими. Как-нибудь управились бы с ними.

— Литейным делом нас не удивишь, — поддержал его юный Кутлугильды. — Умельцы наши издавна ломали руду в горах да отменный булат ковали.

Арслан лишь рукой махнул, как бы досадуя на непонятливость молодых людей.

— Было время, когда довольствовались малым. Русские черпали ковшами болотное железо, мы выковыривали из камней кусочки руды. Хватило бы этого теперь? Как же, хватит... на зубок. Нет, не станет Россия страдать от нехватки железа, имея под боком такие несметные богатства.

— Заводы мы и сами могли бы построить, — настаивал Кинзя.

— Кто? Ты бы стал заводчиком? Или Кутлугильды с Ямансары? Не смеши. С какого боку подойти не знаете.

— Не мы, так другие найдутся. Вон, с руки старшине Тасиму заводское дело. Сын его Исмагил тоже всеми секретами овладел. Без них Юговский завод как без рук. Да и все жители из их Куян-аула и Гайны-аула новым ремеслом промышляют. Взять Салея Боскона и других... чем мы хуже?

— Ничего у нас не получится. — Голос Арслана дрогнул, прозвучала в нем нотка сожаления. — Не приучены.

— Получится, отец. И люди найдутся. Дай только волю Алибаю — обеими руками вцепится.

Было в словах Кинзи нечто такое, с чем Арслан не мог не согласиться. Но ведь это всего лишь слова. Какой смысл ломать голову над невозможным? Как на цыпочки не вставай, до звезд не дотянешься.

— Твердышев нас и на полет стрелы не допустит к горному делу. Что для него мы? Вон он как собачится с Демидовым! — сказал Арслан, подводя черту спорам. — Вот где надо держать ухо востро: не давать Твердышеву отбирать лишку. Ему только палец протяни, он всю руку откусит.

— И с деньгами пусть не прижимает, — добавил Хусаин Аккулов.

Было о чем задуматься выбранным на сходе поверенным. Им предстояло столкнуться с коварным и сильным противником. Он и теперь любыми путями постарается выгадать, обмануть, а старшины Сатлык, Ишалы, Тляумбет, преследуя личные интересы, встанут на его сторону и со своими поверенными сбудут с рук землю. Прельстят одураченных людей пустячными подарками, себе в карманы положат хороший куш. Потом всплывут на поверхность все хитрости, поднимется скандал, не обойдется и без кровавых схваток. Дело дойдет до судебной палаты, но поздно — близок локоток, да не укусишь.

Твердышев, прибирая землю к рукам, делал все так, чтобы процедура оформлялась без сучка и задоринки и всяким искателям правды не за что было уцепиться. Имеются подписи хозяев, согласных продать землю? Имеются. Доверенность в порядке? В руках она. Если так, то остается лишь зачитать поверенным купчую бумагу, затем, благословясь, утвердить ее в уфимской провинциальной канцелярии, и тогда все — полновластный хозяин он.

И снова Кинзя начал готовиться в дорогу. Надел ставшую уже привычной за последнее время кольчугу, взял бумаги, чернильницу, ручку из птичьего пера. Не забыл и те документы, куда были внесены названия сожженных Бирдегулом аулов в дни прошлого восстания, имена бедняг, захваченных им в плен и обращенных в невольников. Здесь и перевод экстракта, сделанного в свое время по приказанию Петрова копиистом Грязновым. Все это он охотно зачитывал тем, кому доверял. Пусть знакомятся. Чем больше людей будут знать правду, тем лучше. Сейчас тоже могла возникнуть необходимость в этих обличительных бумагах.

Узнав, что муж уезжает в сторону Юшатыри, Аим лишь вздохнула. По выражению лица можно было догадаться, что имеется у нее какая-то просьба, но высказать ее не решается. Кинзя сам пришел ей на помощь.

— Ты что-то сказать хочешь, Аим?

— Боюсь, не послушаешь меня... Я насчет родительского дома. Мимо лежит твоя дорога. Хотела попросить, чтоб заехал. Если бы узнала, как поживает мама, может быть, душа моя успокоилась бы...

— Хорошо, родная, заеду.

Свое обещание он решил выполнить на обратном пути, и прямиком направился к Хусаину Аккулову, чтобы прихватить его с собой. Гора Кунгак и спрятавшийся за ним родной аул Аим остались далеко слева.

Сбор был назначен на широкой ровной поляне неподалеку от Юшатыри. По ее краю, разбившись на отдельные кучки, устраивался прибывающий народ. Сторонники Сатлыка Явкаева собрались гурьбой на опушке реденького степного перелеска. Среди них Кинзя разглядел кругленькую фигурку своего тестя Аптырака.

— А мы вот здесь остановимся, — предложил Хусаин Аккулов, указывая на высокое гладкоствольное дерево, одиноко росшее на зеленой ладони поляны. Тут же перебрались к ним поджидавшие их единомышленники. Таким образом, еще до начала схода, образовались две враждебные группы. От них обеих, как от двух сближающихся грозовых туч, веяло громами и молниями близкой бури.

— Твердышевские прихлебатели, — презрительно поморщился Хусаин. — Его я помню еще с тех времен, когда он скотиной промышлял. Скупит у нас за бесценок и гонит продавать в Самару. Кроме того, поставлял продовольствие и фураж солдатам губернатора. Всю торговлю в руках держал. Если на базаре скотины маловато — взвинтит цену, если урожай хороший — цену собьет. Многих купцов так разорил. Теперь к самому Демидову подбирается.

— Демидова ему не свалить, силенки не те, — сказал Кутлугильды. — Ему только с нами бороться, как с несмышленными детьми. Но и мы теперь не лыком шиты.

Кинзя одобрительно подмигнул ему. Кутлугильды по его совету учился в Каргалах. Кажется, начал отличать белое от черного. В добрый час. Умные и честные люди ой как нужны башкирской земле.

— Погляди, Кутлугильды, не Каскын ли Самаров среди старшин похаживает? — сощурил глаза Кинзя, всматриваясь в другой край поляны.

— Вроде бы нет. Он бы сразу к нам подъехал.

— А мне сдается, что это он. Точно, Каскын.

Долго ждал народ Твердышева. Коротая досуг, Хусаин Аккулов распорядился насчет обеда. Быстро собрали табын — скатерть с немудреным походным угощением.

— На сытый желудок и разговаривать будет легче, — кивнул Кинзя, приглашая Кутлугильды к трапезе.

Даже во время еды он косил глазом в сторону старшин. Вызывал в нем раздражение тесть: выпятив грудь колесом, он важно расхаживал с сыновьями Бикбулатом и Кусяпаем. И когда доносился громкий, каркающий голос сотника Бикбулата, у Кинзи кусок вставал поперек горла.

Лишь начали разливать кумыс, будто привлеченный его запахом, неслышно появился Каскын.

— Ты как летучая мышь, — пошутил Кинзя. — Это она во время войны между птицами и мышами металась из стороны в сторону. К птицам кидалась: я, мол, тоже летаю; к мышам жалась: я, дескать, вашей породы.

Каскын, привыкший к постоянному подтруниванию Кинзи, и не думал обижаться.

— Не мели ерунду. Я лишь присматривался, что к чему.

— Ты на это мастер. Может быть, и за мной приглядываешь?

— Мимо глаз не пропущу.

— Что там Сатлык поделывает?

— Он-то? Готов копытом землю рыть. Ты, говорит мне, во время выборов старшины, конечно, с голоса Кинзи петь будешь.

— Что ответил ему?

— Кончились, говорю, твои деньки. Сами сыщем кого-нибудь, кто станет юртовым у тамъянцев.

Кинзя, повеселев, хлопнул его по плечу. Значит, Сатлык не на шутку трусит. Еще бы! Больше половины собравшихся здесь настроены против него. Кинзя был уверен, что и во время выборов можно будет скинуть его и поставить старшиной своего человека.

Обе группы обменивались испытывающими взглядами. Словно две армии, готовящиеся к противоборству, группировали силы, намечали маневры, изучали возможности друг друга. Между враждебными лагерями сновали лазутчики. К сторонникам Кинзи тишком подобрался мулла Камай Кансултан. Он был без чалмы, по острый глаз Кинзи сразу выделил его в людской толчее. «Крутись, крутись вокруг меня, — усмехнулся Кинзя. — Ох и докрутишься когда-нибудь...» Он давно подозревал, что всеми новостями муллу снабжает Магитап. Но как? Встречаются где-нибудь? Вряд ли. Трусливый Камай на такое не решится. Стало быть, имеется связник. Кто он? Для Кинзи это оставалось тайной.

Вскоре мулла снова ушел к Сатлыку. Его сразу окружили, по-видимому, выпытывая новости. Кинзя издали смотрел на тестя Аптырака, на своих шуринов — братьев Аим, и ему вспомнились слова жены, сказанные на прощанье. Зайти, проведать... А ведь вот они, перед его глазами. Никто из них даже не кивнул ему, не подъехал, как полагалось бы родственникам. Что ж, по привету и ответ. Он тоже шагу не сделает им навстречу.

В ожидании прошло довольно много времени. Люди уже начали уставать. Летний зной давал о себе знать. Пущенные на выпас лошади потянулись к подножию горы, скучились в жидкой тени редколесья и, ожесточенно помахивая хвостами, отгоняли надоедливых слепней.

Рассеянно разглядывая окрестности, Кинзя ходил по краю поляны, стараясь отвлечь мысли от предстоящей жаркой схватки. Сзади послышались чьи-то шаги. Обернулся — старшина Явкаев! Толстый, с большим животом, он был похож на копну, посаженную на крепкие кривые ноги. Выдровая шапка сбита набекрень, елян нараспашку. На лоснящемся лице змеится скрытая улыбка.

Кинзя прошел стороной, делая вид, что не заметил его. Немного погодя, развернувшись, они двинулись навстречу и столкнулись лицом к лицу. Кинзя пронизывающе посмотрел на Явкаева. Тот, казалось, тоже готов был испепелить его взглядом. Они многое могли бы сказать друг другу, но оба, сдержавшись, промолчали. Заметив, как досадливо поморщился Сатлык, Кинзя усмехнулся.

Наконец-то со стороны Оренбурга прискакал на взмыленном коне гонец. Он что-то сказал обступившим его людям. И тут же двое старшин, Сатлык и Ишалы, вскочив в седла, помчались в ту сторону, откуда появился нарочный. Оба лагеря пришли в движение. Вдали послышался веселый перезвон бубенцов. Поплыл над дорогой длинный шлейф пыли, поднятый каретой с кожаным верхом.

Резво неслась купеческая тройка. Слева от нее гарцевал на сером трехлетке Сатлык, справа, на саврасом жеребце — Ишалы. Не утерпели, кинулись встречать. А сзади катились еще две кареты, несколько груженых повозок. Сопровождали всю эту процессию казаки и драгуны.

— Едут, едут! Барин едет! — прокатилось в толпе.

Едва тройка остановилась, как сотник Бикбулат подхватил под уздцы пристяжную и, вместе с остальными старшинами, отвесил низкий поклон Твердышеву.

— Гляди-ка, встречают словно царя или губернатора! — толкнул брата в бок Кайбулат.

— Тише! — нарочито испуганным тоном откликнулся Кинзя. — Не то подслушает Камаймула да шепнет про тебя на ушко купцу. — Посерьезнев, он с горечью произнес: — У себя на заводах он страшней губернатора. Видел бы ты, что там делается. У него только в Воскресенске сколько рабов! И плетьми их порет, и в колодки сажает, и к камню цепью приковывает. А тут наши гнутся перед ним, как перед благодетелем.

Не только старшины, но и простой люд кланялся прибывшему за их землей заводчику. Народной массе известен, кто таков Твердышев. Купец ли он, заводчик ли, но раз имеет много земли и крестьян — настоящий барин. Добра от него не жди. Однако, по заведенной исстари привычке оказывать почтение богатым да сильным, люди покорно гнули перед ним спины, хотя все знали, что Твердышев, дай ему волю, не раздумывая погнал бы их всех на завод, и загуляла бы по спинам хозяйская плеть. И такое, наверняка, он впредь постарается сделать.

Одетый в сюртук с закругленными полами, в картузе с белым верхом и черным околышем, по-купечески толстый и дюжий, Твердышев грузными шагами прошелся перед старшинами. Погладил седеющую бороду, цепкими глазами оглядел собравшихся.

— Ага, все поверенные явились. Так что дело затягивать не будем, — сытым баском произнес он.

Старшины подобострастно склонили головы.

— Да, да, все в сборе... за нами дело не станет, — угодливо высунулся вперед Сатлык.

Твердышев не спешил. Он повернул голову назад, сделал незаметный жест. Сопровождавшие его слуги сразу занялись своими обязанностями. С Твердышевым прибыли его управляющий, приказчики, писари, землемеры-межевые, стряпчий-адвокат, два стражника с капралом. Капрал в треуголке, с косичкой, отдал приказания. Маркитанты начали сооружать белый шатер, приказчики проворно сгрузили с повозок бочку с водкой, ящики с ароматным чаем, разложили свертки ситца и холстины.

— Подайте першпективную трубу, — приказал Твердышев и, словно желая удостовериться, достойна ли покупаемая земля его благоволения и подарков, начал рассматривать склоны окрестных гор, речки, тугаи, равнины, хребты, косогоры, поросшие молодым дубняком и березками.

Незнакомый предмет вызвал у башкир удивление и любопытство.

— Трубка-то с глазом! Вон, блестит на конце...

— Это не глаз, а стекло...

— Посмотреть бы, что он в ней видит...

— Говорят, и под землю заглянуть можно...

Твердышев был из той породы людей, которые видят гораздо больше, чем может показать подзорная труба. Нравы местного населения он изучил до тонкостей. Знал, что из-за земли происходят скандалы, может дойти и до бунта, но если дело повернуть умеючи, все пойдет как по маслу.

Коня покупаешь — бери уздечку, корову берешь — не забудь веревку. При обмере земли Твердышев не только с уздечкой брал лошадку, но и жеребенка прихватывал. Однако все чаще возникали непредвиденные осложнения. На прошлом сходе поднялся шум. Люди раскусили, что за участком земли, отведенным Твердышеву, последуют новые его посягательства на обширные леса, луга и горы. И возмутились. Даже те, у кого кочевья оставались еще нетронутыми, были насторожены и враждебно настроены. Нынче народ пошел другой, и разговаривать с ним надо по-иному. Не давить на него, не грозить, а вручить, как щедрый дар, аршин ситца и напоить вволю водкой. Пьяный человек делается добрей. С ним легче обговорить условия и, покуда не вылетел хмель из головы, занести эти условия в документ, скрепить подписями. Потом иди, жалуйся, — сам продавал, сам тамгу ставил, никто тебя не неволил и не обижал. Твердышеву важно утвердить купчую, тогда на его стороне — закон, губернатор, сенат, могущественная рука самой царицы.

Твердышев был уверен в успехе. Старшины подкуплены, обещана им благосклонность со стороны губернатора. Оставалось угостить как следует всех этих туземных делегатов, заткнуть им глотки грошовыми подачками.

— Негоже являться в гости с пустыми руками, — торжественно провозгласил Твердышев и начал собственноручно оделять окруживших его людей ситцем, чаем. Потом за дело взялись приказчики. Выбили из бочки затычку, принялись разливать водку в деревянные чаши.

— Ишь, в башкирские тустаки льют! — удивлялись и радовались в толпе. — Как откажешься?

— Сказка, да и только, — хмыкнул Хусаин Аккулов, топорща седые усы. — Водка — бочкой, табак — лукошком, ковш с цепочкой — пей, не жалей!

Первый тустак поднял сам хозяин.

— По высочайшему повелению государыни-императрицы здесь появятся новые заводы. Отныне мы с вами добрые соседи. Станем жить в мире и согласии. Открою я для вас лавки с товарами, богатые каменные магазины. Зашумят многолюдные базары. Ярмарки будем проводить... За здоровье ее священной особы Елизаветы Петровны!

Нестройный хор голосов подхватил его тост.

Тустаки гуляли по кругу. Из окружения Кинзи никто не притронулся к водке. Заметив это, старшина Сатлык помрачнел. Он отлично понимал, что при составлении купчей сложнее всего будет справиться с Кинзей, а уговаривать его, чтобы принял угощение, не позволяла гордость. Аптырак тоже знал, что бесполезно склонять зятя к зелью. Лишь его младший брат Тляумбет, сенкемский старшина, смирив гордыню, сунулся с полным тустаком к Кинзе.

— Не будь девицей, зятек, будь джигитом. Отведай барского угощения. По жилам кровь заиграет, настроение поднимется. Пей, не бойся, ведь это земзем...

— Земзем? — переспросил Кинзя. — В таком случае ты ошибся, агай, не в те ворота стучишься. Предложи святую водичку мулле Камаю. Ему по сану положено.

Дружный хохот был ответом на проявленную Кинзей находчивость. Ловко он поддел! Земзем — это вода из священного колодца у храма Кааба в Мекке. Но ведь земземом называют и вино.

— Зря ты ершишься, зятек, зря, — сказал Тляумбет и, посрамленный, с глупой улыбкой на лице, начал предлагать дармовое купеческое угощение Хусаину и его сыновьям, Каскыну и Кутлугильды. Они тоже наотрез отказались. Отправили нетронутые тустаки назад, не прикоснулись к подаркам, принесенным слугами Твердышева.

В разгар веселья приказчик со стряпчим положили перед Твердышевым толстую, в кожаном переплете, с медными застежками конторскую книгу.

— Все документы здесь, Иван Борисович.

— Где ландкарты?

— В самом конце.

Твердышев, ожидая еще чего-то, огляделся. Писарь с подвешенной к поясу чернильницей и сунутым за ухо пером угодливо протянул ему свернутую трубочкой бумагу.

— Вот здесь нужно поставить подписи, — сказал Твердышев и обратился к управляющему. — Действуй.

Тот с важным видом, взяв в руки книгу с документами, приступил к делу.

— По указу ея императорского величества Елизаветы Петровны... — Он перечислил все разрешения, указания, касающиеся покупки земель, перелистал другие необходимые бумаги, коротко излагая их содержание. — Согласие народа имеется, теперь поверенные должны поставить подписи. Прошу подходить по одному.

Началось!..

Кинзя, опережая всех, выступил вперед, произнес очень вежливо, но требовательно:

— Господин управляющий, сперва прочтите, пожалуйста, бумагу Берг-коллегии, данную от имени нашей государыни...

Твердышев колыхнулся всем своим массивным телом. У управляющего забегали глаза. Он вопросительно взглянул на хозяина. Сатлык Явкаев опомнился первым и попытался выправить неловкое положение.

— Зачем читать? Мы этот указ знаем.

Кинзя обратился к поверенным:

— И вы тоже знаете?

— Нет, нет. Нам никогда его не зачитывали, — послышалось в ответ.

— А ты, старшина, своими глазами читал?

— Я?.. Не твоего ума дело!

— Боишься признаться, что не читал. Ведь ты по-русски ни слова не знаешь, кроме нескольких ругательств. Что ж, так и будем считать, что ты, Явкаев, не желаешь выслушать указ нашей великой императрицы.

На Сатлыка словно ушат холодной воды вылили. От неожиданности он выпучил глаза.

— Это... как так... почему не желаю... Ты не пугай! Я верен государыне душой и телом. Весь наш род — ее верные слуги. Это ты собрал своих припевал да насмехаешься над уважаемыми друзьями губернатора. Есть люди, которые слышали, как ты их поносил.

Камай-мулла высунулся из-за его плеча, закивал:

— Истинно так! Собственными ушами слышал...

— Твоему доносчику не мешало бы почистить уши, — откликнулся Кинзя. — Плохо он слышит. Как раз в тот момент мы тебя костерили, Сатлык.

Раздался смех. Явкаев, казалось, готов был лопнуть, побагровев от натуги. Лютой злобой сверкали его глаза.

Твердышеву не раз доносили, что Кинзя — самый зловредный из башкир. При установке межевых столбов самый придирчивый — он; затевающий спор из-за каждой пяди земли — он; требующий показать ему все бумаги — он. Да и сторонников у него что-то многовато. Стоило ему одно слово произнести, какой гул поднялся. Дабы избежать скандала, Твердышев приказал ознакомить присутствующих с бумагой Берг-коллегии. Управляющий бойко начал читать, но дойдя до места, где шла речь о медных рудниках, вдруг запнулся, промямлил отдельно выхваченные строчки и, не зная, как связать концы с концами, вовсе замолк.

Кинзя тотчас очутился рядом с ним.

— Большой грех берешь на душу, господин управляющий. Искажать государевый указ никому не позволительно. Если написанные тут слова тебе не по душе, позволь, я прочту.

Не ожидая, пока тот отдаст книгу, он выхватил ее из его рук и сам начал читать, одновременно переводя с русского на башкирский.

— Вот ведь как тут написано: земля, где добывается руда, должна быть длиною в двести саженей, шириною в пятьдесят. И запрещается там пашни пахать, деревни строить. Почему это место пропускаешь?

Кинзя закончил чтение указа. Облегченно вздохнув, управляющий торопливо зачитал документ о продаже земли. Кинзя опять взял бумагу из его рук.

— Большая ошибка вышла. Видишь? В бумаге Берг-коллегии про одно говорится, а у вас про другое: «Завод забирает под рудники столько земли, сколько ему надобно...» Нет, господин Твердышев, пусть будет, как в указе. Земля тоже любит счет.

Гул возмущения пронесся в толпе. Озабоченно зашушукались старшины. Твердышев хотя и не знал языка, но понял, что башкир проняли доводы Кинзи, и пошел на хитрость:

— Ладно, это место мы потом выбросим.

Кинзя все с той же вежливой настойчивостью возразил:

— Купля и продажа земли дело не шуточное. Это на вечные времена. Переписать надо. И не потом, а сейчас, здесь же.

Поверенные шумно поддержали Кинзю. Суун-кипчакский старшина Ишалы Кулумбетов в сердцах крикнул Сатлыку:

— Ты чего стоишь и глаза таращишь, как глупый жеребенок? Твой бушман. Уйми его!

Подхлестнутый его обидным выкриком, Сатлык будто с цепи сорвался.

— Я их!.. Я уйму!.. Живо мозги вправлю! — Яростно хлестнув в воздухе камчой, он шагнул к Кинзе. — Ты кого из себя строишь? Всюду суешь нос. По какому праву? Ты кто — юртовой? Это я голова над всеми бушманами и тамъянцами. Я, а не ты! Прочь отсюда!

Кинзя тоже сделал шаг навстречу. Сегодня они во второй раз сошлись лицом к лицу, но если часом раньше они были одни и не было повода для схватки, то сейчас на них были устремлены десятки глаз.

— Убери камчу, — сохраняя спокойствие, произнес Кинзя. — Землю продаешь не ты один. Здесь сошлись представители пяти родов. Всех нас народ выбрал. Мы его волю выполняем. Если мы не нужны, никто из нас своей тамги не поставит. Уедем. А потом обо всем народу расскажем.

— А-а, ты бунтовать?!

— Это ты, Сатлык, бунтуешь. Идешь против правды и государева указа. — Кинзя обратился к поверенным. — Что скажете, люди? Может быть, не глядя подпишем? Или пусть перепишут купчую?

Он словно охапку хвороста бросил в костер.

— Обманщики!

— Продажные шкуры!

— Переписать!

Обстановка накалилась до предела. Твердышев, окруженный челядью и драгунами, терпеливо ждал, чем все это кончится. Он знал из опыта, что большой драки не будет — тому порукой стражники с капралом. Пошумят башкиры, да успокоятся, смирятся. Куда им деться? Любопытно было понаблюдать за Кинзей. Вот кому бы людьми править. Вся свора старшин его одного не стоит. Накидываются на него, как остервенелые шавки, а он и бровью не ведет. Такого бы привлечь на свою сторону, да, сказывают, неподкупен. Раз так — вдвойне опасен. Упускать из виду нельзя.

Старшины, чувствуя на себе холодный взгляд Твердышева, старались каким-нибудь образом замять скандал. Одни успокаивали Сатлыка, другие увещевали Кинзю. Даже Аптырак, переборов застарелую неприязнь к зятю, подошел к Кинзе и ласково, насколько мог, стал уговаривать:

— Зять... зятек... Выслушай меня, как отец говорю. Не подобает мужчине быть таким мелочным. Ну, ладно, чуточку лишнего барин берет. Что поделаешь? Безмен тоже с перевесом показывает. Коня без недоуздка не продают, так убиваться ли по недоуздку? Сколько уж мы земли продали, не жалели, теперь-то зачем шум поднимать...

— Да, земли вы много продали. — Кинзю сильней всего задел лицемерно-ласковый тон тестя, говорившего с ним как с малым ребенком, и он повысил голос. — Прошли ваши времена. Земля тоже не без края, этак и пробросаться можно.

Сколько ни старались миротворцы, Кинзя с Сатлыком стояли каждый на своем. Один требовал составить новую купчую, другой упрямился и искал выхода душившей его злобе.

— Твоего участия в наших делах никто не просил. Убирайся отсюда! — кричал Сатлык, брызгая слюной. — Здесь хозяева мы, старшины!

— Не выйдет по-твоему, — отвечал Кинзя. — Достаточно ты над людьми поглумился!

Сатлык в бешенстве тряс головой, шапка съехала на затылок.

— На свою башку глотку дерешь! Или туда захотел? — Он показал решетку из пальцев.

— Ты меня острогом не пугай. Многих вы, конечно, посажали, сколько пакостей на своем веку натворили. Бирдегул аулы жег, людей грабил, убивал. А ты...

— Бирдегула не трогай! — не дал ему договорить Сатлык. — Святого человека решил опорочить?

— Святого?! — Кинзя выхватил из кармана еляна экстракт, в который были занесены несчетные преступления перед народом Бирдегула, Аптырака, Юмагужи и им подобных. — На, читай! Все ваши старшинские подлости тут собраны. Ты такой же обманщик и мздоимщик! Хочешь за осьмуху чая землю даром отдать? Не будет этого. Народ не даст тебе больше воли!

Оглушенный неслыханными упреками, Сатлык некоторое время стоял в оцепенении, не в силах произнести ни слова. Непонимающе глядел на сунутую ему в руки бумагу, потом, словно опомнившись, отшвырнул ее и схватился за камчу. Кинзя, не дрогнув, насмешливо глядел ему прямо в глаза. Стоявшие за его спиной поверенные тоже подняли сжатые в руках ременные плети. Наблюдавший за этой картиной Твердышев шепнул несколько слов управляющему, и он, перехватив руку Явкаева, силой отвел его в сторону.

Твердышев был раздосадован, хитрая уловка с купчей ему не удалась, но успокоился быстро. Земли и так перепадет достаточно. Подумал: «Понадобится еще — придумаем что-нибудь, не впервой». И приказал переписать купчую. Пока писарь скрипел пером, он продолжал играть роль благодушного хозяина, предложил выпить по желанию: кому — чай, кому — водку.

Купчая была переписана. Иван Твердышев высоко поднял ее над головой.

— Вот! Все по-вашему. Я первый подписываюсь.

— Ставить подпись одно, а справедливость — другое, — сказал на ломаном русском языке Ямансары. — Берите не больше, чем отмерено. Мы за межевым проследим, когда он столбить начнет.

— Обещаю полный порядок, — с простецким видом ответил Твердышев. — Приезжайте, проверяйте. Гостями будете.

Ямансары просиял. Как же! Не обиделся барин на его смелую речь, напротив, обещание дал, в гости пригласил. Он посмотрел на Кинзю, ища у него одобрения, но увидел на лице друга грустную усмешку.

...Один за другим подходили к столу поверенные, вкривь и вкось ставили подписи или тамгу — личный знак. Тех, кто продолжал сомневаться или упрямился, старшины тащили за руки, подталкивали в спины.

— Было большое кочевье, теперь уместилось оно на клочке бумаги, — тяжко вздохнул аксакал Хусаин Аккулов, дрожащей рукой выводя свою тамгу.

Земля была продана. Поверенным оставалось лишь съездить в Уфу, утвердить купчую в канцелярии уездного воеводы и получить 184 рубля. Земли лишились сегодня, а деньги получили четыре года спустя. За это время Твердышев прибрал к рукам еще сотню таких участков.

8

На обратном пути Кинзя решил выполнить просьбу Аим и навестить тещу. Он распрощался с друзьями. Их дороги лежали в разные стороны.

Перед тем, как расстаться, Хусаин Аккулов еще раз поблагодарил за помощь. Его сын Баргу, ни на шаг не отстававший от Кинзи, сказал:

— Абыз, позволь мне сопровождать тебя.

Кинзя воспротивился. Отъехав от поляны, где происходил торг, он бросил поводья, дав полную волю коню. Вначале дорога шла вдоль берега Юшатыри, затем увела в сторону. Конь брел неторопливо, словно чувствуя настроение хозяина, который, оставшись один, ощутил прилив легкой тоски. Теперь он жалел, что отказался от предложения Баргу. Одинокому путнику дорога длинней кажется, наводит на грустные размышления. Особенно когда на душе лежит камень.

Перевалив через хребет горы, Кинзя увидел далекие тугаи Агидели. Зеленым цветущим пологом расстилалась до самого синего края небес родная земля — такая красивая, тихая, безмятежная. Сколько еще слез будет пролито на ней, сколько будет потерь?..

С вершины горы едва приметная тропа скользнула вниз и побежала вдоль леса, петляя между кустов калины и боярышника, среди раскидистых деревьев. Впереди себя, на небольшом расстоянии, Кинзя заметил косулю и остановил коня. Жаль было спугнуть грациозное животное. Косуля, вскинув точеную голову, подняла уши торчком, сморщила ноздри, втягивая воздух. Спрятавшийся за деревьями всадник ей не был виден, и ветер дул не с его стороны. Не обнаружив ничего тревожного для себя, она мирно принялась ощипывать листья с молоденькой осины.

Присмотревшись внимательней, Кинзя обнаружил, что перед ним не только косуля. Чуть в стороне, шурша прошлогодней, пахнущей мышами листвой, играет лисица. Над деревьями плавает лунь, а еще выше высматривает добычу сокол-белогорлик. У каждого свое дело, своя жизнь.

Кинзя перевел взгляд на косулю. Почему она насторожилась, тревожно замерла? Что ее напугало? В тот самый миг что-то непонятное, с тонким звоном, пронеслось рядом с головой Кинзи. Стрела! Ее ни с чем не сравнимый, знакомый свист. Косуля прыгнула, исчезнув в зарослях. Шмыгнула в густую траву лисица. Пропали, словно растаяли в воздухе, и лунь, и белогорлик. Но рука, выпустившая стрелу, целилась не в них. Пролетела оперенная смерть на высоте головы всадника, сидящего на коне, ударилась в ствол векового дуба, покачалась немного и упала на землю. Кинзя резко натянул поводья, конь поднялся на дыбы, потом, повинуясь хозяину, обошел дуб по кругу. Кинзя взял наизготовку лук. Не бывает земли без ямы, леса без зверья. Иной раз беспечность оборачивается могилой. Нет, это был не случайный выстрел. Вон, лежит стрела. Кинзя сжал каблуками крутые бока коня, тот, послушный команде, почти коснулся животом земли, осталось лишь руку протянуть за стрелой. Она была без наконечника, потому и не вонзилась в дерево, а упала.

В хвосте стрелы, там где выемкой она кладется на тетиву, виднелась отчетливая тамга. Кинзя сразу узнал ее — знак Сатлыка Явкаева. «До печенок его сегодня проняло», — подумал Кинзя. Хочет отомстить, или пугает? Просто так тупую стрелу не посылают. В ней вызов. И не принять его — значит, прослыть трусом.

— Эй, юртовой! — крикнул Кинзя, привстав в стременах.

Шевельнулись густые заросли подлеска, послышалось фырканье лошадей, но на открытое место выехал один всадник — старшина Сатлык. Его караковая кобыла, увидев буланого жеребца Кинзи, заливисто заржала. За деревьями мелькнула еще чья-то фигура. Хотя и говорят, что от вражьего глаза надо держаться подальше, Кинзя тронул коня и приблизился к старшине на расстояние, с которого можно говорить не напрягая голоса, и помахал стрелой.

— Это как понимать, Сатлык? Послать стрелу без наконечника — честь потерять. Разве не так?

— Понимай, как хочешь. Лопнуло мое терпение!

— Вон как? Дешевая цена твоей тамге. Или я твоего отца убил, чтобы платить кровью за кровь? Или скотину твою увел? Ну, отвечай, почему идешь на подлость.

— Язык у тебя длинный, вот что! Больней стрелы ранит. Пока не отомщу, не успокоюсь! Возьми свои слова назад!

— Слова, сказанные от имени народа, назад не берутся.

— Если так, дай мне кизэк.

Кинзя вздрогнул. На фоне сверкающего дня фигура стоявшего перед ним всадника казалась зловеще черной. Что ему ответить?

С незапамятных времен существовала среди людей вражда. И был когда-то жестокий обычай. Если враждующие не приходили к согласию, дело доходило до поединка. В таких случаях один из них, считая себя оскорбленным в большей степени, просил кизэк — право на первый выстрел. Если джигит дорожил честью — соглашался.

Сатлык не без злого умысла вспомнил осуждаемый всеми, преданный забвению обычай. Он выпросил право первого выстрела и, конечно, не промахнется. Кинзя мог бы отказать ему, нет за ним никакой вины, но он принял условия поединка. Не страшна стрела Сатлыка, страшней позор. К тому же, мелькнула мысль, показавшаяся ему интересной и важной. Ведь если он останется в живых, то... Лицо Кинзи просветлело.

— Сатлык, ты многих убрал с дороги. Теперь моя голова понадобилась? Бери! — с издевкой произнес он. — Однако помни, что мышка, которая смерти ищет, играет с кошкой. Если ты, как ободранный волк, человечьей крови жаждешь... дам тебе выстрелить первым. Готовь лук!..

Хотя и восставала душа против откровенного злодейства, он, не говоря больше ни Слова, подчиняясь старинному обычаю, застыл в седле.

У Сатлыка, разумеется, все было наготове. Он, наслаждаясь моментом долгожданной мести, не спеша отъехал назад, на расстояние полета стрелы. В его воле было определить дистанцию. Нет доблести в том, если, опасаясь промахнуться, начнешь целиться с близкого расстояния. Однако и чересчур удаляться боязно, можно не попасть в цель. Ежели противник останется жив, он получает право на ответный выстрел с того же расстояния.

Сатлык развернул коня, повертелся в седле, выбирая удобное положение, и, не скрывая торжества, изготовился к стрельбе. Поднял лук, положил стрелу на тетиву. Не торопится, чтобы продлить удовольствие. Чего он возится, чего бормочет? Даже издали можно заметить, как шевелятся его толстые губы. Хотя и хорошим мергеном был юртовой, но, веря в приметы, он заклинал стрелу: не тресни, когда натяну тетиву, лети ровно, не ударься боком...

Не отрывая глаз от врага, Кинзя чуть поднял правую руку и положил ее к левому плечу, чтобы немного прикрыть сердце. Вот Сатлык привстал в стременах, наклонился. Вот натянулась тетива... И тут же почувствовал сильный удар в грудь, словно хватили по ней чем-то тяжелым.

Стрела была нацелена прямо в сердце. Она угодила в щиток на рукаве, рикошетом скользнула по нему и, пробив все три слоя колец на кольчуге, кольнула тело острым жалом, нанеся неглубокую рану.

— Мерген! — презрительно воскликнул Кинзя, выхватив торчащую из груди стрелу. Он потрогал ее восьмигранный наконечник, сунул к себе в колчан.

Сатлык не верил глазам. Уж не сходит ли с ума? Ведь как старался! Не промахнулся, стрела попала точно в цель и должна была прошить насквозь. А Кинзя жив-здоровехонек. Наваждение... Или он успел прочесть молитву исме-агзам?

Старшина оглянулся, отыскивая скрытого за деревьями спутника, но с места не тронулся, лишь выпрямился в седле и хмуро взглянул на противника.

Теперь право на выстрел получил Кинзя. И его воинский лук наготове. Вынута из колчана длинная оперенная стрела. Остается вложить ее в тетиву и натянуть до отказа... Но Кинзя тоже медлил. Планы у него были иные.

В это время над головой Сатлыка показался летящий ворон. Он парил медленно и лениво, то ли падаль выискивая, то ли ожидая, не прольется ль здесь кровь. В мгновенье ока Кинзя вскинул лук и выпустил стрелу. Кувыркаясь, птица упала под ноги старшине.

Сатлык уловил момент выстрела, но ничего не понял, и лишь когда шлепнулся оземь мертвый комок перьев, до него дошло, что он избежал смерти. Вместо того, чтобы радоваться, он заметался в седле, не зная, как ему быть дальше. До выстрела, без разрешения противника, с места трогаться нельзя.

— Почему в меня не стреляешь? — в бешенстве закричал он Кинзе, который, опустив лук, начал приближаться к нему.

— Достаточно того, что ворона подстрелил. Зачем мне какой-то паршивый лунь? — пренебрежительно ответил Кинзя. — А стрела твоя — вот, она, в колчане. Видишь? Теперь имею право в любое время пустить ее в тебя. Возвратить долг. Помни это!

Услышав его слова, Сатлык пришел в неистовство.

— Сейчас стреляй! Сейчас! — сорвался он на визг и начал развязывать под горлом рубашку, обнажая волосатую грудь. — Сюда стреляй!..

Раздался топот копыт. Из-за склона горы появились три всадника. Кинзя узнал их издали. Двое — его родичи: готовый отдать за него душу Кутлугильды и неутомимый Баргу. А третий... третий... да это ж Каскын!

Они без всяких расспросов поняли, что тут происходит. Еще на берегу Юшатыри, будучи свидетелями схватки между Явкаевым и Кинзей, они почувствовали, что Сатлык способен на любую пакость. Когда собирались разъезжаться по домам, им стало известно, что старшина, отделившись от всех, тайком пустился по следу Кинзи. Друзья, хотя и не успели к началу поединка, бурно радовались тому, что все закончилось благополучно, кидали недобрые взгляды на Сатлыка, готовые по малейшему знаку Кинзи наброситься на него, растерзать и бросить рядом с убитым вороном — пусть станет пищей для таких же любителей падали, как эта крылатая тварь. Но нет, нельзя нарушать обычай.

— Почему потратил заветную стрелу на птицу? — сердился Баргу. — Ты убей подлеца!

— Пусть пока живет, — ответил Кинзя, успокаивая друзей. — Хватит лить башкирскую кровь. И без того ее много пролито. Но его должок остается за мной. Если еще раз какую-нибудь подлость нам учинит, тогда на воронов я тратиться не стану! — Он посмотрел на мрачно нахохлившегося Сатлыка. — Ну, взяточник, сегодня ты свое получил. Теперь вон отсюда!

Сатлык огрел камчой лошадь и исчез за деревьями. Там присоединился к нему прятавшийся за деревьями спутник.

— Ба, да это же Баим! — воскликнул Баргу.

— Баим?! — Изумленный Кинзя долго смотрел вслед двум удаляющимся всадникам. Вот он с кем спелся...

Впрочем, удивляться было нечему. Баим, когда-то сговоренный с Аим, затаил лютую злобу на соперника. Сатлыку Явкаеву не требовалось больших усилий, чтобы склонить его на свою сторону.

Кинзя поблагодарил друзей за проявленную заботу. Расставаться с ними не хотелось, но не заявляться же с такой оравой в дом тестя.

— Возвращайтесь, — сказал он им. — Мне одному ехать надо.

— Еще чего! — вскинулся Каскын. — Вдруг тебя опять подстерегают?

— Беда одна не ходит, — присоединился к нему Кутлугильды.

— Сейчас они не решатся, — уверенно ответил Кинзя.

Снова он остался один. Неохотно оторвался от своих собратьев и конь — упрямился, ржал им вдогонку и, лишь когда Кинзя прикрикнул, смирился.

День клонился к вечеру. После томящего зноя неожиданно пахнул в лицо прохладный ветер. Кинзя вздохнул полной грудью. Потихоньку ныла рана, но кровь перестала сочиться, и вскоре он забыл о ней, наслаждаясь яркой зеленью леса, запахами цветущих трав.

Приближались берега Агидели. Река делала замысловатые повороты, огибая гору Кунгак. Там лежит аул тестя. Вокруг — владения его сыновей. Выше по реке обосновался сын Бирдегула — Юмагужа. А дальше, до самых отрогов, джайляу старшины Явкаева.

То ли поджидая кого-то, то ли просто греясь на солнце, Аптырак стоял у входа в юрту. При появлении зятя он вздрогнул, изменился в лице, в замешательстве спросил:

— А где юртовой?

— Значит, знал ты, любезный тестюшка, куда и зачем он собирался? А я вот приехал, к твоему сожалению, — живой. Коли считаешь, что стрелы Сатлыка мало, руби меня саблей. Я перед тобой!

— Что ты, зятек? О чем говоришь? — заюлил Аптырак. — Я имел лишь в виду, что вы одной дорогой поехали. Думал: встретились, помирились...

Из юрты на шум голосов выбежала жена Аптырака. Что происходит? Какая стрела? При чем тут Сатлык?

Кинзя уже направился к привязанному в стороне коню.

— Куда же ты, зять? — Растерявшаяся теща, не успев даже выспросить словечко о дочери, по-старушечьи согнулась, вытерла подступившие слезы.

— Прощайте! — холодно бросил Кинзя и погнал коня прочь.

— В чем же наша вина? Ну, в чем? — сокрушенно бормотал Аптырак.

9

В джайляу удивлялись тому, в каком скверном расположении духа вернулся Кинзя. Не узнать было его лица, всегда излучавшего улыбку.

Встречавшие хозяина люди приняли коня, расседлали, поднесли кумыс. Кинзя молча пригубил его.

— Или барин одолел, абыз? — спросил, набравшись смелости, один из стариков.

Полагалось ответить вежливо и обстоятельно, но пересилить себя Кинзя не смог.

— Как же ему не одолеть, — пробурчал он и пошел к юрте.

Бросившаяся навстречу Аим хотела помочь снять одежду, но отпрянула, глянув на его лицо. Она давно не видела мужа таким отчужденным, застывшим. Так и стояла перед ним, не зная, что делать. Приласкаться не к месту. Сказала несколько бессвязных слов — муж не ответил. Тогда она, обидевшись, капризно сказала:

— Совсем как неживой. К маме заезжал?

— А чего мне бояться? Заехал.

Кинзя расстегнул елян, снял и неторопливо повесил на оленьи рога. Потом развязал тесемки рубашки, и только теперь она увидела кровь у него на груди.

— О, господи, прямо у сердца! — вскрикнула Аим и придвинулась ближе, разглядывая рану. — Надо тряпкой перевязать... Неужто с медведем встретился, Кинзя? Нет, на медвежий коготь не похоже. Стрела?! Кто стрелял?

— Кто же, как не твои родственнички.

— Они?.. В тебя?!

— Если выпустят стрелу — не сердце, а сам я мишень, — нараспев произнес Кинзя, переиначив слова из «Мухаббатнаме», слова любви, сказанные им когда-то жене.

— Перестань шутить, Кинзя. Объясни толком.

Муж и на этот раз не дал вразумительного ответа, но Аим начала догадываться сама. «Стало быть, подстерегли в дороге, — подумала она. — Говорит, что мои родственники. Неужели?..»

Страсти, бушевавшие в душе Кинзи, понемногу улеглись. Аим, не обращая внимания на оханье мужа, решительно обмыла рану, смазала ее курдючным салом, перевязала, напоила из своих рук кумысом. Занявшись привычными делами, она повеселела, деловито сновала по хозяйству, отдавала распоряжения женщинам. Муж оттаял, улыбнулся — и ей больше ничего не надо.

Вскоре вернулись на джайляу кобылицы. Их погнали на вечернюю дойку. Аим переложила все хлопоты на плечи Магитап и подошла к мужу.

— Кинзя, свекор просил, как ты вернешься, заглянуть к нему вечерком. Уже время. Поедем?

— А-а, отец, наверное, насчет земли хочет разузнать, — ответил Кинзя. — Что ж, съездим.

Обрадовавшись тому, что в голосе мужа нет жестких нот, она торопливо нарядилась, надела елян, по привычке схватила бобровую шапку, но представив недовольное лицо свекрови, со вздохом оставила ее и надела другую.

...Кинзя подробно рассказал отцу о сыр-боре, разгоревшемся по поводу купчей. Было видно, что как раз этого рассказа Арслан ждал особенно нетерпеливо. Он то и дело перебивал сына:

— Земли вдоль реки Таллы отдали?

— Да.

— А Куянлы-елга?

— Тоже перешла в распоряжение рудника.

— А Юшатырское джайляу?..

Много земли отошло к Твердышеву, но Арслан утешился тем, что Кинзя не поддался обману, заставил переписать купчую. Старика расстроил рассказ сына о позорном поведении старшин.

— Сатлык сильно обозлен на тебя?

— Схлестнулись насмерть.

Аим не удержалась, добавила:

— Они даже стреляли в Кинзю!

— Стреляли? — Асылбика подскочила так, будто сама оказалась ужаленной стрелой. Она подошла к сыну, внимательно разглядывая лицо, руки, ноги, нащупала повязку под рубахой, приложила к ней ладонь.

Кинзя метнул сердитый взгляд на жену, поспешил успокоить стариков:

— Будет вам тревожиться понапрасну. Нечаянно задела какая-то тупая стрела. Мимо летела.

Арслан недовольно затеребил бороду.

— Как уважаемым да почитаемым стал, решил от нас секреты завести? Разве мимо пущенная стрела в сердце попадает?

Кинзя вынужден был поведать обо всем, что с ним произошло. Услышав о том, как Сатлык предательски, из укрытия пустил тупую стрелу и вытребовал себе право первого выстрела, Арслан скрипнул зубами и сжал кулаки.

— Слава аллаху, что кольчугу надел! — вздохнула мать.

Аим, только сейчас узнавшая подробности, воскликнула от чистой души:

— Будь он проклят, жирный хорек! И чего злобствует? Весь позор на меня...

Асылбика прямо-таки сверлила глазами сноху. «Ладно еще, что Сатлык всего-навсего зять. Ой, что было бы, если б на его месте оказались братья или дядя!» — со страхом подумала Аим.

— Так, значит, ты не ответил выстрелом? — приглушенным голосом спросил Арслан.

— А толку? — пожал плечами Кинзя.

— Увидишь волка — гони его, убей.

— К волкам надо по волчьи, верно. Но тут жизнь человека. В конце концов, его стрела у меня в колчане.

— А вдруг из-за этого тебя еще сильней начнут преследовать?

— Побоятся. За нарушение обычая все башкиры против поднимутся. Если разобраться, я по рукам и ногам связал всю явкаевскую свору.

— Ты прав. — Арслан задумался. Кажется, сын поступил очень разумно. Ну, ладно, Сатлыка он прижал. А разве другие не найдутся? Много еще Каракулумбетов⁵.

Посидев так, задумчиво глядя перед собой, Арслан внезапно поднялся с места.

— Нет, сватья так не поступают! — Он резким движением распахнул дверь. — Эй, кто там поблизости? Где Тукмуйрык? Пусть оседлает мне каурого жеребца!

Домочадцы сразу поняли, куда он собрался, и начали уговаривать его отложить поездку.

— Куда же ты на ночь глядя? — всполошилась Асылбика. — Рядом с ничтожным мусором сам не мелочись.

— Или я своим поступкам уже не хозяин? — рыкнул на нее Арслан.

— Отец, не переживай понапрасну. — Видя, что свекор рассвирепел из-за ее родичей, Аим, набравшись смелости, попыталась отговорить его от сумасбродной затеи. — Если надо, завтра сама поеду и плюну в лицо подлецу-зятю. Пусть приползет сюда с повинной головой, покается!

Арслан, обернувшись, хмуро взглянул на нее.

— Это не женское дело!

Отговорить его было невозможно — у старика вскипела кровь. Не обращая внимания на причитания жены и неодобрительную усмешку сына, он быстро собрался в дорогу — надел под рубаху кольчугу, прицепил к поясу колчан с луком. И, уже вылетая на улицу, задорно крикнул:

— Я пощекочу им селезенку!

Примечания

1. Хурнак — пчела, которая ворует мед из других ульев.

2. Кушага — собрат, друг, приятель.

3. Хыйлым — обращение к жене друга.

4. Алманы — немцы, пруссаки.

5. Каракулумбет — персонаж башкирского эпоса «Кусяк-бей».