Часть девятая. Ответственное поручение

...Царица наша милостива и справедлива, но что толку в этой справедливости, если лучи ее не греют нас?

(Из письма Батырши Елизавете Петровне)

1

Едва приметная ломаная линия лиловых туч, выглянувших из-за горизонта, напоминала очертаниями далекую горную гряду. При виде их у Кинзи заныло сердце. Уральские отроги еще не близки, до них ехать да ехать, но так хотелось скорее попасть домой! Соскучился он по отцу и матери, стосковался по Аим. Как-то сразу забылись все связанные с ней сомнения и переживания. Может быть, все-таки не тучи впереди, а долгожданные горы?

Обратная дорога прошла без приключений и каких-либо досадных задержек. Однако же путь нелегкий и дальний, сказывалась усталость. Однажды, сильно встревожив всех, захворал сэсэн. Пришлось остановиться на несколько дней. Дали ему возможность отдохнуть, полечили настоем из трав. И он быстро пошел на поправку. Наверное, придавала ему силы близость родных мест.

Проезжая мимо летних кочевий, Конкас взволнованно смотрел на юрты, на косяки пасущихся лошадей, на заросшие кугой озера, вслушивался в журчанье речных струй.

— Я и не чаял увидеть все это снова. Ущипнуть себя хочется, уж не сон ли? Окончательно поверю, когда умою лицо водой Агидели, — сказал сэсэн.

Не только он, но и Кинзя со своими верными спутниками Тукмуйрыком и Алпаром не могли скрыть радости, когда ступили на родную землю. Снова открылись перед глазами крутые холмы и густые, уже тронутые желтизной, леса; пестрели поздними цветами луга; буйствовала яркими красками осени непроходимая урема по берегам речек. Ласкали взор алые кисти калины и россыпи красных ягод на кустах шиповника. Из прозрачной синевы доносился клекот беркутов.

В воздухе плыли тонкие нити паутины.

— К погожим дням, — сказал сэсэн. — Добрая нынче осень. Деревья еще не сбросили листву, ждали моего возвращения. Не ждут только юртовые. Как они меня встретят?

Ты сэсэн, народ не даст тебя в обиду, — успокоил его Кинзя.

— Лучше всего забыть о том, что я был сэсэном и что Егором меня кликали. Не будет беды, если набрать в рот воды. Кроме близких друзей, пусть никто пока не знает, кто я.

И вот наконец-то последняя ночевка. Стреножили лошадей, развели на поляне костер. Ночь была тихая, ясная. Веял легкий ветерок. Сэсэн опять чувствовал себя неважно. Его отпаивали чаем из душистых трав. Он проследил глазами полет падающей звезды и, когда угас ее огненный след, вздохнул:

— Только что сняла в небе — и исчезла. Вот и я, видать, скоро угасну, как она. Одному лишь радуюсь, что кости мои будут покоиться в родной земле.

— Ты еще не стар, сэсэн, твоя звезда в зените. Если говорят, что сорок лет — расцвет молодости, то шестьдесят — расцвет мужества, — ободряюще произнес Кинзя, но сам, вспоминая о судьбе посланца Конкаса, старшего брата Тимербулата, испытывал внутреннюю тревогу. Как часто случается, что надсаженный конь падает замертво у родного стойла. Из немыслимого далека сэсэн прилетел домой на крыльях надежды — неужели для того, чтобы умереть?

Утром Кинзя поднялся раньше всех, тихонько разбудил Алпара и послал его на ближайшее джайляу за кумысом. К завтраку он обернулся. После первого же тустака лицо сэсэна порозовело.

— На родине не пропадешь, — сказал он, заметно воспрянув духом.

У Кинзи отлегло от сердца.

Когда переправились через Агидель, Тукмуйрык ускакал вперед, чтобы первым принести хозяину суюнче.

Весь аул высыпал встречать путешественников. Конкас-сэсэн, увидев Арслана-батыра, склонился перед ним в низком поклоне, чуть не обнимая за колени.

— Спаситель ты мой! Арслан-батыр!

— Вай, кого видят мои глаза! — воскликнул Арслан, поднимая его за плечи. — Это ты?!. — Забыв о предупреждении Тукмуйрыка, он едва не назвал его по имени.

— Это я... раб твой... Ты спас меня от смерти, а сын твой привез сюда. Тысячу лет жизни вам обоим!

Кинзю окружили мать, жена, дети, друзья и соседи. Аим, как только увидела мужа, вскрикнули:

— Кинзякай! — (Ай, какой у нее был голос!) — Истосковалась, измучилась, тебя ожидаючи...

— Как же не тосковать, если столько времени в разлуке, — добавила Асылбика, сочувствуя снохе.

Кинзя сразу понял, что между матерью и женой в его отсутствие наступил долгожданный мир. Аим похудела, лицо вытянулось, но оставалось все таким же милым, глаза светились радостью.

— Надо ведь так, обманул меня! — с ласковым упреком произнесла она. — Весной уехал, осенью возвратился. И не сказал куда. Сколько передумала, перестрадала...

С околицы аула все шумной гурьбой двинулись к дому Арслана. Мальчишки вели под уздцы навьюченных книгами лошадей. Отдельными группками шли Кинзя с женой и матерью, Тукмуйрык с повисшими на нем детьми и с Минлекай, не сводившей с него преданного взгляда, Алпар, снисходительно отвечающий на жадные вопросы сверстников. Впереди шествовали седобородые Арслан и Конкас, оживленно беседуя друг с другом.

— Каждой птице дорого свое гнездо, — промолвил сэсэн. — За какие бы дальние моря не улетали, но возвращаются домой. Бывало, летят они над головой, а сердце из груди готово выпрыгнуть и лететь вслед за ними. Чего уж только не пережил. Мне-то ладно, я мужчина. А ведь там, на чужбине, сколько несчастных женщин, обездоленных детей...

То ли подействовал живительный уральский воздух, то ли оказалась утоленной тоска по родине — сэсэн ожил на глазах. Плечи выпрямились, во взгляде снова появилось выражение величия и достоинства. Он чувствовал такой прилив душевных сил, вдохновения, что каждый день удивлял слушателей новыми песнями и кубаирами.

Целые дни Конкас проводил с Арсланом, вел с ним долгие беседы. У них появились свои секреты. Иногда они вместе ездили куда-то. Арслан в знак уважения подарил ему молодую, еще ни разу не жеребившуюся кобылу. Слезы признательности выступили на глазах сэсэна. Он обнял лошадь за шею, погрузил пальцы в шелковистую гриву и долго благодарил Арслана за подарок. Какие бы верховые лошади ни были представлены в его распоряжение, они оставались чужими, а эта уже была своя, собственная!

Кинзя радовался тому, что сэсэн остался жить у них. Еще по пути из Азова он рассказал ему о том, что пишет историю страны Дэшти Кипчак, и теперь, воспользовавшись случаем, ознакомил его с начатой рукописью. Конкас с одобрением отозвался о работе, но в то же время не мог не заметить однобокости и даже узости некоторых размышлений.

— Ты советовался с кем-нибудь? — спросил он, раздумывая над тем, как бы помочь Кинзе.

— Я беседовал с устазом Габдессалямом. Он и высказал мнение о том, что надо глубже покопаться в истории Дэшти Кипчак.

— Видишь ли, он всего-навсего ученый, мударрис, — сказал Конкас. — В нем говорит книжный человек, потому и мыслит по-книжному. Тебе нужно взглянуть на прошлое страны глазами всего народа, а не одних только кипчаков.

— Каким же образом?

— Спрашиваешь, каким? — Конкас на мгновенье задумался. — Вот ты говоришь — Дэшти Кипчак. Но разве в косяке бывают лошади одной только масти? Сары-башкиров, табынцев куда денешь? А Майкы-бея забыл? С древнейших времен его ветвь идет от монголов. Когда прослышал о походе Чингисхана, он ждал его с нетерпением: мол, наши идут. Междоусобица тогда началась. Не надо забывать и бурзянцев, тамъянцев. В состав башкир входит много родов и племен. Корни каждого из них найди.

Кинзя понял, куда клонит сэсэн.

— Ты считаешь, что нужно писать историю всех башкир?

— Да, совет мой такой. Лучше изучить прошлое тех, кто живет здесь единым народом и единой страной, чем обозревать оторванные друг от друга и разбросанные по свету племена кипчаков. Устаз посоветовал тебе заняться кипчаками. Но одна часть никогда не заменит целого, нет! Ведь сейчас не времена Масем-хана. Нельзя членить народ, его живую плоть, как это делали Бабсаки и Каракулумбеты.

Кинзя, соглашаясь, задумчиво кивал головой. Да, да, невозможно отделить реку от земли. Из разных родов состоит башкирский народ, но он неделим. Габдессалям и вправду, как некоторые писатели, которых он чтит, не видит этого. Он готов башкир целиком включить в состав булгар. Но ведь еще Аль-Истахри считал башкир отдельным народом.

С новыми мыслями сел Кинзя за работу.

Только найдешь ли покой в мире, бурлящем, как вода в казане? Осенью того же 1753 года народ взбудоражила новость. Передаваемая из уст в уста, она быстрее ветра облетела весь край:

— Ясака больше не будет, скоро выйдет такой указ. Сам губернатор так сказал...

В ауле Арслана слухи были встречены с тревогой.

— Что-то коварное задумал губернатор, — отметил старый батыр, сразу учуяв подвох со стороны властей. — Как можно покончить с ясаком, который установил еще сам Белый царь? Он определил права вотчинников.

— О правах забудь, — усмехнулся Конкас-сэсэн. — В лодку сядешь — плати, подводу берешь — гони деньгу. Не заплатишь — ты бесправный бедняк. Так оно и будет. Раз отменят ясак, значит земли и воды — не твои, и нет больше права на вотчину.

— Это понятно. На земле предков мы уже не будем хозяевами. Но почему отменять ясак? Разве от него казне нет выгоды? — недоумевал Арслан. — Тут что-то не то. Хитрят. Туману напускают.

По мнению Кинзи, никакого тумана нет. Все, ясно, как божий день.

— Эх, атай! — воскликнул он. — Вместо ясака нас заставят покупать соль в казне, навьючат разные повинности. С каждого возьмут подушную подать, за скотину будем платить.

— На такую выдумку они горазды...

Уж кто-кто, а старый Арслан помнил, что такое подати. Незадолго до восстания Алдара и Кусима прибыльщики не одну и не две, а семьдесят две статьи находили. Каких только податей не было! За баню, за рыбную ловлю, за бракованную лошадь и даже за подохшего жеребенка. За все отдельно плати — за борть, за мутовку-мельницу, за прорубь. Сколько дуг, сколько хомутов в хозяйстве — за каждую штуку по алтыну. Если у тебя черные глаза — два алтына, если карие — восемь деньга¹.

До сих пор народ не может забыть эти подати и ненавистных прибыльщиков...

Кинзя оказался прозорливым. Не только губернатор, но и правительствующий сенат немало были обеспокоены тем обстоятельством, что со времен последнего восстания, да и в течение последующих лет, ясак башкирами не выплачивался. Правда, с них взимали большие «лошадиные штрафы», но ясачный долг был велик. Неплюев понимал, что заставить башкир выплатить его полностью не имеет смысла. Куда уж там до прошлых долгов, когда дай бог выколотить ясак, положенный на текущий год. И вообще вопрос о ясаке чрезвычайно запутан. Когда-то его собирали по родам. После разделения края на мелкие волости дело осложнилось. Один род мог быть раскиданным по всей губернии, а в одной волости иной раз оказывались представители сразу нескольких родов. В бытность свою, стремясь навести порядок, ломал голову над этим вопросом Татищев. Вначале он решил превратить ясак в подушную подать, какая уже была наложена на тептярей-бобылей. Польза государству была очевидная. Однако башкиры сразу раскусили, чем это пахнет. Переписчиков не пускали в аулы. Начались волнения. Пришлось все оставить по-старому. По распоряжению Татищева должности переписчиков упразднили, а их обязанности возложили на старшин. Перекроили на иной лад волости. Однако перемены не помогли. Старшины взимали ясак по собственному усмотрению. В ясачных книгах царила неразбериха, и, пользуясь ею, старшины освобождали от платежей своих родичей и близких людей, а с других брали столько, сколько вздумается. Теперь. вместо переписчиков, богатели они, а такие, как Шарип Мряков, Шаганай Бурсаков, Яныш Абдуллин, Сатлык Явкаев и вовсе совесть потеряли. Доходило до того, что продолжали брать ясак за земли, отведенные под заводы и рудники, под крепости на Яике и Сибирском кордоне. Все это вызывало возмущение в народе.

— Вместо ясака можно найти более выгодный путь на пользу отечества, — решил Неплюев. — Надобно закрыть башкирцам доступ к соли. Пусть покупают ее в магазеях.

Прежде чем решиться на такой шаг, он взвесил и подсчитал заранее все выгоды и преимущества нового обложения. Доход от продажи соли предполагался значительным. Он должен был втрое, если не больше, превысить поступление денег в казну.

Неплюев вызывал к себе старшин поодиночке, беседуя с каждым доверительно и не без притворного сочувствия.

— Ясак для вас — тяжкое бремя. Вам надо написать прошение на имя ее величества Елизаветы Петровны об освобождении от ясака. Милость ее безгранична. Помня о прежних ваших заслугах, не оставит она вас своей добротою...

И осенью же 1753 года большая группа старшин вместе с Ахмером Шариповым и Кыдрасом Муллакаевым написали требуемое письмо. Как задумал губернатор, так и вышло. Письмо было отправлено в сенат с сообщением, что оно якобы принято на сходе народных представителей. Неплюев не забыл подчеркнуть, что предложение об отмене ясака было подсказано им.

Конечно же, народ ничего не знал о письме, написанном и принятом от его имени. Весть о бессовестном обмане облетела волости позднее.

— Опять предали народ, ялмаузы!² — с болью сказал Кинзя.

Весной, в самую распутицу, выбранный посланцем на народном сходе, он поехал в Уфу по вызову воеводы. Выборных ознакомили с новым указом, и сделал это никто иной, как сам полковник Алексей Тевкелев.

— Слушайте! — торжественно объявил он. — Зачитываю указ сената, подписанный 16 числом марта, закрепленный государственной печатью в Санкт-Петербурге...

В указе говорилось, что начиная с нынешнего 1754 года выплата ясака отменяется, башкирам надлежит покупать соль у казны, по-прежнему нести военную службу, водить обозы, снабжать лошадьми ямскую почту, без промедления возить курьеров.

По мере того, как продолжалось чтение, среди посланцев нарастал гул недовольства. Кто-то выкрикнул:

— А почему с Тозтубы брать нельзя? Озеро Илек — наше! Издавна берем соль оттуда. По ярлыку самого Ак-патши!

— Там теперь Илецкая защита. Соль принадлежит казне, — властным голосом произнес Тевкелев.

В ответ посыпались возмущенные возгласы:

— Испокон века ясак платим!

— Тамгу всем народом не ставили!

— Не согласны мы! Соль на нашей земле!

Черные, чуть раскосые глаза Тевкелева загорелись мрачным огнем и ощупывали, как бы запоминая каждого, кто осмелился выразить недовольство, затем остановились на Кинзе, который, не проронив ни слова, продолжал молчать, и лишь в глазах у него можно было прочесть злую усмешку и презрение. Их взгляды перехлестнулись. Кинзя не дрогнул, продолжал смотреть открыто и прямо, красноречиво выражая свое несогласие и осуждение. Первым не выдержал Тевкелев, отвернулся, устало сказал выборным:

— Зря шумите. Смотрите, вам же будет хуже. Одним словом, соль будете покупать в городах и крепостях из казенной магазеи. Разъясните всем остальным.

Люди повздыхали, погоревали и разъехались, удрученные новой напастью. Что толку спорить с Тевкелевым? Хоть, голову о камень разбей — ничего не докажешь. Да разве один Тевкелев решает вопрос о ясаке и соли?..

2

Сегодня явью обернулось то, что вчера было только слухами. Куда ни пойди, одни разговоры: о ясаке, о соли, о лишении прав на вотчину и о том, где взять деньги на соль.

По аулам и джайляу, еще больше озлобляя людей, начали разъезжать офицеры с солдатами — знакомили народ с указом и призывали покупать соль в магазеях. Повсюду, где они появлялись, стихийно вспыхивали волнения. Люди хватались за колья, солдаты — за ружья. Вот-вот готов был вспыхнуть костер народного гнева, лишь благодаря стараниям старейшин и уважаемых аксакалов дело пока не доходило до открытого неповиновения.

Что же делать? Этот вопрос волновал каждого.

По мнению Кинзи, нужно было немедленно начать сбор подписей под прошениями, требовать от властей отмены указа. Народ уговаривать не придется, но пусть и старшины поймут, что все они, в конце концов, лишатся вотчинного права на землю. Поэтому самые авторитетные из них должны обратиться к губернатору с просьбой оставить прежние порядки. И хотя там, наверху, не очень-то прислушиваются к мнению простого люда, но должны же понять, что если вздохнет народ — будет буря.

Арслан, выслушав сына, в сомнении покачал головой.

— Не знаю, будет ли польза? Не для того хитрил Неплюев, чтобы потом все его старания пошли насмарку.

— Восстанет народ, — горячо возразил Кинзя.

Арслан задумался. Может быть, есть резон в словах сына? Попытка не пытка. Другого выхода нет.

В тот же день Кинзя взял перо и сел за бумагу. Слово ложилось к слову, строка к строке... Покорные России башкиры выплату ясака всегда почитали за счастье для себя. И вот по недомыслию юртовых, которые не посоветовались с народом, ясак отменен. В народе брожение. России это, кроме вреда, никакой пользы не принесет. А ведь башкиры — верные слуги российских царей. В походах на Азов и Крым, в войне со шведами они грудью встали на защиту отечества. Всей стране известны подвиги башкирских батыров. По первому же приказу они и в будущем готовы вскочить на коней и броситься в бой с любым врагом. Разве верный и преданный царице народ не достоин ее великодушия? Милости он ждет от нее...

Кинзя оттачивал каждую фразу, приводил многочисленные факты. Письмо получилось длинным. Но не беда. Лишь бы звучало убедительно. И все же одного письма мало. Кто напишет еще? Обещал Каскын Самаров. Юрматинцы обещали. Алибай тоже не останется в стороне, отца привлечет. Надо довести до сведения и других старшин, склонить к тому, чтобы и они написали от своего имени.

В скором времени к Кинзе начали стекаться посланцы суун-кипчаков, сенкемов, тангауров, усергенов, бурзянцев. Он от души радовался тому, что к его горячему призыву прислушались и седобородые аксакалы, и молодые джигиты. Значит, старался не зря...

В губернской канцелярии Кинзю встретили довольно холодно. О том, чтобы попасть к Неплюеву, и думать было нечего. Он вручил прошение коллежскому регистратору, сидевшему с неприступным видом. Регистратор мельком прочел письмо.

— Таких прошений много приносят, — пробурчал он себе под нос и небрежно сунул бумагу в папку.

— Возможно, что и много, — ответил Кинзя. — Отсюда следует, что это желание всего народа. Вот и наше прошение о том же. Капля к капле — море будет.

— Желание народа, говоришь? Странный вы народ, башкирцы. — Регистратор нехотя поднял голову, оценивающе оглядел Кинзю и продолжил более вежливо. — Похоже, человек ты грамотный, но тоже понять не можешь. Вообще вашему брату трудно что-либо вдолбить в голову. Делаешь добро — не нравится. Когда еще в Лаише крепость закладывали, Ахметка тоже на дыбы поднялся.

Кинзя прервал его:

— Ахмет-батыр свою землю защищал.

— Свою землю, говоришь? Хе-хе! Крепость строилась для защиты Лаиша, на пользу того же самого Ахметки. Ваш брат и Оренбурга не хотел. А теперь на вас ни калмыки, ни киргиз-кайсаки напасть не смеют. И город есть, и меновой двор. Торговля процветает. Губернатор — вот он, под боком, отныне в Казань ездить не приходится. А вы тогда против Кирилова бунт подняли. Понять пора, все делается для вашего же блага. Сами кричали, что тяжело ясак платить. Ладно, великодушная наша матушка императрица издала указ. Очень милостивый указ. Государыня Лизавета Петровна оказала вам честь — приравняла в правах к русским. Если уж и сие не нравится, я не знаю...

— Народ хочет платить ясак, как и прежде, — стоял на своем Кинзя. — Старшины самовольно написали письмо, ни с кем не советуясь. По нашим обычаям, все важные вопросы решаются на народном сходе.

— Про ваши обычаи я не ведаю, а дело тут государственное и обсуждению не подлежит, — ответил регистратор. Судя по тону, с каким он разговаривал, ему, видимо, было приказано не обострять отношения с посланцами башкир и каждому разъяснять суть указа. — Теперь никто не может брать соль с Илека самоправно. На ее продажу заключен контракт, развезена она по магазеям. Для того построены пристани, амбары. Мы пошли на большие расходы, понимаешь? — Регистратор встал, давая понять, что разговор окончен. — А сию бумагу... Передам ее Ивану Ивановичу. Он отошлет в сенат. Обязательно отошлет, можете не сомневаться...

«Будет польза от наших писем или нет?» — размышлял Кинзя, направляясь в мусафирхану — постоялый двор. Он встретил тут немало знакомых, и у всех на устах было одно — соль, ясак. Одни вздыхали и жаловались, другие кляли продажных старшин и воинственно потрясали кулаками.

В углу сгрудилась кучка людей, читающих какую-то бумагу. До слуха Кинзи донеслось: «Не покупайте соль из казны, ибо ее берут из наших собственных озер и нам же продают...» Мусафирхана наполнялась народом. Люди в углу прервали чтение, опасаясь чужих ушей и глаз.

Кинзя уже слышал о возмутительных листах, которые ходили из рук в руки, размноженные добровольными переписчиками. Особенно большое хождение они имели в Сибирском и Осинском юлах. Поговаривали, что исходят они от бывшего ученика Габдессаляма, муллы Абдуллы Алиева.

В тот же вечер такое письмо незаметно подсунули и Кинзе. Он развернул сложенный вчетверо, уже поистертый на сгибах листок, пробежал глазами первые строчки и сразу понял, что это — одна из бумаг, предназначенных зажигать огнем сердца и побуждать людей к непокорству. В ней говорилось, как беспомощен народ перед творимым над ним произволом, изнурен поборами, хиреет охотничий промысел, люди нищают, и они на своей земле больше уже не хозяева. Кинзя находил в письме отклик на многие свои мысли, но был несогласен с тем, чтобы не давать начальникам подвод и корма для лошадей, не принимать участия в строительстве крепостей. «Живем в России, без этого не обойтись», — думал он.

Вернувшись домой, показал письмо отцу.

— А ну, прочти мне вслух, — заинтересовался Арслан.

Он внимательно вслушивался в каждое слово, а когда Кинзя дошел до клича: «Седлайте боевых коней, берите в руки оружие!», поднялся с нар и воодушевленно произнес:

— Вот что сегодня нам требуется!

Кинзя изумленно уставился на него. Что происходит с отцом? Всю жизнь выступал против бессмысленного кровопролития, боролся за спокойствие на родной земле — и вдруг на старости лет одобряет призыв к вооруженному бунту!

— Ничего другого не остается, — с самым серьезным видом пояснил отец. — Всему есть предел. Таких, как Неплюев, пора проучить. Не будь у пчелы жала, ей бы век не иметь улья. А наш улей в большой опасности...

Отец не все договорил, но Кинзя понял, что хотел он высказать. Если б не восстания, время от времени потрясавшие землю башкир, их давно бы закрепостили русские помещики или свои, же Тевкелевы и Бирдегуловы. Хоть и призрачной была свобода, но народ отстаивал ее ценою многих жертв.

3

1755-й год.

Был месяц май. Шла к концу его вторая неделя.

Кинзя выехал осмотреть пастбище на противоположном берегу Бугаля, куда недавно выгнали скотину. Увидев занятых пахотой заводских мужиков, решил на обратном пути заглянуть к ним, проведать старика Степана.

Крестьяне трудились не разгибая спины. Если не постараться в воскресный день, другого времени не будет, ведь работа на заводе длится от темна и до темна. На поле вышли семьями, вплоть до дряхлых стариков и детей. Кто налегает на соху, кто землю боронит, кто ходит с лукошком, раскидывая рукой семена.

Степан возился на своей полоске с Федорой и Полиной.

— Доброго здравия желаю, Кинзя Арсланович, — сказал он, вытирая пот с загорелого лица. — Я сам к те седин собирался, ан ты легок на помине. В самый раз пожаловал.

Женщины, здороваясь, поклонились в пояс. Кинзя обратил внимание на то, что в косы Полины, как у невесты, вплетены цветы.

Степан, пользуясь передышкой, пустил лошадей попастись и с наслаждением растянулся на травке в тени телеги. Федора развернула узел со снедью, выставила на середину жбан с квасом. Полина присела рядом с матерью. Степан, кивнув в ее сторону, тихо проговорил:

— Вернулся ведь наш Иван Никифорович...

— Вот так новость! Где он, у вас?

— У нас ему нельзя. Тайком наведывается. С дочкой они того... обручились.

— Поздравляю. Дай бог им обоим счастья да удачи.

— Счастье... — Степан с хрустом разбил сваренное вкрутую яйцо, очистил от скорлупы и посыпал сверху крупной солью. — У Никифорыча судьба тяжелая. Уж и не знаю, вроде и пара они друг дружке, но совместную жизнь им не построить. Ладно уж, куда кривая вывезет. Господь им судья. Сами друг друга выбрали...

Степан, видно, не очень был доволен тем, что зятем ему станет такой беспокойный и колючий человек, как Грязнов, однако не скрывал радости по поводу его возвращения из опасной поездки в дальние края и удачного выполнения какого-то тайного, общего для них дела. Нахваливая Ивана, он коротко поведал о его странствиях.

В августе прошлого года, будучи в Саратове, Грязнов едва не погиб. Случился большой пожар и чуть ли не половина города выгорела. Распространились слухи, что поджог был умышленным. Всех подозрительных людей выловили и взяли под стражу. Тех, кто не мог доказать свою непричастность к пожару, ждала страшная кара — сожжение на костре. Ивану повезло. Нашлись люди, которые видели, как он, рискуя жизнью, вытаскивал из горящих домов детишек.

После Саратова Грязнов пробрался к яицким казакам. На Яике, по его словам, неспокойно. Еще в 1752 году там вспыхнул бунт против атамана Андрея Бородина. На аренду рыболовных угодий с казаков собрали деньги, и атаман тайком присвоил себе их большую часть. Несколько казаков, проведав о том, подняли шум. Атаман приказал выпороть их плетьми. И тогда, не стерпев издевательства, казачьи низы схватились за оружие. Бунт был потоплен в крови, но казаки по сей день точат зубы на атамана.

Новости были интересные, но главное ожидало Кинзю впереди.

— Я ведь седни почему к вам в аул собрался? Никифорыч привез те одну важну грамоту. Оставить ее дома побоялся, с собой взял. — Степан полез за пазуху и вытащил из внутреннего кармана домотканой рубахи пакет со сломанными печатями. — Башкирский казак Идорка велел передать те через Ивана. Бери. Должно быть, сурьезная бумага. Идорка сам ничего не написал. Мало ль что по дороге может приключиться, попадет в руки какой-нибудь сволочи. На словах велел передать: поймали гонца к киргиз-кайсацкому хану. В одежке нашли зашитую...

Кинзя развернул лист плотной бумаги, исписанный ровным изящным почерком, впился в него глазами и весь напрягся, как тетива. Очень ценный, чрезвычайной важности документ! Даже в испарину ударило от неожиданности. Кинзя машинально провел ладонью по лицу и взглянул на Степана с такой признательностью, словно хотел поблагодарить всех тех людей, через которых попал к нему секретный государственный пакет.

Это было послание губернатора, написанное от имени Елизаветы Петровны правителю киргиз-кайсакского Малого жуза — хану Нуралыю.

Неплюев не мог не видеть, как растет протест против введенных в прошлом году новых порядков и отмены ясака. В любой момент можно ждать вспышки народного гнева. Письмо хану было написано с тем расчетом, чтобы башкиры в случае бунта не нашли поддержки у своих соседей киргиз-кайсаков. Неплюев советовал хану ничего не бояться и, если начнутся волнения, бить в степи башкир в спину, угонять скот, женщин и девушек превращать в рабынь, а мужчин уничтожать или брать в плен. В письме говорилось, что за услугу великая императрица пожалует ему ежегодно шестьсот рублей жалованья, пришлет подарки, и вообще ему, хану, будут оказаны монаршьи милости.

Кинзя поспешил в аул, показать письмо отцу. Арслана потрясла расчетливая жестокость губернатора.

— Вот оно! — в ярости потрясал он кулаками. — Ребенок еще не родился, а ему уже петлю приготовили. Остается лишь вздернуть на виселицу!.. Тот самый беглый Иван доставил, говоришь? Орла видать по полету! А передал ему сын Баймыка?

— Он самый.

— Век жизни ему! Отец его душою болел за башкир. И сын в него пошел мужеством. Кто гонцом был?

— Кто-то неизвестный. Прикончили его.

— По заслугам и расплата. Царский посол разве стал бы прятаться, ужом ползти? Подлый изменник он, вот кто.

— Неплюев с Тевкелевым ждут не дождутся его возвращения. Ответ от хана Нуралыя им позарез нужен.

— Ничего, подождут. — Арслан немного успокоился, на губах даже улыбка промелькнула. — Смотри-ка, а ведь царица-то наша побаивается! Ищет союзника против нас. Нуралы, конечно, только и ждет этого. В год змеи³, когда убили Абульхаира, он был заодно с убийцей — с Барак-султаном. Что ему народ, тем более башкиры, если и отца родного не пожалел. Хорошего дружка нашла себе матушка-царица!

— У нас тоже друзья найдутся, — сказал Кинзя.

— Кого ты имеешь в виду?

— Перехваченное письмо — работа не только одного Идеркая...

Царские вельможи издавна натравливали яицких казаков на башкир. Когда взбунтовался Саит, против него бросили пять сотен казаков. В 1737 году использовали их и Румянцев с Кириловым. Кинзя, пересказав отцу слова Степана о бунте казаков против атамана, посоветовал:

— Надо наладить связь с Яиком. У них сейчас тоже лопнуло терпение. Почему бы им не объединиться с нами?

— Да, не время полеживать да в потолок поплевывать, — озабоченно произнес Арслан. — Письмо ты мне отдай. Я подумаю, что делать.

Действительно, старик без дела не сидел. Вместе с Конкасом уезжал куда-то, пропадая по два-три дня. По лесным тропам и степным дорогам мчались его гонцы. На подворье стали появляться незнакомые люди. Хозяин беседовал с ними с глазу на глаз.

В последние дни Арслан сильно изменился. Под густыми бровями молодо засветились глаза, распрямились плечи. Хоть и было ему за семь-десять, он по-прежнему легок на подъем. Сам перегнал скотину поглубже в горы, в потайные места, о которых знали лишь самые доверенные люди. Перебрал и проверил все оружие, какое имелось в ауле. Сына в свои планы он не посвящал, не давал ему никаких поручений. «Старается не вмешивать меня, хочет уберечь», — подумал Кинзя, но однажды, когда отец отправил на кузню подковать лучших лошадей из косяка, задал вопрос в упор:

— Ты что, атай, воевать готовишься?

— Может быть, и мне прошение везти? — ответил отец вопросом на вопрос. В его словах прозвучала насмешка, но сын не обиделся.

— Что поделаешь, с прошением у меня не получилось.

— А теперь у нас иной дороги нет, — жестко сказал Арслан. — По одной щеке ударили — другую не подставим. Сами ударим в ответ. Даже малая птаха бросается на орла, когда в опасности ее гнездо.

Кинзя и сам видел, как неотвратимо назревает гроза. Всюду подковывают лошадей, строгают стрелы, отливают для них наконечники, куют копья. Но уголек в дровах не виден, пока от него не вспыхнет пламя. Кто готовится бросить клич и поднять народ? Он один, или их много? Должно быть, много. Ведь надо все продумать, обсудить сообща. Кинзя не сомневался, что в их числе был и его отец.

4

Гонец примчался издалека. Конь взмылен, с губ срывается хлопьями пена. От усталости чуть не падал из седла и сам всадник. Видно, скакал он без передышки днем и ночью, через горы и леса.

Арслан налил ему кумыса.

— Выпей!

Джигит залпом опорожнил деревянную чашу, облизнул запекшиеся губы. Начал говорить кто он такой, откуда. Арслан прервал его.

— Что нового в Бурзяне?

— Поднялись, олатай!

— Знаю. Кто послал?

— Старшина Байбул.

— Что велел передать? Говори...

Гонец перевел дух и начал подробно рассказывать о том, что произошло на Ирендыке. Кое-какие сведения об этой истории уже были известны Арслану.

В прошлом году действительный тайный советник Черкасов послал из Петербурга на Ирендык каменных дел мастера Брагина. С какой целью — никто не знал. Скорее всего, он должен был искать месторождения серебра и золота, залежи кварца или драгоценных камней. Однако Брагин не столько интересовался горами, сколько искал развлечений. Для каждодневных пиршеств отбирали у местных жителей скотину, силой приводили девушек и женщин, приглянувшихся ему. Возражать Брагину было опасно — не моргнув глазом, он мог продырявить из пистоля любого, кто бы осмелился протестовать. Один никуда не выходил, всегда был под охраной солдат. Вначале Брагина пытались улестить подобострастным обращением. Называли его «туря-нашальник», «гаспадин-енерал». Не помогло. Когда терпение лопнуло, послали жалобщиков к Тевкелеву и Неплюеву. Губернатор со своим наибом накричали на них, пригрозили посадить за решетку.

— Очень плохой был туря-нашальник, — покачал головой гонец. — Злой и жестокий, как и правдашний енерал. Разве может человек не иметь стыда? Опозорит женщину, потом запряжет ее в арбу, сам сядет и велит везти. Теперь лежит на дне Талкаса.

Арслан уже успел услышать об убийстве горного мастера. Спросил:

— Придирался к Амину-батыру?

— Его в первую очередь начал донимать.

— Разве у него есть дочь?

— Есть. Алмабика.

— Брагин что?

— Амин-батыр отковал ему несколько топоров для обтесывания камней. Говорят, этим хотел дочь уберечь. Взял Брагин-туря топоры, а сам... Было там что-то, а подробностей не знаю... На берегу озера Талкас есть аул Исанбет, мастер туда переселился. Неподалеку камни дабывали. Старшина Байбул хотел скорей выдать дочку замуж, пока не угодила в руки Брагину. Да разве от мастера скроешь? Вызвал старшину и приказал: сооруди для меня на берегу белую юрту и приведи до свадьбы дочь ко мне. Ну, старшина понял, что пора дать какой-то отпор. Собрал вокруг себя аксакалов, батыров. Были там Сураш Мерген, сотский Исмагил, Елан Иткул, мулла Худайберды, Бикбулат, старшина Алкэш. Большой они держали совет и решили избавиться от Брагина...

Арслан смотрел куда-то в сторону — то ли слушал, то ли думал о чем-то.

— Это верно, страдания переполнили чашу, — молвил он, нахмурясь. — Только вот рановато вы поднялись.

— Мочи не стало терпеть. А Брагину, видать, на роду так было написано. Сон ему привиделся. Он возьми да расскажи Амину-батыру: мол, испугался я сильно, приснилось, что вся моя рубашка в крови. К чему бы это, объясни. Тот говорит: бояться не надо, туря-нашальник, кровь на рубашке — рыба, сама бескровная хозяйка подводного царства. Бери большой невод и иди на Талкас. Улов будет отменный...

Рассказ о странном сне Брагина мог оказаться выдумкой, но Арслан, воспринимая его всерьез, сказал:

— Собственную кровь увидел, злодей. Стало быть, на другой день и убили его?

— Ага. После того, как совет держали. Каждый имел к нему свой счет. Нам велели коней оседлать, оружие держать наготове. Ночью окружили Талкас. Утром Брагин со своими солдатами спустился к озеру рыбалить. Мы с луками наготове в тальнике затаились. Один Сураш Мерген сидит на берегу, около тури. Вдруг он встает и кричит: «Как, нашальник, стрельба или борьба?» Брагин затрясся от страха. Прыгнул скорей в лодку с солдатами, и начали они грести в сторону острова. Сураш Мерген с высокого берега стрелу выпустил — надо было пробить лодку. Пробил. Теперь черед Амина-батыра. У него тугой лук, не каждый натянет. А он оробел, не решается. Опустил лук, Ну, тут Сураш Мерген вырвал у него лук и сам пронзил стрелой Брагина насквозь. Тогда и мы начали стрелять. Никого в живых не оставили.

— Что дальше? — Арслан выжидающе посмотрел на него.

— Ну, началось у нас...

В тот же день погасли костры на всех джайляу у Ирендыка. Женщин, детей и стариков спрятали в глухих лесах, поглубже в горы отогнали скот. Мужчины оседлали коней. Всюду выставили секреты и засады. В Сапсале разгромили ямской стан, чтобы губернатор с заводами сообщаться не мог. После того, как башкиры отказались от ямской повинности, дорога между Оренбургом и Исетским уездом заглохла. А из Бурзяна во все концы помчались нарочные с просьбой о помощи.

Вот это было самое важное в рассказе гонца. Арслан не торопил его и слушал терпеливо, пока не добрались до главного. Ведь у всякой вести бывают свои подробности, и надо уметь их выслушать.

— Старшина Байбул просит, чтобы спешили на помощь, — заключил свой рассказ гонец.

— Помощь нужна, очень нужна, — согласился Арслан.

Проводив гонца, он, не мешкая, разослал людей по аулам и сам куда-то съездил. А доносившиеся вести были тревожными. Неплюев успел всех опередить. 18 мая, то есть через три дня после того, как поднялись бурзянцы, он отправил туда конный отряд под командой подполковника Исакова. На пятый день отряд добрался до Ирендыка. Восставшие попрятались по лесам. Карательный отряд Исакова прошелся по Бурзяну. Он сумел выловить старшин Бикбулата и Алкэша. Их заковали в цепи, отправили в Оренбург. Каратели хватали каждого, кто попадался под руку. Подполковник ухитрился заманить в ловушку Амина-батыра и еще нескольких джигитов, присутствовавших на Талкасе во время расправы над Брагиным. Он потрясал перед ними луком, найденным на берегу озера, и допытывался: «Кто хозяин?» Никто не сознавался. По требованию вдовы Брагина Исаков приказал повесить их. Пожалели самые старые аксакалы молодых джигитов, посоветовались между собой, пошли к подполковнику и вдове Брагина.

— Пощадите, молодым надо жить да жить. Если их не будет, кто встанет на защиту России? Кто будет платить дарю ясак? Кто будет пасти табуны кобылиц? Они не убивали Брагина-турю. Вяжите нас четверых, мы его убили.

Подполковник Исаков склонен был верить им, но вдова Брагина запротестовала: куда им, дряхлым старцам, справиться с ее бравым мужем и солдатами! Как ни били, как ни пытали стариков — они стояли на своем. Тогда им предложили натянуть найденный лук. Выступил один из них вперед, попросил стрелу. Натянул тетиву и выстрелил в сторону Брагиной, присутствовавшей при истязании аксакалов. Стрела просвистела рядом с ее ухом, едва не задев золотую серьгу. И тогда аксакалов, до последнего момента не дрогнувших, повесили у Исянского родника на четырех раскидистых соснах...

Другой гонец рассказал, что бурзянцы, спасаясь от полного разгрома, прикрылись заградительными отрядами и отошли по дороге Ханифы — так называли в народе старинный путь через глухие леса и горы, чтобы уйти за Яик.

Арслан был мрачнее тучи.

— Плохо дело, раз начали отступать.

Дорога Ханифы надежна и спокойна. Каратели побоятся забраться в лесные дебри. Бурзянцы, если случайно не наткнутся на них, выйдут к берегам Яика и исчезнут в киргиз-кайсакских степях. Там соберутся силами и повернут обратно, чтобы продолжить борьбу. Но получится ли у них так, как задумано? Арслану сразу вспомнилось письмо Неплюева к киргиз-кайсакскому хану. Ведь не зря писал, предчувствовал, что мятежники могут направиться туда.

Кинзя тоже не находил себе места, представляя, какие кары обрушат на народ Неплюев и Тевкелев. Бунты вспыхивали то в одном, то в другом месте. Недавно было совершено нападение на Зилаирскую крепость, которую только что начали строить. Неспокоен Сибирский юл. Волнуются кипчаки и тамъянцы. Они готовы хоть сейчас двинуться на помощь бурзянцам. Ждут лишь условленного дня. Но ведь и Неплюев, учитывая сложившееся положение, дремать не станет. Сейчас он спешно укрепляет Верхне-Яицкую крепость, расположенную на землях Таймаса-тархана. Из соседних губерний потянулись полки правительственных войск. Если губернатору удастся натравить на башкир хана Нуралыя, то и калмыки в стороне не останутся. Неплюев может привести еще донских и волжских казаков...

Всего каких-то пятнадцать лет прошло с той страшной поры, когда свирепствовали на башкирской земле каратели. Не сразу забелели на джайляу юрты, выросли новые избы и зазеленели молодые деревья на месте сгоревших; все еще немым свидетельством расправы оставались так и не поднявшиеся из пепелищ аулы, во многих семьях продолжали оплакивать погибших и угнанных в ссылку близких родственников и друзей. Горе и страдания незримо продолжали витать над башкирской землей.

Прошлый год, год собаки, принес недород, и люди снова были измучены голодом. А тут еще тяжким бременем легло на плечи распоряжение покупать соль. Нынешний год, год свиньи, тоже неудачлив.

Сердце ноет, в сердце жгучая боль. Не может оно забыть перенесенные муки. И сегодняшний день не легче, не вынести его.

Иссякло терпение.

Нарастает гнев, полнясь, как река в половодье.

Сердце бушует, кипит, не терпит промедления...

Стоит блеснуть в небе одной молнии, громыхнуть грому — и быть землетрясению. Вздрогнут горы, застонут леса, вспенятся реки... Засвистят огненные стрелы, окровавятся копья, пламя мести опалит землю...

5

«Опять у отца люди», — подумал Кинзя, возвращаясь из леса.

Возле дома Арслана стояли у коновязи оседланные лошади. У плетня сидели люди, толкуя о каком-то святом. Чуть поодаль, на середине улицы, торчал, опершись на посох, странствующий суфий в лохмотьях. Вид его был подозрителен. Он воровато озирался по сторонам. Один глаз — на доме Арслана, другой — на доме Кинзи. Не иначе, как прислан кем-то шпионить.

— Что тебе надобно у нас? — грубо, без всяких церемоний, спросил Кинзя.

— Творю молитвы, читаю аяты из корана, — скрипучим голосом ответил суфий.

— У нас ты не найдешь поживы.

Суфий надоедлив, как бычий слепень. Выгони в дверь — в окно заберется. Не уходит, говорит, что хочет благословить дом, в котором есть гости. Кому нужно благословение суфия? Цена одного его аята — дырявая деньга. Кинзя еще больше утвердился в своих подозрениях и решил проверить мелькнувшую догадку:

— Ступай туда, откуда пришел. Сатлык ждет тебя не дождется с новостями. Иди, иди, нечего здесь делать.

Суфий при упоминании имени Сатлыка вздрогнул, метнул исподлобья злобный взгляд и заковылял прочь, бормоча проклятья.

— Кинзя-абыз, скажи, Батырша действительно святой человек? — спросил один из сидевших у плетня.

— От кого вы слышали о нем?

— Юртовые хвалят. И Сатлык, и Аптырак. Говорят о нем как о святом. Зовет крушить заводы, резать русских.

— Разве может быть святым тот, кто призывает лить человечью кровь?

— Вот мы тоже так рассуждаем...

Имя Батырши лишь недавно появилось на устах народа. Из аула в аул неслась молва о нем, однако никто не знал, кто он такой — батыр ли, мерген ли. По-настоящему так зовут, или это у него прозвище? Не он ли тот самый уголек в дровах, от которого должно вспыхнуть пламя?

«Если уж его превозносит Сатлык, добрых дел не жди», — подумал Кинзя, направляясь к дому. Аим встретила его сообщением:

— К свекру гости прибыли. Уж не Батырша ли с ними?

— С чего ты взяла?

— Краем уха слышала разговор...

Опять Батырша... Кинзя быстро переоделся, собираясь наведаться к отцу, но гостей застать не успел. Они уже проскакали мимо окон. Кинзя приметил, что среди них, вроде бы, были бурзянцы. Арслан, вышедший их проводить, стоял около опустевшей коновязи.

— Повернул оглобли тому бродяге? — Он жестом указал в сторону, куда ушел оборванец-суфий.

— Еле прогнал. Голову даю на отсечение — от Сатлыка он. Наверное, за мной следит.

— Может быть, не только за тобой? — хитро сощурил глаза Арслан.

— Что за гости были?

— Обыкновенные мусафиры.

— Зачем от меня таишься, атай?

— Нет у меня никакой тайцы. Бурзянцы приезжали. Елан Иткул, Баймет и другие. Отправились к Кусекбаю. Теперь буду ждать от него вестей.

— Батырша тоже был?

— Нет, он сейчас в Каргалах. Должен бы уже выехать оттуда.

— Кто же он такой, если все о нем говорят чуть ли не как о святом?

— Называй его Батыр-шах. Так он наречен уважаемыми аксакалами.

— Ты встречался с ним?

— Пока не приходилось. Но, думаю, скоро увижу...

Гонец от Кусекбая примчался на другое утро.

— В Каргалы ездил ты? — спросил Арслан.

— Я.

— Бурзянцы остались у Кусекбая?

— Нет. Прочли бумагу и уехали.

— Хм... Что велел передать Кусекбай?

— Сегодня в час полуденного намаза быть на условленном месте. Гость подъедет туда.

Кинзя мало что понял из их короткого, отрывистого разговора, но для отца он значил много. Поперечные морщины легли на лоб, взгляд сделался сосредоточенным. Как бы раздумывая вслух, он произнес:

— Странно, что надумал Елан Иткул? Уж не к Сатлыку ли поехал?

— Один старшина всегда будет держать сторону другого старшины, — сказал Кинзя, начиная догадываться, что предстоит какая-то важная встреча, возможно, с самим Батыршой или с его доверенным человеком.

— В том-то и дело, — озабоченно откликнулся отец. — Мы не должны выпустить гостя из рук. Нельзя отдать под влияние Сатлыка. Он прикроется его именем и начнет творить черные дела. А нам надо выводить народ на верную дорогу.

— Я могу чем-нибудь помочь? — спросил Кинзя.

— Не хотелось мне ввязывать тебя в наши дела, да, видно, не обойдешься. — Арслан поднял глаза на сына. — Что ж, отправлю тебя. Никто другой лучше не справится. Бери Тукмуйрыка и скачи за Агидель. Выше устья Мекетаулы есть три березы, помнишь? Гость со своими спутниками остановится там. Познакомься, поговори. Если появятся бурзянцы, гостя на их усмотрение не оставляй. Надо отвести его к бортям Кусекбая. И сразу сообщи мне.

— Кто гость — этот самый Батырша?

— Да. Говорили, будто бы он высок ростом, безбородый. Увидишь — сразу признаешь.

...Кинзя с Тукмуйрыком укрылись в густой приречной уреме, откуда незаметно можно было вести наблюдение за открытой поляной с тремя раскидистыми, росшими из одного корня, березами. В скором времени в противоположной стороне, на опушке рощи, показались два всадника. «Гости?» — подумал Кинзя. Нет, к условленному месту они не поехали и тоже спрятались за деревьями. Вероятно, то были бурзянцы или соглядатаи Сатлыка.

Приближался час полуденного намаза, и тут к березам подъехали еще два всадника. Спешившись, они стряхнули с одежды дорожную пыль, спустились к реке, совершили омовение, затем расстелили на траве молитвенный коврик — намазлык.

Они!

Чтобы не помешать их молению, пришлось немного подождать, но и запаздывать нельзя — опередят те двое, спрятавшиеся в роще. Кинзя кивком дал знак Тукмуйрыку, тронул коня и выехал из уремы на поляну. Тукмуйрык, как тень, следовал за ним. Остановились, поздоровались:

— Ассалям-агалейкум!

— Вагалейкум-ассалам!

— Кто вы будете, правоверные мусульмане? — Кинзя сразу выделил из двоих мужчин одного — лет сорока пяти, высокого, худощавого. Черноглазый и чернобровый, хотя и бел лицом. На правой щеке большая родинка. Подбородок лишен растительности, лишь над губой топорщатся реденькие усы.

— Мы путники, странствующие по родной земле, — ответил безбородый на мишарском говоре. — Я ваш покорный слуга по имени ибн-Али. Спутник мой — Юнус углы Габдельмуталлип.

— Из каких краев пожаловал к нам?

— Я из Гайнинской волости, а спутник — из аула Тирмэ Элькейской команды.

«Гайнинский мулла Абдулла Али, лучший ученик Габдессаляма, — вдруг вспомнилось Кинзе. — Уж не он ли самый?» На всякий случай спросил:

— Как поживают мулла Абдулла и Муртаза-ахун?

Безбородый пристально взглянул на него.

— Слава всевышнему, живут-поживают все так же, как и тогда, когда вы их видели.

— Самому не привелось их видеть, только понаслышке знаю, — ответил Кинзя. — Что за дела привели вас сюда?

— Мы вышли в путь, чтобы достать изумруды со дна моря и черную ночь превратить в белый день.

Знакомые слова... Габдессалям любил повторять: «Пополнение знаний можно сравнить с поиском изумрудов на дне морском, знания черную ночь превращают в белый день».

— Какое медресе послужило вам кладезем мудрости?

— Знания я получал в Казанском уезде.

— Хотел спросить, не у известного ли своей ученостью Габдессаляма Ураи?

— А его вы откуда знаете?

— Я тоже был его шакирдом. Учился в Каргалах.

— Да, судьбой заброшен он сюда. Присвоили мне недавно сан ахуна, и я побывал у него, испросив благословения. Вот эти две книги вручил он мне...

Кинзя сразу узнал их и, не раскрывая черной обложки, уверенно произнес:

— История, написанная Фазлылхаком Рашидеддином. Сколько раз держал в руках, прочитал от корки до корки...

— Рад встретить ученика моего любимого: устаза, — сказал безбородый, и выражение настороженности исчезло из его глаз.

«Он!..» — решил Кинзя.

Значит, расхваленный пишкадам⁴ Габдессаляма мулла Абдулла Алиев и завоевавший уважение аксакалов своими воззваниями Батыр-шах — одно и то же лицо. Что ж, речь умна и сдержанна, на внешность солиден. В Каргалы он, конечно, ездил не только за благословением устаза на ахунство. Нет, на что-то неизмеримо большее благословил его Габдессалям...

...Начало было положено еще зимой. Понимая, что обманутый губернатором народ не смирится с наложенными на него новыми повинностями, и не желая оставаться в стороне от общей беды, несколько уважаемых старейшин собрались, чтобы вместе держать совет. От бурзянцев был Елан Иткул, от юрматинцев — Муталлап Кульчуков, от кипчаков — Кусекбай. Долгий был разговор. Аксакалы все больше склонялись к мысли, что надо звать народ к оружию. И, памятуя о том, что не бывает воды без песка, а страны — без бея, решили избрать человека, который мог бы взять на себя ответственность за судьбу родной земли. Кто способен на такое? Все остановились на одном имени: гайнинский мулла Абдулла! Более подходящего не найти. Ученость его широко известна, давно прославился своими смелыми суждениями. Но согласится ли Абдулла встать во главе восстания? Где встретиться с ним и как убедить? Может быть, связаться через устаза Габдессаляма?

Придя к такому решению, старики отправились в Каргалы. Габдессаляма, всегда горевшего идеями свободолюбия, просьба аксакалов все-таки застала врасплох. Он замялся, никак не мог прийти к какому-то определенному решению, наконец осторожно промолвил:

— На большое дело вы замахнулись, уважаемые.

— Деваться некуда, рискнем.

Габдессаляму хорошо были известны думы и чаяния Абдуллы Алиева. У них не раз заходил разговор по поводу восстания, поднятого Кильмеком и Акаем. Абдулла сетовал на разобщенность народа, мечтал о таком выступлении, когда все силы были бы объединены в одно целое. Только вот сможет ли он?

— Благослови на святое деяние, напиши ему письмо, тэксир, — взмолились старики. — Чтобы не уронить тень подозрения на твое имя, письмо мы перепишем и отправим без подписи. В чужие руки попадет — никто знать не будет...

Предосторожность была не лишняя, время неспокойное. Кипчакский посланник Алкэш Суюндуков лишь в марте добрался до муллы и вручил ему письмо. Абдулла встретил гонца настороженно. Все может крыться за этим — кругом враги. Полны коварства юртовой Сулейман Диваев и карыбашский старшина Яныш Абдуллин. Готовы живьем съесть, так и норовят расставить ловушки.

Абдулла с сомнением повертел в руках письмо. Помятое, плохо заклеенное, вместо печати — оттиск орла с монеты.

— Кто передал? — спросил он, пристально глядя на гонца.

— Узнаете, как прочтете.

Абдулла сломал самодельную печать, вскрыл письмо. Оно было коротким, но важным. В нем говорилось, что, если даст бог, и не произойдет ничего непредвиденного, восстание начнется в последние дни жаузы⁵, а он, Абдулла, должен выполнить свой долг перед народом и стать батыр-шахом.

Мулла Габдельсаттар из аула старшины Сулеймана недавно, возвращаясь домой после окончания учебы, останавливался у Абдуллы и под большим секретом сообщил, что аксакалы Ногайского юла приезжали советоваться к Габдессаляму. Может быть, письмо написано по их просьбе? Стиль очень знаком, но почерк чужой, корявый — или нарочно исковеркан, или писал кто-то плохо владеющий пером.

— Почему нет ничьей подписи? — строго спросил Абдулла.

— Не знаю, — растерялся гонец. — Мне велено было передать.

Похоже, что гонец говорил правду, но Абдулла на всякий случай решил испытать его.

— Письмо подложное. Ты вор!⁶

Испуганный гонец упал к его ногам.

— Я в вашей власти! Как хажи тянется душой к лицезрению святых мест, так я пришел издалека, влекомый вашим светлым именем. Даже если не примете письма, не подозревайте меня в черных намерениях.

«В искренности бедного гонца можно не сомневаться», — подумал Абдулла и уже ласковым тоном произнес:

— Встань, милый человек. Не осуждай за выказанное недоверие. Мне ведь все еще неведомо, чье это послание. Кто тебе дал его?

— От кого он исходит — не знаю. Аксакалы съездили в Каргалы, а потом меня послали сюда. Сказали: мол, поймет, как только прочитает.

Абдулла проводил гонца, дав ему на дорогу пятак серебром. Письмо показал единомышленникам, объехав Сибирский и Осинский юлы. С того дня и начали его называть Садр-шахом, Багадир-шахом или попросту Батыршой.

Посланцы Батырши помчались в аулы готовить народ к выступлению. А сам он решил отправиться в Ногайский юл, встретиться с теми аксакалами и старшинами, которые пожелали иметь его вождем, договориться об окончательном сроке восстания. Но кто они, эти аксакалы? Как организовать встречу? Ведь не станешь спрашивать первого попавшегося, можно поплатиться за одно неосторожное слово. Лучше всего, конечно, наладить с ними связь через Габдессаляма.

И вот на днях состоялась встреча ученика и учителя. Правда, большого различия между ними теперь не было. По уму и знаниям мулла Абдула не уступал устазу. Между ними опять завязался разговор, полный горечи и недовольства существующими порядками.

— В правление нашей шахини не стало житья истинным мусульманам, — сказал Габдессалям. — Повсюду идет насильственное крещение. А ведь каждый народ должен жить сообразно своим обычаям и вероисповеданию. Это варварство — силой навязывать чужую религию. Разорены наши мечети и медресе. Уже подсчитано, что за три года до моего приезда сюда, в 1742 году, в одном Казанском уезде из пятисот тридцати шести мечетей сожжено четыреста двадцать восемь. Не пожалели даже те, которые памятниками стояли еще с ханских времен. Палили все подряд, оскверняли могилы мусульман — и творилось святотатство с ведома губернатора...

Вспоминая о тех временах, мулла Абдулла тоже бледнел от негодования. На его глазах это происходило. Архиепископ Казанской епархии — христианский миссионер Лука Канашевич, с молчаливого согласия губернатора, усилил насильственное обращение правоверных в христианскую религию. Городские улицы наводнили монахи в черных одеяниях. В народе их прозвали каратунами — черношубыми. Опасно было попасться им на глаза — они могли не только осмеять или предать публичному позору, но и безнаказанно убить нехристя. Каратуны безжалостно расправлялись с теми, кто пытался протестовать против насилия. Религиозная вакханалия шла днем и ночью. Казань заволокло черным дымом и гарью. Пылали мечети и медресе. Монахи использовали для постройки монастырей каменные надгробия из мусульманских кладбищ. Проклинаемый народом Лука Канашевич получил кличку Хромой Каратун...

Воспоминания о тех днях тяжким камнем лежали на сердце муллы Абдуллы.

— И нашу башкирскую землю не обошла беда, — промолвил он. — Где Газиева мечеть на Караульной горе близ Уфы? Нет ее! Сожгли. Там, где шумели народные сходы — запустение и печаль. На берегах Берсувани монастырские крестьяне сажают для воеводы чеснок.

— Все наши страдания от воевод и генералов, они лютуют, — кивал головой в знак согласия Габдессалям. — Разве мы против государыни? Ее указы перевирают генералы ради собственной выгоды. Куда ни глянешь — и в Казанской, и в Оренбургской, и в Тобольской губерниях — над верными слугами Магомета поставлены командовать попы.

— Переполнена чаша гнева и возмущения, уж плещет через край. Вот-вот грянет час возмездия, — вдохновенно произнес Абдулла. — На саблю, поднятую над нашей головой, мы тоже ответим ударом сабли. Башкиры хотят сохранить свои вотчинные права. Лишиться их смерти подобно. На гордо поднятую голову гора не рухнет, а чем ниже склоняешь ее, тем сильнее по ней бьют. Но нет, не оскудел наш край на батыров, не заржавело оружие, не иссякла отвага.

— Читал я твои воззвания. Почтенные аксакалы воздают хвалу твоему уму. Они ждут не дождутся встречи с тобой. Великое дело тебе поручено. И имя ты будешь носить высокое. Удачи тебе желаю, Батырша!

Благословение устаза окрылило Абдуллу. Польщенное самолюбие будоражило душу, жаждало немедленных действий. С этим опьяняющим чувством причастности к важным событиям, которые войдут в историю и в которых, как мнилось, ему отведена главная роль, он выехал на место условленной встречи...

Чутье подсказывало Батырше, что Кинзя появился здесь не случайно. Скорее всего, послан встретить его. Пока лошади пощипывали душистую майскую траву, они уселись в тени берез, испытывая друг друга в беседе. Батырша повторял одну и ту же понравившуюся ему мысль, находя ее самой убедительной:

— Многие указы издаются помимо ведома нашей шахини. Нет никаких причин думать, что притеснения и беды исходят от нее.

— Пока ни одна капля ее милосердия не пролилась на нас. Напротив, льются дождем на наши головы жестокость и притеснения, — возразил Кинзя.

— Когда идешь по тропе, с высоты роста не видишь муравья, ползущего в траве. Вот и Санкт-Петербург от нас далек, оттуда не все разглядишь. А воеводы и генералы рядышком, от них и идут все притеснения. Грабят, предают огню аулы и мечети. Самодержавная шахиня, возможно, и не догадывается об их злодеяниях.

— Голова не ведает того, что вытворяют руки? Получается так?

— Да, но какой волк пойдет докладывать хозяину, что съел его овечку? — Батырша погладил голый подбородок и горячо произнес: — Если все мы, обиженные и гонимые мусульмане, объединимся вместе и поколотим губернатора с его генералами, весть о том быстро дойдет до царского трона. Проверять будут обе стороны, и тогда выяснится кто прав, кто виноват.

— Ай-хай! — в сомнении покачал головой Кинзя. Прерывая беседу, он попросил Тукмуйрыка подать кумыс.

— Ты с чем-то несогласен, Кинзя-абыз? — Батырша пытливо уставился на него.

Ответа он не дождался — Тукмуйрык расстегнул седельные тороки, принес бурдюк, расстелил на зеленой траве простенький дорожный тастар, и тут, словно почуяв запах кумыса, подоспели те двое всадников, что прятались в роще. Кинзя признал в них вчерашних гостей отца — бурзянского старшину Елана Иткула и Баймета. Должно быть, выжидали, когда он поговорит с Батыршой и уйдет, считая их встречу случайной, и не дождались, потеряли терпение.

За почтительными приветствиями и вежливыми расспросами Батырша не забыл своего вопроса, обращенного к Кинзе.

— Ты сомневаешься в святости нашего дела? — продолжил он, отпивая кумыс из тустака.

— Не скрою, кое-что меня смущает. Первое — нет единства и вряд ли оно будет. Кыдрас Муллакаев и Шарип Мряков тоже мусульмане, а вот они-то первыми выступят против вас. Какая же это священная война, если под науськивание христиан правоверные начнут резать друг друга?

Батырша, не зная что ответить, прикусил язык, а бурзянцы тотчас подхватили слова Кинзи.

— Мы уж сами повидали, на что способен Шарип, — сокрушенно покачал головой Елан Иткул.

— Хуже Тевкелева, — добавил Баймет.

— К сожалению, есть среди нас такие, — согласился Батырша. — Сам хватил горя со старшинами, подобными Янышу Абдуллину. С ними тысячу раз надо быть осторожным. А зло исходит от тиранства тех же генералов. Они натравливают друг на друга башкир и мишарей.

— К казахам шлют гонцов, подстрекая грабить и убивать башкир, — вставил Кинзя.

— Верно, абыз, — вынужден был подтвердить Батырша. — В чем же твое второе сомнение?

— В борьбе против несправедливости вы призываете обрушить гнев против всех христиан, не так ли? Кого будете убивать? Нищих заводских крестьян, крепостных? А ведь сие вдвойне жестоко. Не они причиняют нам зло.

Батырша сумел бы проявить красноречие и привести убедительные доводы, если б перед ним сидел кто-нибудь другой, но этот мало знакомый абыз умен и находчив, не так уж просто одолеть его в словесной байге, и он не пошел на обострение спора, лишь нехотя процедил:

— Нет, их мы не коснемся. Если змея не трогает, пускай хоть сто лет живет.

— Нехорошо приравнивать их к змеям. — Кинзя сделал протестующий жест. — Они тоже несчастные люди. А ведь если заварится каша, некоторые не станут разбирать где лево, где право. Начнут громить заводы, проливать невинную кровь.

— Без кровопролития родную землю не защитить. Когда оберегаешь что-то самое дорогое, чем-то приходится жертвовать. Вот и я ради общего дела готов принести в жертву собственную жизнь. Что вы скажете, люди из Бурзяна?

Иткул готов был броситься Батырше в ноги:

— Ты истинный мусульманин!

Баймет воинственно выпятил грудь:

— Мы все, как один, пойдем за тобой, Батыр-шах!

— Много ваших ушло за Яик, — поддел его мулла Абдулла. — Кто же пойдет?

— И дома осталось немало джигитов. У нас народ горячий, гордый. Горы да леса своей силой питают. Мы первые начали. Теперь других ждем. Хорошо бы собрать людей со всех четырех юлов.

— Верно сказано! — оживился Батырша. — Вся башкирская земля поднимется! Перед отъездом были у меня шайтан-кудеевцы. Один из них, Юлаем его зовут, сообщил, что все они поддерживают джигитов Ногайского юла. Кони подкованы, луки наготове. Налажена постоянная связь с теми, кто живет на берегах Ая, за Уралом. Как мне известно, готовы к выступлению Гарейский, Гайнинский, Уранский, Иректинский улусы. А Сибирский юл, Исетский уезд? Поднимутся все народы, преследуемые за веру — не только башкиры, но и татары, типтяры, мишари. Сильно обозлены и черемисы, ары⁷. Не любят они христианскую религию.

Глубокой верой дышали слова Батырши, но не убедили они Кинзю.

— Все равно мы одиноки.

— Почему? Стоит лишь начать, и присоединятся к нам калмыкские мусульмане, казахи. Есть сведения, что готовы к выступлению ханы Аблай и Нуралы...

Кинзя промолчал, понимая, что Батырша разгорячен своими замыслами и планами, и разубеждать его сейчас бесполезно. Какой смысл вести разговор с человеком, который желаемое выдает за действительность? Неужто не видит, как вероломны киргиз-кайсакские султаны, вечно грызущиеся между собой? Бросить клич легко, но на что рассчитывать, если нет единства даже среди самих башкир?

В конце концов, Батырша — гость, а он, Кинзя, лишь посланник отца и должен выполнить поручение. А там аксакалы пусть сами решают, как быть. Поэтому его прежде всего интересовало, с чем прибыли бурзянцы.

— Вас Сатлык прислал или старшина Ишалы? — спросил он в упор.

Иткул замялся и нехотя ответил:

— Сатлык.

— Значит, вы с ним заодно?

— Нет, Кинзя-абыз. О нем ты правду сказал. Хочет напасть на завод, только и твердит об этом. А мы не против заводских крестьян. Мы хотим проучить генералов.

— А теперь правду выкладывайте: посланы сюда соглядатаями?

— Что ты! — обиделся седобородый Иткул. — Но не скрою, он просил привезти Батыр-шаха прямо к нему.

— Чтобы потом проводить к губернатору? — усмехнулся Батырша.

— До такого позора, думаю, дело не дойдет, — сказал Кинзя и пояснил: — Хочет прикрыться твоим именем и заставить всех плясать под свой курай.

— В таком случае ведите, — резко произнес Батырша, обращаясь к бурзянцам. — Поглядим, хватит ли у него сил усадить меня в свою телегу.

Елан Иткул и Баймет виновато потупились.

— Нет, мулла. Мы все поняли. Что скажет Кинзя-абыз, то и исполним.

— Эти почтенные люди дурного не сделают, — с доброй улыбкой посмотрел на бурзянцев Кинзя. — Поезжайте вместе к бортям Кусекбая, там соберутся аксакалы. Тукмуйрык вам дорогу покажет.

Бурзянцы охотно закивали в знак согласия.

Сам он решил не провожать Абдуллу. Зачем присутствовать при его разговоре с аксакалами, если не одобряет многое из того, к чему призывает безбородый мулла. Батырша, зная мнение Кинзи, понял, почему он не захотел быть его спутником, и настроение у него заметно упало.

6

Арслан удивился тому, что сын вернулся так скоро и один, без Тукмуйрыка.

— Прозевали гостя? — с тревогой спросил он.

— Встретились, атай. Тукмуйрыка послал проводить.

— Ну что, действительно святой?

— Нет в нем ничего от святого...

Арслан даже не стал интересоваться подробностями, быстро собрался да отправился к Кусекбаю.

Кусекбай приходился ему дальним родственником — его ветвь тянулась от второй жены Сарыбайсала. Был он чуть моложе Арслана, энергичен и подвижен, обладал ясным умом. Арслан ценил его за эти качества и всячески оберегал от влияния Явкаевых и Явгастиных.

Оказались ли долгими переговоры, или слишком гостеприимен был хозяин — Арслан вернулся лишь на третий день. Выглядел он очень серьезным, задумчивым. Кинзя ни о чем не расспрашивал, но взгляд у него, видимо, был все-таки вопрошающим, и отец, отдохнув с дороги, коротко рассказал о сходе у Кусекбая.

Кинзя понял причину тяжелых дум, охвативших отца. Оказывается, не остались в стороне от тайного сбора Сатлык и другие проклятые старшины. Все примчались, вплоть до Тляумбета Явгастина. сразу начали кричать, что давно пора сжечь заводы и очистить башкирскую землю от иноверцев. Сторонники Арслана и Кусекбая кое-как утихомирили их, однако сход аксакалов прошел неспокойно.

Абдулла Алиев выразил готовность возглавить восстание. «За мной дело не станет, — сказал он. — Волей аллаха, если суждено, мы достигнем священной цели». Решено было, что первым поднимется Ногайский юл. Наметили пути движения, обсудили время выступления. «С благословения всевышнего, начнем в третий день месяца созвездия Льва⁸. Одобряете?» — спросил Батырша. «Одобряем!» — ответили ему. «Сразу же к вам присоединятся волости других юлов», — пообещал Батырша. Договорились и о том, что если положение вдруг станет тяжелым, ушедшие за Яик башкиры сольются с казахами и немедленно вернутся к местам боев. Поскольку нет там с ними деспотов-юртовых, им легче, мол, будет сплотиться.

— Значит, ты будешь в одном ряду с Сатлыком? — поддел отца Кинзя.

— Я?! — возмутился Арслан. — У меня другое окружение и другие ряды. Неужели оставаться в стороне в то время, когда Сатлык и Тляумбет стремятся прибрать народ к рукам? Нет уж, беспечным я никогда не был и не буду.

Как бы памятуя о том, что рыбу легче ловить в мутной воде, начали плести интриги и люди, стремившиеся извлечь свою корысть из народного движения. Одним из них был Юмагужа.

— Настал и наш день, — злорадствовал он.

Когда-то его отец Бирдегул наживался на страданиях народа, теперь спешил погреть руки сын. За него горою стояли Бикбулат, Сатлык, Кусяпай с Кусяпкулом. Исполняя их волю, сбивали с толку людей и исподволь собирали силы суун-кипчакский старшина Ишалы Кулумбетов, сенкем-кипчакский старшина Тляумбет Явгастин.

Арслан, обеспокоенный их предательской возней, вызвал к себе Кусекбая.

— Когда бык изнурен и бессилен, в вожаки стада выходит козел. Чтобы мы не очутились в таком положении, нужно отколоть народ от Сатлыка.

— Весь род Давлетбердиных будет на моей стороне, — успокоил его Кусекбай. — А род Давлеткуловых прислушается к твоему слову, Арслан-агай.

— Малым довольствуешься, Кусекбай. Нам нужно собрать под свои знамена всех кипчаков. Весь Ногайский юл.

Скуластое лицо Кусекбая вытянулось от удивления, выражение неуверенности появилось в глазах: шутка ли, заставить слушаться всех кипчаков!

— Попытаемся, конечно, — произнес он без обычной живости.

— Не теряй надежды. Мы все постараемся. Говоря по-военному, расшевели свой штаб. Пусть кипит вся урдуга.

После их беседы «штаб» Кусекбая еще шире развернул действия. Его гонцы не оставляли в стороне ни одного аула, побывали на всех джайляу, разъясняя народу где ложь, где правда. Результат не замедлил сказаться. Многие люди, обманутые старшинами, переходили в стан Кусекбая и Арслана.

Не прошло много времени, как опять примчался Кусекбай.

— К хану Нуралыю отправлен посол, — сообщил он с тревогой в голосе.

— Не помощи ли для нас просить? — пошутил Арслан, хотя и екнуло у него сердце от недоброй вести.

— Губернатор наделил его широкими полномочиями. А знаете, кто? Сын толмача Арслана Бикметова.

— Усман?! — воскликнул Кинзя и, словно не веря ушам своим, бледнея, произнес: — Не может быть...

Арслана тоже будто обухом ударили по голове. Сузились его припухшие веки, взбугрились на скулах желваки.

— Будь он проклят! — сам того не замечая, он сорвался на крик. — Предатель! Вероотступник! Душу продать шайтану... опозорить седины такого уважаемого отца...

В доме нависла тяжелая тишина, точно при покойнике. Молча вздыхал Кусекбай, переживая, что огорошил друзей неприятной для них новостью. Молчал Арслан, уставясь в одну точку невидящими глазами. Превратился в камень Кинзя, и лишь подрагиванье полуприкрытых век выдавало напряженную работу мысли. Как могло случиться, что друг превратился в смертельного врага? Неужели он, выслуживаясь перед Неплюевым и Тевкелевым, исполняя их волю, натравит хана Нуралыя на ушедших в киргиз-кайсакские степи башкир? Это ужасно! Быть великому позору и беде...

Надо что-то делать. Даже когда гибнет один человек, тонет или остается в горящем доме, бросаются, не раздумывая, ради его спасения и в огонь и в воду. А тут ведь не один человек, а тысячи и тысячи. Как можно оставаться спокойным, если им грозит великая опасность? Необходимо сейчас же, ни на день не откладывая, протянуть руку помощи тем, кто ушел за Яик искать братского приюта у казахов.

Кинзя стряхнул с себя оцепенение, посмотрел на огорченного Кусекбая, перевел взгляд на отца и первым нарушил молчание.

— Надо перехватить Усмана, чтобы Нуралы не пролил башкирскую кровь.

— Не успеть, — обреченно произнес Кусекбай. — Усман уже на пути к хану, его не опередишь.

— Нет! — вскочил с места Кинзя. — Все сделаю, но не допущу, чтобы он предстал перед ханом. Верну обратно, даже если придется его связать.

Арслан, безмерно обрадованный решением сына, с гордостью воскликнул:

— Хай, молодец! Светлая у тебя голова и доброе сердце!

У Кусекбая тоже расцвела улыбка на лице.

— Афарин, Кинзя! Ты сможешь, верю. Если и не догонишь Усмана, то поговоришь с ханом Нуралыем, постараешься отвратить его от дурных намерений.

— Не пристало клонить голову перед ханом. Народ сильнее его, к нему я обращу свое лицо.

— Сам решишь, как надо поступить, — сказал отец, немного остыв и взвесив в уме всю серьезность задуманного сыном шага. — Пусть в честном бою сойдутся лицом к лицу сыновья двух Арсланов. Тот хочет разрушить единство, а ты — крепи его. Спасешь тысячи невинных душ.

7

Дело народного посланца — забота о нуждах родной земли. А это намного сложнее, чем биться с врагом в открытом бою. В самое трудное время требуются его услуги. Когда река замерзнет, ее перейдет каждый. А посланник в одиночку, в чужом краю должен пройти по предательски тонкому льду. Один неверный шаг — и гибель.

Умудренный опытом Арслан-батыр осознавал всю меру опасности и не мог наглядеться на сына, как бы чувствовал, что больше его не увидит. На душе у него скребло, ныло сердце, будто камнем придавленное, но ни один мускул не дрогнул на лице, ни тени тревоги не было в глазах. Он отец, он мужчина, он сам немало перенес трудностей на своем веку.

«Текучая вода русло пробьет, — успокаивал себя Арслан. — И умен, и смышлен. Сколько дорог исходил. Его не учить, кого остерегаться надо, кого считать другом. Постараемся из виду его не терять, да и сам при возможности подаст весточку».

Старый батыр достал из колчана стрелу и, протянув сыну, сказал:

— Дай-ка и мне свою.

В сказках обмениваются стрелами для того, чтобы в разлуке узнать о судьбе близкого человека. Воткнешь ее в стену и смотришь: закапает молоко — жив и здоров, кровь — значит, мертв или попал в беду. Обычай есть обычай, поэтому стрелы продолжали оставаться верным свидетельством горя или радости. Если на принесенной гонцом стреле зарубка сделана у наконечника — беда, если у оперения — все хорошо.

«Переживает, волнуется старик. А Тукмуйрыка в этот раз мне не отдал. Значит, не собирается сидеть сложа руки», — думал Кинзя, наблюдая за отцом.

Он хорошо подготовился к дороге. В спутники взял двух верных людей. Под письмом, обращенным к казахским аксакалам с выражением дружбы и добрососедства, стояли подписи почтенных, убеленных сединами башкирских старейшин. Достаточно денег было зашито в одежду. И свои собственные, и врученные Кусекбаем из средств, собранных его «штабом» на нужды готовящегося восстания. У золота длинные руки и болтливый язык. И проникнет куда надо, и разговориться заставит, так что деньги в дороге — не последнее дело.

Распрощался Кинзя с отцом и матерью, с женой и детьми. И начался для него дальний путь.

Кинзя смотрел на Яицкий городок и не узнавал его. После пожара, случившегося четыре года назад, чудом сохранилась лишь одна Татарская слобода. Выстроенная заново центральная улица Большая Михайловская стала пошире и подлинней. Встали здесь большие каменные палаты, церкви, лавки, склады. На другое место перенесли базар. Окружавший городок крепостной ров отодвинулся дальше, захватив часть бывшего пастбища.

По берегу Чаганки Кинзя свернул в сторону Татарской слободы. «Дома ли Идеркай?» — подумал он с беспокойством. Очень уж хотелось повидать старого друга, верного казака Идорку. А вдруг он уехал куда-нибудь? Кинзя перечислял в уме тех немногих знакомых, у кого можно бы остановиться, и тут же в памяти воскресло ехидное и злое лицо муллы Забира. Интересно бы узнать, как он поживает. По-прежнему мечется от одного берега к другому? Может быть, его услугами пользуется Неплюев? Такому плуту доверия нет. Лучше уж не попадаться ему на глаза.

К счастью, Идеркай оказался дома. Радуясь встрече, они крепко обнялись. Сколько лет не виделись, да и прежде много ли были знакомы, а вот искреннее расположение и чувство духовной близости, оказывается, связали их незримыми нитями навсегда.

Пока распрягали коней, Идеркай поведал свои нехитрые новости. Зять Аббас, бросив его сестру Минлебику с пятилетним сыном, подался обратно в свои края. Не только он — многие «кызылбаши», как называли тут персов и туркмен, разъехались кто куда, лишь только стала кончаться казацкая вольница. Идеркай усыновил племянника, чтобы тот не чувствовал себя сиротой, и записал в казацкое сословие.

— Наши аксакалы просили передать тебе великую благодарность, — сказал Кинзя. — За то, что не упустили губернаторского гонца и перехватили важное письмо. Мы сразу уши торчком стали держать. Вы здесь живете заботами о родине — святое дело.

— Так ведь долг наш такой. Хочется по мере сил помочь народу.

Кинзя рассказал о цели своей поездки, об Усмане. Улыбка сползла с лица Идеркая.

— Тьфу, подлец! — ожесточенно сплюнул он. — Всех наших казаков, всех кайсаков на ноги подымем. Не будет ему пути. Из-за таких продажных душ и нам житья не стало. Кайсаки меж собой грызутся. Их тоже сейчас не пускают в Тозтубу за солью. Постой, надо припомнить, кто из наших уходит с караванами. Через день — на сотню, а через два — на тысячу верст разойдется весть. Разнесем ее по самым дальним кочевьям. Да и о тебе надо подумать, чтобы мог ездить спокойно. Сведу-ка я тебя с Каримом. Пастух он. Казах — что надо! В воде не утонет, в огне не пропадет. Утром же отправимся к нему.

— Далеко? — спросил Кинзя.

— Рядышком. Возле моего хутора за Яиком.

Поднявшись рано, они еще затемно тронулись в путь. Проехали Чаганский форпост, миновали хутор Идеркая и, переправясь через Яик, увидели в долине реки большое стадо, которое пас Карим с двумя помощниками.

Внешность Карима не производила особенного впечатления. Так себе, простой казах, неважно одетый, невысокий, щуплый. Если б не черные усики и редкая бороденка, его можно было бы принять за мальчишку. Но недаром говорят, что первое впечатление обманчиво. Хотя и не ладно был скроен Карим, зато крепко сшит. Чувствовалось, что по характеру он боек, горяч и смел.

Карим от души был восхищен тем, какое опасное дело взял на себя Кинзя. Он не мигая смотрел ему в глаза и одобрительно сказал, мешая башкирские слова с казахскими:

— Жаксы! Ты настоящий истэкский мулдакэ, сын башкирского народа, гой! Хочешь — к хану, хочешь — к султану доставлю. Каждый батыр в степи знает Карима. Кому скажу — ни один мой жулдас не поднимет на истэка руку. Мой друг будет твоим другом.

Идеркай отправился обратно домой, а пастух Карим свозил Кинзю на джайляу, где жил аксакал Кушым-хажи. Он посчитал, что авторитет хажи, только что вернувшегося из хаджа — паломничества в Мекку, во многом поможет Кинзе при встречах с хозяевами степи.

— Почтенный хажи, отведи нашего гостя к старшине Кулымтаю, а тот пусть доставит его к Серкею-батыру. Скажи им, что прикажет Кинжэ-мулдакэ — пусть выполнят. И предупреди, ни один волосок не должен упасть с его головы. Иначе попомнят они Карима!

— Можешь не беспокоиться, — улыбнулся хажи и в знак того, что выполнит обещанное, прикоснулся кончиками пальцев к чалме. — Отведу не только к Кулымтаю, но и все время буду находиться рядом с ним, ибо на святой путь встал Кинжэ-мулда.

Прощаясь, Карим приложил руку к сердцу и почтительно склонил голову перед Кинзей.

— Ходи нужной тебе дорогой, исполняй свое поручение, досточтимый Кинжэ-мулдакэ. Делай истэков и казахов друзьями. Усмана будет искать каждый добрый человек. Доставят его к тебе...

Дорога вела от одного джайляу к другому. И на каждом из них — проникновенная беседа, а то и ночевка. Башкир, о которых расспрашивал гость, здесь еще не было. Кинзя просил, если вдруг они появятся, отнестись к ним с сочувствием, помочь в беде. И простые жатаки, и почтенные аксакалы охотно отзывались на просьбу.

Всюду Кинзю принимали с искренней гостеприимностью и уважением. Но встреча с первым же старшиной, а им оказался Кулымтай, оставила в душе неприятный осадок. В лисьей шапке с зеленым верхом, расплывшийся от жира, он, прежде чем ответить на приветствие Кинзи, пренебрежительно оглядел его с ног до головы. Видя в нем чужака, спросил кто таков и откуда. Кинзя, не распространяясь, с некоторым вызовом, назвал имя пастуха Карима, и лишь тогда старшина снисходительно кивнул головой.

Не обращая внимания на то, что гость порядком устал, скитаясь по сухой пыльной степи и жарясь под палящим солнцем, старшина долго водил его по джайляу, похваляясь обширным хозяйством. Лишь потом, как бы смилостивившись, пригласил в самую большую юрту, усадил на сложенный в семь слоев войлок. Какая-то женщина, прислуга ли, жена ли старшины, соблюдая обычай гостеприимства, поднесла уставшим путникам молодой кумыс. Кинзя с наслаждением выпил целую чашу, живительная сила пробежала по жилам, сразу легче стало дышать. И тут же бесцеремонный старшина протянул ему лежавший рядом большой боевой лук.

— Ну-ка, сможешь натянуть?

Не только пренебрежение к гостю — это можно было расценить как насмешку. Однако чего не сделаешь ради поставленной цели. Кинзя с непринужденным видом взял лук и с досады так натянул тетиву, что жалобно затрещали, готовые сломиться, упругие роговые концы оружия.

Кулымтай явно не ожидал подобного и поспешил забрать обратно предмет своей гордости, пока не поломал его, как игрушку, неведомо откуда появившийся, наделенный медвежьей силой, истэк.

— Здорово! Настоящий батыр, гой!

Рядом с ним был и кистень с тяжелым железным шаром на конце. Он уже коснулся было рукояти, но не решился предложить. Кто знает, вдруг так трахнет оземь, что юрта обрушится? Сделал вид, что потянулся к кумысу и поднес гостю еще одну чашу.

«Тетиву твоего лука натянул, удастся ли расшевелить твои бараньи мозги?» — огорченно подумал Кинзя, но, не чинясь, подробно рассказал о своих ранних путешествиях и, чтобы привлечь внимание к сегодняшним событиям, поведал об издевательствах Брагина над бурзянцами, о коварстве и жестокости Неплюева, Тевкелева.

Кулымтай снял шапку с зеленым верхом, еще больше выпятил из-под халата живот и жирную грудь, видимо, показывая тем самым, как он важен и солиден. Слова Кинзи отскакивали от него словно от стенки горох. Сидел, думая о чем-то своем, и вдруг глаза у него маслено заблестели, радостная улыбка заиграла на толстых, лоснящихся губах.

— Очень уж мне нравится твой чалый конь, — выпалил он и хлопнул себя по ляжке. — Страсть как люблю гривастых!

— Я же тебе про Тевкелева рассказываю. И его ты любишь? — поддел старшину Кинзя.

— Тевкелева?.. Нет!.. Хочешь со мной сдружиться — подари чалого!

Кушым-хажи сидел молча, не принимая участия в беседе, но тут не выдержал, сердито произнес:

— Кулымтай не постыдится забрать коня у странника, занятого священным делом?!

Старшина понял, что перегнул палку. Какие-то зачатки совести, видимо, еще сохранились в нем, и он почувствовал себя неловко перед хажи, только что посетившим святые места.

— Взамен я ему другого дам, — пробурчал Кулымтай и снова вопрошающе уставился на Кинзю.

— Конь у меня дикий. Никого другого не признает. Да и что я буду делать без него в степи?

— Тогда дай сивого.

— Тоже лишь ко мне приучен. Чужих не жалует. Брыкается и кусает.

— Опять жалеешь. У него же хвост куцый, на ногах роговые наросты. Давай меняться. Я дам одногорбого белого верблюда. Что, мало? В придачу получишь отменного сокола. С первого удара птицу бьет.

«Мне бы его заботы!» — злился Кинзя, теряя терпение. Ведь ясно объяснил толстяку, зачем приехал. Не пожалел бы серебра и золота, чтобы заполучить его помощь. А он, шайтан его побери, уцепился за коней. В другое время десяток голов отдал бы, пусть подавится ими, но как остаться без верных коней сейчас, когда предстоит столько дел?

Старшина упрям, как ишак, все долдонит о своем — о белом кречете и подорлике, о ястребе, который бьет куропаток, и беркуте, нападающем быстрее молнии на степную лисицу. Мол, если не веришь, давай вместе на охоту выйдем, сам увидишь. Кинзя отрицательно качал головой, старшина продолжал уламывать его, хитрил, обещая дать в придачу и тугыр⁹.

— Нет, Кулымтай, конь для путника — что два крыла для птицы, — наотрез отказался Кинзя.

— Хай, считаешь, что мало? Еще добавлю. Дам рабыню, ай-ай, красивая, приветливая, молоденькая, гой!

Хажи нахмурил брови, но пока помалкивал. Кинзя устало махнул рукой:

— Все, хватит об этом!

— Ай, какой несговорчивый человек. Когда нет обмена, нет близкой дружбы, — не сдавался старшина. — Не даешь коня, так дай кальян.

Теперь Кулымтай не отрывал глаз от кальяна Кинзи — украшенного серебром чехла для колчана. «Что за человек! — не переставал удивляться Кинзя. — Я веду серьезный разговор о помощи, а у него на уме одни кони да кальян». И, понимая, что от старшины не отвяжешься, он освободил кальян от лука со стрелами и протянул Кулымтаю. У того сразу посветлело лицо, дальше беседа пошла на лад.

Так и остался Кинзя без своего нарядного кальяна, но для него важнее было то, что старшина пообещал не обижать и не преследовать башкир, которых, оказывается, было немалое в его владениях.

— Учти, Кулымтай, ты забрал кальян у мусафира. Нарушишь слово — берегись проклятья, — строго предупредил его Кушым. — Никому не позволяй тронуть истэка. Кто тронет — тот совершит святотатство. Это тебе говорю я, хажи!

Кому хочется прослыть богохульником и клятвопреступником? Кулымтай склонил голову перед хажи и не совсем уверенным голосом произнес:

— Душой и телом клянусь — сделаю, что просите. Обещаю.

Теперь предстояло благополучно пройти через его владения к джайляу Серкея-батыра. Кулымтай, как бы подтверждая верность данному обещанию, написал охранное письмо и из своего близкого окружения выделил человека для сопровождения. А выйдя из юрты, уже прощаясь, опять-таки не удержался, попросил:

— Серкею-батыру передайте, пусть даст мне белого племенного барана, а я ему пошлю серого...

Кушым-хажи в сердцах сплюнул, и Кинзя от души расхохотался.

8

Ишалы Кулумбетов и Сатлык Явкаев узнали о том, что начало выступления перенесено Батыршой с третьего на десятое июля. Старшины были раздосадованы.

— Нам нужно начать раньше, — твердил Сатлык, сгорая от нетерпения.

— Не спеши есть горячее, рот обожжешь, — урезонивал его Ишалы. — Если другие не присоединятся, совсем одни останемся. Тогда весь спрос будет с нас.

— Боюсь, упустим народ из рук. Вот тогда действительно останемся одни, всех переманят к себе Арслан с Кусекбаем, будь они прокляты. С каждым новым днем кого-нибудь не досчитываемся.

Одного старшинского звания мало, чтобы удержать под своим влиянием людей. Оба понимали это, и потому старались подчинить себе всех колеблющихся, обещая богатую добычу или припугивая местью. Большую надежду они возлагали на тамъянцев и суун-кипчаков.

Наступило десятое июля. Ишалы с Сатлыком собрали отряды из подвластных им волостей, однако многие не откликнулись на их приказ. Почти не было суун-кипчаков, оставшихся возле Ямансары Яппарова. Вообще не явились тамъянцы, послушные воле Каскына Самарова.

— Изменники! — неистовствовал Сатлык. — Не хотят добром, так силой приведем!

— Не послушаются. Мало того, побьют, — рассудил осторожный Ишалы. — Лучше всего нам податься к Покровскому заводу. Все тамошние башкиры станут нашими.

И они помчались к берегам Большого Ика.

Несмотря на то, что старшины откололись от общего движения, под началом Арслана и Кусекбая оставались основные силы. В тот же день все они собрались в Бугульсане. Поднялись тамъянцы, прибыли отряды суун-кипчаков и сенкем-кипчаков.

— Воинство у тебя сильное. Поднимай знамена. Дай приказ! — взволнованно сказал Арслан-батыр Кусекбаю.

В разные стороны были, разосланы дозоры, устроены засады на больших дорогах. К восставшим тотчас же примкнули возчики Ногайского юла, строители крепостей, взялись за оружие усергены, тангауры. Оказались окруженными некоторые крепости, захвачены ямские станы. Взяли в плен несколько курьеров. Губернатор почти утратил связь с окружающим миром. Зато повстанцам хорошо были известны пути движения правительственных войск.

Кусекбай сосредоточил главные силы в верховьях Большого Ика. Его авангард осадил Преображенский завод в Урман-Зилаире. Вскоре такая же участь постигла строящийся Вознесенский завод графа Сиверского. Однако Арслан с Кусекбаем строго-настрого запретили трогать работных людей.

Лишь из Покровского завода доносились плохие вести:

— Старшина Сатлык угнал крестьянский скот.

— Сожгли дрова, приготовленные для завода.

— Предали огню мосты...

Несколько дней спустя стали известны подробности, как был разгромлен и разорен Покровский завод.

Этот медеплавильный завод Александра Шувалова начал строиться в 1753 году на Большом Ике. Вельможный хозяин нагнал много крепостных крестьян, но их не хватало, и его алчный взгляд пал на окрестные аулы мурадымских башкир. Граф есть граф, да еще любимец государыни. Он быстро нашел общий язык с Неплюевым, и губернатор силой заставил башкир работать на нужды завода. Они возили из-за Яика руду, ломали камень для строительства. Под ударами тяжелых топоров падали на правом берегу Большого Ика столетние дубы и стройные сосны. Из них выжигали уголь. Много мук натерпелись окрестные башкиры за два года. Изнурительный труд приводил к болезням, увечьям, прежде времени загонял в могилу. Не было покоя от солдат. Они грабили аулы, насильничали.

Башкиры пробовали посылать губернатору жалобы и, не получая ответа, поняли, что помощи ждать неоткуда, стали тайком ковать оружие, готовясь к защите. При одном упоминании графского имени глаза у них загорались ненавистью. Надо ли говорить, с какой радостью было встречено появление отрядов Сатлыка и Ишалы. Сотни новых воинов заполучили здесь старшины.

Завод окружен высокими стенами из толстых дубовых лесин, на массивных воротах крепкие запоры. С наскоку не одолеть, в особенности днем, когда по ясно различимой дели метко бьют и пушки, и солдатские мушкеты. Погарцевав на безопасном расстоянии, башкирские всадники спрятались в сосновом бору на противоположном берегу реки. Отсюда хорошо видны заводские помещения, надворные постройки, избы, расположенные на покатом склоне горы Каиктау. Заводской поселок словно вымер. Засевшие за стенами солдаты и крестьяне с тревогой ждали, как обернутся события.

На землю пали сумерки. Наступила темная ночь. Но вот между медленно плывущими тучами показалась луна, залив окрестность мертвенным светом. Тусклым серебром сверкнула поверхность пруда. Словно ожидая этого момента, Сатлык дал приказ к штурму. С пронзительным улюлюканьем и визгом ринулись всадники к заводским стенам. В церкви набатно бил колокол. Солдаты открыли пальбу.

Передовой отряд, попав в густые клубы дыма, будто поперхнулся и попятился назад. Однако замешательство длилось недолго. Повстанцы снова приблизились к поселку. Молниями пронзили ночную темень стрелы о прикрепленным к ним тлеющим трутом. Они достигли цели — на крышах некоторых домов вспыхнула солома Вскоре весь поселок был охвачен огнем.

Заводские крестьяне, спасая женщин и детей, распахнули ворота и, перебежав под градом стрел плотину, попрятались в лесу. Нападавшие хлынули внутрь завода. Горели цеха, жилые дома. Свечой пылала церковь. С грохотом обрушился ее купол. Сорвался большой колокол и со звоном покатился под уклон, ударился о лежащий на пути валун, скорбно прогудел и замолк. Несколько человек навалились на него грудью, покатили дальше и под торжествующие крики скинули в глубокий омут.

— Что уцелело в избах — все ваше! — раззадорил разгоряченных людей Сатлык. — А я сделаю главное, освобожу вас от кабалы — уничтожу долговые бумаги.

Он поскакал к только что загоревшейся конторе и успел вынести из нее окованный жестью большой сундук. Уж ему-то было известно, что кроме долговых бумаг в нем хранилось кое-что более существенное — заводское серебро и золото. Все оно оказалось в его руках...

Неплюев считал, что башкиры не решатся на бунт, получив хороший урок на Ирендыке после убийства Брагина. Тевкелев поделился с ним своей тревогой, но он только посмеялся:

— Пустые опасения. Стукнули мы им по голове, зачинщиков в железо заковали. Теперь дело за ахуном-хазретом.

Ахун Ибрагим Бутчеев, лицемер и лизоблюд, готовый на каждый губернаторский чих читать благодарственную молитву, призывал аллаха обрушить небесные кары на головы бунтовщиков, угрожал им адовым пеклом в час страшного суда, а покаявшимся обещал вечную жизнь в раю. Он рассылал увещевательные письма по всей губернии, но Тевкелев мало верил в их силу. События последних дней значительно осложнились. Теперь губернатор понял, как прав был Тевкелев. Надо было исправлять оплошность и принимать спешные меры.

В распоряжении Неплюева имелись несколько регулярных полков, солдаты ланд-милиции, небольшие гарнизоны в крепостях, состоящие из казаков и рекрутов. Но основные силы оказались разбросанными. Они растянулись от Каспия до Сибири на протяжении почти двух тысяч верст. Неплюев был вынужден запросить помощи у соседей. На его зов откликнулись сибирские и самарские полки. Из Мензелинска послали драгунов. А ближе всех находились отряды главного старшины Кыдраса Муллакаева, мишарских старшин Яныша Абдуллина и Шарипа Мрякова.

Не дожидаясь, когда подойдет подмога, Неплюев бросил на бунтовщиков имеющихся под рукой карателей. По его приказу двинулись в горы роты капитана Шкапского и оренбургского казачьего сотника Бардабая. А разве мог в такое время не проявить своих способностей Тевкелев? Недавно ему присвоили чин генерал-майора. В знак изъявления благодарности сенату, да и чтобы лишний раз напомнить народу, кто он такой, Тевкелев возглавил все карательные отряды.

Часть карателей спешно направилась к Покровскому заводу, где похозяйничал Сатлык Явкаев. Теперь в аулах и джайляу горели дома и юрты, грабилось добро, свистели нагайки над спинами стариков и подростков. В лесах вылавливали бунтовщиков, заковывали в кандалы и отправляли в Оренбург на дознание. Многие из башкир, понимая, что здесь им ежечасно грозит поимка, ушли за Яик. Сатлык, бросивший их на произвол судьбы, спешил сделать свои дела. Надо было понадежнее спрятать сундук с деньгами, но помимо этой заботы еще кое-какие черные мысли роились в его голове. Проскочив с небольшой кучкой преданных ему людей через заслоны карателей, он отправился назад, к себе, поближе к дому ненавистного Арслана...

9

Так же, как дни бывают и солнечными, и пасмурными, взаимоотношения между башкирами и казахами бывали и хорошими, и плохими. То дружили и помогали друг другу, то вспыхивала вражда. Стычки зачастую возникали из-за вздорных причин: или девушку выкрали, или угнали баранов. Тут вступали в силу законы барымты, а с них разгоралась и междоусобица Проливалась кровь, безлюдели аулы и джайляу Множились обиды, нарастая, как снежный ком но наступало время, и ком этот таял в горячих лучах примирения.

Что бы там ни было, но на безвинного путника, как правило, никто не смел поднять руку. По неписанному закону мусафиры были неприкосновенны, их встречали с радушием, ибо трудна дорога через пески пустынь и бескрайние степи. Приютить, накормить и обогреть странствующего гостя считалось высшим проявлением человечности и гостеприимства. В его честь закалывали овцу, а то и кобылу-двухлетку.

Обычай сохранился и сейчас, но дух неспокойного времени витал над стойбищами, всюду ощущалась настороженность.

Старшина Джагалбайлинского рода Серкей-батыр встретил Кинзю приветливо, но сдержанно. Лишь прочитав письмо Кулымтая, он сразу дал понять, что принимает дела Кинзи близко к сердцу. Разговор между ними зашел открытый, дружеский.

— И мы, казахи, живем разобщенно, — с горечью сказал Серкей-батыр. — Один род враждует с другим, султан идет на султана.

— Истинно так, — печально кивал Кушым-хажи.

Кинзя хорошо понимал их обоих, зная о причинах бесконечных разногласий и вражды. Различными были корни у казахских родов. Дулаты, найманы, киреи происходили от монголов. Каклинцы, кипчаки, аргынцы, алшинцы брали начало от тюркских племен. С незапамятных времен они относились друг к другу неприязненно. Дух ненависти и презрения часто приводил к кровавой резне. Умело пользовались рознью калмыкские тайши, покоряя одну орду за другой. Однако и в Малом жузе была сильна междоусобица. Поясняя это, Серкей-батыр положил на кошму два обломка камыша.

— Здесь — Нуралы-хан, здесь — Батыр-султан. Рядом с обломком, обозначавшим хана, он положил еще три. — Вот братья Нуралыя, султаны Айсуак, Эралы, Дусалы. Сын Дусалыя Сайдалы тоже на их стороне. А с Батыром-султаном — его сын Каип. — Серкей-батыр многозначительно посмотрел на гостя. — Соображаешь, Кинжэ-мулда?

— Вроде бы уяснил.

— Обе стороны соперничают. Неплюев поддерживает Нуралыя-хана. Усман Арсланов сейчас как раз у него. Уже переговорили они. Нуралы не отпускает Усмана, дал ему поручение ездить из джайляу в джайляу и всем говорить, что генерал велел слушаться хана. Видно, не очень уверенно себя чувствует. Хан послал Эралыя с вестями в Оренбург, но мы перехватили его и отправили назад. Ясно тебе?

— Да, — задумчиво кивнул Кинзя.

— Раз все ясно, держись за Каип-султана. Он тебе друг. Его джайляу будет истэкским джайляу.

— А как твое джайляу? — испытывающе посмотрел на него Кинзя.

— Мое, говоришь?.. Ты кипчак, и я кипчак. Ты брат. Душой и телом я твой. А вот истэков у меня нет. Они на джайляу семи родов. — Серкей-батыр собрал все камышинки, сложил их в одну линию. — Вот семь родов. — Он резким движением отодвинул четыре камышинки. — Вот эти под властью Каипа-султана. Он принял истэков как близких родственников. Остальные три рода относятся к ним плохо. Табынцы, например. Во главе их стоит Миньяшар. Скверный человек, будь он неладен. Осерчал на алшинов: мол, зачем приняли истэков? Напал на них. Большая сеча была.

— И ты не вступился за башкир? — через силу улыбаясь, но с жестким блеском в глазах спросил Кинзя.

— Мои воины у алшинов.

— Тебе самому надо быть там.

— Думал, что обойдется. А ты сам поехал бы?

— Хоть сейчас! Не хочу, чтоб лилась кровь.

— Люблю решительных! Поедем. Кстати, на одном из джайляу должен быть и Усман.

Владения Серкея-батыра входят в улус султана Айсуака. Башкирские беженцы, наслышанные о жестокости султана, не решились вступить на джайляу Серкея. Лишь на земле алшинов, когда проехали через весь улус Айсуака, начали попадаться башкиры.

Кинзя соскочил с коня и обнял первого же земляка. Родные люди! Сколько мук и страданий пришлось им перенести. Они были измождены скитаниями, порастеряли близких, многие остались без лошадей и скота. Кинзя сразу очутился в тесном окружении башкир. Они почувствовали в нем защитника и, перебивая друг друга, начали рассказывать обо всем, что пришлось пережить.

— Знаю, родные, знаю о ваших бедах, — взволнованно говорил Кинзя. — Вы расскажите о них Серкею-батыру и Кушыму-хажи. Пусть и они услышат.

— Ни с того ни с сего родную землю не бросают, — глухим голосом начал печальное повествование высокий, исхудавший, одни скулы торчат на лице, бурзянец. Он говорил о тяжелой жизни, непосильных повинностях, рубке бортевых лесов и запрете брать соль из озера, об измывательствах Брагина. — Убили мы его, каратели пришли. Какой милости ждать от них? Вот и покинули родные Уральские горы. — Рассказчик вытер глаза и продолжал: — Вначале двигались вдоль Ика. Шли по взгорью, избегали речных переправ. Ведь с нами много детей, стариков. Немного скота гнали с собой. Так, прячась, достигли аула Алабайтал. Взгорье кончилось. Большая река открылась перед нами. Остановились. Какая-то старуха, надрывая душу, запела: кончилась наша земля, прощайте, родные края. Заволновались люди. Одни поют, другие плачут и стонут... Потом, все равно пошли дальше. Идем и оглядываемся, идем и руками машем: прощай-прости, родина...

С опущенными головами слушали товарища молодые мужчины и аксакалы, женщины и дети. Послышались скорбные восклицания, плач. Опять оросилась слезами сухая казахская земля.

— Брели и думали: лишь бы дети остались живы, а старшие — на волю аллаха уповали, — закончил рассказчик.

— Как жить теперь? — с надрывом выкрикнул кто-то.

— Пропадем мы здесь...

Дрожь пробежала по телу Кинзи от острой жалости. Он в упор посмотрел на Серкея-батыра.

— Даже если у кого-то сгорит дом, его приютит сосед. А они не только дома потеряли. Неужели казахи не понимают? Или степь мала?

— Степи нет конца и краю, — ответил Серкей-батыр, тяжело вздохнув. — Только жадность еще бескрайнее. Хан стремится к славе и почестям, Миньяшар — к богатству. Для него оно с неба свалилось. Кони и коровы, да и сами башкиры — целое состояние. Девушка — золото, женщина — серебро, мужчина — раб. За мужчину дают десять лошадей, за женщину — пятнадцать, за грудного ребенка — две.

Кинзя сжал кулаки с такой силой, что ногти впились в кожу ладоней. Превратить людское горе в доходный промысел! А ведь у самих казахов обычаи строгие. За убийство — кровная месть. Убийца может спастись лишь крупным откупом, отдав сто лошадей, одного невольника, двух верблюдов, елян, черную лисицу и беркута. Строго карается и воровство. Конокрад, застигнутый на месте преступления, должен откупиться двадцатью семью лошадьми. Откровенный же грабеж по отношению к соседнему народу, попавшему в беду, не считается зазорным...

«Вот и попробуй объединиться, жди помощи от ханов и султанов. Эх, Батырша, Батырша, — подумал Кинзя. — Разве можно было, понадеявшись на них, поднимать народ? Или хотел обманом привлечь к себе людей?»

Перед тем, как сесть на коня, Кинзя пожелал землякам не падать духом, не озлобляться против казахов и жить с ними в дружбе, а как придет время, быть готовыми пойти обратно за Яик.

— Держитесь моего друга Серкея-батыра. Он не оставит вас своей милостью...

Не успели они далеко отъехать, как встретили мчавшегося во весь опор всадника.

— А-ай, батыр, табынцы опять затеяли свару!

Серкей тотчас разослал гонцов, приказав всем воинам собраться в тугаях на берегу Камышака.

— Вернемся, позовем башкир, — предложил Кинзя.

— Их тоже в бой? — удивился Серкей.

— Нет, постараемся обойтись без кровопролития...

Схватка между табынцами и алшинами, то вспыхивая, то затухая, длилась уже четыре дня. Алшинов теснили со всех сторон. Когда налетчики Миньяшара увидели в клубах пыли несущуюся на них конную лаву, остановились и начали пятиться назад. Миньяшар, готовясь к отступлению, растерянно смотрел на приближающееся войско. Откуда только оно взялось?!

— Вон он, Миньяшар! — возбужденно крикнул Серкей. — Налетим с ходу. Я сам его заарканю!

— Не спеши, — остановил его Кинзя. — Хочу поговорить с ним. Зови!

Они поскакали вперед и остановили коней на обрывистом берегу Камышака. Серкей поднял укрепленное на луке седла копье и воткнул его в землю. Кинзя сделал то же самое. Стоявший на противоположном холмистом склоне Миньяшар, хоть и видел их мирные намерения, все же приблизился с опаской и воткнул свое копье на расстоянии, с которого можно было разговаривать.

— Слушай, Миньяшар! — громким голосом произнес Серкей. — Кинжэ-мулда хочет сказать тебе слово!

— Пусть говорит.

— Подъезжай ближе! — Кинзя поманил его рукой и первый тронул коня. — Посмотри на Камышак. Его светлые воды обагрены кровью. Какую в том доблесть ты находишь, Миньяшар-батыр? Убить человека, оставить сиротами его детей — великий грех. Где твои честь и совесть? Разве сердце твое из камня?

Миньяшар, глядевший вначале с вызовом, опустил глаза и пробурчал что-то неразборчивое. Кинзя, распаленный недавней встречей с земляками, высказал все, что накипело у него на душе. И слова у него нашлись самые нужные, и горячая убежденность звучала в голосе.

Переговоры оказались непродолжительными, и обе стороны, к великой радости и самих казахов, и башкир, пришли к мирному соглашению. Пойменные луга Камышака из поля брани превратились в поле празднества. Отряды перемешались, запылали костры, послышалось предсмертное блеянье баранов.

«Вот и я не одинок, — ликовал Кинзя. — Сколько рядом со мной и жатаков, и казахской шаруа. Проснулась надежда и у беглых башкир. А на стороне Усмана Арсланова Нуралы-хан, коварные султаны, за их плечами — полки солдат, конные казаки. Сил у губернатора много. Сама государыня стоит за ним. А ведь получается, что, защищая народ, я веду его против них. Смогу ли?»

Так размышлял он, отдыхая в отведенной ему юрте. В голову настойчиво лезли мысли о родной земле. Что там творится сейчас? Никаких вестей нет оттуда, да и сам пока ничего не смог сообщить о себе. Кинзя вынул из колчана стрелу отца. Повертел ее в руках, достал нож. Осталось сделать метку у оперения. Пусть знают, что у него все хорошо. Но кого послать? «Все равно скоро возвращаться», — подумал Кинзя, положил стрелу на место, спрятал нож.

— А-ай, Кинжэ-мулда! Ты здесь? — окликнули его снаружи. Там послышалась возня, раздался чей-то стон.

— Что случилось? — Он хотел выйти, но два казаха втащили в юрту упирающегося человека, награждая его крепкими тычками.

— В нашем стаде паршивая овца завелась, — сказал один из них, тяжело отдуваясь. — Арслановым себя называет. Твоим отцовым именем прикрывается, а сам творит плохие дела.

Выполнил-таки пастух Карим свое обещание! Кинзя с жалостью и презрением смотрел на человека, который когда-то был его другом. Одежда изодрана, вся в пыли. Лицо в кровоподтеках. После яркого света, в полусумраке юрты, тот не сразу разглядел, кто перед ним, а узнав, судорожно всхлипнул и повалился ему в ноги.

— Друг мой Кинзя! Спаси! Убивают...

— Где нашли его? Далеко? — спросил Кинзя у казахов.

— Нет, поблизости. Всего четыре сотни верст отсюда. Народ мутил, призывал слушаться Нуралыя-хана, мол, так губернатор велел. Нам говорил: гоните башкир обратно. Земляков своих уговаривал явиться с повинной. Если нет лошадей — отбирайте, мол, у казахов. На нас истэков натравливал.

Собравшиеся у входа в юрту казахи зашумели:

— Плохой человек! Самозванец! Отдай его нам, Кинжэ-мулда! Мы предадим его смерти!

Даже в полутьме можно было видеть, как побелело лицо Усмана, как пробежала по его телу дрожь. Он шептал помертвелыми губами:

— Спаси, спаси... заклинаю тебя!

Кинзя взял его за плечи, поднял с земли и, как бы прикрывая собой, шагнул вперед.

— Успокойтесь, люди. Не самозванец он, отец у него тоже Арслан. Моим другом был, не по той дороге пошел. Надо вначале поговорить. Не так ли, Усман?

— Так, так... я все сделаю... Поверьте!

Казахи не протестовали и покинули юрту, решив меж собой, что мулле виднее, как надо поступить с пленником.

Когда остались наедине, Кинзя сердито, с брезгливой миной на лице, спросил:

— Эй, Усман, как ты мог пойти на предательство? Помрачение ума на тебя нашло?

— Сам не знаю, как случилось. Там губернатор с Тевкелевым, здесь — хан приказал. Не подумал до конца. Сорвало, как осенний лист, закружило...

— Я еще в Оренбурге видел, чего ты хочешь и о чем мечтаешь. Хотел достичь такого же авторитета и величия, как Тевкелев. А какими средствами? Предав народ?

— Не надо об этом, Кинзя... Прости меня.

— Народ не простит.

— Пощади... До конца дней помнить буду. В сто раз больше отплачу.

— Начинай платить сегодня же. Служил Тевкелеву и хану, отныне служи народу. В таком лишь случае не станем ворошить горячий пепел твоих поступков.

— Я оправдаю доверие, вот увидишь, — воспрянул духом Усман.

Дальше они поехали вместе, оставляя за собой одно джайляу за другим. Степь широка. Синими чашами блестят озера, плещут живительной водою реки. Если посмотреть с вершины холма — далеко видать кругом. Дымчатая даль уходит за обрез горизонта. Пасутся стада, кучками разбросаны юрты. Там и казахи, и башкиры. Не везде все хорошо, но, кажется, установился между ними мир. И в воцарении той дружбы Кинзе помогали, Серкей-батыр, аксакалы многих родов. А Кушым-хажи, сопровождавший его с первых же дней, стал близким и верным другом.

Быстрее птицы неслась по необозримым просторам весть о долгожданном покое. Мало того, казахи Среднего жуза и семь родов Малого жуза, объединившись с башкирами, учинили нападение на крепости по берегам Уя. Когда из-за Яика пришла еще одна группа беглых башкир, казахи остановили преследователей — драгунские отряды. Не обходилось, конечно, без мелких неприятностей: где-то вспыхнула ссора, кого-то ограбили, кого-то обидели. Кинзя, по возможности, тотчас отправлялся разбирать происшествие.

В последнее время неспокойно стало на Яике. С одной стороны нажимали драгуны, с другой — участились стычки между казахами и башкирами. Кто-то умело стравливал их между собой. Кинзя со своими спутниками отправился туда. Не так уж и далек он — Яик. Нужно перевалить лишь через две холмистые гряды. А там, за рекой, простираются башкирские джайляу...

Усман оживился, горячил коня.

— Что, стосковался? — с улыбкой спросил Кинзя, не меньше его взволнованный приближением родных мест.

— Пешком бы пошел. Бежал бы! До Каргалов, до Татэра...

— Отпускаю тебя. Беги!

Усман недоверчиво посмотрел на него, не понимая, шутит он или нет, отрицательно покачал головой.

— Рано возвращаться. Я ведь пристал к твоему берегу, старшина.

— Как ты меня назвал? — удивился Кинзя, уже не впервые слыша, что так его называют в последнее время и земляки, и казахи. До сих пор не придавал значения, но сейчас в устах Усмана прозвучало обращение по званию.

— Я не обмолвился.

— Не городи чепуху. Сам знаешь, должность приказом губернатора дают.

— Да, в Оренбурге губернатор командует. А тут я такое право имею. Не удивляйся, когда Иван Иванович с Тевкелевым отправляли меня сюда, они дали мне полномочия. Велели назначить старшину среди башкир, чтобы привести их с повинной. Так что ты — законный старшина.

Кинзя обескураженно смотрел на него. Стало быть, Усман без его ведома сделал свое дело, и вот почему все считают его начальником, турей. Ну, что на это скажешь?

Неожиданно впереди послышались возбужденные крики:

— О-гой, убегает разбойник! Лови его!

— Старшина, истэк девушку украл! Казашку!

— Кто? Где он? — Кинзя, тронув коня, вырвался вперед.

Вдалеке, чуть наискосок, по тугаю во весь опор мчался всадник. И в самом деле, можно было различить переброшенную через седло женскую фигурку в светлом платье.

— Хай, хай, лови, хватай!

— Сейчас заарканю! — Молодой казах, как бы испрашивая разрешения, посмотрел на Кинзю.

— Я сам достану его! — ответил он и, прильнув к холке чалого, будто слившись с ним воедино, птицей понесся за похитителем.

Надо перехватить, вернуть девушку, добром все уладить, иначе с таким трудом достигнутый мир может дать трещину, весть о похищении казашки разнесется по степи, и обозленные казахи снова поднимут шум, начнут притеснять башкир.

Чалый будто читал мысли хозяина и показывал все, на что он способен. Не зря разгорелись на него глаза у Кулымтая. Расстояние между ним и удирающим всадником быстро сокращалось. Тот, увидев позади большую группу конников и догоняющего преследователя, в отчаяньи настегивал коня камчой. Миновал высохший, как камень, такыр в низине, свернул к холмам.

— Стой! Остановись! — крикнул Кинзя, взметнув над головой камчу.

Преследуемый не мог не слышать его, но подхлестнутый окриком, продолжал погонять коня. И лишь когда морда чалого поравнялась с потным крупом его коня, сообразил, что дело плохо. И девушка, полуживая от страха, почувствовав близкую помощь, неистово забилась в руках. Беглец был вынужден подчиниться. Остановился, тяжело и затравленно дыша.

— Отпусти ее, шайтан! — приказал Кинзя.

Девушка была обессилена борьбой, да и тело у нее затекло от жесткого седла, но все же она резво соскользнула на землю, и стыдясь ли, от испуга ли, побежала, прихрамывая, к росшему неподалеку кустарнику.

— Как ты смел умыкнуть ее?! — Кинзя что есть силы огрел похитителя камчой по спине.

Парень съежился от удара, затравленно посмотрел на него, но выражение глаз, смотревших за спину Кинзи, вдруг переменилось. Он что-то хотел сказать и не успел — оглушительно грянули ружейные выстрелы. Кинзя оглянулся и мгновенно понял все. На гребне невысокого холма стояли драгуны. Еще до выстрелов парень успел метнуться к Кинзе, в тот же самый момент чалый с предсмертным ржаньем взвился на дыбы и рухнул на землю, увлекая с собой хозяина...

10

Некоторое время тому назад старшина Яныш Абдуллин получил спешный пакет от господина генерала. Ах, какая была радость: не забыл о нем его превосходительство! Губернатор приказывал сколотить команду и напасть на бунтовщиков Ногайского юла. Места там густо населенные, много аулов и джайляу. Есть где разгуляться и потешить душу!

Жаден до чужого добра и охоч на женщин юртовой старшина. Он и в своей волости грел руки при малейшей возможности. Поймают конокрада, а Яныш, получив хорошую мзду, отпускал его безнаказанным. Зато отведывал камчи пострадавший, если не соглашался с решением юртового и поднимал шум. Крупной взяткой мог откупиться тот, кому пришел черед отбивать воинскую повинность. Вместо него Яныш насильно, нарушая самим же установленную очередность, отправлял кого-нибудь другого. А уж что касается женщин, Яныш своего не упускал. Девушка ли, миловидная ли женка — роли не играло, сколько их прошло через его руки. Когда возмущенные родители или обиженные мужья пытались защитить свою честь, ответ был один — камча. Он быстро расправлялся с теми, кто в отчаяньи шел к мулле или к ахуну, чтобы решить дело по законам шариата.

Ворон ворону глаз не выклюет. Ахун вершил суд по указке старшины. Лишь один мулла Абдулла Алиев держался независимо. Между ним и Янышем часто вспыхивали ссоры.

Однажды старшина сказал ему:

— Я над всеми вами тут голова. Не только муллы, но и ахун мне подчиняется. Один ты упрямишься, Учти, бодливому быку рога обламывают.

Однако авторитет Абдуллы в народе был велик. Уразумев, что строптивого муллу голыми руками не возьмешь, юртовой начал разговаривать с ним почтительно и льстиво. Изображал из себя раскаявшегося человека.

— Послушный царскому слову, много пролил я мусульманской кровушки. Но ведь и себя не жалел, грудью шел на пики, сколько раз ранен. Теперь понимаю, сколько совершил неправедных поступков. У самого душа болит, совесть замучила...

Преследовал он две цели: ублажить муллу, а заодно выяснить, что у него на уме.

Абдулла, пряча усмешку, ответил так:

— Ай, Яныш-ага, весьма похвально, когда у человека просыпается совесть. Подтверди свою искренность добрыми делами...

И вот подошла пора свести счеты с ненавистным муллой, объявившим себя Батыр-шахом. Команда Яныша, вздымая облака пыли, двинулась по большаку в сторону Ногайского юла. В Чермасане к ней присоединился отряд Ахмера Шарипова, идущего на помощь отцу. Сам Шарип Мряков был уже на пути к бурзянской земле.

Яныш с Ахмером важно ехали впереди ко манды, а в самом конце тряслись на низкорослых лошадках куцебородый Кармет и кривоносый Сарбай, два бедняка, встретившиеся после слияния двух отрядов.

— Вот не ожидал увидеть тебя в нашей волчьей стае, — сказал Сарбай.

— А сам как в ней оказался? — ухмыльнулся Кармет. — Хочешь научиться по-волчьи выть?

— Завоешь. Попробуй ослушаться старшину. Но тебя-то никто не тянул. Спешишь помочь своему Шарипу-туре?

— Спешу, — угрюмо откликнулся Кармет.

Едко пошутил Сарбай, задел незаживающую на душе рану, напомнил события недавних лет. Как-то понадобились Кармету деньги для выплаты штрафа. А где их взять? Он мучительно искал выход, но, ничего не придумав, с тяжелым сердцем отправился в соседний аул к Шарипу Мрякову. К баю с такой просьбой обращались многие.

— Разве есть у тебя что оставить в залог? — спросил Шарип. — Придется самому быть аманатом, моим туснаком станешь.

— Как же я тогда выберусь из тусначьей неволи? — оторопел Кармет.

— Тогда жену запишу, согласен? Поднакопишь денег, выкупишь ее.

Не было у Кармету никакого выхода. Решил, что, в конце концов, не он первый, не он последний так поступает. Пришлось согласиться. Только не знал Кармет того, что его красивая жена давно глянулась главному старшине. А Шарип умел составлять кабальные обязательства. Записал в бумаге, что до выплаты долга имеет право продать или взять к себе в дом жену Кармета. Продать он ее не продал, но, нарушая законы шариата, не стыдясь людской молвы, стал жить с ней как с женой. Потом, натешившись, отправил исполнять всякую черную работу. Бедная женщина не вынесла позора и унижения, наложила на себя руки.

Когда Ахмер на помощь отцу собрал джигитов, отправился с ними и Кармет. В боевой колчан он положил вместе с другими стрелами и стрелу отмщения.

— Скоро с Шарипом встретимся. Не боишься? — спросил у приятеля Сарбай.

— Огня не избегают из-за того, что он жжет...

Не один Кармет затаил злобу на Шарипа. Из команды многие джигиты, прибыв во владения бурзянцев и увидев ненавистную фигуру бая, прятали глаза, чтобы прежде времени не выдать затаенные чувства. Шарип Мряков, распираемый непомерным властолюбием, держал в страхе и покорности не только свой род, но и весь Казанский юл. Немало поизмывался он над людьми, его жестокость не знала предела. Столько было за ним преступлений, что власти вынуждены были лишить Шарипа старшинского звания. В народе радовались, да недолго. Он начал бесчинствовать еще сильнее. А теперь губернатор оказал ему вон какую честь — послал на подавление бунта.

На второй день после вступления на бурзянскую землю, Шарип с Янышем повели команду в бой. Численное превосходство было за ними, и они не сомневались в успехе. Но случалось неожиданное: едва команда приблизилась к бурзянцам, как больше половины людей перешло на их сторону, а остальные разбежались. Бой так и не состоялся. Опасаясь быть схваченным, Яныш с горсткой приближенных ускакал в одну сторону, Шарип — в другую. Кармет, не спускавший с него глаз, с несколькими товарищами кинулся вдогонку:

— Не уйдешь, проклятый! Смерть твоя близка!

11

— Из Карышбаша нет вестей? — спросил Конкас-сэсэн.

— Пока нет, — озабоченно сказал Арслан. — Молчит мулла Багадир-шах.

— Мы свое сделали. Начали. Чего же он медлит? — недовольно произнес Кусекбай.

Аксакалам было над чем задуматься. Уж не схватили ль Батыршу каратели? А вдруг его сразила рука подосланного убийцы? Но даже если что случилось, у него есть друзья, сподвижники по святому делу. Почему ни слуху ни духу.

— Только взяли разбег — и остановились, как вкопанные. Так ведь можно упасть и больше не подняться, — сказал Арслан, выражая общее беспокойство.

— Смелыми и страстными были слова Батыр-шаха. Всех он хотел объединить под своим знаменем. Но ничего не сделано из задуманного. Всюду разброд. За Яиком пропадают люди, — промолвил Кусекбай и прикусил язык, видя, как переменился в лице Арслан.

Большое горе у старого батыра. Примкнув со своей командой к повстанцам, погиб в бою сын Кайбулат. Двое других, Абдрахман и Аскар, наткнулись на карателей Тевкелева и взяты в плен. Неизвестно, где они сейчас, но ждать пощады им, конечно, не приходится. А за Яиком — Кинзя. Как в воду канул. Жив или нет — одному аллаху ведомо.

Тяжело, очень тяжело на душе Арслана, но не пал он духом, напротив, еще сильнее в нем обострилась жажда свободы и борьбы.

«Что ж, вся надежда на нас самих, — думал он. — Эх, если б подошла помощь из-за Яика!» Конкасу и Кусекбаю сказал:

— Собирайтесь, друзья мои. Объединим наши силы и двинемся поближе к бурзянцам, в горы.

Небольшие отряды были рассредоточены в разных местах. Их собрали в один большой отряд, который направился к устью Каны через горные перевалы, стараясь не отделяться от Агидели. Здесь, если достичь Кананикольского завода, можно выйти на Исетский тракт. Рядом Преображенский почтовый стан, недалеко и до Авзяна.

По мнению Арслана, если захватить этот край и запереть горы, карателям Неплюева негде будет развернуться. Откроется путь на дорогу Кунгур-буги и для тех, кто должен возвратиться из-за Яика. С его мнением согласились все вожаки мелких групп и отрядов.

Достигнув устья Каны, сборное войско подалось в сторону завода вдоль речной долины и вышло на тракт. За высокой стеной дремучего леса была найдена укромная поляна, где встали лагерем. Появились походные юрты, шалаши. Тотчас во все концы разъехались лазутчики. Часть из них прочесала окрестные леса и горы, покружила возле Кананикольского завода. Карателей здесь не оказалось. Зато дальняя разведка, отправленная к Преображенскому заводу, сообщила, что там собрано много солдат, а рота капитана Шкапского собирается выйти к Кананикольску. Разведчики привели с собой несколько десятков мишарей. Один из них, быстроглазый, куцебородый, выступил вперед, прося за всех:

— Примите нас к себе. Мы пришли, чтобы сражаться в одних рядах с вами.

— Вот она, сила, ниспосланная родной землей! — воскликнул Арслан, оглядывая загоревшимися глазами каждого из них. — Очень хорошо! Откуда прибыли? Сам кто будешь, азамат?

— Меня Карметом зовут...

Куцебородый коротко рассказал о том, как распалась команда Яныша Абдуллина и Шарипа Мрякова, посланная против бурзянцев, о бегстве их и о преследовании Шарипа.

— Вы настоящие азаматы. Да возрастут ваши силы богатырские! Пусть сопутствует вам удача.

— Сразу бы нам ее, удачу. Ведь Шарипа из-под носа упустили. Успел он укрыться за заводскими стенами.

По словам мишарей, в Урман-Зилаире, где находится Преображенский завод, сосредоточены большие силы карателей и их сторонников. Шарип Мряков непременно натравит их на бурзянцев, пока еще чувствующих себя хозяевами в Авзяне.

— Мы должны остановить карателей, — сказал Арслан.

Был собран совет. Все сошлись на том, что местность у Кананикольского завода невыгодна для сражения, поэтому решили идти навстречу карателям и выбрать для себя более удобные позиции. Впереди, во главе небольшой группы всадников, пошел Кусекбай. Соблюдая предосторожность, он выслал по обе стороны дороги дозоры, а так же и проводников. То условным криком, то знаками они подавали предупреждающие сигналы. Повинуясь им, Кусекбай выбирал направление, а позади него Арслан вел основной отряд. До завода оставалось около пятидесяти верст и, чтобы окончательно обеспечить скрытность, повстанцы углубились в лес. Вокруг угрюмо возвышались горные хребты. Между ними, петляя по крутым склонам и ущельям, пролегла единственная наезженная дорога. Миновать ее каратели не могли.

Там, где близко сошлись две горы, образуя тесную лощину, был дан знак остановиться.

— Вот здесь мы их и перехватим, — удовлетворенно сказал Арслан. — Вдоль дороги болото. Куда им деться?

— Ты прав, — согласился Кусекбай. — Пропустим мимо и налетим сзади.

— Считаешь, так лучше? — Арслан повернулся к нему. — Нет, Кусекбай, воевать надо с умом. Мы их возьмем по-другому...

Арслан на своем веку повоевал немало. Причем, не только воевал, но и много размышлял о воинском искусстве. В сражении или побеждаешь, или оказываешься побежденным. И в том и в другом случае надо все предусмотреть, чтобы как можно меньше было потерь. Ведь от сардаров-военачальников требуются не только ум, но и хитрость. Обходный маневр, внезапная атака, система засад — все это испытано веками. И ни в коем случае нельзя недооценивать противника.

Ударить в спину, как предложил Кусекбай? В таком случае противник или вырвется из лощины, отступая с боем, или быстро развернется, займет склоны обеих гор, и тогда наступающая сторона окажется в худшем положении. А ведь эта теснина — самой природой уготованный капкан.

Арслан мысленно представил себе, как рота карателей втягивается в лощину. Вот проходит последняя повозка, последний солдат. И тогда, внушая ему ужас, падают позади деревья. То же самое происходит впереди. Что предпримет неприятель? Кинется разбирать завалы? Но оттуда сыплются стрелы. Значит, надо карабкаться в гору, на ту или другую, или на обе сразу — солдатам больше некуда деться. А сверху на них, из леса, тоже ливень стрел...

План пришелся всем по душе. Сообща начали разрабатывать его во всех подробностях. Выбрали места для завалов. Продумали, где лучше всего устроить засады. Если неприятель полезет в горы, то на одной их встретит Кусекбай, на другой — Арслан. Силы, конечно, будут рассредоточены, в каждой группе по две-три сотни человек, но враг, встречая отпор всюду, куда бы ни сунулся, решит, что перед ним тьма джигитов. К тому же, он лишится главного преимущества — прицельного огня из ружей.

Уже к вечеру все было готово для встречи карателей. Невидимыми тенями скользили в лесу лазутчики, тщательно следя за дорогой. По цепочке передали первую весть:

— Появились!

— Где?

— За четыре горы отсюда.

— Идут?

— Остановились на ночевку.

— Много их?

— Больше трех сотен.

Стало быть, встреча состоится завтра утром. Каждая группа заняла отведенное ей место в засаде, искусно замаскированной еловым лапником. Ночевали под открытым небом. Жечь костры и громко разговаривать было запрещено. Неприятель тоже мог выслать в разведку дозоры.

Первозданная тишина нависла в лесу — ни говора, ни смеха, ни ходьбы. Лишь изредка вскрикнет ночная птица, зашуршит сухими листьями мышь. Укуталась в туман болотистая лощина. В небе зажглись яркие осенние звезды. Некоторые из них, не выдержав собственной тяжести или по какой другой причине, падали, оставляя огненный след.

— Это духи.., — суеверно прошептал джигит, сидевший в одной засаде с Карметом. Кажется, его звали Ишкале. Толком познакомиться не успели. Кармету было известно лишь то, что он из людей Арслана.

— Я все думаю... это дух капитана Шкапского. — В голосе Ишкале слышался затаенный страх. — У нашего духа простой лук, а у него — ружье. Огненные оставляет следы. Вон как пролетают над головой...

Он зашевелился, тихо поднялся и вышел из засады.

— Ты куда? — спросил Кармет, сладко позевывая.

— Так... по нужде...

Сквозь липкую дремоту Кармет слышал шаги, удаляющиеся в сторону спрятанных в лесу лошадей. Обратно Ишкале не вернулся. «Наверно, пошел к хозяину», — подумал Кармет и глубже зарылся в лапник, чтобы хоть часок поспать перед сражением.

И вот настало утро. На петляющую внизу дорогу легли узкие длинные тени деревьев. Где-то каркал ворон. Прострекотала сорока. Вернулись, из последней вылазки лазутчики: каратели тронулись!

Потянулись напряженные, томительные минуты ожидания. Наконец, показался из-за горы авангард. Солдаты то ли не выспались и сонная одурь продолжала туманить им головы, то ли были уверены в безлюдности диких мест — шли без выдвинутых вперед дозоров, без бокового охранения. Не было и строевого порядка. Драгуны и казаки, разбившись на отдельные приятельские группки, ехали, вольно, с опущенными поводьями, беспечно перекрикивались между собой, пересмеивались. Смачно чавкала под копытами болотистая земля, скрипели колеса груженых повозок. Уже весь отряд вошел в лощину, вытянувшись на дороге в тонкую ниточку. А затем произошло то, что было тщательно продумано Арсланом.

С гулким шумом и треском повалились на дорогу и спереди и сзади десятки заранее надрубленных деревьев. Не перескочить через них и не объехать. Хлестко засвистели стрелы. Для драгун и казаков западня превратилась в кромешный ад. Кинуться в контратаку — с обеих сторон крутые горные склоны. Рассыпаться в цепь — негде залечь, место открытое. Спастись от сыплющихся градом стрел — не позволяют завалы.

С диким ржаньем вздыбились кони, опрокидывая повозки, надсадно стонали раненые, выкрикивались бестолковые команды. Солдаты открыли ответный огонь, но какой толк от неприцельных выстрелов? Лишь посыпалась хвоя с могучих сосен и елей да загремело в горах эхо.

Первым же шквалом была уничтожена часть отряда. Оставшиеся в живых полезли по каменистым осыпям в гору, чтобы схватиться с врагом лицом к лицу, но в спину им вонзались стрелы из засад. Немногочисленная горстка, сумевшая взобраться наверх, была встречена боевыми сукмарами и копьями.

За какой-то час все было покончено. Из большого отряда в живых не осталось никого. На участке между завалами лощина была усеяна телами драгун, казаков, солдат. Повыпадали из их рук сабли, валялись замолчавшие ружья.

Но и у нападающей стороны имелись убитые и раненые. С противоположной горы донесся крик, полный отчаянья:

— Кусекбай погиб!

У Арслана потемнело в глазах. Мысль о смерти друга не умещалась в голове. Он погиб в рукопашной схватке с прорвавшимися к вершине горы казаками. Гордый дух покинул тело батыра. Праздник омрачился горькой потерей. «Совсем я остался один», — с печалью подумал Арслан.

Тело батыра с почестями предали земле. Арслан долго стоял у могилы с опущенной головой, забыв обо всем на свете. Конкас-сэсэн тронул его за плечо.

— Ты сын лебедя. Не падай духом, Арслан-батыр!

Арслан поднял голову, посмотрел по сторонам. По правую руку от него стоял седовласый сэсэн, по левую — верный Тукмуйрык. Выстроились перед ним друзья, соратники. Их взгляды устремлены на него. Все ждут дальнейшего приказа. Нет, он вовсе не одинок!

Только что Арслан находился во власти грустных дум. Вспоминалось время, когда был хваток, как волк, и зорок, как орел. Казалось, что все прошло безвозвратно, ведь старость — не радость. Но, оказывается, не ушла молодость души. Он все еще остается в ряду батыров. На груди — стальная кольчуга, на голове — железный шлем, на поясе — булатная сабля. Несмотря на годы, стреляет из лука не хуже любого Мергена. Нет, душа не подвержена старости.

— Трофеи собраны? — строго спросил Арслан. — Проверьте оружие, приведите в порядок лошадей. Наш поход продолжается.

После разгрома карательной роты на значительной территории вдоль тракта стало более или менее спокойно.

Арслан-батыр обосновался в бывших владениях своего прадеда Миндегула на берегу Агидели, выставив небольшие заградительные отряды. Пришла долгожданная весть из Карышбаша. Но ничего утешительного не было в рассказе гонца.

Положение Батырши оказалось плачевным. Хоть и распространял он без подписи грозные письма, старшина Сулейман вместе с Туктамышем Ишбулатовым обложили его, как медведя в берлоге, со всех сторон. Кольцо окружения сжималось, и пыл у Батырши быстро остыл. Он потерял надежду в начатое дело, разуверился в людях, раскис. Восстановил против себя сообщников. Среди поднятого им народа произошел раскол. Воспользовавшись этим, отряд Туктамыша вдребезги разбил повстанцев возле аула Кызыл Яр. В начале сентября Батырша с семьей и горсткой верных ему людей решил укрыться в лесах. Но и там он не чувствовал себя спокойно. После захода солнца, в час вечерней молитвы, оставив жену Зульбахар с детьми на попечение черемисов, Батырша с несколькими шакирдами бежал в неизвестном направлении.

— Не оправдал надежд народа, — удрученно произнес Арслан.

— Эх, батыр, Кинзя не поверил ему с самого начала, — сказал сэсэн, затем добавил, передразнивая муллу: — Мол, соберу под священное знамя всех мусульман. Клич-то громкий бросил, а толку? Даже свое близкое окружение сплотить не смог. Впустую помахал боевой дубиной.

Не ладились дела не только на родине Батырши, но и в Сибирском юле. Такие новости острой болью отозвались в душе Арслана, но он не опускал рук. В середине октября посланный им отряд разгромил Воздвиженско-Преображенский почтовый стан. Взялись за оружие и жители Верхнего Авзяна.

Во время остановки на берегу Иргиза, к Арслану подскакали два гонца. Его будто какое предчувствие толкнуло, про всякую степенность забыл, с детской нетерпеливостью спросил их с ходу:

— Ну?

— Мы от старшины Кинзи.

— Старшины?!

— Да...

Оба гонца были из большого отряда, прибывшего недавно из-за Яика. Кинзя сам собрал и отправил его на помощь восставшим. И он сейчас громит попадающихся на пути карателей.

Радости Арслана не было конца. Его утешало, что сын цел и невредим и не проводит время впустую. Думая о Кинзе, Арслан перешел к мыслям о семье. Сообщить бы надо домашним приятную весть, да и узнать заодно, как они там обходятся одни.

— Слушай-ка, — сказал он Тукмуйрыку. — Тебе не кажется, что мы совсем забыли о доме? Сколько уж времени в походах. И один аллах ведает, когда вернемся. Надо бы известить семью, что Кинзя жив. И лучше всего, пожалуй, отвезти женщин подальше в горы. Ты знаешь куда. Может быть, послать Ишкале с Алимгулом?

— Ишкале куда-то запропастился. Исчез после боя со Шкапским. Среди убитых не нашли.

— Ах, да, совсем выпало из памяти. А если тебе самому съездить?

На задубевшем, суровом лице Тукмуйрыка мелькнуло подобие нежной улыбки. Должно быть, вспомнил о жене и дочке. Но с ответом он не спешил. Конкас, разгадав причину его колебания, сказал Арслану:

— Разве он тебе не нужен? Можно отправить другого гонца.

— Я окружен верными людьми, — промолвил Арслан, тоже понявший причину колебаний слуги. — А ему я тоже хочу доставить радость. Не скрывай, Тукмуйрык, скажи, соскучился по Минлекай?

— Есть маленько, — смущенно буркнул Тукмуйрык.

— В таком случае с рассветом готовься в путь.

Наутро, с колчаном за спиной, с топором за поясом, Тукмуйрык уже держал коня под уздцы. Заметно было, что он не в силах покинуть хозяина, в глазах предательски блеснула слеза.

— Ну, скачи, — торопил его Арслан. — Думаю, что обернешься быстро...

В тот же день Арслан собрал всех воинов. В Вознесенском заводе засели каратели. Они совершали оттуда вылазки, разоряя окрестные аулы. Решено было напасть на завод с трех сторон: справа — через устье Иргиза, слева — вдоль подножия горы Кара-кеше, в лоб — по дороге, ведущей к воротам.

Конкас-сэсэн подъехал к батыру и занял место рядом с ним.

— Не ходил бы ты сегодня с нами, — сказал ему Арслан. — Плохой сон видел. Сердце чует недоброе.

— Во сне чего не увидишь. Я твой друг, позволь мне быть рядом с тобой.

— Что ж, неволить не могу. Только прошу, побереги себя, под пули не лезь...

Штурм завода начался. Всадники, подступившие к его стенам со стороны горы, были встречены дружным ружейным залпом из-за крепостного рва. Ряды смешались, возникла паника.

— Отступают наши! — сообщил примчавшийся оттуда гонец.

— Хай, орлы, скорее на подмогу, — воскликнул Арслан. — Надо их поддержать, вселить отвагу...

С частью своего отряда Арслан двинулся вдоль горы. Откуда-то сверху, с крутого склона, из густой лесной чащи со свистом вылетела стрела. Арслан даже оглянуться не успел — его с силой ударило сзади. Он качнулся в седле, медленно начал падать. Конкас-сэсэн подскочил первым, осторожно помог ему спуститься с лошади. Арслан не мог стоять на ногах. Лицо сразу побледнело, покрылось испариной. Его верный мухортый конь ткнулся мордой, лизнул в щеку и, одержимый тоскливым предчувствием, потряс горы и лес пронзительным ржаньем. Таким же надрывным ржаньем ответил ему второй конь Арслана. Всем был понятен язык умных животных. Дрогнули от горя сердца соратников батыра.

Арслана бережно уложили на пожухлую траву, вытащили из спины предательскую стрелу, расстегнули одежду, чтобы перевязать рану. Она оказалась неглубокой, от таких ран не умирают, но кровь, не сворачиваясь, вытекала пульсирующим ручейком, и повязка быстро намокала. Наконечник стрелы, в том ни у кого не оставалось сомнений, оказался отравленным.

Арслан-батыр усилием воли открыл глаза, нащупал рядом с собой колчан и, перебирая стрелы, выбрал одну, поднес ее ко рту, где уже начинала пузыриться розовая пена, надкусил у самого наконечника.

— Сыну отошлите...

Это были его последние слова. Дыхание сделалось прерывистым, потом грудь перестала вздыматься. Глаза подернулись пеленою смерти, застыли с таким выражением, будто пытались разгадать какую-то мучительную загадку.

— Арслан-агай... Арслан... — У Конкаса-сэсэна подкосились ноги, он пал на колени перед телом друга. — Ты же сын белого лебедя! Тебе суждена была долгая жизнь... Эх, белый цветок бы сюда! — простонал сэсэн. — Белый цветок, прогоняющий смерть. Да где отыщешь его?!

На глаза воинов навернулись слезы. Трясущимися руками они подняли батыра и положили на щит, щедро украшенный серебром. Щит окрасился кровью. Все!.. Оборвалась тетива верного лука и разошлись его концы, притупилось копье, зазубрилась сабля батыра! В бою за каждым невидимой тенью ходит смерть, но как она несправедлива и обидна, если притаилась в острие стрелы, пущенной в спину кем-то из своих. Стиснув зубы, с жаждой отмщения в груди, джигиты прочесали гору и лес, но успела уползти змея, ужалившая исподтишка.

Под огромной раскидистой сосной вырыли могилу. У Конкаса-сэсэна еще хватило сил выдержать печальный обряд похорон. Он сам обмыл тело друга, завернул в саван, уложил в ляхет — боковой подкоп. В последний свой путь ушел батыр...

Отчаянно ржали кони. Рвались из рук, рыли копытами землю. Люди с трудом отвели их в сторону.

Со смертью Арслана для сэсэна жизнь как бы померкла, утратила смысл. Он медленно побрел в сторону голой, отвесной скалы.

Его едва успели остановить...

12

Если б грянул гром в эту позднюю осеннюю пору, когда давно уже отгромыхали последние грозы, он вызвал бы у Асылбики меньшее удивление, чем неожиданное появление в ауле давно позабытой, такой нежеланной гостьи, какой была Магитап.

— Думаю, кто пожаловал, а это, оказывается, ты, — сдержанно произнесла Асылбика, стараясь подавить вспыхнувшую в душе тревогу.

— Да, сваха, как видишь, я. Время-то какое, беда кругом, вот и решила проведать вас, помочь, если надо. Свой же я человек, не считайте чужой.

— Что у порога мнешься? Проходи.

Подчиняясь законам гостеприимства, Асылбика приветила гостью, как могла. Во всяком случае, застарелая неприязнь никоим образом не отразилась на ее лице, как всегда улыбчивом и добром. Ладно, пусть плохое забывается, хорошее помнится. Ведь сколько лет жили вместе, ели из одного казана.

Магитап вела себя так, будто и не уезжала никуда. Сняла верхнюю одежду, прошлась по избе, обняла вбежавших с улицы Сляусина и Алию.

— Ай, как выросли! Глядишь, ростом скоро и бабушку догонят, — повосхищалась она ими и обратилась к Асылбике. — Слышала, сваха, большое горе у вас. Я про вашего старшего сына говорю...

— Что поделаешь, — вздохнула Асылбика. — Знать, короткая жизнь была суждена Кайбулату Осиротела Эньекай, внученька моя. С нами пока живет.

— Чего ж это я расселась? — всполошилась Магитап и деловито засучила рукава. — Наверное, пропасть дел, дай, помогу, сваха. Силы у тебя уже не те.

— Ну что ты, у меня такие хорошие помощницы. И сноха, и взрослая внучка. Вот ушли на речку белье полоскать, должны бы уж вернуться. Сиди, отдыхай, а я гляну, не идут ли.

Асылбика, оставив гостью с детьми, вышла на крыльцо, покричала в сторону Назы, зовя сноху, затем отправилась на летнюю кухню и сняла с огня кипящий чайник. Вернувшись в дом, расстелила на нарах скатерть, принялась собирать угощение, а сама краем глаза наблюдала за Магитап. У той раскраснелись щеки, учащенно вздымалась грудь, глаза избегали прямого взгляда и с лихорадочным блеском останавливались то в одном углу комнаты, то в другом, будто разыскивая что-то. Не понравилось ее поведение Асылбике, но она сделала вид, что ничего не замечает, разлила по чашкам чай. Тем временем вернулись Аим и Эньекай. Магитап не ждала, конечно, что ее встретят с распростертыми объятьями, но все-таки надеялась на теплоту прежних отношений и была смущена холодной сдержанностью бывшей подруги. Аим не замечала ее напускной радости, угодливого выражения, задавала скупые вопросы о родственниках и не потчевала гостью, как всюду и всеми принято, не упрашивала выпить еще одну чашку чая, отведать сотового меда, свежеиспеченных лепешек. Сидела, как натянутая тетива, и оставались выжидающими ее темные, строгие глаза, опушенные густыми ресницами.

Чаепитие проходило скучно. Разговор не клеился. Маленькая Алия, чувствуя состояние напряженности между взрослыми, с детской прямотой и непосредственностью спросила:

— Эсей, а разве Магитап-апай что-нибудь у нас оставила?

— Почему ты так думаешь, доченька?

— Она чего-то искала. Когда бабушка вышла, Магитап-апай приподняла половую доску. И под нары заглянула. И в сундук тоже...

— Так я ведь играла с тобой, детка. В прятки играла, — попыталась вывернуться Магитап из неловкого положения. — Сляусин спрятался, а я его искала.

— Сляусин у печки сидел. Он никуда не прятался, — возразила девочка. — Вы меня сами учили, что обманывать нехорошо, грех, и за каждую ложь в аду заставляют лизать горячую сковородку.

Натянутая тетива внутри Аим сорвалась.

— Что тебе надо здесь? — со злостью спросила она. — Опять вынюхиваешь да высматриваешь?

— Вай-вай, и навестить уже нельзя? — оскорбленно выпрямилась Магитап. — Вот и приходи в гости! А я-то спешила, радовалась, как дурочка. Думала пожить немного, помочь по хозяйству. А вы меня не только из дома — от угощенья гоните, позор!

— Что ты ищешь у нас?

— А чего мне искать? Не нуждаюсь ни в вашем золоте, ни в серебре.

— Нет у нас того, за чем ты приехала. Так и передай своему мулле Камаю.

— Аллах покарает вас за то, что обижаете меня, ни в чем неповинную. — Магитап отставила недопитую чашку, резко поднялась с нар, оделась, продолжая бормотать проклятья, хлопнула дверью. Ушла, даже не попрощалась.

— Да падут проклятья на ее же собственную голову, — промолвила Асылбика. — Все настроение испортила. Не жалею я ее, но как-то нехорошо получилось, будто в угощеньи мы ей отказали.

— Ты уж, пожалуйста, не вини меня, — сказала Аим. — Уважить гостя я умею. Но если вползает в дом змея, ее и вышвырнуть не грешно. Я живо догадалась, с какой целью она пожаловала.

Аим рассказала свекрови о том, что несколько дней назад в аул наведывался ее прежний сговоренный Баим, затем вдруг появился мулла Камай, что-то выпытывал у людей. Один старик решил предупредить Аим, сообщил, чем интересовался мулла. Камай говорил о ярлыке, дарованном Белым царем. Если показать тот ярлык губернатору, то и карателей не пришлют, и все грехи простятся. Башкиры снова станут вотчинниками, по-прежнему будут платить ясак и беспошлинно брать соль из озер. Священный ярлык вместе с родословной всех кипчаков хранится у Арслана-батыра. Его самого нет, а бумаги, мол, надо бы найти поскорей. Может быть, знает кто-нибудь, где они спрятаны?

— Не иначе, как Сатлык замышляет новые козни, — решила Аим. — У Баима с Камаем ничего не вышло, вот и подослали Магитап.

— Ишь, чего захотели, — возмутилась Асылбика. — Стало быть, они губернатору на откуп ярлык и наше шежере, а он им — прощение? Еще бы, за разграбленный завод по головке не погладят.

Асылбика точно знала, что драгоценные бумаги находятся где-то у них, спрятаны мужем, однако даже ей он не сказал о местонахождении тайника. Обижаться на него не приходилось. С давних времен из-за важных родовых документов вспыхивали ссоры и распри, дело доходило до кровопролития. И если кому-то удавалось отобрать или выкрасть родословную, почиталось это большой победой.

Надо ли говорить про Асылбику, если для самой Аим стало безмерно дорогим все, что связано с этим домом. Предчувствие нависшей над ним опасности овладело ею. В тот же день она послала надежного человека к своим отцу и матери, чтобы разведать обстановку. Аптырак не меньше жены тревожился за Аим, зная, что они со свекровью остались одни, без мужской защиты. Он кое о чем, видимо, был наслышан и через посланца передал: «Опасайтесь Сатлыка. Не сегодня — завтра он может нагрянуть».

— Надо переселяться в горы, как можно скорее, — сказала Аим свекрови.

Асылбика понимала, что невестка права. Так будет спокойнее. Надо оберегаться и Сатлыка, и карателей. Жаден взгляд разбойников до чужого добра, до молоденьких женщин. А уж таких красавиц, как Аим и внучка Эньекай, они не упустят. Но ее, старуху, может быть и не тронут. Ей уезжать нельзя. Здесь, в доме или рядом с ним, спрятаны бумаги, которые надо уберечь любой ценой. Не доверяла она и свату Аптыраку. Может быть, он с умыслом решил напугать их? Уедут, мол, хозяева, и вволю можно будет покопаться без них, все вверх дном перевернуть. А если, не дай бог, найдут?

— Вы пока отправляйтесь одни, — пришла она к твердому решению. — Сляусин дорогу должен помнить. Он с дедом несколько раз ездил туда брать мед из бортей. Вся наша скотина там, оставшуюся тоже перегоните. А я пока останусь охранять родное гнездо. Хотя бы ради младшего сына...

Начались поспешные сборы. Из аула Смаково, хоть и не позволял обычай, вынуждены были позвать Актугана, суженого юной Эньекай. Из мужчин нет никого, а ведь надо сопровождать подводы и гнать оставшуюся скотину.

Асылбика с Аим складывали в узлы одежду, паласы и всякие другие вещи, не оставляя в доме ничего ценного, что могло бы послужить кому-либо добычей. Актуган выносил узлы и распределял их по телегам. Из дома Кинзи тоже была вытащена вся домашняя утварь, тюки с книгами.

В самый разгар соборов у ворот остановились два запыленных всадника. Один из них быстро соскочил с коня и хриплым с дороги голосом крикнул:

— Аим-енга!

— Алпар? — удивилась Аим. — Откуда ты? Случилось что-нибудь?

— Нет, мы к тебе спешили.

— Уф, напугал. Так неожиданно, будто с неба свалился. А кто с тобой?

Второй всадник, легко спрыгнув с коня, уже приблизился к ним. Аим пригляделась к нему — круглое румяное лицо, красивые яркие глаза. Одет, как положено джигиту, шаг твердый, но есть что-то странное в его облике, в плечах и в бедрах. Да ведь это переодетая женщина! И на кого-то она очень похожа. Кажется, на Суюрбику, жену Алибая. Однако ж нет, не Суюрбика.

На шум голосов вышла Асылбика. Она-то сразу, тут же ахнув, узнала всадницу, протянула ей, растерянно улыбаясь, обе руки:

— Ай, доченька Тузунбика, даже глазам своим не верю, ты ли?

Услышав имя соперницы, Аим почувствовала, как у нее стеснилось дыхание и бешено заколотилось сердце. В глазах блеснул недобрый огонек. О, всевышний! Разве мало других забот на ее голову? Сподобила судьба увидеться, да еще в такое время!

Кинзя как-то упоминал о том, что Тузунбика вышла замуж, но недолго она прожила с ним, муж умер, и она овдовела.

Аим перевела взгляд с Тузунбики на вещи, сложенные посреди двора. «Что делать? — лихорадочно соображала она. — Продолжать сборы или разгружать телеги? Вдруг уедешь, да и лишишься не только дома, но и мужа родного!» Свекровь тоже хороша, травою стелется, как перед близким человеком, в глаза заглядывает, любовно похлопывает по спине. Еще бы, сама когда-то сговаривала ее в жены сыну.

Тузунбика видела, как смотрит на нее Аим, но была готова к такому приему.

— Мы приехали предупредить об опасности, — сказала она. — От зятя услышали, что ваш юртовой набег хочет совершить. А вы, как вижу, собираетесь. Очень ко времени, спешить надо.

Ничего нового она не сообщила, но Асылбика побледнела от негодования:

— Черное дело задумал Сатлык, будь он проклят.

Наконец-то обрела дар речи и Аим. Пересиливая себя, сказала:

— Спасибо тебе, как и назвать не знаю... туганым¹⁰. Наверно, натерпелась в пути страху, ведь неспокойно кругом, опасно...

— Алибай-мурза послал? — спросила Асылбика.

— Нет, даже предупредить не успела. Взяла Алпара и скорей в дорогу.

— Ангельская душа у тебя, доченька. Аллах воздаст сторицей за доброту твою. — У Асылбики повлажнели глаза. — Может быть, посидим перед дорогой, чай попьем, сношенька?

Сказала так, посмотрела вначале на Аим, затем на Тузунбику, подумала: «Волею судьбы, бедняжка, осталась в стороне, а не считает нас чужими. Сердце ее, видать, по-прежнему тянется к Кинзе, не пришлось только стать снохой...»

Рассиживаться за чаем было некогда. Не отдохнув с дороги, Тузунбика с Алпаром сразу подключились к работе. Вскоре все вещи были сложены на телеги, скотина собрана в загоне.

— Начнем запрягать лошадей, — сказал Алпар Актугану.

Аим поудобнее усадила детей на тюки, подошла к свекрови, обняла ее, уткнулась ей в грудь лицом. Не было сил оторваться, расставание пугало.

— Поехала бы с нами!

— Никуда я не уйду от родного очага. А ты, дочка, береги себя, детей береги.

— Не могу я оставить тебя одну, страшно!

— Пока я побуду с ней, — сказала Тузунбика. — Алпар поможет вам доехать.

— Что поделаешь? Так, наверно, суждено, — промолвила Аим упавшим голосом. В горле застрял колючий комок, но плакать при Тузунбике она постеснялась. Села в телегу, положила на колени узел с ценностями и рукописями Кинзи, сказала Сляусину:

— Давай, сынок, трогай...

Сляусин, подражая взрослым, щелкнул языком, шлепнул лошадь по крупу вожжей. Скрипнули колеса, запели свою грустную дорожную песню. Эньекай управляла другой телегой. Алпар с Актуганом выгнали из загона скотину. Им помогали несколько мальчишек и Женщин, тоже решивших покинуть обезлюдевший аул.

Аим без конца оглядывалась назад, на удаляющийся дом, и видела сгорбленную фигурку свекрови, державшую ее под руку Тузунбику, и что-то бесконечно печальное было в этой картине...

Едва приметная, малоезженная дорога тянулась вдоль прихотливо петляющего Нугуша. Продвигались вперед медленно, со скоростью тихо бредущего стада коров, телок и овец. Лишь на другой день вошли в горы, сдавившие реку с обеих сторон. Дорога уперлась в отвесную скалу, уходящую в воду. Здесь, на перекате, был брод. Лошадь, фыркая, сторожко вошла в бурлящий поток. Обитые железным обручем колеса застучали по камням, телега угрожающе кренилась и, наскочив на валун, едва не опрокинулась. Маленькая Алия уже падала в воду, мать в какое-то мгновенье успела подхватить ее, зато соскользнул с колен тщательно оберегаемый узел и, подхваченный сильным течением, ударяясь о камни, понесся вниз, по бурунам.

— Ай, погубила! — пронзительно взвизгнула Аим и, не раздумывая, прыгнула в воду. Но белый узел, в последний раз мелькнув на перекате, исчез из глаз. — Утопила, ай, утопила!

Живо подоспели Алпар с Актуганом, усадили Аим на телегу, вывели лошадь на отлогий берег. Аим сквозь слезы продолжала причитать, ее тут же окружили женщины, с любопытством смотрели мальчишки.

— Я за детей испугался, — с облегчением произнес Алпар. — Что ты выронила, енга?

— Бумаги абыза... День и ночь писал... Как уезжал, наказывал: береги пуще глаз. И вот на тебе! Не сохранила. Что я ему скажу теперь?

— Не убивайся, енга, — сказал Алпар. — Сейчас разыщу, достану. Ведь не на дне морском, где-нибудь за перекатом.

Он спустился к плесу, где река после бурного бега, вся в пене, затихала в глубоких омутах, черных от нависших над ними сумрачных елей, разделся, взял в руки большой камень и погрузился в воду. Разошлись над ним круги, утихомирились, исчезли, уже прошло все мыслимое время, а Алпар не показывался. Ожидание становилось невыносимым. Ведь за это время можно было пройти десять, пятнадцать, двадцать шагов. Аим охватил ужас. Она уже не думала о злополучном узле, ее потрясла мысль о возможной гибели человека.

— Алпар, туганым! — закричала она так, будто чем-то могла помочь парню.

И вот, как бы услышав ее зов, с шумом вынырнул Алпар, жадно хватанул ртом воздух, снова исчез, взбурлив воду, теперь уже чуть поодаль. На берегу пронесся вздох облегчения. Восхищенно цокнул языком Актуган, от изумления округлились глаза Сляусина. Вот это да!

Алпар избороздил весь плес и наконец вынырнул неподалеку от крутояра, держа над головой испачканный в тине, вымокший сверток. Аим в избытке чувств, не стесняясь окружающих, подбежала и обняла джигита. Потом лихорадочно начала развязывать узел.

— Застрял среди двух камней, еле высмотрел, — сказал Алпар, наблюдая за тем, как со звоном сыплются на землю золотые и серебряные монеты, ценная посуда и украшения.

Аим нашла, что искала. Большая стопка бумаг, завернутая отдельно, вся вымокла, многие строчки на слипшихся листах расплылись в грязные пятна.

— Ой, все пропало! — убивалась Аим. — Как я мужу в глаза смотреть буду?

— Эх, енга, — вздохнул Алпар, сочувствуя ее горю. — Надо было мне сказать, я бы накрепко привязал к телеге.

— Думала, на руках целее будет...

После вынужденной остановки маленький обоз двинулся дальше, петляя между горами, подчиняясь прихоти Нугуша, который метался от одной скалы к другой. Трижды переправились через реку вброд. Потом дорога раздвоилась. Одна вела вдоль обрывистого берега, другая сворачивала в лесистый горный распадок.

— Сынок, вы с дедушкой по какой ехали? — спросила Аим.

Сляусин растерянно огляделся по сторонам:

— Не знаю.

— Неужто не помнишь?

— Я тогда испугался, мама. Большой медведь вышел к реке, зарычал на нас. Я заклинание читал, которому научила Магитап-апай, и медведь не тронул нас. А на дорогу не смотрел...

— Разве страшен медведь, когда дед рядом? — возмутилась Аим. — Теперь придется блуждать. Мы на тебя надеялись.

Алия затеребила мать за рукав:

— А я знаю! Сказать? Дедушка при мне говорил: когда три раза перейдешь Нугуш, надо идти в горы. Слева останутся две высокие горы, а там до бортей недалеко. Правда, мама, поехали прямо, как дедушка говорил.

— Мальчишкой бы тебе родиться, дочка! — Мать ласково обняла ее, а на сына взглянула искоса, закусив с досады губу: «Господи, почему он у меня такой размазня? Ведь десять лет скоро стукнет!»

Действительно, едва миновали они две горы, как взору открылся обширный тугай, где стояли юрты и паслось отогнанное еще весною большое стадо. Пастухи издали увидели односельчан, поскакали навстречу. После расспросов о здоровье и обмена новостями, начались заботы о хозяйстве. Мужчины быстро поставили две юрты, перенесли в них вещи, соорудили костровище и натаскали хворосту. Под походным казаном вспыхнул огонь. Вскоре аппетитно запахло мясной шурпой.

Аим прежде всего принялась разбирать подмокшие рукописи мужа. По одной разделяла слипшиеся страницы, сушила у огня, но уж очень сильно пострадала бумага.

— Сколько работал, ночами сидел, глаз не жалел, а я не сберегла, — казнила себя Аим.

Сляусин, чувствительный и мягкий, жалея мать, не отходил от нее.

— Да ты не переживай, мама. Отец приедет — еще напишет. Он на тебя сердиться не станет. Он добрый.

— Ах, сынок, лишь бы вернулся. Сколько времени нет от него никакой весточки.

То ли от возбуждения, то ли от дорожной усталости, Аим плохо провела ночь. Неясная тревога овладела ее сердцем, беспокоили мысли об оставленном доме. Она думала о свекрови и Тузунбике. Как им сейчас, должно быть, одиноко в опустевшем ауле, где остались всего лишь несколько стариков и женщин. А вдруг вернется Кинзя? Вместо жены встретит в доме Тузунбику, будет беседовать с ней, любезничать... Не спалось Аим на новом, непривычном месте. Почти рядом, в лесу, по-осеннему жутко завывали волки. Чуя их близость, опасливо всхрапывали лошади, испуганно мычали коровы. Усиливая тревогу, чуть ли не над самой юртой, тоскливо ухали совы. Пастухи, конечно, выставили сторожей, несущих ночную охрану, но все равно трудно отделаться от чувства беззащитности в таком глухом краю.

Прошел день, второй, и Аим постепенно успокоилась. Не совсем уж безлюдным оказался суровый, горный уголок, где еще совсем недавно бортничал Арслан-батыр. В округе, оказывается, расположились и другие джайляу, где люди укрывались от карателей. Сюда вряд ли кто отважится заглянуть, особенно чужой человек, не знающий дороги — в два счета сгинешь, заплутавшись среди однообразных гор и лесов, протянувшихся на сотни верст.

На четвертый день, ближе к вечеру, появился на стойбище Тукмуйрык. Приехал он с печальной вестью...

Отправленный Арсланом в аул, Тукмуйрык торопил и без того взмыленного коня. Он спешил к своей Минлекай, а пуще того — к маленькой Сабире, которая все больше начинала походить на его бедную, несчастную Зарифу. Конь, словно понимая хозяина, летел с развевающейся на ветру гривой, и белая пена хлопьями срывалась с его губ на дорогу. Прискакал Тукмуйрык и оторопел от того, что увидел. Аул разорен, людей не видать. Ни признака жизни в домах Арслана и Кинзи. Зияют пустые глазницы окон, скрипят на ветру распахнутые настежь двери. Один единственный раз в жизни его объял настоящий страх. Неужели это все, что осталось от оживленного, шумного аула?!

Из густой приречной уремы выбрались несколько стариков и старух. Головы скорбно опущены, взоры потухшие. Они-то и поведали о том, как на другой день после отъезда Аим в аул ворвался Сатлык с шайкой своих разбойников. Асылбика, раскинув руки, встала на пороге, никого не впуская в дом. Ее с трудом оторвали от двери и, чего-то допытываясь, забили насмерть, потом все вверх дном перевернули в доме, что-то искали, но, видимо, не нашли. В бешенстве Сатлык расправился с теми немногими жителями, которые еще оставались в ауле, разграбил их добро. Асылбику удалось похоронить лишь вчера вечером.

Тукмуйрык схватился за голову:

— Как же я расскажу об этом хозяину?!

— Кто умер, того назад не вернешь. Найди Аим. Твоя семья вместе с ней, — сказали старики.

Всю ночь стояли плач и стон на джайляу, до рассвета лились слезы.

— А что с Тузунбикой? — наконец выговорила Аим.

— Кто она? — спросил Тукмуйрык.

— Свояченица Алибая. Вместе со свекровью оставалась.

— Ничего о ней не говорили. Знаю только, что Сатлык несколько девушек увел с собой.

— Бедняжка, что ей придется претерпеть! И все из-за нас...

Утром Тукмуйрык вновь оседлал коня. Трудно было расставаться с женой и дочкой после такой короткой встречи, но его ждала обратная дорога. Еще не ведал он о гибели хозяина, думал лишь о том, что Арслан обязательно пустился в погоню за убийцей.

Где теперь искать кровавые следы Сатлыка? Тукмуйрык поехал через Кунгактау, выспрашивая у встречных людей о юртовом. В конце концов, удалось выяснить, что проклятый старшина подался в киргиз-кайсакские степи.

Вез Тукмуйрык тяжелую весть хозяину, но его ожидало не менее страшное известие о гибели Арслана-батыра. Да и отряд свой разыскал с трудом, его со всех сторон обложили каратели. С боем не прорвешься — силы неравные, и уйти не уйдешь, всюду заградительные заслоны. Едва удалось найти между ними небольшую щелку, через которую ночью незаметно просочились измученные джигиты, растворясь в спасительном дремучем лесу.

13

...Когда чалый Кинзи рухнул наземь, на его пронзительное призывное ржанье примчался сивый жеребец, приученно опустился на передние колена. Хозяин, приподнявшись с земли, вцепился в луку седла, вдел в стремя правую ногу, но не уселся верхом, а распластался вдоль тела коня, прикрываясь им.

«Стреляли дважды. Одна пуля свалила чалого. А вторая? Ранен я или нет? — мелькнула мысль, хотя никакой боли он пока не испытывал. — Ну нет, просто так меня не возьмешь! По земле сюда прибыл, под землю не собираюсь!» План его был прост: прикрываясь конем, описать круг, внезапно вскочить в седло и обрушиться на неприятеля, стреляя в упор из пистолей.

Позади он услышал приближающиеся крики казахов и башкир, их боевые выкрики, затем молниеносно вырос в седле, выстрелил на скаку в драгуна, оторвавшегося от основной группы. Тот кувыркнулся в воздухе с пробитой навылет грудью. Остальные драгуны остановились в замешательстве, развернулись и, захватив убитого товарища, пустились наутек.

Кинзя припал к шее коня, выстрелил из второго пистоля. Еще один драгун дернулся в седле, схватившись за плечо.

Одержимые азартом боя, друзья Кинзи рвались в погоню, но он решил остановить преследование, потому что эта небольшая группа могла быть разведкой более крупных сил, и завязывать с ними бой не имело смысла.

На всякий случай Кинзя насыпал пороху в стволы пистолей, загнал самодельные пули из сплющенных молотком медных пуговиц, забил пыжи.

— Чуть не захватили тебя, старшина, — укоризненно сказал ехавший рядом Усман.

— А вы на что? Выручили бы.

— Стрела из ружья не задела, уважаемый? — спросил один казах.

— Нет, но коня сгубили, жалко... Эй, а где наши беглецы?

Возбужденные стычкой, они на какое-то время забыли и о украденной казашке, и о воре-башкире. Вернулись к убитому чалому. Рядом с ним лежал на спине молодой джигит, прижав ладонь к окровавленной груди. Сквозь сжатые от боли зубы вылетал тяжкий стон. У людей, только что готовых растерзать его, мгновенно улетучился гнев.

Кинзя нагнулся над ним.

— Как же в тебя попала пуля, которая предназначалась мне?

— Я сам... бросился между вами... Все равно убили бы... Живи ты...

Его хотели приподнять, чтобы перевязать рану, но он застонал еще сильнее.

— Не надо...

— Эх, благочестивая душа! Как же ты решился умыкнуть девушку?

— Меня старшина подбил. У тебя взяли жену, говорит, а ты укради у них в жены казашку. Так, мол, губернатор велит...

— Какой старшина?

— Сатлык...

Кинзя ушам своим не поверил.

— Не может быть?

— Он самый... Из бушманов. Возле Тозтубы собрал башкир. Над всеми ходит старшиной. Что делать? Нет старшого ни у бурзянцев, ни у тамьянцев... Он один... туря...

Парень умолк. У него уже не было сил говорить, дыхание прервалось. Что-то хотел еще сказать, может быть, произнести последнее желание, но вместо слов выдохнул с хрипом из груди воздух. Смертной пеленой подернулись быстро стеклянеющие глаза.

— Здесь оставлять его не стоит, — заговорили казахи. — Вон там, за пригорком, есть кладбище.

— А девушка куда подевалась?

Далеко в стороне, в зарослях чилиги, мелькнула головная повязка казашки. Всадники нагнали ее. То ли от стыда, то ли от испуга, девушка вырывалась из рук, словно дикая козочка.

— Не бойся, — успокаивали ее. — Нельзя же одной оставаться в степи.

Девушку усадили на коня, в провожатые дали мальчишку-казаха.

— Эй, миленькая, — обратился к ней старик-казах. — Вернешься, матери не жалуйся, не надо. Все равно, видишь, умер тот истэк, который хотел тебя обидеть. Скажешь, перепутал он тебя с башкирской девушкой...

Кинзя со своими спутниками двинулся к Тозтубе, чтобы пресечь черные дела Сатлыка, стравливающего между собой башкир и казахов, но удивительная и очень важная новость прервала его дальнейший путь.

— Губернатор из Яман-калы¹¹ указ прислал, — сообщили встречные казахи.

— Какой указ? Откуда знаете?

— Только что читали на джайляу, вон за тем холмом. Истэкам домой ехать можно.

Тотчас помчались на указанное джайляу, где аксакалы торжественно сообщили:

— Кинжэ-абыз, сбылись твои пожелания и не напрасными оказались труды. Калгай¹² манафист прислал. Вот, читай!

Кинзя и Усман с большим волнением уткнулись в потрепанную бумагу, прошедшую через многие руки. Она была передана через казахов, наезжающих в Оренбург. Генерал Неплюев от имени императрицы обращался к башкирам, взявшим в руки оружие, а так же к тем, кто ушел за Яик. В манифесте, выпущенном первого сентября, объявлялось о великой монаршьей милости всем тем, кто придет с повинной. Им будут даны прощение и возвращены земли. Срок предоставлялся такой: кто прячется от властей в пределах родного края — два месяца, кто скитается в киргиз-кайсакских степях — полгода. Не желающих подчиниться ожидает жестокая кара.

Кинзя и радовался, и не доверял бумаге. Не очередная ли ловушка? Пойдут люди с повинной, а их возьмут и подвергнут жестокой расправе как во времена князя Урусова. Было над чем поломать голову.

— Может быть, назревает война с алманами? — высказал предположение Кинзя.

— А что? Отношения у нас с пруссаками неважные, — поддержал его Усман. — В Оренбурге я слышал разговоры между офицерами.

— В таком случае, кое-что проясняется. Если война, то Россия не захочет иметь у себя за спиной угрозу. Царскому двору выгодней не враждовать с башкирами, а использовать их, как бывало раньше, на защиту Российского государства. Доблесть и храбрость наших джигитов известна всюду. А сейчас они озлоблены, попрятались от карателей кто куда, одни в горах и диких урманах, другие в здешних степях. Ведь за Яик, как говорят, ушли около пятидесяти тысяч человек.

Кинзя рассуждал правильно. Царское правительство действительно преследовало именно эту цель: надвигалась война, и волей-неволей приходилось считаться с мятежным башкирским народом, пойдя ему на уступки. Обстоятельства вынудили Неплюева издать манифест и отменить расправу над бунтовщиками.

Дождь сутки мочит, солнце за час сушит. Вот так быстро улеглось и грозное восстание. В Оренбург потянулись ходоки с известием о покорности. В губернской канцелярии они просили:

— Многие из наших у казахов маются. Лишились скотины, жен и дочерей. Пусть губернатор даст казахам строгий указ, чтобы все вернули.

— Губернатор не может приказывать Киргиз-Кайсакам, они ему не подчиняются, — отвечали ходокам.

— Все мы царевы слуги. Повинились перед губернатором. Почему он не хочет защищать нас?

— А вы сами заберите отобранное у вас добро...

Башкиры снова начали готовить коней и оружие, чтобы выручить своих близких. Как раз в то время была создана комиссия для возвращения башкир из киргиз-кайсакских степей. По коварному замыслу ее главы генерал-майора Тевкелева снова начались беспорядки. Если и был приказ беспрепятственно отпускать на родину мужчин, то насчет их семей и домашнего скарба не говорилось ни слова. Все чаще, накаливая обстановку, вспыхивали стычки между башкирами и казахами, которые не отпускали женщин и девушек. Тем, кто возвращался пешим, нашептывали: «Казахи ваших лошадей забрали, а вы отнимите их силой, губернатор не станет супротивничать». Все было сделано во вкусе Тевкелева — поселить вражду между двумя народами. «Пусть не находят друг у друга поддержки, — любил поговаривать он. — Их подозрительность и недоверие послужат нашему благу».

...Народ густыми толпами валил к Яику. Дороги были забиты усергенами, бурзянцами, кипчаками, тамъянцами, тангаурами, юрматинцами. Шли и пешие, и конные, и одинокие, и в окружении домочадцев. Шли в истрепанной скитаниями одежде, истощенные от голода. Сердца полны тревоги, но сильнее страха оказалась тоска по родным Уральским горам.

Среди тех, кто держал путь в Оренбург, был и Усман Арсланов.

— Сделай все, что в твоих силах, чтобы их не обидели, — напутствовал его Кинзя.

— А сам когда вернешься?

— Долго не задержусь.

— Загляни ко мне на обратном пути.

— Нет, я буду пробираться другой дорогой.

— Пожалуй, ты прав. Наверняка найдутся такие, кто станет выслеживать тебя. Но я постараюсь принять кое-какие меры.

Кинзя остался, убежденный в том, что именно сейчас больше всего нужен народу. Он старался предупредить столкновения, мирил враждующих, имея много помощников среди казахов — они ездили из джайляу в джайляу с призывами вернуть истэкам их семьи и скотину.

Как-то повстречалась группа конных башкир, целый вооруженный отряд, едущий не в сторону Яика, а вглубь степи.

— Есть же разрешение вернуться, зачем повернули назад? — спросил Кинзя.

В ответ раздались возбужденные крики:

— Что толку ехать домой, если жены здесь остались!

— Мою дочь забрали и не отдают!

— А у меня — сестер! Вот отобьем их, тогда и возвращаться можно.

Кинзя выяснил, что нападать они хотят ночами, на одно джайляу за другим. Кинзя стиснул зубы: «Вот до чего довели людей Неплюев с Тевкелевым, все мало крови и смертей!» А что им посоветовать? Отговорить? Бесполезно.

— Все равно так своих вы не выручите, — сочувственно вздохнул он.

— Ты помоги. Вон сколько у тебя людей.

— Я помогу, — немного помедлив, сказал Кинзя. — Только если будете слушаться меня. Казахи сами приведут ваших родных.

Один из башкир замялся, неуверенно произнес:

— Не знаю, одобрит ли старшина.

— Кто же он такой?

— Сатлык.

Кинзя вздрогнул, опять услышав ненавистное имя. Занятый хлопотами, он уже успел забыть о нем, а теперь снова схлестнулись их пути.

— Где он?

— Там, — махнул рукой в степь неуверенный в себе башкир. — Вначале мы должны к нему заехать.

— Далеко отсюда?

— Сегодня будем на месте.

— Поедем, — решительно сказал Кинзя.

Казахи и башкиры, которые недавно лишь обменивались недоверчивыми взглядами, в дороге перемешались, и между ними завязалась оживленная беседа. Башкиры уже начали верить в то, что дело обойдется без кровопролития.

К вечеру перед всадниками открылся широкий пойменный луг.

— Тут он нас поджидает, — сказали Кинзе. Гляди, кажется, у костра сидит.

До того места, где стояла походная юрта, бродили оседланные кони и горел огонь, было еще далеко, с полверсты, но и на таком расстоянии Кинзя узнал по очертаниям приземистую, тучную фигуру Сатлыка. Начали перешептываться между собой казахи, их шепот перерастал в угрожающие выкрики, многие схватились за оружие. Человек, по чьей воле устраивалась резня на их джайляу, был для них заклятым врагом.

Сатлык, завидев вдали своих всадников, сел на коня и выехал им навстречу, однако на полпути остановился в замешательстве: почему его башкиры едут вместе с казахами? А когда он заприметил Кинзю, старая, не остывшая с годами ненависть вскипела в нем и помрачила разум. Ему, непомерно гордому и самоуверенному, привыкшему к власти и беспрекословному повиновению людей, подумалось, что добыча сама идет в руки, и расправиться с нею будет просто именно здесь, в чужом краю, где нет за плечами Кинзи надежной опоры. Надо только разжечь, разъярить верных ему башкир, уже обиженных судьбою и злых на весь мир, и они разорвут в клочья любого, на кого он ткнет пальцем.

Сатлык приблизился к Кинзе, заранее торжествуя победу.

— А-а, это ты бродишь здесь, как степной шакал, — произнес он с ядовитой усмешкой.

— Запах падали чую, — в тон ему ответил Кинзя. — Будет нынче жирная пожива воронью.

— Я тебя выслеживаю, а ты, значит, меня?

— Вынюхивать да выслеживать — твое любимое занятие. А я прибыл предупредить: если еще раз нападешь на казахские джайляу, пеняй на себя!

— Не вмешивайся не в свое дело. Я — старшина. Всем вам тут голова. — сказал Сатлык чванливо, ударяя себя в грудь. — Не иду, как ты, против губернатора, а исполняю его волю.

— Ты сеешь смуту! — выкрикнул один из спутников Кинзи. — Наш старшина — абыз, а не ты. Сам посланник губернатора его назначил!

Одобрительно зашумели казахи:

— Да, да, Кинжэ-мулда! А ты самозванец!

Сатлыка будто камчой огрели.

— Эй, люди, — крикнул он, обращаясь к башкирам. — Кого вы привели? Кинзя казахам продался! Из-за него ваших жен и дочерей в рабынь превратили! Хватайте его! Бейте! Смерть предателю!

Он хлестнул коня, намереваясь своим порывом увлечь остальных, но никто не привстал в седле, не вскинулся, не зажегся; напротив, ряды всадников сомкнулись, прикрывая Кинзю. Со стороны юрты подоспели ближайшие подручные Сатлыка, однако остановились не рядом с ним, а чуть поодаль, в раздумчивом молчаньи, без всякой воинственности наблюдая за происходящим.

Пожилой башкир с лиловыми шрамами на лице — следами былых боев, показал рукой на товарищей и, как бы выражая общее мнение, сказал:

— Казахи нам не враги. Мы устали от крови. Мы хотим вернуться домой. Кинзя-абыз обещал помочь нам. Мы верим ему, настоящему старшине.

— Какой он старшина? — заорал Сатлык, окончательно теряя рассудок от охватившей его ярости. — Если уж хочет быть старшиной, пусть не прячется за вашими спинами. Эй, Кинзя, выходи на поединок! На саблях сразимся!

— Не спеши, Сатлык. Ты вдоволь поиздевался над народом, пора держать ответ. Не забывай, что за мной осталось право первого выстрела. — Кинзя неторопливым движением вынул из колчана стрелу, которую берег столько времени. — Узнаешь ее? Вот она, твоя собственная стрела. Уж теперь я ее впустую не выпущу.

Воинственный дух мигом улетучился из Сатлыка. Он сразу обмяк. От страха у него отвис подбородок, лицо посерело. Срываясь на визг, он закричал:

— Неправда это! Ложь!

Однако не только башкирам, но и казахам был известен древний обычай, и все знали, что с кизэком — правом на первый выстрел — не шутят. На какой-то момент установилась напряженная тишина.

— Стреляй свой кизэк, старшина! — не вытерпел ожидания кто-то из башкир. — Не зря Сатлык боялся тебя. Нас все время подговаривал найти тебя и убить.

— Этот волчий выродок много раз грабил наши джайляу. Семерых зарубил саблей, — откликнулся казах. — Не будешь стрелять — мы сами его прикончим.

Сатлык слышал их слова и затравленно оглядывался по сторонам.

— Ну, покайся перед смертью, что еще подлого сделал против меня? — сурово произнес Кинзя.

Много, ай как много мог бы рассказать Сатлык! Поведать такое, от чего у Кинзи облилось бы кровью сердце. Что-то похожее на злобное торжество мелькнуло в его узких глазах и послышалось змеиное шипенье произносимых проклятий. Он знал, что поддержки ждать не от кого и лихорадочно обдумывал планы спасения, но не мог отвести взгляда от стрелы в руках Кинзи, той самой стрелы, пущенной когда-то его собственной рукой, завороженно смотрел на массивный боевой лук, из которого вот-вот вылетит мстительная молния. Улучив момент, когда Кинзя повернулся к одному из спутников, Сатлык поднял коня на дыбы, хлестнул его что есть мочи и, пользуясь минутным замешательством, вихрем помчался прочь.

Несколько человек хотели кинуться в погоню, но Кинзя остановил их, выехал чуть вперед, чтобы лучше видеть быстро удаляющегося юртового, положил памятную стрелу на изгиб лука, отогнул локоть, натягивая тетиву... И у многих вырвался вздох облегчения, когда ставшая уже маленькой фигурка Сатлыка вдруг судорожно взмахнула руками, медленно начала валиться набок. Одна его нога застряла в стремени, и долго еще разгоряченный конь волочил окровавленное тело по степи.

— Каково житье, такова и смерть...

— Бешеному зверю одна дорога...

— Чужой крови жаждал, своей захлебнулся...

Люди заговорили разом, высказывая осуждение, и даже подручные Сатлыка не испытывали печали, с их плеч будто тяжкий груз свалился. Им, подневольным помощникам старшины, тоже мечталось вернуться домой, к родным очагам.

Почтенные казахские аксакалы, вняв призыву Кинзи, разослали по джайляу гонцов с наказом:

— Помочь надо братьям-истэкам. Приведите их жен и детей, лошадей и другую скотину.

На лугу поставили походные юрты, шалаши. Прослышав об этом необычном лагере, сюда стекалось много башкир. Здесь встречались разлученные семьи. Прошло немного времени, и Кинзя повел народ туда, где в синеватой дымке маячили очертания Уральских гор.

С казахами расстались тепло, как с близкими родственниками.

— Святое дело ты совершил, Кинжэ-молла, — сказали аксакалы. — Ты посеял семена доверия и взрастил урожай дружбы. Дай тебе аллах здоровья и тысячу лет жизни...

— Живите с миром, счастья и благополучия вашей стране, — говорили, уходя, башкиры.

— Удачной дороги! — неслось им вослед.

14

Осень наполнила небо прощальными птичьими криками, начался извечный перелет в теплые края. Стаи птиц устремлялись на юг, покидая гнездовья, а люди двигались им навстречу, к своим насиженным местам. Возвращались по древней дороге Кунгур-буги, ручейками растекаясь в стороны, к вытоптанным кочевьям и разграбленным аулам. У многих отняты земли, охотничьи угодья, и надо было налаживать жизнь сызнова, на пустом месте.

Словно черный смерч пронесся по некогда цветущим, оживленным краям. Кинзя долго стоял на вершине горы Каиктау, по одну сторону от нее лежал разрушенный до основания Покровский завод, по другую — сожженный дотла аул Мурадым. Тлен и запустение в русской деревне, не видать ни души, лишь на развалинах одной избы тоскливо подвывает одичавшая собака. Мертвая тишина стоит и над бывшим башкирским аулом. Впрочем, не совсем мертвая — тихие, заунывные причитания донеслись до слуха Кинзи, и он пошел на голос. Склонившись над пепелищем, пожилая, а может быть и рано поседевшая, прежде времени состарившаяся женщина, оплакивала погибших детей и потерю родимого крова. Должно быть, она очень долго плакала и оглохла от горя, потому что не заметила присутствия постороннего человека. Загребая горстями пепел, она сыпала его обратно, называла то одно имя, то другое, и после каждого упомянутого имени безутешно плакала.

«Не плачь, мать, слезами горю не поможешь, вытри глаза», — хотелось сказать Кинзе, но не всегда поддаются увещеванию женские слезы, особенно когда море людских страданий не умещается в берега, когда вся вселенная плачет и стонет вместе с этой седой матерью.

— Обескровлена родина, — глухо сказал Кинзя ехавшим с ним бушманам. — Орлу-могильнику хватит работы. Мужчины остались без жен, жены — без мужей, дети — сиротами. Какими великими жертвами оплачиваются даже те жалкие крохи прав, которые еще сохранились у нас.

До сих пор Кинзя впитывал в себя чужое горе и не ведал того, что свое собственное, немыслимо страшное, поджидает его впереди. Вот показалась величественная вершина горы Кунгак. Гора осталась слева, дорога спустилась в долину Нугуша. Скоро Багратау, а от нее до аула рукой подать...

Кинзю качнуло в седле, когда он увидел то, что осталось от родного аула. Перед ним лежала пустынная голая местность, не только ни одного дома, но даже убогого шалаша не видать. Трудно было представить себе, что вот здесь, возле могучего, опаленного пожаром дуба, стояли две крепкие избы, срубленные русским другом Степаном Тумановым. Неподалеку от места, где прежде был хлев, валялись в пожухлой лебеде плоская лыковая веревка отца для лазания на деревья да бортевой топор в обгоревшем чехле. Кинзя поднял их с земли, подержал в руках. И это все, что осталось? Где же отец и мать? Жива ли Аим? Куда делись милые Сляусин и Алия? А если... Нет, не может быть! Неужели он рвался сюда напрасно? Он, стремившийся домой с неистовством птицы, вырвавшейся из силков?

Кладбищенская тишина давила, становилась невыносимой. Куда податься, кого расспросить о разыгравшейся здесь трагедии?

В уремистых зарослях Назы послышался хруст валежника, из-за кустов вышел человек. Кинзя узнал Алпара, но не удивился его появлению.

— Где мать? — тихо спросил он у парня, словно ему, живущему далеко отсюда, доверил перед отъездом судьбу своих близких.

Алпар опустил голову и вместо ответа покачал головой.

— Где отец? — голос Кинзи дрогнул.

Алпар снова покачал головой, не произнеся ни слова.

— Аим... тоже?

— Она с детьми в горах.

— Что с жителями аула?

— Кто остался в живых, перебрался за Нугуш. Мы с дедушкой ждали тебя. Сейчас он придет.

Из кустов вышел Конкас-сэсэн. Кинзе на миг почудилось, что перед ним мелькнула тень отца.

Конкас поздоровался, заговорил, давясь словами:

— Отец твой... на горе Кара-кеше... На моих руках...

— Солдатская пуля? Или сабля?

— Стрела... в спину. Какой-то предатель... из наших же. Отравленной оказалась стрела.

— А-ах, увидеть бы эту черную змею! Нашли?

— Нет еще.

— Все равно найду! Но почему отец не прислал мне свою стрелу?

— Он велел передать, но гонец, видно, не смог разыскать тебя.

Отец покоится в одном месте, мать — в другом. Нет больше отчего дома, бывшего прочнее каменной крепости. Нет теперь и братьев. Никого не осталось из родных. Где их дыхание, где их голоса? Кто отныне поддержит в трудную минуту, кто укрепит дух? Хоть бы раз, как последний отзвук счастья, услышать доброе материнское слово...

На какой-то момент померк белый свет. В тихом плаче остановила свой быстрый бег речка Назы, перестал шелестеть лес, окаменев от скорби, небо набухло тучами, и вместо горячих материнских слез оросил лицо холодный осенний дождь.

— Нет и Тузунбики-апай, угнали ее, — сообщил Алпар.

— Тузунбика?! Как она очутилась у нас?

Алпар коротко рассказал о том, как она приехала предупредить о грозящей опасности и оставалась с Асылбикой до конца, пока не увезли ее вместе с другими девушками-полонянками.

Новая горькая капля добавилась в чашу страданий Кинзи. Он никак не мог унять лихорадочного биения сердца. Никогда еще боль утрат не задевала его так сильно. Он долго стоял в оцепенении, не в силах сдвинуться с места и что-либо произнести, потухшими глазами смотрел на Багратау и долину Торы.

После того, как сюда налетел со своими головорезами Сатлык, нагрянули каратели и сожгли аул. Теперь нет селения, начало которому положил Арслан-батыр. Нет и хозяина, так любившего прозрачную, вкусную воду Назы...

— Идемте, дети мои, к людям. Вон туда, к Нугушу, — сказал Конкас-сэсэн и взял коня Кинзи под уздцы. — Отца нет — есть отечество. Народ ждет тебя.

В верховьях Нугуша течение сильное. Беря начало в отрогах древнего Урала, река бежит по камням, причудливо вьется по дну ущелий, кидается от одной скалы к другой и немного замедляет бег лишь незадолго до слияния с Агиделью, во владениях Арслана. Когда-то река протекала прямо у подножия Багратау, но со временем она распалась на несколько рукавов. Прежнее ее русло, оставленное у горы, сильно обмелело, зато южный рукав, делая крутую излучину, пролег глубокими омутами под красноватым глинистым яром.

Оставшиеся в живых жители аула расположились на возвышенном месте вдоль яра, наскоро соорудив шалаши. Кинзю встретили как хозяина, и один из седобородых старцев почтительно спросил:

— Может быть, здесь и заложим твой аул?

— Не мой аул, а Арслана-батыра, — поправил его Кинзя, — отчий дом остается бессмертным.

Кинзя нашел место достаточно удобным. Правда, вплотную подступает к владениям тамъянцев, но зато подальше от завода и большого тракта. Он съездил за Аим и детьми, пастухи пригнали скотину. Телеги с домашним скарбом поставили под развесистыми кронами трех осокорей. Аим оглядела местность.

— Я вот что хочу сказать. Вон там, поближе к роднику, вели сколотить летний домик. Пока в юрте будем жить. А пониже надо будет устроить загон для скотины...

Кинзю будто от сна пробудил певучий голос жены. Что за наваждение? Ему почудилось, что рядом разговаривает мать. Могут же быть настолько похожими голоса! От матери перешли к ней и милая хлопотливость в движениях, вечная озабоченность на лице.

С первых кольев, вбитых руками Кинзи, начал возрождаться Арслан-аул. Люди рьяно взялись за работу, спеша возвести себе хоть какое-нибудь временное жилье и утеплить его на зиму. Осенние холода подгоняли их. Десятки башкир, вернувшиеся из-за Яика бездомными и обнищавшими, нашли приют у Кинзи. Жизнь в новом ауле постепенно налаживалась.

Засобирался домой Алпар. Чтобы Алибай не сердился за долгое отсутствие парня, Кинзя написал другу письмо. Алпару, к его великой радости, подарил прекрасного коня.

Кинзя и Аим долго смотрели вслед джигиту. Когда улеглась поднятая конем пыль, Аим повернулась к мужу.

— Ты бы разузнал насчет Тузунбики. Надо ее найти.

Кинзя ответил жене благодарным взглядом и чуть смутился — у него из головы не выходила мысль о судьбе бывшей сговоренной.

Конкас-сэсэн остался жить с ними, заменив отца и мать. Однажды он принес спрятанный в лесу большой громоздкий сверток. Развернув его, пояснил:

— Кольчуга твоего отца. В последнее время не надевал, говорил, что слишком тяжела. И видишь, как обернулось. Носи ты. Пусть она убережет тебя от ядовитых стрел, стреляющих огнем ружей, острой сабли, наточенного копья. А вот его сабля, кинжал, лук и стрелы...

Кинзя молча перебирал вещи, оставшиеся от отца. Лицо у него потемнело. Аим, всхлипнув, вспомнила еще об одном горе — о безвозвратно утраченных рукописях и самых ценных книгах.

— Не сберегла, вина моя безмерна. Вода размыла чернила, а книги...

— Ничего, лишь бы голова была цела, — утешил ее Кинзя.

В сравнении с другими утратами эта потеря выглядела пустяком.

В такое время не до бумаг — дай бог сберечь собственные головы. Но все равно было жаль. Сколько таких рукописей, безвестных свидетелей прошлого, уничтожено огнем, водой или тлеет в тайниках под землей!

Сэсэн почувствовал, как переживает Кинзя утрату рукописи, хоть и не подает виду перед женой. Оставшись с ним наедине, сказал:

— Пусть разорен отчий дом, но цело его наследство.

— Богатство, деньги — дело преходящее, — не понял его Кинзя. — А земли — они не только мои.

— Я про сундучок, в надежном он месте.

— Где?!

— Имей терпение, — ответил сэсэн и по своему обыкновению начал говорить обиняком:

Наше время — тяжелое время.
Земля все слышит и камень все видит.
Верить можно лишь солнцу да луне,
Они никого не обидят.
Что хорошо? Гора хороша,
Хорош белый день, чтобы жить.
Но темная ночь лучше белого дня,
Тайну умеет она хранить.

— Ночью везли?

— Ночью, — сказал сэсэн. — Поэтому днем такую путаную дорогу не отыскать.

Едва вечерняя мгла распростерла мягкие крылья над засыпающей землей, Кинзя оседлал двух коней, а третьего взял для поклажи. Вместе с Конкасом они вдоль яра направились к дальнему лесу. Пока добирались до него, луна закатилась за горные кряжи, небо засверкало россыпями звезд, точно подернулось серебряным инеем. Не доезжая до гор, сэсэн свернул в сторону. Вышли к Нугушу. Сэсэн взглянул на небо и сказал:

— Полярная звезда должна остаться слева.

Проехали еще и повернулись так, чтобы звезда смотрела им в спину. Трижды они меняли направление. Приблизились к одинокой сосне. Сэсэн описал большой полукруг, остановился у подножия огромного, величиною с дом, камня, ступил на сложенную с левой стороны пирамидку из плит песчаника и валунов, уверенно произнес:

— Здесь.

Кинзя спешился и начал растаскивать камни, которыми была заложена яма. Наконец он наткнулся на небольшой, обитый жестью сундучок. В сердце ударила горячая волна. Ведь какие здесь вещи, ничто не сравнится в ценности с ними! Вот хранимая отцом главная родословная кипчаков. Вот привезенный когда-то князем Каракужой Мишаули ярлык Белого царя, дарующий башкирам вотчинные права. Сложены стопкой бумаги, приготовленные отцом для Уфимской судебной канцелярии. Тут и свидетельство, данное отцу царем Петром, знак доблести — гэмэлят, который отец иногда носил на груди...

— Святые реликвии в твоих руках, — сказал сэсэн. — Ты один достоин иметь их, ибо нет в округе человека ученей тебя. Глаза твои смотрят на мир открыто и честно. В груди твоей сердце льва. Душа твоя широка, как это просторное небо. Я верю в тот час, когда бумаги эти и ты сам необходимыми станете для великого дела...

Прослышав о возвращении Кинзи, начали стекаться к нему оставшиеся в живых дальние родственники, друзья. Приехали старые товарищи — Ямансары, Алибай, Каскын. Целый день гостили они у него, переговорили обо всем на свете и все вместе решили навестить могилу Арслана-батыра.

Вернулся в аул пропадавший где-то Тукмуйрык. Он очень переменился после смерти хозяина. Лицо осунулось, плечи сгорбились. Его тоже взяли с собой. Путь был далек. Пришлось пересечь несколько горных хребтов, переправиться через многочисленные реки. Наконец остановились на вершине горы под огромной раскидистой сосной, у могилы Арслана, уселись вокруг нее, в молчанье склонили головы. Кинзя внимательно оглядывал места, где оборвались отцовские следы и пролилась его кровь. Откуда стреляли? Дорога лежит внизу, хорошо просматривается. Неизвестный убийца, пожалуй, хоронился именно здесь, наверху.

— Ах, меня не было рядом! — горевал Кинзя.

— Не уберегли, — посетовал сэсэн. — И белого цветка не нашли, спасающего от смерти. Его соком помазать бы губы...

— Тайны волшебства нам неведомы, — в утешение ему сказал Кинзя. — Даже если перемешать сок семидесяти цветков, мертвого не вернуть к жизни. Остается одно — отомстить. Покуда я жив...

Тукмуйрыку в его словах послышался упрек.

— Клянусь, я найду убийцу! — воскликнул он, и его глубоко запавшие глаза загорелись лихорадочным огнем. — Приволоку и швырну перед тобой на колени! Кажется, я уже напал на след.

...Тукмуйрык не мог простить себе, что оставил хозяина в тот роковой день. Ему казалось, что будь он рядом с ним, ничего страшного не произошло бы. От этой мысли он утратил покой. Сколько гор перевалил его измученный конь, сколько глухих лесных троп исхожено, но так и оставался необнаруженным след негодяя, пославшего предательскую стрелу в спину батыра.

Тукмуйрык перебирал в памяти всех, кто казался ему подозрительным. Чем дальше, тем больше он уверялся в том, что следы ведут к Сатлыку. Конечно, юртовой не сам убил, а подослал человека. Кого же?

— Тут не обошлось без моего шурина, — высказала предположение Минлекай, когда муж поделился с ней своими сомнениями. — Она, Магитап, лиса бесплодная, свела с ума Ишкале. Сколько времени ему голову морочила! Вполне возможно, условие ему поставила. Мол, выполнишь просьбу — пойду за тебя.

Что касается Магитап, у Тукмуйрыка сомнений не было. Не случайно ее Сатлык прислал в аул Арслана перед своим нападением. Но Ишкале? Добродушный, застенчивый парень, столько времени ходили в друзьях, столько ночей провели в сторожевых засадах, делились последним куском хлеба! Тот самый Ишкале, к которому так добр был Арслан-батыр? Нет, в голове не укладывается.

Тукмуйрык начал припоминать подробности боя с ротой капитана Шкапского. И Алимгул, и Ишкале в ту ночь сидели в засадах. В схватке с драгунами Алимгул погиб. А куда делся Ишкале? Среди убитых и раненых его не оказалось. Выходит, что сбежал в ночь перед боем?

Как ни пытался Тукмуйрык отвести подозрения от бывшего товарища, он все больше склонялся к мысли, что в предположениях жены есть доля истины. Тем более, дошли слухи, что Ишкале недавно объявился во владениях юртового старшины, там, где обитает Магитап. Вот почему Тукмуйрык так уверенно заявил Кинзе о том, что напал на след убийцы.

После поездки к могиле хозяина, Тукмуйрык не мешкая отправился в аул, где люди видели Ишкале. Он не стал заходить в селение, а подстерег парня на лесной тропе и вырос перед ним неожиданно, глядя в упор колючими от ненависти глазами.

Да, не зря говорят, что на воре шапка горит. Ишкале, прочитав во взоре Тукмуйрыка приговор, весь съежился, затрясся от страха, едва разлепил непослушные губы.

— Агай, пощади... Не я один... Баим тоже...

Баима нет в живых. Жаль, убили подлеца.

Но недолго осталось жить и этому...

Кинзя все понял, когда Тукмуйрык приволок Ишкале и с силой поставил его перед ним на колени. Неутоленное чувство мести за отца обожгло его, казалось, вся кровь кинулась в голову. Он схватил сомлевшего от ужаса парня за горло, крикнул в бешенстве:

— Кайся перед смертью! Кто приказал убить?

Ишкале прохрипел имя Магитап.

Аим тигрицей кинулась к бывшему пастуху и начала хлестать его по щекам.

— Слышала, как ты вошел в ее дом! Значит, твой калым — душа моего свекра?

Кинзя дал знак Тукмуйрыку:

— Уведи...

Смертельная бледность покрыла лицо Ишкале.

— Змея примет смерть от ременной плети, — произнес Тукмуйрык, давно уже придумавший кару убийце.

Сам он едва держался на ногах. Какая-то болезнь давно сжигала его изнутри, и только чувство кровной мести давало ему силы жить. Приведя приговор в исполнение, он ушел в лес и несколько дней бродил там в безысходной печали, а как вернулся — свалился в горячке и больше не поднялся, словно желая сказать своей смертью, что его дела на белом свете завершены...

В аул, спрашивая Кинзю, прибыл какой-то чиновник из губернской канцелярии. Первое, о чем подумалось, придется держать ответ: вернулся тайком, не поставил в известность власти. Времена до сих пор неспокойные. Восстание утихомирилось, но кое-где еще мелкие отряды не складывали оружия, нападали на солдат и драгун, грабили ямскую почту. Повсеместно велось тщательное расследование, поэтому вряд ли можно было ожидать снисхождения со стороны губернатора.

Однако чиновник уважительно называл Кинзю «старшиной Арслановым» и передал просьбу толмача Усмана приехать к нему.

Не забыл Усман слова, данного еще в киргиз-кайсакских степях, вошел с просьбой к губернатору и добился назначения Кинзи юртовым старшиной.

— Сам назначил, сам и продолжай с ним дела, — сказал Неплюев. — Вызови, поговори. Пусть наведет порядок на своих джайляу, назначит сотников и уточнит, сколько народу осталось под его началом. Война нас ждать не станет...

Приехал Кинзя в Оренбург и повесили ему на грудь старшинскую медаль, выдали печать.

— Пылинке не дам упасть на тебя, — сказал Усман со скрытым самодовольством.

— Зато на народ не пылинки — камни падают, — недовольно ответил Кинзя.

— Господину губернатору пришел указ из сената. Многим вина будет прощена. Будущая война пугает.

И верно, манифест императрицы о прощении грехов, переведенный на тюркский язык в количестве пятисот тридцати экземпляров, был распространен среди башкир и типтярей. Однако двенадцать дней спустя из того же сената пришел другой указ, касающийся самых активных участников восстания. К ним применялись совсем иные меры. О существовании второго указа Кинзя еще не знал, но видел, что монаршья милость распространяется далеко не на всех.

К тому дню, когда Кинзя приехал в Оренбурге, из-за Яика вернулись пять с половиной тысяч человек. С повинной являлись и те, кто не покидал пределы родной земли. Непокорных приводили каратели. Следственные комиссии работали вовсю. Проверяли каждого. Одних отпускали с миром, другие уносили домой рубцы от плетей. Помилованным вручали билеты и говорили:

— Найди Батыршу, разбогатеешь. За его голову получишь тысячу рублей вознаграждения.

Прощали многих, однако власти, опираясь на тайный указ, вершили расправу над главарями. Оренбург представлял из себя сито, через которое просеивались участники бунта. Мелочь проскальзывала в ячею, а кто покрупнее — оставался в сите. Одна лишь комиссия Тевкелева схватила 737 человек. Всех их взяли под стражу, допрашивали с пристрастием. Некоторые не выдерживали пыток, а тех, кто выжил, ссылали в крепость Рогервик на берег Балтики, отдавали в солдаты. Юношей от двенадцати до восемнадцати лет отправляли в матросы. Несли наказание и женщины. Их ожидала каторжная работа на московских фабриках. Сирот, обращая в христианскую веру, раздавали помещикам. Очевидцы рассказывали, что видели трупы бедняг, не успевших дойти даже до Уфы...

Возвращаясь из Оренбурга, Кинзя навестил Габдессаляма. Он постарел, выглядел надломленным и больным, лишь в глазах порою светился прежний задор.

Дела в медресе пришли в упадок. Оказывается, и устазу крепко досталось из-за Батырши. Его вместе с купцом Сагитом Хаялиным по доносу ахуна Ибрагима Бутчеева вызвали к Тевкелеву и учинили строгий допрос, требуя назвать местонахождение Батырши.

— Ахун торжествует, — невесело сказал Габдессалям.

— Кому же, в таком случае, служит религия? — задал неожиданный вопрос Кинзя. — Ахун приветствует пытки и истязания. Следовательно, и религия одобряет злодеяние?

Габдессалям не стал спорить, безнадежно махнул рукой и повернул разговор на другое.

— Что говорят в народе об Абдулле?

— Называют обманщиком.

— Зря. Человек он честный. Конечно, взялся за дело горячо, такие строил планы, а в нужный момент духу не хватило. Не смог повести народ. Ошибку допустил, надеялся договориться с царицей. Однако кровь пролилась не напрасно! — Упрямство и воля отразились во взоре Габдессаляма. — Нынешнее восстание открыло народу глаза, позволило ему ощутить свою силу. Не взбунтуйся народ, его ожидала бы беспросветная доля крепостничества, как у русских, а землю поделили бы между собой помещики. Сейчас другое дело. Начальство вынуждено разговаривать с нами по-иному. Разве это не победа?

Ничего не сказал в ответ Кинзя. Устаз, конечно, в чем-то прав, но только отчасти, ибо бедствия, нависшие над народом, остались существовать. А тут еще наступает голодная зима, и, в довершение ко всему, на пороге — война...

15

Да, война неумолимо приближалась.

Специальным указом сената от 11 апреля 1756 года Военная коллегия в спешном порядке начала формировать из башкир, мишарей и казанских татар конные полки по тысяче сабель в каждом. За первым указом последовали второй, третий. В них определялось, куда и каким маршрутом должны следовать команды, подчеркивалась необходимость хорошего обращения с людьми, призванными в войска, но был и намек на соблюдение бдительности и осторожности. Жалованье их было приравнено к жалованью донских казаков. Дальше посыпались бесчисленные распоряжения и рапорты. Оренбург доводил их до сведения уездов и волостей, к старшинам помчались курьеры.

Кинзе тоже было приказано собрать в своей волости команду из отборных всадников. Каждый должен иметь с собой оружие и не менее двух коней.

В мире происходили сложные явления, и Кинзя по мере возможностей пытался разобраться в них. Война, судя по всему, предвидится жестокая. Пруссия — большое и сильное государство, а король Фридрих, по слухам, самоуверен и честолюбив.

Ветер с запада не раз превращался для России в ураган. Но справлялась она и с тевтонскими захватчиками, и с поляками, посадившими на московский трон короля-самозванца. Россия, конечно, одолеет и прусского Фридриха, но какой ценой? Ведь сейчас не азовская или шведская кампании. С каждой стороны объединились несколько государств, так что война разгуляется на широком пространстве.

Получив приказ, лучшие сыны башкирского и других народов словно забыли о недавних тяжких испытаниях, личных обидах. Они готовили коней к дальним походам, тщательно ладили оружие, делали запасы стрел. Жены у них, как извечно заведено, шили или штопали одежду, коптили курут, вытапливали масло, вялили в дорогу мясо. В любой момент может примчаться курьер с приказом к выступлению.

Военный поход — не радость. Это — прощание, слезы, разлука. Еще не улеглась одна беда, как уже нависла над головой другая. Но тем и прекрасна жизнь, что она никогда не останавливается, продолжает свой извечный бег.

Весной, перед самым ледоходом, несмотря на такое тревожное время, к Эньекай прибыли сваты. Кинзя заменил племяннице отца, полюбила ее и Аим. Всем пришелся по душе сговоренный жених Актуган. Калым уже выплачен, в силу вступал обычай, настало время для свадьбы. Аим готовила невесту к проводам в дом жениха, но вести о близкой войне и предстоящем походе расстроили ее.

— Господи, как же справим свадьбу, если ты уйдешь в армию? — растерянно говорила она мужу.

— Пока ведь не ухожу. Да и возьмут, наверное, не всех юртовых. Кому-то надо оставаться.

— Ой, как было бы хорошо! А ты назначь начальником команды какого-нибудь сотника.

— Кого? Уж не твоего ли братца Бикбулата? Он уж заранее начал больным притворяться.

На полушутливый тон мужа Аим ответила серьезно и грустно:

— А кому на войну хочется?..

Верно, никто по собственной прихоти не рвется в поход. Тут и семья, и хозяйство, и каждый рад бы посвятить жизнь обычным делам — ходить за скотиной, сеять хлеб, испытывать нехитрые домашние радости. Но не станет же мужчина плакаться на судьбу! Кинзя все чаще встречал Конкаса-сэсэна среди молодых джигитов. Он сказывал сказы и пел песни о штурме Азова, прославлял подвиги Алдара-батыра и Арслана-батыра.

«Стоит вспомнить славное прошлое — и сразу воодушевляются азаматы», — подумалось Кинзе.

Скоро наступил день сбора команд у Караульной горы под Уфой. Со всех волостей собрались башкирские и мишарские полки. Кинзю, ехавшего во главе своей команды, недалеко от реки Берсувани встретил дежурный русский офицер. Он выслушал рапорт о готовности джигитов следовать по назначению, приказал разбить курень рядом с воинами других волостей Ногайского юла. Чуть подальше от них остановилась команда из Сибирского юла. За рекой разбили лагерь мишари. Не было видать полков из Казанского и Осинского юлов, возглавляемых Шарипом Мряковым и Янышем Абдуллиным. Их, оказывается, решено было собрать в Кичуйской-фельдшанец, чтобы не совершать лишнего перехода.

Заливные луга наполнились людским гомоном, конским ржаньем. Выросли легкие походные юрты. Каждая команда разожгла костер под огромным общим котлом. Резали овец, которых привезли, перебросив через спины вьючных лошадей. Над стоянками поплыл дразнящий запах мясного варева.

Заканчивалась весна. Пришло время народного праздника — сабантуя. Организовать бы сейчас борьбу, скачки, стрельбу из лука, чтобы выявить лучших мергенов. Да и место какое — долина Берсувани, где издавна проводились съезды башкирских беев и аксакалов, сходы старшин и народных посланцев, в завершение которых всегда устраивались веселые празднества. Эх, жаль, нет места сабантую в военном лагере. Но приподнятое состояние духа давало о себе знать. Зазвучал курай, послышалась песня.

«...Остается моя ненаглядная...»

Дежурный офицер повернулся к поющим, послушал немного и одобрительно произнес:

— Молодцы! Даже не печалятся о том, что в поход скоро.

— Башкир сражений не боится, — ответил Кинзя.

— Ладно, сегодня отдыхайте, — сказал офицер и отправился дальше по своим делам.

К вечеру Кинзю разыскал Юлай Азналин из шайтан-кудеевской команды. Встреча доставила им обоим немалую радость. Поговорили о житье-бытье, вспомнили совместную караульную службу под Оренбургом. Кинзя спросил его о младшем сыне:

— Ну как, растет твой Салават?

— Хей! Скоро будет читать историю, которую пишешь ты.

— Будем живы — обязательно прочтет. Хотел бы я повидать твоего маленького джигита.

— С коня, упрямец, не слезает. От горшка два вершка, а пристал — поеду с тобой на войну да и только! Посадил его впереди себя, а он просится на запасную лошадь. Уговорил-таки, разрешил ему немного проехать на коне. Вместо сабли тальниковой палочкой размахивает, сидит в седле, как влитой, одни лишь ножонки торчат в стороны.

— Не ныл, когда оставил?

— Страшно сердился. Старшие братья едва увезли его домой. Как бы не вылетел из седла и на расшибся, мал, еще.

За разговорами можно было сидеть бесконечно. Прошло все-таки немало времени со дня их последней встречи. Правда, горестных новостей было больше, чем радостных.

— Мы вот на войну собираемся, а Твердышев без нас в свою волю грабежом займется, — сказал Юлай. — Приберет наши земли окончательно. Трется возле старшин, угощает их. Что-то начал заглядываться на мое джайляу возле Сима.

— Сказывают, ты бывал в доме у муллы Багадир-шаха? — спросил Кинзя, вспомнив рассказ самого Абдуллы.

— Был однажды. Уже тогда я почувствовал в нем какую-то неуверенность. Где он бродит сейчас, бедолага? Охотятся за ним с таким рвением, будто за зверем редкостным.

— Кто-нибудь польстится на деньги и выдаст, — сказал Кинзя.

...Утром начальников команд вызвали в канцелярию воеводы. Половодье уже схлынуло, но мост через Агидель еще не успели навести, переправились через нее на пароме. Кинзя смотрел на приближающиеся ворота Уфимской крепости и со вздохом сказал Юлаю:

— Сколько раз по этим тропам хаживал покойный отец...

Едва они вошли в канцелярию, как лицом к лицу столкнулись с Шарипом Мряковым и Янышем Абдуллиным.

— Разве ваши команды не в Кичуй-фельдшанеце? — прикинулся простачком Кинзя. — Я думал, там вам положено быть.

— У нас и тут забот по горло, — важно ответил Мряков.

Юлай не удержался, тоже поддел:

— Уж не вас ли главными атаманами назначают?

— Не волнуйтесь, без атамана не останетесь, — недовольно буркнул Абдуллин.

Когда они отошли, Кинзя подмигнул Юлаю:

— Упаси бог таким волкам стадо доверить.

Юлай брезгливо посмотрел вслед Шарипу и Янышу, затем рассказал, как они, чуть не лопаясь от усердия, помогают искать Батыршу. Яныш Абдуллин разослал соглядатаев куда только можно — в Симбирск, Тобольск, Казань, даже на Ирбитскую ярмарку. Ухитрился для своих целей получить солидную сумму из казны. По любому малейшему подозрению Яныш с Шарипом шлют рапорты в Уфимский приказ, в Оренбургскую канцелярию. Чтобы не отрывать их от такого «важного» дела, Неплюев приказал не включать их в состав полков, отправляющихся в поход.

В канцелярии начальников команд известили о назначении отдельных атаманов как для башкирских, так и для мишарских полков. Были названы их помощники, есаулы, сотники, десятники.

В тот же день в присутствии начальства отряды выстроили у подножия Караульной горы, тщательно проверили состояние коней, оружия, одежды. А на третьи сутки, многим на радость, сообщили:

— Пока возвращайтесь домой. Явитесь сюда по первому же приказу. Всем быть наготове. Из дома никуда. Ясно?

В ожидании нового приказа прошли июнь, июль, начало августа. Тем временем пометкой от 8 августа из сената пришел еще один манифест для тех бунтовщиков, которые до сих пор не явились с повинной. Срок явки продлили им до нового года.

«Когда спускаешься с горы, приходится ослаблять седельную подпругу», — усмехнулся Кинзя, ознакомившись с манифестом.

...В те же августовские дни кто-то видел, как Батыршу под усиленным конвоем везли в Оренбург. Стали известны подробности его жизни за последние месяцы. Оказывается, мулла тешил себя несбыточной надеждой явиться к самой царице и поведать ей о печальной судьбе народа. Постоянным его спутником в скитаниях был единственный шакирд Яхъя. Одинокие, брошенные всеми единомышленниками, они жили на подаяния добрых людей. В зимние холода спасались в подвале мечети в ауле Надира Уразметова. Когда потеплело, выбрались наружу и решили потихоньку собирать съестные припасы для дальнего пути в Петербург. Ходить приходилось прячась, тайком, и тут Батырша разминулся, потерял из виду своего последнего спутника.

Пришел конец всем его надеждам. Оставалось одно: пойти к какому-нибудь знакомому и с его помощью добровольно сдаться властям. С просьбой отвести его к воеводе, Батырша обратился старшине Сулейману Диваеву, живущему в ауле Азекай. Тот, соблазненный наградой в тысячу рублей, умолчал о добровольном желании муллы явиться с повинной, и как раз в день выхода манифеста, наложив оковы, привез Батыршу в Уфу и сдал коменданту.

Кинзя не разделял взглядов Батырши, но все-таки был потрясен вестью о его поимке.

«Нет не ослабят подпругу, — с грустью подумал он. — Наоборот, затянут ее еще сильней».

В первую пятницу сентября разнеслась весть о начале грозной войны. А в конце месяца пришел приказ башкирам и мишарям седлать коней. Все делалось в страшной спешке, сроку было отпущено сутки.

— Согласно указу, команду составляют пять сотен башкир, — пояснил Кинзе прибывший курьером офицер. — Отбери самых лучших. Завтра с зарей тронемся в путь.

Никто не сомкнул глаз до рассвета, вся ночь прошла в сборах. Не обошлось, конечно, без женских слез, причитаний и наставлений, без напутственных молитв. А в час утренней дойки башкирские джигиты уже стояли в конном строю.

Курьер-офицер обошел четкие ряды. Рядом с ним шел Кинзя, внимательно оглядывая каждого воина. Нет, не подведут уральские беркуты, каждый джигит полон храбрости и отваги. Многие из них, не жалеючи, истратили последние деньги на воинское снаряжение. Все одеты в чекмени, на головах островерхие войлочные шапки с загнутыми полями. Ухоженные кони нетерпеливо роют копытами землю. На уздечках сверкают медные украшения. Прикреплены к передней луке седла копья.

Кинзя выехал вперед и встал во главе отряда.

По его команде ряды подтянулись, качнулся лес копий. У матерей и жен, собравшихся на проводы, навернулись на глаза слезы прощания, послышались голоса аксакалов:

— Удачи вам в ратных делах, батыры!

— Возвращайтесь с победой!

— Не посрамите чести родной земли!

Кони тронулись, загудела дорога под дружным перестуком копыт. В них, в копытах горячих коней, и начало дороги, и ее конец. Не раз уводила она, эта дорога, башкирских батыров на помощь русским братьям, в войска Дмитрия Донского и Петра Великого. И теперь она вела их на защиту России.

Мчались кони, развевая шелковые гривы и хвосты, и молодецкая песня летела над Уралом: «Когда отправлялись мы в поход...»

1970—1976

Конец первой книги.

Примечания

1. Алтын — 3 копейки, деньга — полкопейки.

2. Ялмауз — презрительное прозвище продажных башкирских старшин и тарханов.

3. 1749-й год.

4. Пишкадам — окончивший медресе.

5. Жаузы (созвездие Близнецов) — месяц май.

6. Вор — так называли в ту пору мятежников, бунтовщиков.

7. Черемисы — марийцы, ары — удмурты.

8. Созвездие Льва — июль месяц.

9. Тугыр — насест для ловчей птицы на лошади охотника.

10. Туганым — обращение к близкому человеку, родственнику.

11. Яман-кала — одно из названий Оренбурга, бытовавшего у казахов.

12. Калгай — наместник, в данном случае губернатор.