Часть первая. На государевой службе

Урал мой, ты вырастил нас
На хребтах своих, на горячих конях.
Хай, край мой, родина моя.
Врагов, похлеще волков, разгромив,
С победою мы возвращаемся.

(Башкирская народная песня «Хай, родина моя»)

1

Далеко позади осталась земля немецкая, очень и очень далеко. Как вышли из чужедальней стороны в обратный путь, сколько городов прошли, сколько пересекли рек. Вот позади осталась и Великая Идель — Волга. Все ближе и ближе отроги Уральских гор. Ветры, веющие оттуда, уже доносят отрадный дух своей земли, запахи отчего дома.

На обратном пути, говорят, и конь прибавляет шаг. В самом деле, приближение родного пристанища, по-видимому, чувствуют и животные. В них, обессиленных дальними походами, будто свежие силы влились, всю усталость позабыли, под уклон — цок-цок — пускаются в рысь, а на подъемах, мерно покачивая косматыми головами, тоже стараются идти проворно, не сбавляя шаг, без понукания устремляясь вперед.

Терпеливы и выносливы башкирские лошади. Поистерлись железные подковы на их копытах, сколько раз пришлось менять их с тех пор, как отправились к западным границам России, — на войну с пруссаками. Трудно окинуть взором все пройденные дороги, те огромные пространства, преодолеть которые помогли легконогие шустрые лошади. Воинская доблесть, завоеванная батырами слава во многом зависела и от крепости конских копыт.

Башкирские азаматы тоже, как и их кони, порядком измотаны, сил и энергии поубавилось, но теперь, в предвкушении встречи с распахнутыми перед ними домашними воротами, как-то сразу позабылись тяготы похода.

На каждом кочевье с распростертыми объятьями встречают славное башкирское войско, провожают с почетом. Слышны восклицания:

— Ха-ай, это ведь нашенские!

— Наши яугиры!

До дома неблизко, но здесь, за Волгой, уже свои люди, и встречают они, как своих. Разве тут можно подкачать: невольно улыбнешься в седле. В яугирах-воинах остались лишь осанка да горделивые взгляды. А лица их утомлены, иссечены ветрами, сильно изношены кафтаны из зеленого сукна, выцвели синие штаны, став серыми от въевшейся в них дорожной пыли и задубев от конского пота; обечайки остроконечных шапок не заломлены вверх, пообтрепались и утратили прежний молодецкий вид. Одежда была сшита в Уфе еще перед отъездом на воинское жалованье, одинаковая для всех, и выглядела тогда новехонькой. Но и на ней оставила свои следы война — швы да заплаты. Позднее, кто имел возможность, хоть в какой-то степени обновил свою одежду, а те, кто жил на одно жалованье, возвращались в том, что имели на сей момент.

Однако народ встречал не По одежке. Глаза людей были устремлены на самих воинов, на их шрамы — следы от ран. А главным украшением были привешенные к поясу сабли, колчаны и луки за спиной, прикрепленные к седлам пики. Кое у кого имелись ружья, пистоли. На оружии отблеск славных побед, коими можно гордиться перед потомками семи поколений.

Давно, очень давно земля не видывала таких больших сражений. Кинзя Арсланов, атаман кора Ногайского юла¹, еще до выступления в поход предполагал, что схватка окажется жестокой. И не ошибся. На себе прочувствовал и пережил ее огненный ад, собственной кровью окропил не раз поле брани.

«Благодарение судьбе, покуда жив и здоров», — думал Кинзя, вспоминая об оставленных в Пруссии могилах многих соратников. На войне у каждого жизнь висит на волоске. Тут уж кому что суждено.

Кинзя едет в головной части колонны. Когда ступили на башкирскую землю, главный старшина команды Кыдрас Муллакаев поставил конников своего Ногайского юла впереди, затем в строгой очередности следовали коры табынцев, кипчаков, юрматинцев, бурзянцев, минлинцев, тамъянцев. За ними шли ряды азаматов Сибирского, Казанского, Осинского юлов. В каком порядке отправлялись на войну, в таком же возвращаются обратно.

2

А война еще не закончена. Конца и края ей не видать. Вспыхнула и разгорелась она от искр, когда кресалом о кремень, высекая эти опасные искры, столкнулись корыстные интересы сильнейших европейских держав. Грызлись между собой, словно голодные волки, Англия и Франция, стремясь утвердить в мире свое господство. Австрия и Пруссия хотели верховодить не только в Германии, но и в центре Европы. Все эти страны искали себе союзников, склоняли на свою сторону прежних врагов, начинали враждовать со вчерашними друзьями. Россия давно скатывалась в трясину назревающей войны, только до последнего момента оставалось неясным, к какому берегу она примкнет. Искали ее поддержки и Австрия, и Пруссия, враждовавшие между собой.

В эпоху царствования Анны Иоанновны предпочтение отдавалось союзу с Пруссией. Анне что? Разве могли быть ей дороги интересы России, когда сердцу милее Курляндия? К тому же ее фаворит Бирон — друг Пруссии. Главнокомандующий русской армии фельдмаршал Миних — немец. Но одним из главных противников этого союза был ловкий интриган граф Остерман, уроженец австрийской Вестфалии. Будучи вице-канцлером, он сосредоточил в своих руках большую власть и после смерти Анны Иоанновны свел на нет усилия сторонников присоединения к лагерю пруссаков.

Пруссия в ту эпоху, особенно после слияния с Бранденбургским курфюршеством, в течение полувека успела превратиться в очень сильное и воинственное государство. Ее сумасбродный король Фридрих Второй, ни с кем и ни с чем не считаясь, покушался на соседние страны. Сразу после восшествия на престол, в 1740 году, он напал на Австрию и занял Силезию, но этим не удовлетворился, устремил ненасытные взоры на Польшу. Он не скрывал намерений завоевать Курляндию, чтобы затем обрушиться на Саксонию, Чехию.

Обеспокоенные его аппетитами, Австрия с Францией весной 1756 года заключили между собой в Версале союз о взаимной военной помощи. Не могла остаться в стороне и Россия, она была поставлена перед необходимостью сказать свое слово встревоженной Европе, показать собственную мощь, ибо Фридрих алчно поглядывал и на восток. При сложившейся обстановке русской армии предстояло не только защитить границы, но и постоять за честь родины. Именно в ту пору штормовые ветры надвигающейся войны достигли Урала — был отдан приказ о посылке башкирской команды конников. А обычай издавна таков: если матушке России грозит беда, башкирские азаматы не станут отлеживаться на джайляу, тотчас придут на помощь.

После получения царского указа они зашевелились дружно. Всадники Сибирского и Ногайского юлов, а также мишарские команды, сформированные в Уфе, отправились в Бугульминский уезд, в укрепленный пункт Кичуй-фельдшанец, где к ним присоединились воины Казанского и Осинского юлов. На Волге их поджидали казанские татары. Они имели свою отличительную форму — синие кафтаны. Вскоре в общее войско влились калмыки в красных кафтанах.

Все четыре полка инородцев подполковник Боргентрейх доставил в распоряжение генерал-майора Кострина. Генерал, окинув довольным взглядом полки, принял рапорт и ушел в штаб, приказав ждать графа Шувалова.

«Наш Петр Шувалов, — с усмешкой переглядывались башкиры. — Можно и земляком назвать, и знакомцем». Как-никак хозяин Авзянских заводов. Бывал ли, нет ли в башкирском крае, но там у него несчетные владения, дымят среди Уральских хребтов его заводы. Для башкир он — грабитель и тиран, причина многих зол и мучений. А здесь, в армии, генерал-фельдцехмейстер, глава всей артиллерии.

Граф не заставил долго ждать. Кинзя видел его первый раз и сразу обратил внимание на важную осанку, на переброшенную через плечо широкую ленту, множество орденов на груди. Его облик памятен до сих пор. Взгляд жесткий, строгий. Объезжая ряды войск, остановился перед башкирскими полками, молча и долго задерживая на них суровый взгляд. Уж не хотел ли напомнить о сожженном в прошлом году заводе и каким-то образом отомстить? Нет, и виду не подал. Если подумать, убыток для него не так уж велик. На войне его ожидают новые чины, новые ордена, а в придачу сколько перепадет ему новых земельных угодий, сколько крепостных крестьян. Тот завод, подаренный Елизаветой, для него всего-навсего один волосок в густой свиной щетине. На месте сожженного, если потребуется, он построит еще три, четыре. Важно то, что башкиры стоят сейчас перед ним. Каждый из них в его руках, подчинен его воле.

В распоряжении графа было сосредоточено много войсковых частей. Тут и солдаты, драгуны, гренадеры, пушкари, саперы, казачьи эскадроны. Четыре иррегулярных полка тоже влились одной командой в это общее войско. В середине января 1757 года их присоединили к третьей Черниговской колонне, состоящей из пяти тысяч донских казаков и одной тысячи конных гренадеров из Санкт-Петербурга.

Кыдрас Муллакаев и Кинзя как-то разговорились о том, что, несмотря на огромную численность войск, добыть победу будет трудно. Сила-то собрана большая, да много путаницы в дисциплине, тяжеловесна и неудобна военная тактика. Фельдмаршал Миних, стоявший во главе войск при Бироне, порядок в армии строил по прусскому образцу, причем на старый манер. Правда, со смертью Анны, после воцарения на престоле Елизаветы, фельдмаршал Василий Долгорукий стремился покончить с прежними порядками, вернув русские войска к требованиям, поставленным еще Петром Первым. Армия значительно усилилась, однако прошлое, как приставшая к казану сажа, еще продолжало сказываться. Помимо всего, не было должного единства среди союзников России. Король Пруссии решил воспользоваться этим обстоятельством, чтобы, нападая первым, разбить противников поодиночке. Вооружение его армии, сравнительно с другими странами, было значительно лучшим. Войска оказались мобильными, способными к быстрой переброске из одного места в другое. Он пополнял их не только наемниками, но и всяким сбродом — военнопленными, бродягами, преступниками, прельщая дележом военной добычи. За два месяца его головорезы захватили Саксонию. Все ее вооруженные силы король присоединил к своим.

Весной 1757 года Фридрих Второй, оставив на русском фронте армию во главе с фельдмаршалом Гансом фон Левальдом, сам с частью войск вступил в бои с Австрией, затем, отражая наступление французов, довольно быстро разгромил их и снова повернул на австрийцев, одерживая одну победу за другой.

Такие доносились в Россию вести и быстро распространялись в войсках. Что было известно генералам, становилось достоянием офицеров, от них слухи доходили до солдат, в том числе и до башкир.

В середине лета русская армия под предводительством фельдмаршала Апраксина ворвалась в Восточную Пруссию.

— Хорошо проучили Левальда! — с воодушевлением говорили солдаты. — Фридриху на всю жизнь зарубка, пускай не разевает рот на чужой огород.

Еще одна радость облетела всех:

— Наш флот подоспел! Матросы теперь ударят с моря...

Шедшее в авангарде народное войско заняло город Мемель. Подковы башкирских лошадок звучно процокали по его каменным мостовым. Из Мемеля отправились в Кенигсберг. Отчаянно сопротивлявшиеся пруссаки вынуждены были отступить. Они укрепились на подступах к городу Велау. Выбили бы их и оттуда, если б продолжали двигаться вперед. Однако Апраксин замешкался, и Левальд, воспользовавшись его промедлением, сам неожиданно перешел в наступление.

Произошло это 19 августа 1757 года...

3

Когда проезжали по башкирским джайляу, за возвращающимся войском увязывались вездесущие мальчишки. На неоседланных лошадях, подгоняя их ударами голых пяток, они заезжали то вперед, то пристраивались сзади. Не могли усидеть в юртах женщины и девушки, тоже выходили навстречу, стыдливо прикрывая платком лицо и провожая долгими взглядами. При остановке на отдых добирались до куреней степенные старцы. Они уж допытывались до всего. Без конца расспрашивали, вникали в подробности. Из первых уст хотели узнать о том, что делается на свете.

— Значит, повидали алманские кордоны? — спросил у Кинзи один из старцев.

— Повидали.

— По их земле далеко прошли?

— Далеко.

— Наверное, тяжело пришлось, — сочувственно вздохнул старик. Интересовался он многим. Расспрашивал обо всем как знаток. По-видимому, сам участвовал в подобных походах. Внимательно разглядывал оружие. От его зорких глаз не ускользнули приметы недавних битв. Углядел шрам возле уха.

— Что-то не похоже на след от сабли...

— Шрапнель угодила.

— Должно быть так... Левое плечо, вроде бы, тяжеловато разворачивается.

— Это память от алманского меча.

— Как вижу, прихрамываешь...

— Есть немножко. В ногу ранило.

Отойдут одни, подойдут другие. Рассаживаются вокруг костра. За разговорами проходит добрая половина ночи. С треском горит брошенный в огонь хворост. В небе перемигиваются звезды. Ломтиком помятой дыньки висит половинка луны. Кругом тишина. Далеко слышится пофыркивание лошадей, щиплющих в ночной темени молодую травку. Изредка негромким ржаньем они ведут между собой перекличку.

Пора бы вздремнуть, положив голову на седло. Целый день провел на нем, притомился изрядно. Кинзя, устав от разговоров, хотел отдохнуть. Постелил себе в сторонке серге — войлок, лежащий между седлом и потником, сверху укрылся кафтаном. Его примеру последовали другие. У костра почти никого не осталось. В этот момент появился бодрствующий Арзакай.

— Хай, костер у вас совсем угас, — сказал он и подбросил сушняка. — Моя Джамиля не любит гаснущего костра...

Одни приподняли головы, другие, встав, подсели рядом с ним. К Арзакаю, весельчаку и острослову, товарищи льнут, у них он всеобщий любимец. Даже если о пустяках говорит — все равно приятно слушать.

— Удивительно, до чего же любит огонь моя Джамиля...

— Верно, темноты боится, — подначивает кто-то.

— Она? Темноты? Как бы не так! Отправимся ли дрова заготавливать, на сенокос ли выйдем, вечерами мы с ней разводим большой костер. Весь день работаем, а потом всю ночь возле нас горит костер. Ха-ай, как милуемся мы с ней у огня! Ближе к рассвету Джамиля склонит голову мне на плечо, сомлеет, сладко начинает задремывать. От нее теплом пышет, от огня тепло... Э-эх, когда же я вернусь и увижусь с ней!

Хотя почти каждый испытывает подобные чувства, как и Арзакай, но не умея выразить их словесно, относятся к нему с завистью:

— Должно быть, очень любишь ты свою жену.

— Ха-ай, такую ласковую жену как не любить?!

Сон улетучивается, развязываются языки. Льются тихие сокровенные разговоры о ждущих дома чернобровых красавицах с их тонкими станами. Люди постарше с беспокойством вспоминают не только жен, но и детишек. После того, как было подавлено восстание Батырши, у многих жизнь ухудшилась, они толком не успели привести в порядок домашние дела, тут же были забраны в армию. Хозяйства обнищали, почти не осталось во дворах скотины. Поэтому вздыхают, переживая, что домашние, по всей вероятности, измучены голодом, разуты и раздеты. Прорвется в ком-то безысходная тоска — Арзакай спешит прочь прогнать уныние.

— Без беды, как без воды, никто не живет. Но она валит слабого, а сильного учит. Вот моя Джамиля... Ха-ай, ей все нипочем. Не верите? Она... из ничего ухитрится сделать что-то, но не пропадет. Доброму человеку и лебеда на здоровье, а злому и мясо не впрок...

Постепенно костер все-таки угасает, исчезает Арзакай. Казалось бы, весь курень погружается в тишину. Ан нет! В ночной туманной мгле вдруг слышится голос курая. Кто-то с пронзительной надрывной печалью тянет протяжный, напев — кюй.

Из соседнего шатра вышел старшина Кыдрас.

— Атаман Кинзя, — позвал он. — На курае играют, слышишь?

— Да, слышу, — откликнулся Кинзя и встал, потягиваясь. Ему тоже не спалось.

Если кто и питает особенную слабость к кураю, так это Кыдрас. Но одному слушать не так интересно, насладиться игрой непременно зовет или Кинзю, или Юлая.

Шелестящие звуки курая доносились со стороны реки, где все еще светился красноватыми сполохами костер. Шевелились тени сидящих возле него людей, долетали отдельные приглушенные возгласы, среди которых один выделялся шумливым басом.

— Твой азансы² и туда добрался, — усмехнулся Кыдрас. — Ночной сове подобен. Нет места, куда бы не поспел.

— Точно, Арзакай, — узнал Кинзя, прислушавшись. — Неугомонный. Весь как тополиный лист на ветру.

Протяжная мелодия текла по приречной долине.

— Ай, что за звук у курая! — с восхищением произнес Кыдрас. — Душу вынимает...

В полку и своих кураистов немало, но этот, чувствовалось, был большим мастером. Пришел, наверное, из какого-нибудь окрестного кочевья. Изливает в напеве всю накопившуюся за жизнь безысходную грусть. Мелодия прихотливым движением напоминает горную речку — вот она бурунами вскипает на камнях, звонко проносится по перекату, затем, образуя глубокий плес, теряет силу, притихает перед очередным прыжком к следующему перекату. Курай зазвучал глуше, и тогда, состязаясь с ним, возникла песня:

Когда отправлялись мы в армию,
Народ от разора стенал.
К нашему возвращению из армии
Точит мечи мой Урал...

Главному атаману подобные песни не по нраву. Еще до костра не дошли, а его густые брови гневно сдвинулись.

— Ах, шайтан его побери! Смуту сеет...

— Человек поет о том, что у него на душе, — сказал Кинзя, несколько унимая его негодование.

К их приходу песня умолкла. Среди воинов у костра действительно находились два чужих человека, пожилой кураист и рябой певец. Увидя перед собой атаманов, они чуток оробели, но держались с достоинством. Кураист жестом пригласил их сесть рядом с собой, сказал, как бы оправдываясь:

— В песне правда. Всюду разор, нищета. Дальше некуда.

— Возможно, — сухо отозвался Кыдрас. — Время военное.

— Так-то оно так, но и до войны не легче было, — сказал кураист, выдержав его тяжелый взгляд. — Теперь и вовсе беда. Лошадей почти всех забрали. Вытягивает жилы работа на казну. То подводы гонять заставят, то на лашман погонят — только что из лесу вернулись. Рубили деревья — корабли строить. Сейчас посылают на ремонт дороги.

— Нечего жаловаться, — строго молвил Кыдрас. — Сыграй-ка лучше на курае. Это у тебя получается.

Несколько горьких слов — разве жалоба? Сколько горестного могли бы порассказывать эти люди, да только перед начальством не раскрывали полностью того, что наболело. Слово не сабля, а загубить может. Каким бы справедливым ни был Кинзя, однако он все равно из атаманов, не ровня простому люду, поэтому при нем тоже осторожничали, старались не говорить лишнего. Но он нутром своим ощущал, чем дышит народ. Прошли за эти несколько дней через многие башкирские аулы — и всюду жизнь тяжелая. Среди воинов немало бедняков, разве могла у них душа оставаться спокойной? У всех у них судьба общая, поэтому народные страдания они воспринимают как свои собственные. При случае, встречаясь с жителями здешних мест, беседуют с ними по душам и отлично понимают, что ничего хорошего не ожидает их по возвращении.

«Да, точит мечи мой Урал», — вспомнились вдруг Кинзе слова из песни.

4

Возвращались к родным местам, но никто толком не знал, куда будут направлены полки, какие дела поручены.

— Может быть по домам распустят, атаман? — спрашивали у Кинзи его конники.

— Война еще не окончена, — отвечал он неопределенно, сам не имея представления о том, что их ожидает в дальнейшем.

— Война и без нас кончится... Очень уж по дому стосковались.

— На побывку, возможно, отпустят. Хотя бы на несколько дней, — говорил Кинзя, без особой уверенности добавляя: — начальник обещал.

Начальником называли подполковника Уварова. Башкиры знали его еще до отправки на войну. Он служил в Оренбургском гарнизоне. Вначале над ними не командовал, под его предводительством на войну шли калмыки, жившие на Волге близ Ставрополя, однако в Пруссии приглядывал он и за башкирами. А как пришло время возвращаться, его назначили начальником команды. Должен проводить до какого-то определенного места.

Куда?

Уваров разговаривает с подчиненными ему людьми вежливо, тем не менее человек он жесткий, скрытный, лишнего слова из него не вытянешь.

— Неужто и перед тобой не открылся? — спросил Кинзя у главного старшины.

— Говорит, мол, пока неизвестно.

— Значит, полностью не доверяет нам.

— Как это не доверяет? — возмутился Кыдрас. — Меня он уважает!

Какой еще ответ можно было ждать от Кыдраса Муллакаева, привыкшего гнуть спину перед любым русским офицером? В своей готовности услужить им, он и в отчем крае притеснял народ, помогал карателям подавлять мятежи и восстания. Правда, надо отдать должное, в случае войны он никогда не отсиживался дома, не прятался за чужие спины, даже в этом нелегком походе принял участие, невзирая на возраст. Войсковые порядки знает хорошо. Команду сумел превратить в единую сплоченную силу. И все равно Кыдрас есть Кыдрас: защищает Уварова, хотя тот не счел нужным поделиться планами с ним, ближайшим помощником.

Корни родословной Уварова нисходят в Золотую Орду. В тесном кругу он частенько вставляет в свою речь башкирские словечки. И язык знает, и нравы, поэтому приставлен к инородцам. Возможно, чтобы среди них иметь свои глаза и уши. В руках у него, должно быть, очень сильная бумага — по ней все исполняется беспрекословно. Да и башкир он сопровождает, видать, не для каких-то пустячных дел.

У подполковника полным-полно соглядатаев, наблюдающих за каждым кором. Втираются в доверие, ловят любое неосторожное слово, тут же доводят до сведения Уварова. Башкирских конников это оскорбляет, бьет по самолюбию. «Зачем за нами шпионить? В чем наша вина? Разве на войне мы давали какой-либо повод для подозрений?» — переживали они. Если нечаянно вырвется у кого-то неугодное словцо, то или камчой огреют, или последует еще более строгое наказание.

Кинзя не удивлялся тому, что у Уварова имеются шпионы. Елизаветинское государство еще до отправки на войну не очень-то доверяло башкирам, обеспокоенное тем, чтобы какой-нибудь новой смуты не вспыхнуло. Хотя в команде определялись из своей среды сотники, атаманы, они не были хозяевами у себя в полках. Начиная с отправки из Уфы, всю власть осуществляли офицеры, кроме того, каждому полку были приданы унтер-офицер, писари, барабанщики. До Бугульмы провожали двадцать казаков с сотником.

Не убавилось настороженности и сейчас, при возвращении. Офицер брал на заметку любое крамольное слово, сказанное башкирами, внимательно следил за всем, что делается в команде, но держался пристойно, без надменности, не обращал внимания на мелкие провинности. Вероятно, со стороны правительства было дано тайное указание, дабы не вызвать среди башкир недовольство, ведь многие из взятых на войну еще недавно принимали участие в народных волнениях. Подозрительных людей и смутьянов по той же инструкции незаметно и потихонечку изымали из команды, а ежели необходимо было вынести какое-то наказание, офицер, оставаясь в стороне, действовал руками старшин, атаманов — их плетки обрушивались на плечи строптивых. Кыдрас, при всем своем угодничестве, не одобрял подобные действия, однако его помощник Биктимир Мутаев, уроженец аула Такта-Аласык Гарейской волости, любил драть глотку и хлестать камчой провинившихся.

Не все гладко было между самими башкирами. Кинзю не раз предупреждали: опасайся Нарбая.

Нарбай из рода бушман-кипчаков, где Кинзя был юртовым старшиной. Правда, парень не из своего окружения, а из тармыта³ тестя Аптырака. Они испокон века жили во вражде с родичами Кинзи. Но как бы то ни было, Аптырак — тесть. Вполне возможно, ради дочери Аим велел он парню оберегать зятя от зол и бед. Что ни говори, война заставляет забыть межсемейные распри, и всем уходящим в поход желают благополучного возвращения. Кинзя ничего предосудительного не находил в том, что Нарбай липнет к нему, не отстает ни на шаг, добровольно взяв на себя обязанности кошсо⁴. Парень неплохой, смелый, послушный, усердный в бою. Однако с самого начала невзлюбил Нарбая другой кошсо Кинзи — Актуган.

Тамьянский паренек Актуган — жених племянницы Кинзи Эньекай. Их свадьба была отложена до окончания войны. Будущий зять неотлучно находился при нем и, если б это было в его возможности, не позволил бы дождинке упасть на Кинзю. Не потому, что ждал для себя особенного внимания или каких-либо выгод, нет, от всей души, по велению совести выполнял все его поручения, оказывал посильные услуги, оберегал в бою. Если б с Кинзей случилось какое-то несчастье, какими бы глазами смотрел Актуган по возвращении в глаза близким?! В тысячу раз легче самому погибнуть в бою. Чур, чур, пускай этого не случится. Актуган и в самом деле готов был пожертвовать ради него жизнью, в бою сколько раз выручал Кинзю от грозившей ему опасности. Более всего старался огородить Кинзю от недобрых глаз, от дурных ушей. Дай ему волю, он и близко не подпустил бы Нарбая к Кинзе. Смотрит на него так, будто живьем готов проглотить.

«Почему ты приближаешь его к себе? — горячился Актуган. — Оберегайся, атаман, ведь это он в бою направил стрелу в твою спину». Обвинение очень тяжкое, не хотелось верить. Враждебную настроенность будущего зятя к Нарбаю Кинзя объяснял чувством ревности.

Да, было такое дело. — во время боя стрела вонзилась в его спину, под левую лопатку. К счастью, спасла кольчуга, и наконечник стрелы вошел неглубоко. Можно ли было уследить в яростной схватке, когда застланные пороховой гарью и потом глаза видят лишь противника, откуда прилетела таинственная стрела?

Дело темное...

5

Произошло это 19 августа, во время генеральной баталии.

Перед глазами Кинзи тенью промелькнуло ожесточенное сражение, развернувшееся в тот день.

Основные силы русских войск расположились в лесу неподалеку от прусского села Гросс-Егерсдорф. Утром, едва взошло и засияло солнце, лагерь зашевелился, люди стряхивали с себя остатки сна, беспечно перекликались. Никакой опасности не предвиделось. Готовясь к дальнейшему маршу, выстроились ряды. Одна колонна проследовала за другой. Однако немного успели пройти. Взорвав утреннюю тишину, вдруг заговорила артиллерия пруссаков, скрытно скопивших силы на поляне возле селения. Левальд сумел воспользоваться нерешительностью Апраксина.

Грохот стоял такой, будто разразилась сильная гроза. Словно раскаленные камни, рушились с неба на головы и рвались ядра. Тряслась под ногами земля. Небо заволокло черными дымами, всюду пороховая гарь, дышать нечем. С ужасающим визгом валит людей картечь. Мир перевернулся вверх дном.

В первый момент никто ничего не мог понять. Под нещадным огнем русские метнулись туда, сюда. Падали люди, ржали кони. Но после короткой растерянности очухались быстро, прозвучали хлесткие команды. Стягивались рота к роте, батарея к батарее. Развернули свои позиции.

— Заррря-жай!

— Пррри-крой!

Возле пушек горкой сложили ядра. Фейерверкеры подносили огонь, канониры кричали:

— Отскочи!

Стволы пушек дергались от сильной отдачи, приседали к барбетам. Раздавался оглушительный грохот, из пушек вырывалось пламя, огненны»: ядра полетели на пруссаков. И после этого снова:

— Заррря-жай!..

Залп следовал за залпом. Гаубицы Шувалова принялись осыпать противника картечью. Сразу полегчало на душе, плечи расправились, азарт битвы как бы удвоил силы.

Обе артиллерии перестреливались долго, но и они будто бы выдохлись и начали умолкать. Смертельный вихрь на мгновенье приутих. И в это время у пруссаков заиграли рожки, рассыпалась дробь барабанов. Дождавшись команды, вражеская кавалерия ринулась вперед, на вставшие стеной русские эскадроны, гренадерские полки.

Башкиры, мишари были оставлены в глубине, в резерве. «Устоят ли наши?» — беспокоился Кинзя, томясь от бездействия, охваченный нетерпением. С возвышенного места ему хорошо было видно, как столкнулись всадники обеих сторон. Началась рубка. Звенели, ударяясь, сабли и шпаги. Пронзительно ржали кони, вставали на дыбы, валились наземь. Упавшие люди оставались под копытами других наседающих лошадей, но и спешенные всадники продолжали борьбу не на жизнь, а на смерть. Со стороны смотреть страшно. Сердце стучало, готовое выскочить из груди. «О, аллах! Люди сами себе устраивают судный день!» — с болью думал Кинзя.

Вон, справа наседают пруссаки. Громя Нарвский полк, прут вперед. Начал отступать под натиском противника второй гренадерский полк, теряя убитых и раненых. Враг напирал все сильней, стремясь закрепить успех. Казалось, вот-вот они ударят во фланг, но вовремя подоспели свежие силы русских войск. Они стояли крепко, сражались отважно. Атака прусской кавалерии была остановлена. Немного погодя и на другом фланге пруссаки выдохлись, поредели у них ряды.

Левальд был вынужден бросить в атаку пехоту. Примкнув штыки, полки шли шеренга за шеренгой. Русская пехота встретила их дружными залпами своих шеренг. Передние встают на колени, а стоящие за ними солдаты кладут на их плечи стволы ружей и стреляют.

— Заряжай!..

— Пли!..

На смену им выходит третья шеренга, а отстрелявшиеся солдаты отступают им за спину, чтобы зарядить ружья. Залп следует за залпом...

Сражение вступало в решающую фазу. Левальд главные свои силы бросил на центральные позиции русских. Кто спотыкается, кто падает, но остальные разгоряченно лезут вперед. На них обрушивается огонь из мушкетов, карабинов.

Прусские кирасиры продолжали нажимать. Русские солдаты, не прекращая стрельбы, постепенно отступали. А позади полно обозных подвод. Весь лес наполнен ранеными. Пруссаки торопятся скорее завладеть позицией. То там, то тут завязываются клубки рукопашных схваток. Спотыкаются, спешат, лезут.

Фельдмаршал Апраксин отодвинул свои ряды чуть назад. Солдаты неприятеля прошли пролегшую между двумя сторонами болотистую низину. Направляются к лесу. Движутся прямо в направлении башкир. В лоб идут.

Полки притаились в лесу. Им команда еще не дана. Тем не менее, с приближением неприятеля, подполковник Уваров отдал приказ к готовности.

Кинзя в числе других атаманов стоял рядом с Уваровым: искоса взглянет на него и снова переводит взгляд на баталию. Скоро, вот-вот уже и они пойдут в наступление.

Пруссаки все ближе, их силы более значительны.

— Ах, крепко жмут, стервецы! — воскликнул Уваров, нервно кусая губы и потирая руки так, что пальцы хрустели в суставах. — Крошат дивизию Лопухина.

Тягостно стало на душе Кинзи.

— Могут же прорвать наш фронт!

Уваров, как бы взвешивая свои возможности, оглядел подчиненные ему полки башкир, мишарей, татар, калмыков.

— Фельдмаршал не позволит разорвать фронт на две части.

— Почему не пошлют на помощь нас?

— Придет и наш черед. Сегодня и нам много будет работы. Держитесь, атаманы! — Уваров, ожидая вестового с приказом, не отрывал глаз от наблюдательного пункта генерал-майора Петра Александровича Румянцева. Полки инородцев подчинены его корпусу.

До сей поры все эти четыре полка, принявшие участие во многих сражениях, успели проявить свою воинскую доблесть. Генералы и офицеры в особенности дивились мужеству башкирских азаматов. Любо было смотреть, как они мастерски владеют верховой ездой, умело используют пики, метки в стрельбе как из лука, так и из ружья, а всего важнее то, что в бою дружны, как бы сжаты в один кулак, приходят на помощь друг другу не жалея жизни, предпочитая плену смерть. Вообще, все четыре полка не знают, что такое отступление, поэтому их держат в резерве и при необходимости посылают на самый трудный участок сражения.

Наступательные силы обеих сторон постепенно редели, таяли. И вот, в решающий момент, Левальд кинул в бой последние полки. Под их натиском фронт русских оказался прорванным. Осмелевшие пруссаки, несмотря на большие потери, устремились в прорыв. И тогда фельдмаршал Апраксин призвал на помощь корпус Румянцева.

Время приспело!

Лишь только поступил приказ, из глубины леса высыпали конники, полки развернули шеренги и сокрушительным валом обрушились на противника. С правого фланга с гиканьем несутся донские казаки, в центре, вздымая пыль до небес, вихрем мчатся на легконогих конях в зеленых кафтанах башкиры, мишари, в синем одеянии татары, в красной одежде калмыки. В каждом полку в руках знаменосцев свои стяги.

— Урал! Урал! — прокричали общий клич башкиры.

Их поддержали громкие кличи на разных языках, и все эти голоса, сливаясь вместе, превратились в один единый клич:

— Ура! Ур-раа!!!

В рядах пруссаков возникло замешательство. Казалось, победа уже одержана ими, но невесть откуда свалились на их голову свирепые туземцы, выставив вперед пики, сверкая булатными саблями. Левальд этого никак не ожидал.

Кинзя врезался в гущу противника, в воздухе замелькала его кривая сабля. У одного, убившего нескольких русских солдат и дождавшегося своего часа смерти, скатилась на землю голова... у другого. И тут вывернулся сбоку здоровенный пруссак. Об его занесенную шпагу со звоном ударилась сабля Кинзи. Еще и еще раз схлестывались шпага и сабля, пруссак пытался перехитрить Кинзю, а Кинзя — пруссака. Выжидали момент, кто первый дрогнет и допустит ошибку. Противник оказался силен. В один из моментов чалая лошадка, уловив условный знак хозяина, отпрянула чуть в сторону, ровно на столько, чтобы шпага противника не могла достать, а Кинзя, предельно наклонясь, едва не вываливаясь из седла, с размаху ударил пруссака по шее.

С обеих сторон атамана прикрывали Актуган и Нарбай. Их было трое в окружении врагов. Но думать об этом в пылу сражения было некогда. Все равно кто-нибудь придет на подмогу.

Кинзя вступил в единоборство сразу с двоими. Уклоняется от одного, нападает на другого. Вот, который слева, замахнулся шпагой. Кинзя, метнув лошадь вбок, сумел отвести от удара грудь. Хай, господне благословение — шпага выпала из рук пруссака. Впрочем, всевышний тут не при чем: в живот противника вошла пика. Кто ее вогнал? Глянул — Нарбай! Вместе с поводьями в правой руке зажал пику, в левой круглый щит. Ай, парень — лев! Не посчитался с тем, что шпага другого пруссака могла обрушиться на него самого. Истинный башкир! О себе не думает, прежде всего кидается спасать товарища. Актуган тоже, расправляясь с неприятелем, приближался к атаману.

Не только за Нарбая и Актугана радовался Кинзя. Остальные конники также, независимо от рода и племени, из какой волости или губернии, помогая друг другу, косили пруссаков. Чем сильнее грозила опасность, тем больше проявлялось в них мужество, никто не терял присутствия духа. Если падали кони, они продолжали сражаться пешими. По заведенному обычаю у каждого из них имелась запасная лошадь. Стоит пасть одному коню, как свистом можно подозвать второго. Сегодня же запасных оставили в обозе. В такой мешанине, в очень плотном бою, они были бы только обузой. Здесь совсем иного рода война, более современная.

Полки теснили пруссаков. У кого в руке сабля, у кого пика. В сопротивляющегося врага летели стрелы. Слышались выстрелы из ружей и пистолей.

В один из моментов, когда Кинзя преследовал отступающего неприятеля, он почувствовал, как сзади что-то стукнуло под левую лопатку, причиняя боль. Горячей волной обдало тело. Он оглядывался по сторонам, пытаясь понять, что произошло, искал глазами противника. Но позади никого не было, лишь Нарбай, нагнав атамана, промчался мимо, гонясь за двумя пруссаками. Кинзя повернул коня за ним, чтобы прикрыть его с тыла, но подоспел Актуган и преградил путь. На побелевшем лице застыл испуг. Изловчившись, он выдернул из спины Кинзи стрелу.

— Вот, атаман, смотри, — сказал он, с облегчением переводя дух. — Это хорошо, что кольчуга на тебе. Острием в кольцо попала.

«Почему сзади?» — недоумевал Кинзя. Он взял стрелу в руки, оглядел ее, затем вернул парню обратно:

— На, положи к себе в колчан. Должно быть, шальная.

— Нет, она не случайная. Это Нарбай!

— Ты с ума сошел! — успел крикнуть Кинзя — не время было выяснять, шальная стрела или нет. На Нарбая с двух сторон насели драгуны. Кинзя, не дожидаясь объяснений Актугана, помчался туда и на свою саблю отвлек одного из противников, уже занесшего шпагу над головой Нарбая. Парень чуть позже осознал, какая опасность висела над ним, благодарно вздохнул и вытер пот со лба.

— Ладно, ты подоспел, атаман. Спас. — У него увлажнились глаза. Кинзя видел, как две горячие капли скатились по его чумазым скулам и решил: радуется тому, что остался жив. Но ведь и до этого было немало моментов, когда его жизнь висела на волоске. Не мягчел он тогда душой ни от страха, ни от радости. Неужто Актуган говорил правду, и это слезы раскаянья?

Останавливаться и предаваться размышлениям некогда. Конники Румянцева наступали на пятки неприятелю. Пруссаки огрызались, делали попытки собрать силы, сплотить разрозненные группки, но на тех, кто оказывал сопротивление, обрушивался ливень стрел, щетинились пики, со свистом опускались сабли. Исход был предрешен. Русские войска наступали по всему фронту.

Вражеская армия была разгромлена и рассеяна. Это крупное решительное сражение закончилось поражением хваленой прусской армии.

— Виктория! — радовались офицеры. — Мы победили!

Русские хотя и одержали победу, но и сами понесли большие потери, были утомлены, обессилены. Оставшиеся в живых сошлись в одном месте, разместились лагерем. Быстро разбили бивуаки, ружья составили в козлы, расседлали лошадей. Выставили усиленные дозоры. Наступило затишье. За свое дело взялись кашевары, от котлов повеяли вкусные запахи, дразня голодный желудок. Но воин прежде всего думает не о себе, а о своем коне. В первую очередь он должен быть ухожен, накормлен. Его надобно поводить, дать обсохнуть, потом напоить, надеть на морду наполненную овсом торбу. Только после этого можно подумать о своем желудке, самому отдохнуть. Что ни говори, устали как загнанные собаки. Казалось, стоит закрыть глаза, как тут же сморит крепкий сон.

Нет, в такой день не до сна, радость победы берет свое. Жизнь не оборвалась, стало быть, суждено жить дальше, еще не вся еда съедена, не вся вода выпита из того, что предопределено на твой век. Уселись вокруг костров, одновременно и радуясь и печалясь, заводя разговоры об удали, о погибших товарищах. Слишком живы впечатления, все недавнее стоит перед глазами: безжалостная битва, стоны, кровь, смерть, рассеянные по полю трупы, раненые — кто без руки, кто без ноги, запах пороха смешался с запахом крови — это навеки незабываемо.

Раненых провожают в лазареты. Тыловые команды подбирают убитых, унося на носилках, увозя на подводах. Немало жертв и у башкир, калмыков, татар, мишарей. Все они завтра будут похоронены. Полковые муллы, муэдзины прочтут погребальные молитвы. Павшие батыры останутся здесь, на немецкой земле.

Кинзя тоже, пересчитав в своем коре убитых и оставшихся в живых, отрапортовал главному атаману.

— Ты, оказывается, и сам пострадал, — сочувственно сказал Муллакаев.

Кинзя лишь теперь почувствовал, что рана на спине в самом деле ноет. Но дело привычное, терпимое.

— Сильно не тревожит, — улыбнулся он. — Разве бывают тулпары с целыми копытами?.. Мазью смазали, присыпали травяной мукой. Заживет.

— Не разыгралась бы, — озабоченно произнес Кыдрас.

— На коне ездить не мешает.

Подошел давний друг Кинзи, атаман шайтан-кудейского кора Юлай Азналин. Он тоже принялся расспрашивать о ране.

— Слышал, в спину стреляли. Верно ли, что кто-то из своих?

Кинзя со смешком ответил:

— Пустое болтают. Случайность.

Постепенно собрались остальные атаманы.

Посидели своим кругом у костра, обсуждая дневное сражение. Юрматинский сотник Кусяпкул с пренебрежением отозвался о пруссаках:

— Чего только не говорили об этих алманах, мол, очень храбрые, отважные. Ерунда, никудышные вояки.

— Ты так думаешь? — прищурился Азналин.

— Разве я не прав, Юлай-корзаш? Мог сам убедиться.

— Выходит, воевали мы насмерть с никудышной ерундой, которая едва не пересилила нас? — возразил Юлай.

— Нет, кустым, воюют они здорово, — осадил Кыдрас заносчивого Кусяпкула. — Очень настырные. Крепкая у них дисциплина. Оружие отличное. Да и храбрости не занимать. Другое дело — супротив российской армии не смогли устоять. Это сама правда.

Когда Кинзя возвращался от Кыдраса к своему шатру, его на полпути перехватил Актуган, чтобы здесь, в стороне от всех, в уединенном месте, поговорить с глазу на глаз.

— Зачем пригреваешь Нарбая, атаман? Близко его не подпускай! — горячо зашептал верный кошсо. — Это ведь он... его стрела!

— Брось, — поморщился Кинзя. — Не бери грех на душу, наговаривая на человека.

— Ты спас его, атаман. А он тебя...

— Он тоже отвел руку смерти, замахнувшуюся на меня.

— Так обычай велит, в бою и недруга спасают. Кроме того... нарочно, сбить с толку. Мол, это не я, напротив, мол, я выручаю. Хе-ей, на нем грех!

— Ты видел?

— Правду говорю. Он за тобою следом... сзади был.

— Ну и что ж? И справа был, и слева был. И вперед вырывался. А в такой круговерти немудрено и позади остаться.

— Это самый удобный момент. Кто стрелял — никто не узнает.

— Но своими глазами, спрашиваю, ты видел? — начал сердиться Кинзя.

— У него лук был в руках. Как стрелял — не заметил. Но я сразу почувствовал. Сам бы прикончил его... Там же... Не дрогнула бы рука. Только перед тобой неловко было. Скажи, и я сейчас же...

Остывший от битвы, довольный ее благополучным исходом, Кинзя никак не хотел верить в то, что Нарбай мог совершить чудовищный поступок. Для этого требуются такие веские причины, как кровная месть. А какая месть может быть у Нар-бая? Решив, что Актуган возводит на него напраслину, он отругал парня:

— Тронуть не смей, пускай Слышат твои уши! И прекрати распространять об этом слухи.

...В тот же день воинам была передана благодарность командира корпуса, атаманам розданы подарки. А Румянцева вызвал к себе фельдмаршал и выразил ему признательность от лица императрицы. В скором времени присвоили ему очередной чин.

Эту ужасную бойню, которую здравым разумом не понять, начали потом называть генеральной баталией войны.

А Нарбай с того дня, не обращая внимания на скрытую враждебность Актугана, старался неотлучно быть при Кинзе, готовый исполнить любую его прихоть. Подозревать его в неискренности не было никаких оснований.

6

Чем ближе родные края, тем больше нетерпения проявлял Актуган. Парень сдержанный, но тут не мог скрывать наполнявшие душу чувства.

— Ха-ай, совсем немножко осталось, — ликовал он, готовый лететь на крыльях. — Еще пять-шесть ночевок и доберемся до дома. Благодать!

Нарбай ехал рядышком. Обронил с усмешечкой:

— Уж скажи, ждешь не. дождешься, когда попадешь в объятья Эньекай.

— Заткнись! — разозлился Актуган, задетый за живое. — Чтоб тебе пусто было!

Эньекаи — единственная дочь Кайбулата, старшего брата Кинзи, погибшего при подавлении восстания Батырши. Его болезненная жена, не вынеся свалившегося на нее горя, тоже ушла в мир иной, и осиротевшую племянницу Кинзя взял к себе на воспитание. Она стала нареченной Актугана, уже свадьба намечалась, но ему пришлось отправиться на войну. Очень трудно, очень тяжко было, наверное. Можно было понять его теперешнее нетерпение. Если бы кто-то другой напомнил про Эньекай, в ответ он бы лишь улыбнулся, но слова исходили от Нарбая, которого вынужден был терпеть только ради Кинзи, покоробила усмешка, настроение резко упало. У парня потухли глаза, сломились брови.

Скучает, конечно, думал о нем Кинзя. Чего уж говорить об Актугане, когда он сам необыкновенно стосковался по Аим, душу готов был отдать, лишь бы увидеть сына Сляусина и дочь Алию. В разлуке два года минуло, и неизвестно, что впереди ожидает. Даже если дадут возможность увидеться с родными, время будет строго ограниченным — сменить лошадей, чистоту навести, одежду переменить, собрать еду в дорогу, не более. Где тут думать о свадьбе. Но парня жалко. Да и Нарбай не со зла напомнил про Эньекай, сам, поди, ждет не дождется, когда встретится со своей Гульнахар. Дело молодое. А по пустякам ссориться не надо.

— Зачем сердишься? — упрекнул он Актугана.

— Издевается ведь... Ему-то хорошо. Успел жениться...

— Все равно ты его не обижай, — строго сказал Кинзя.

Однако мира между двумя кошсо не было. В тот же день, когда Кинзя отлучился в расположение другой команды, парни снова успели чего-то наговорить друг другу. Актуган в сердцах огрел камчой бурую лошадку Нарбая. Тот вознамерился ответить тем же, но Актуган с дороги выскочил на поле. Нарбай кинулся следом. Оба затеяли скачку. И вдруг бурая лошадка, нечаянно ступив в нору байбака, споткнулась. Нарбай кубарем перелетел через ее голову и шмякнулся на землю. Сгоряча вскочил обратно в седло поднявшейся лошади, принялся погонять ее, стремясь догнать обидчика, но бурая почти не могла ступать на вывихнутую ногу. Прихрамывая, она еле плелась и вскоре вместе с хозяином далеко отстала от общего строя.

Возвратясь обратно в свою команду и узнав о происшествии, Кинзя сам готов был огреть Актугана камчой.

— Опять к нему привязываешься? Вся смута от тебя исходит.

— Ых... — Актуган стиснул зубы и склонил голову.

Кинзе не хотелось защищать одного в ущерб другому. И тот, и другой близок. И ни один из них не чистое золото. Кто свободен от ошибок?

Остановились покормить лошадей. Нарбай лишь некоторое время спустя нагнал своих. На нем лица нет, кажется, вот-вот заплачет. Обнял за шею измученную лошадь и слова вымолвить не может. У бедняжки нога в бабке сильно опухла, болит — стоит понурая, не щиплет траву, хотя проголодалась. Нет, быстро ей не поправиться. Если под нож пустить — мяса в рот не возьмешь. Почти четыре недели без передыху под седлом, вся горьким потом пропитана.

После дневного постоя охромевшая лошадь совсем стала плоха. К месту ночлега Нарбай привел ее на поводу, шел пешком. Почернел лицом, осунулся. Был похож на птицу со сломанными крыльями. Как быть дальше? Идти вот так же, пешим, — далеко не уйдешь. Остаться одному ужасно. Это равно тому, как быть изгнанным из кора.

Кинзя подошел к лошади. Та подняла на него печальные глаза, как бы прося помощи.

— Тебе ее мой кайнага⁵ Бикбулат дал? — спросил он у парня, поглаживая лошадь.

— Нет, его подарка я в бою лишился. Эта своя.

Кинзя высмотрел прячущегося за спинами товарищей Актугана.

— Ну, ладно ли получилось?

— Я виноват, атаман...

— От озорства до беды один шаг. Ты воина обезлошадил. А кто без лошади, тот не может быть азаматом. Что будем делать?

Кинзя не столько к Актугану обращался, сколько смотрел по сторонам на других. Может, кто-то отдаст пристяжную лошадь? Правда, большинство запасных коней пало на поле боя, их поголовье сильно поредело. Но есть и такие, которые остались о двуконь. Есть такие, но... Ни один не отзывается, все молчат, никто не хочет оставаться при одной лошади. Понять их можно — беда под ногами ходит, недолго самому очутиться в положении Нарбая. Все ясно. Кинзя свистнул, подзывая пасущихся на лугу своих лошадей. Обе они с коротким ржаньем, высоко держа головы и потряхивая гривами, прискакали, держась рядышком, приученно остановились перед хозяином. Кинзя погладил по крупу саптара — игреневую.

— Седлай себе саптара, мне чалую. Слетаем на ближние джайляу, поразведуем, что там есть.

— И я с вами, — встрепенулся Актуган, но атаман досадливо махнул на него рукой.

Окрестности представляли собой холмистую равнину с ложбинами, с отдельными небольшими лесочками, с долинами маленьких речушек и ручьев. Жались к склонам холмов и к лесным опушкам крохотные деревушки. Издали видать, не башкирские. «Чуваши», — подумал Кинзя. Он слышал, чуваши боятся большой воды: полноводных рек и крупных озер. Прячутся подальше от недоброго водяного бога Вудыша, стараются селиться по берегам малых речек.

Жизнь у них, видать, дрянная. Сколько ни просили за наличные деньги лошадь, только головами качали. Впрочем, не только в чувашских, но и в татарских, башкирских аулах кобылиц оставалось считанное число. Обеднял народ. Верховых лошадей казна забирала в армию. Да и с кормами было плохо, при дворе держали обычно не больше одного коня. Куда уж тут продать...

— Из какой вы волости? — спросил Кинзя у чувашей.

— Мы пудем из волости Надыра.

— Где он сам?

— Самого нету. Есть сын Усуп. Его люди пудем.

Родовые владения тархана Надыра Уразметова находились в Уфимском уезде. Во время восстания Алдара и Кусима, испугавшись их мести, он перебрался поближе к Казани, об этом Кинзя слышал. Позже, крутясь возле Кирилова, старик принимал участие в подавлении восстаний Кильмека, Акая. В те годы Надыр, заново утвердясь в тарханстве, возвратился на башкирские земли и был поставлен юртовым старшиной. Однако в местах, отданных под его начало, уже не оставалось башкирских аулов. Заселились там чуваши, татары. Здесь и была создана Надырова волость.

— Еще жив тархан Надыр? — интересовался Кинзя.

— Нет. Преставился. Совсем недавно.

— Да будет его место в раю. А где находится его джайляу?

— Вон там, за сыртом. Усуп там пудет.

Кинзя знал лично и Юсуфа, и его отца.

В 1754 году они оба околачивались в Оренбурге, хлопотали об открытии керосинового завода. При встрече в канцелярии губернатора были воодушевлены своей затеей, говоря, что получили разрешение. Но, как стало известно Кинзе, дело у них не выгорело.

Юсуфа на джайляу не оказалось. Ждать его не было времени.

— Ладно, едем обратно, — сказал Кинзя раздосадованно. — Все равно толку не было бы, лыко с камня не сдерешь.

Нарбай, надеявшийся раздобыть себе коня, сник окончательно.

Немного времени спустя близ куреня, вздымая тучи пыли на дороге, появилось несколько всадников. Это пожаловал сам Юсуф, извещенный о том, что на джайляу у, него появлялся Кинзя-абыз, возвращающийся с войны. Поспешил воздать дань уважения славному сыну отечества.

— Хай, друг Кинзя! Не смог я организовать достойную встречу на джайляу, был в отъезде, — оправдывался он. — Теперь пригласить к себе — думаю, времени у вас нет. Раз уж так получилось, все равно отведайте моего угощения.

Два человека, сопровождавших его, быстро соскочили с лошадей, отвязали притороченные к луке седла кожаные турсуки, свертки. В турсуках был кумыс, в свертках несколько хомутиков казы — колбасы из цельной полосы конского сала, свежий курут, курзак — жареное мясо.

— Ба! — воскликнул Кинзя. — Сколько домашней снеди, по которой стосковались. Нуте-ка, друзья, раскиньте табын, угощайтесь.

Его воины, радуясь, проворно разостлали на траве походную скатерть и, коли уж сам атаман велел, не стали скромничать, уселись в кружок. Из рук в руки переходил деревянный тустак. Кумыс, взболтанный во время быстрой езды, шипел и пенился, ударял в нос. Таяли во рту ломтики казы.

Приезд Юсуфа не остался незамеченным для Кыдраса Муллакаева и Юлая Азналина. И помощник старшины Биктимир Мутаев не остался в стороне. С их приходом застолье возле шатра Кинзи сделалось еще оживленнее. Слово за словом — завязалась беседа. Узнав о смерти отца Юсуфа, помянули его молитвой. Не за что было желать ему место в раю, но таков обычай, его необходимо соблюдать.

— Твой досточтимый отец собирался открыть керосиновый завод. Сумел осуществить задуманное? — поинтересовался Кыдрас.

— Начали было строить, но... — Юсуф замялся, сник буквально на глазах.

— Иссякло масло земли?⁶ — спросил Кинзя.

— Нет, есть оно. Много. В долине нашего Сука и Карамалы из-под горы сочится, булькает, изливаясь на белый свет.

— Разрешения не дали? — допытывался Кыдрас. Его любопытство объяснялось легко: как-никак хотелось иметь своего заводчика, из башкир.

— Нет, горная контора дала нам разрешение. Мы амбары под завод начали строить. А потом...

— Что потом?

— Снова нам отказали.

— Вай, что же произошло?

— Как что... В тот год, будь он проклят, тайком в наш аул пришел Батырша. С одним своим шакирдом он был. Прятался под полом в мечети, там зимовал. Никто о том не знал. И мы не знали. Неужели в канцелярии не могли этого понять? Говорят, мол, сами спрятали. Пытались нас привлечь к ответу. От такой напасти отец слег в постель.

— Ну и оказия, — покачал головой Кыдрас. На лице у него было написано, что он готов проклинать Батыршу. Юлай, пристально взглянув на него, поспешил выразить свое мнение:

— Почтенному мулле не очень легко было, наверное, зимовать там. Коль до такого состояния довели, куда ему было деваться? Что он мог поделать?

— Жаль, мыши его в подполе не сгрызли, — пробурчал жестокосердный Биктимир. — Зато нашел то, что искал. В Шлюшине сейчас, говорят, валяется.

— Не смейся над чужой бедой, — одернул его Кинзя.

Разными путями дошли вести, что когда Батыршу в цепях отвезли в Москву, он упорно добивался встречи с царицей, но, не получив дозволения, лист за листом писал на ее имя послания, вел споры с каким-то главным попом, а потом заключили его в построенную недалеко от Петербурга Шлиссельбургскую крепость, в тот самый Шлюшинский каземат, как выразился Биктимир.

Упоминание имени Батырши по-разному воспринималось сидящими в кругу. Посему посчитали, лучше далее не вести речь о нем. Время было позднее, свечерело. Прощаясь, Юсуф спросил у Кинзи:

— У тебя какое-то дело было ко мне? Если в моих силах...

— Нет, — внезапно передумал Кинзя. — Просто проведать заезжал.

Когда речь зашла о Батырше, вдруг сердце сжалось у него при воспоминании о гибели отца, убитого предательски пущенной в спину стрелой, о разорившем отчий аул Сатлыке Явкаеве, сотнике Бикбулате с его лютой ненавистью и злобой. Может быть он, Бикбулат, в самом деле решился расправиться с ним руками подкупленного Нар-бая? Парень неплохой, но его могли принудить...

Утром, когда курень пришел в движение, Кинзя решил осуществить принятое вечером решение.

— Свою лошадь оставь здесь кому-нибудь из местных, — сказал он Нарбаю. — Седлай моего саптара.

— Атаман-агай, а сам...

— Седлай. Твоим будет. Сумеешь уберечь его, он умножит твои воинские доблести.

Нарбай стоял остолбеневший от оказанной ему милости, веря и не веря в свалившееся с неба счастье. Актуган порывисто перехватил узду:

— Атаман, одумайся... Не отдавай... Игреневая стоит косяка необученных кобылиц!

— Пускай берет, — был тверд Кинзя. — Поклажу с игренька мы разделим.

Нарбай нерешительно приблизился к коню, но, все еще оставаясь в растерянности, не сразу осмелился прикоснуться к нему. Дрожащие толстые губы шевельнулись, словно хотели произнести что-то, да язык не поворачивался во рту. Глаз он не поднимал, избегая прямого взгляда. Голова опущена, словно тяжелый камень повешен на шею. Кинзя испытывающе смотрел на парня, пытаясь понять его. Потрясен и не находит слов, чтобы выразить благодарность? Или слова Актугана о случившемся во время генеральной баталии оказались правдой, и теперь его мучит совесть?

Дали команду трогаться. Нарбай все с той же нерешительностью сел на игренька. Лошадь, не дожидаясь прикосновения шпор, привычно потянулась за чалой, На которой восседал Кинзя. Нарбай натягивал поводья, стараясь придержать ее ход, чтобы хоть немного приотстать. Долго еще игреневая тянулась вперед, за чалой, а он, сдерживая лошадь, отчужденно держался позади. Или решился больше не мозолить глаза Актугану?

7

Подполковник Уваров заставлял поторапливаться. Недоумение росло. Никто не понимал, почему башкирскую команду уводят подальше от театра военных действий. Ведь война не закончена. Конечно, никому бы не могло прийти в голову, что она затянется на долгие семь лет. Пока вызывало удивление, почему после генеральной баталии было вдруг остановлено наступление, начавшееся по всему фронту. Армия Левальда почти разгромлена. Казалось бы, преследуй противника без передышки, не давая ему опомниться, захватывай новые города, всю Восточную Пруссию, следуй до Берлина. Преподай урок, чтобы не брались больше за оружие и не затевали новых войн. Так нет же, остановились на полпути к победе. Ходили слухи, мол, таков приказ командующего фельдмаршала. Русские войска, якобы для размещения на зимние квартиры, повернули назад, в Литву.

— Продовольствия нет. Фураж кончился. Обозы остались позади. Много раненых, больных, — так объясняли сложившееся положение.

Но причина крылась в другом.

Елизавета Петровна, находившаяся в Царском селе, выходя из церкви упала без сознания, долгое время не могла прийти в себя и не сразу обрела дар речи. Придворные посчитали, что жить ей осталось недолго. Узнав об этом из посланий Алексея Бестужева и самой Екатерины, фельдмаршал Апраксин перепугался не на шутку. Сердце сжалось в страхе не из жалости к царице, своя печаль оказалась сильнее. Что станется с ним, если Елизавета умрет? Императрица покровительствовала ему, надежно оберегая под своим крылышком. Апраксин участвовал в дворцовых интригах еще до ее восшествия на престол, угождал во всем, за что впоследствии заслужил благосклонность и монаршью милость. Он сделал блестящую карьеру, получая всевозможные чины. Выслуживаясь перед великим канцлером Алексеем Бестужевым, с благословения императрицы принял он фельдмаршальский жезл; когда началась война, его поставили во главе всей армии. И если императрица умрет, все достигнутое Апраксиным могущество пойдет прахом, окажется погребенным вместе с Елизаветой в могилу. Можно ли в такие роковые часы беспечно прохлаждаться на фронте?

Ситуация складывалась сложная.

Елизавета Петровна, предусмотрительно заботясь о том, чтобы после ее смерти вокруг престола не разгорелись страсти, давно определила себе наследника. По указу ее отца Петра Великого наследовать престол должен сын царя, за неимением его — дочь. А у матушки Елизаветы детей нет, как нет в живых и сестры Анны Петровны. Кто унаследует трон? Анна Петровна, выходя замуж за герцога Голштейна, заявляла, что ни она сама, ни ее муж не станут претендовать на русский престол. Но зато имеется племянник, сын Анны! Карл Петр Ульрих по материнской линии был внуком Петра Первого, а по отцовской линии — внуком его заклятого врага — короля Швеции Карла Двенадцатого. За неимением более подходящего претендента, Елизавета определила его в свои наследники под именем Петра Третьего. После смерти Анны, долго не раздумывая, взяла к себе на воспитание.

Нареченный православной религией Петром Федоровичем, но выросший под влиянием Голштейнов, этот бесхарактерный, невоспитанный, взбалмошный принц был поклонником и близким другом короля Пруссии. Елизавета Петровна не придавала значения его привязанностям. Мало того, по ее настоянию невестой ему была выбрана пруссачка Софья-Фредерика Августовна, называемая еще принцессой Анхальт Цербстской. Выйдя замуж за наследного принца и переехав жить в Россию, она приняла православие и стала называться Екатериной Алексеевной. В те времена так и казалось, что в России существуют две императрицы. Сидевшая на троне Елизавета государственными делами не занималась, зато молодая Екатерина, во всех отношениях превосходя своего недалекого мужа, многие дела решала самостоятельно, имея собственных советников и дипломатов, своих преданных людей в окружении Елизаветы. С ее благословения все государственные секреты России немедленно доводились до сведения короля Пруссии.

Таким образом и Екатерина Алексеевна, и ее муж «Голштинский чертушка», хотя и не было между ними взаимной близости, — оба оказались сторонниками Фридриха. Великий канцлер Бестужев и выдвинутый по его совету в фельдмаршалы Апраксин, опасаясь немилости наследников и заранее стараясь угодить им, выдавали государственные тайны. А страшиться было чего. Если Петр с Екатериной займут престол, все елизаветинское окружение будет заменено, политика России пойдет по иному пути, изменятся европейские союзы... Тогда по головке не погладят за то, что, вступив на землю Пруссии, разгромили войска Фридриха. Многие, очень многие поплатятся не только положением при дворе, но и жизнью.

Вот почему Апраксин, узнав о болезни императрицы и живо представив, какое в случае ее кончины ожидает его будущее, тотчас отдал приказ о прекращении наступления. С присущим ему двуличием, внешне выражал покорность императрице, а сам кидал угоднические верноподданные взоры в сторону наследника. Каждый день посылал курьеров узнать о здоровье Елизаветы и тайно примкнул к заговору Бестужева с Екатериной, которые сговорились в случае смерти Елизаветы избавиться от Петра Третьего, возведя на трон его сына Павла.

В сих делах желательно держать войска поближе к столице, ибо может вспыхнуть борьба: с одной стороны Бестужев с его покровителями, с другой — Шуваловы, русские патриоты.

Кое о чем наслышанные офицеры в разговорах осторожничали, однако слухи распространялись быстро. «Коли уж так складываются обстоятельства, война будет остановлена», — пришел к выводу Кинзя, ужасаясь тому, что могут натворить дворцовые интриги. По прихоти отдельных личностей затевается война, уносящая многие тысячи жизней. И оказывается возможным противоестественное, когда жертвы, якобы за свою страну, за ее победу, принесены понапрасну, впустую. Чудовищно, что тут скажешь...

Черным замыслам Апраксина не дано было осуществиться. Солдаты глухо роптали, среди офицеров и генералов, воодушевленных победами на прусском фронте, зрело недовольство. На их счастье, Елизавета скоро пошла на поправку. Апраксин ударился в черную меланхолию. Ах, ошибся! С ума можно сойти от такой ошибки! Победителем бы он мог предстать пред царскими очами, а вместо этого в скором времени угодил в цепкие лапы начальника тайной канцелярии Александра Шувалова. Поговаривали, что его судили за вероломство и измену присяге. Не вынеся пристрастного дознания в ходе следствия, он отдал богу душу.

В новые командующие вместо него был определен молодой полководец Виллим Виллимович Фермор. В конце декабря он отдал приказ о возобновлении наступления. В солдатах вновь пробудилась неутоленная жажда победы. 11 января они вступили в Кенигсберг, затем была завоевана вся Восточная Пруссия. По всему фронту окрепли позиции, для русского флота открылись новые гавани.

После завершения крупной кампании, полки генерала Румянцева были отведены на зимние квартиры в Новгородскую губернию. Башкирский полк расположился в городах Ржеве, Зубцове, татары — в Старице, Володимирове, мишари — в Старой Руссе, калмыки — в Твери. Во главе всех четырех полков поставили подполковника Уварова. В конце апреля 1758 года, получив от имени императрицы указ, он оставил татар и калмыков на попечение других офицеров, а сам, объединив команды башкир и мишарей, в спешном порядке повел их на Урал. Зачем и с какой целью — не объяснял никому, но одно было ясно — не домой.

8

Со стороны Уфы, звеня бубенцами, резво мчалась крытая карета. Ее сопровождали несколько всадников.

— Кого нам бог послал? — недоумевал Уваров, глядя на дорогу.

На почту не похоже, почтовые кареты другие. Может, какой-нибудь курьер?

Запряженные цугом лошади с галопа перешли на шаг и остановились возле куреня. Позванивали, еще не успокоясь, колокольца. Не успели они замолкнуть, как подоспел Уваров. Из кареты вышел немолодой офицер, лет сорока, среднего роста, легкий в движениях, быстроглазый, с нерусскими чертами лица. Левую руку он держал на эфесе шпаги, правой, двумя пальцами, прикоснулся к треуголке:

— Поручик Ураков!

— Признал, ваше сиятельство. Как не знать...

Ураковы были единственными живущими в Уфе князьями, с одним из них Кинзя был знаком лично. Подумалось: вот ведь что значит титул, даже высшие по званию чины вынуждены относиться с почтительностью. Правда, в поручике зазнайства никакого. Перед подполковником сам вытянулся в струнку.

— Доставил указ губернатора. Воевода послал. — Он вынул из внутреннего кармана сюртука пакет и, подражая фельдъегерям, везущим царские указы, вначале приложил к сердцу, затем отдал в руки Уварову.

На протяжении всего пути курьеры наведывались в команду не единожды, нагоняя ее сзади, то есть с той стороны, откуда она шла. Доставляли Уварову указания, увозили обратно его рапорты. А этот из Уфы отправлен, навстречу. Любопытно, что приказывают? Уваров повертел пакет в руках, разглядывая его сургучные печати, затем вскрыл и углубился в чтение. Лицо у него сделалось серьезным.

— Значит, никому никаких побывок, прямиком вести в Уфу?

— Да.

На обратном пути Ураков не стал садиться в карету, ему оседлали лошадь, и он ехал рядом с Уваровым, оживленно беседуя. Потом, приотстав, неожиданно подъехал к Кинзе.

— С благополучным возвращением, Кинзя Арсланович, — сказал он приветливо и, перейдя с русского языка на башкирский, спросил: — Как здоровье?

— Слава всевышнему, господин поручик.

— Завидую всем вам, через горнило войны прошли. Славные батыры вы.

— Исполняли сыновний долг, — сдержанно ответил Кинзя.

Ураковы — нугайцы⁷. Их предки давно приняли христианскую веру, хотя некоторые из них со временем вновь вернулись в лоно мусульманства. Таким был толмач Кильмухаммет Ураков, с которым Кинзя в юности познакомился в канцелярии вице-губернатора Аксакова. Правда, и христиане не забывали свой родной язык. Иван Григорьевич, примешивая нугайские слова, довольно сносно говорил на башкирском. С поручиком Кинзя прежде не общался и удивился проявленному им вниманию, однако вида не подал.

— Малоприятную весть привезли вы нам, — сказал он.

— Почему?

— Мы рассчитывали хоть несколько дней побыть дома, привести себя в порядок, проведать родных. Неспокойно ведь на душе.

Словно виноватый человек, Ураков принялся оправдываться:

— Не вини, Кинзя-атаман. Я лишь исполняю поручение. А тебе беспокоиться не о чем. Имение твое в сохранности. В семье благополучно. И сын твой, и дочка подросли.

— Кто-нибудь из наших говорил?

— Нет, сам побывал на вашем джайляу. Останавливался по пути из Оренбурга. Сын у тебя большой умница. И дочь красавица. Помнится, зовут ее Алия?

— Да.

«Ишь ты, даже имя запомнил, — подумал Кинзя. — Стало быть, не просто останавливался в ауле, а проявил какой-то интерес, близко сойдясь с моими. Потому и подъехал сейчас ко мне».

* * *

Башкирские воины, побывавшие чуть ли не на краю света, наконец-то ступили на берега родной Агидели. Стосковались по ней. Сколько раз, при виде чужих рек, вспоминали ее, светлую и прозрачную, мечтая, эх бы испить из нее хотя бы глоток, гадая, удастся ли когда-нибудь увидеть ее живописные долины. И вот она перед глазами — широкая, вольная, ласковая, с пышными пойменными лугами и лесами, с крутыми обрывистыми холмами на правом противоположном берегу. В обширном зеленом распадке между ними высятся дубовые крепостные стены города.

Всадники спешились. Возле реки толчея, веселый гомон. Кинзя, склонясь над водой, посмотрел на свое отражение, улыбнулся — черты лица в колышущейся ряби не разглядеть, но отсвечивает нечто похожее на почерневший медный поднос. Умылся с наслаждением, смывая дорожную пыль, ощущая на лице нежащую прохладу воды.

Лошадей, сбив в кучу, переправили вплавь. Седла, воинские доспехи и прочие вещи погрузили в лодки, расселись сами. Лодочники усердно работали веслами, выгребая поперек течения, чтобы не снесло в сторону, вниз. Быстро выгрузив одних, возвращались за другими.

Кинзя сидел в лодке, не отрывая глаз от наплывающего города. Неказистые деревянные дома, церкви со сверкающими на солнце куполами, мечети с высокими минаретами — как он был не похож на западные города с их каменными домами, кирхами, замками. Ничего в нем не было общего и с увиденными на пути русскими городами. Простенький, но своеобразный крепость-городок, облюбованный дворянами и служилыми людьми, местопребывание воеводы — какой бы захолустный ни был, он оставался родным и близким сердцу, как и свой собственный аул.

Войско, минуя город, отправили на стоянку в одной версте от него, на один из притоков речки Сутолоки, где обосновали походный курень и расположились на отдых. Атаманы пошли в крепость, где должны были предстать перед воеводой.

Подполковник Уваров ожидал, что его команду тут встретят торжественно, как победителей, с церемониями, с музыкой. Сам готовился к тому, чтобы войти в город под звуки горнов, под барабанный бой, парадным шагом. Над рядами будут колыхаться воинские стяги, он перед всеми отдаст воеводе рапорт. Но город отнесся к их возвращению с полным безразличием и сонливой тишиной.

В канцелярии их приняли буднично, расспросили, сколько людей, сколько лошадей. Затем было дано разрешение поместить в лазарет тех, кто далее не сможет следовать в строю.

Воевода Мещерский вышел не сразу, на холеном лице скука. Скрипучим голосом поздравил атаманов с победным возвращением, обратился к Уварову:

— Ну, как сражались они?

— Одно скажу — орлы!

— Браво, браво, — вяло произнес воевода, не выказывая никакого интереса. Видно было, что он рассеян и разговаривает без особой охоты, лишь бы что-то сказать. Повернулся к Кыдрасу Муллакаеву: — А тебе, главный атаман, не было ль тяжеловато? Ты ведь в возрасте.

— Возраст воину не помеха, — самолюбиво ответил Кыдрас. — Тяжело бывает трусу или неучу, а я от войны не ведаю усталости.

— Молодчина! — не поверил воевода и на какой-то миг притих, уставясь на его могучую фигуру. Потом опять поискал глазами кого-то, окинул взглядом плотно сбитого, плечистого Кинзю, залюбовавшись его величественной осанкой.

— Ты ведь, кажется, Арсланов?.. Да, верно... Не страшно было там?

— На войну мы отправлялись не страху набираться!

— А в генеральной баталии?

— Отличная была баталия. Незабываемая.

Воевода отрывочно порасспрашивал еще кое-кого, но как только заикнулись по поводу жалованья, он поспешно прервал:

— Об этом завтра, атаманы, завтра... еще успеем поговорить. Сегодня отдыхайте, празднуйте. Сейчас же отправляйтесь в свою команду, хорошенько проследите: никто никуда не должен отлучаться. Провиант вам доставят, императрице ничего не жалко для славных своих богатырей. К вашему возвращению все приготовили. Пируйте.

— Ишь, какой добренький, — подмигнул Юлай Кинзе.

— Указ пришел, видать.

— Разве угощение его собственное? — добавил стоявший рядом сотник Базаргул. — Наверняка с народа собрали.

Выйдя за дубовые стены тесного Детинца, атаманы внимательно приглядывались к прохожим — не исключена возможность встречи с земляками, которые могли бы порассказать о доме, о родных. Но знакомых не было, заговаривали с первыми встречными, жадно расспрашивая о том, как тут живется.

Город разросся, вышел на простор за крепостные стены. Вдоль Белой и Сутолоки вытянулись улицы. Избы и надворные постройки новые. Бревна и доски на них еще не выгорели на солнце, не выцвели от дождей. Кругом зелень. Рука человека пощадила растущие рядом огромные раскидистые дубы, березы. Поэтому кажется, что многие постройки стоят в лесу. Буквально рядом с избами порхают непуганые куропатки, с дерева на дерево перелетают глухари, слышится чуфыканье тетеревов. На подпруженных притоках Сутолоки крякают дикие селезни, гогочут белые лебеди.

Места прелестные. Вокруг города несколько рек. Даже с гор сбегают, куда ни глянь, звеня серебром, прозрачные ручьи. Сбегаясь, они образуют мелкие речушки. В их долинах и лесу полно, и выпасы имеются, и сенокосы. Об этом говорили атаманы, возвращаясь к себе в курень.

— Иван Нагой знал, где надо строить Уфу, — восхищался Кыдрас.

Юлай бросил на него быстрый взгляд:

— Он ли первым обосновал тут город?

Юламан с Базаргулом тоже принялись вспоминать, что слышали и знают.

— Прежде здесь было Нугайское городище.

— А болгарский город? Забыл?

В их спор вмешался Кинзя:

— Иван Нагой, конечно же, не первым избрал эту местность для жилья. С древности на здешних холмах возникали поселения, городища. Кстати, Ивану Нагому на это место указали сами башкиры...

Да, возвышенные берега рек и богатство природы привлекали сюда людей издавна, селились они на убах — холмах, и городища свои называли Уба. Одни племена возводили эти городища, другие во враждебных набегах разрушали их. Потом снова строились, снова подвергались разрушениям. Даже в сравнительно недавние времена на крутой вершине горы близ Караидели стояла крепость нугайских мурз. Кинзя был мальчишкой, когда друг отца Арслан Бикметов водил его по окрестностям Уфы, показывая, где прежде жили люди. Вместе с его сыном Усманом они лазали по сохранившимся рвам и крепостным валам, обнаруживали следы фундаментов жилищ, разные кости, черепки глиняных горшков, могилы на заброшенных кладбищах.

Другая гора, омываемая Агиделью при слиянии с речкой Сутолокой, где по просьбе башкир Иван Грозный повелел заложить острог, называлась Торатау. Слово это еще до принятия башкирами мусульманства означало «гора бога». Название не понравилось ни Михаилу Нагому, построившему острог, ни посаженному здесь воеводой Ивану Нагому. Крепость, обнесенную стенами из толстых дубовых бревен, прозвали «Имян-кала» — «Дубовый город». Только все равно древняя благозвучная Уба более всего запала в душу в преображенном названии — Уфа.

С каких бы незапамятных времен тут ни жили люди, не померкла красота Убы, нетронутой оставалась окружающая природа. Даже теперь рядом с домами сохранились ягодные поляны, заросли дикой вишни, густые кусты орешника.

Рассказывая друзьям историю Уфы, Кинзя приостановил шаг, рукой указывая на окрестности:

— Сколько мы с вами стран повидали, сколько земель прошли, а вот такую щедрую красоту где-нибудь встречали? Краше наших мест нигде не найти...

В курень, как обещал воевода, привезли на нескольких телегах свежеиспеченные караваи хлеба, курут и казылык, живых баранов со связанными ногами. На возах и кожаные бурдюки с кумысом.

Весь огромный лагерь пришел в движение. У воинов сразу поднялось настроение.

— Воевода угощение прислал! — радовались они.

— Ха-ай, баракат! — сотрясали воздух криками при виде турсуков с кумысом.

На таганы повесили походные казаны. Жарко разгорелись под ними костры. Овец прирезали, освежевали. Повара бойко принялись за свое дело.

Расселись отдельными группами и в каждой нашелся свой аяксы — разносчик кумыса. Среди бушман-кипчакских воинов не было в этом деликатном деле большего мастера, чем неугомонный Арзакай. Не дожидаясь, пока другие раскачаются, он первым бросил клич:

— Ну-ка, егеты, не дадим киснуть кумысу. Пусть кипят казаны и варится мясо, мы же тем временем промочим горло.

Уселись в круг. Арзакай взял выделенный на их долю турсук, покачал в руке, как бы определяя количество содержимого. Ай, надо разливать расчетливо, чтобы врем досталось. На глаз видать, кумыса маловато, тем не менее, не выказывая беспокойства, он принялся разливать его по тустакам, приговаривая:

— Ха-ай, нет предела милостям нашей матушки Лизаветы. Щедрая хозяйка. Вон ведь как угощает нас. А ежели б мужчиной был царь? Он ни сном ни духом не ведал бы о существовании таких, как мы. — Арзакай протянул тустак сидевшему рядом воину. — На-ка, опорожни, чтоб донышко заблестело!

Сосед обеими руками принял тустак, заглянул в него, не скрыв разочарования:

— Угощением называется... На язык взять — не расчувствуешь...

— Ну, ну, давай, пей, не заставляй ждать. Помни, даже в одном глотке царского угощения есть тысяча прелестей.

Куда денешься, тот выпил. И другие плеснули в рот налитую им толику. Облизывали губы, надеясь, не достанется ли по второму разу. Надеждам не суждено было оправдаться. Ладно еще, хвала Арзакаю, умудрился всем налить поровну. Пускай по небольшому глотку, но отведали и теперь за неспешной беседой сидели в ожидании, когда сварится мясо.

9

А в Детинце — праздник. В честь вернувшихся с фронта победителей воевода закатил пир, только устроен он был не для прошедших огни и воды воинов. Собрались дворяне, помещики, начальники, офицеры, жившие в Уфе и не нюхавшие пороха. Среди них героем войны сидел лишь один подполковник Уваров. Его встретили, взяв под руки, осыпая хвалебными речами. Стол ломился от изысканной снеди и разносолов, звенели чарки с дорогим вином.

Подняв первую чарку, Уваров с воодушевлением воскликнул:

— Виват, Россия!

Присутствующие спешили поддержать его здравицу:

— Виват императрице!

— Виват, виват!..

Выпив, принялись за еду. Воевода, стараясь выглядеть гостеприимным хозяином, усиленно потчевал гостей, а сидящему рядом с ним Уварову выказывал особенное почтение: следил, не пустуют ли его тарелки, налита ли чарка. В меру своей наслышанности о войне, вел угодливые разговоры.

— Не сомневаюсь, такая великая победа была достигнута лишь благодаря светлому уму фельдмаршала Апраксина. Облыжному обвинению подвергся он. Фу, интрига...

— Прошу прощения, что могла означать ретирада⁸ при наступательном марше, как не предательство? — возвысил голос Уваров.

Воевода мягко прервал его:

— Ах, дорогой Иван Иванович, на умение сделать обратную диспозицию иной раз тоже требуется ум.

— Диспозиция всякой бывает. А Степан Федорович умышленно допустил ошибку.

Уваров открыл ему, о чем думали на войне, и воевода тут же переменил свое мнение. Разговаривая вполголоса, они оба принялись ругать Апраксина. Хотя они беседовали между собой, все внимание гостей было приковано к ним. Жители окраинной провинции жаждали услышать новости из первых уст. Как только Уваров начинал говорить, все в рот ему смотрели.

Подняв чарку, к Уварову подошел один из офицеров.

— Фермора вы лично видели? — спросил он.

— Видел, и не раз.

— Уж не немец ли он? Большого старания не выказывает...

— Нет, Виллим Виллимович англичанин. Надо отдать должное, став главнокомандующим, он сразу двинул войска на Кенигсберг. Мы быстро овладели им, так как шли двумя колоннами, наступая с двух сторон. Одну колонну он вел сам, другую Румянцев. Лично мы находились в команде Румянцева. Отлично организовал он эту операцию. А вот в Кюстрине путаница получилась. Фермор полководец молодой, опыта мало. Окружили мы Кюстрин. В городе пожар, паника. Вот-вот готовы были сделать капитуляцию. А Виллим Виллимович, понадеявшись на себя, отправил Румянцева на другой участок. В тот момент, когда мы ушли, Фридрих, собрав силы, нагрянул. Что оставалось Фермору? Назад ретираду сделал... Сколько наших полегло там... Если б вы знали... А под Цорндофом Фермор опять стушевался. Когда пруссаки начали наседать, бросив армию, бросив казну, ударился в бегство. К счастью, положение спасли мы, офицеры. Еще бы одно-два таких сражения, армия вовсе села бы на мель. Слава богу, новым главнокомандующим поставили Петра Семеныча Салтыкова.

— Нашего Петра Семеныча?

— Ай да Салтыков!

Собравшиеся за столом у воеводы уфимцы знали его близко. В недавнюю бытность стареющий генерал-лейтенант Салтыков, в результате происков влиятельных царедворцев, был отослан на службу в Оренбург, где его назначили всего-навсего командиром ландмилиции. Сняв генеральскую форму, носил он выдаваемый для ландмилиции белый кафтан. Петр Семенович был человек спокойный, уравновешенный, при нем не происходило никаких скандалов. В тяжкие дни войны о старике вспомнили. Его отозвали в Санкт-Петербург, с трудом уговорили пойти в армию и в чине фельдмаршала послали на фронт. Для уфимских дворян это стало предметом гордости. За столом в честь Салтыкова прозвенели сдвигаемые чарки.

Изрядно подвыпив и разгорячась, гости принялись хвалиться своим городом и жившими здесь знатными людьми. Кто-то вспомнил о сосланном сюда Иване Никитиче, брате Филорета, сын которого Михаил Федорович положил начало царской династии Романовых. Перечислили служивших в разные годы в Уфе вице-губернаторов, воевод, других начальников. Был здесь воеводой один из Годуновых. Потом еще один отыскался из рода Голицыных. Отец героя нынешней войны генерал-поручика Румянцева утопил в крови одно из башкирских восстаний. Были, если вспомнить, Кирилов, Татищев, Аксаков...

Оренбуржец Уваров поморщился, когда принялись говорить о бывшем уфимском вице-губернаторе Аксакове.

— Коли упомянули его, тогда и про Заруцкого не забудьте, — презрительно шевельнул он бровями.

— Ну-у, не надобно бы сравнивать... Заруцкий из окружения Лже Дмитрия. Ссылку у нас отбывал, — примирительно сказал воевода.

— Негоже забывать об Ураковых, — не унимался захмелевший подполковник.

Не уловив иронии в словах Уварова, думая, что он возвеличивает его род, поручик Ураков разомлел от удовольствия.

— Да, да, в Уфе мы потомственные князья, — начал он, но никто его не слушал, мало того, кое-где за столом раздались уничижительные смешки.

Ураков молча проглотил обиду, насупился и замкнулся в себе.

10

Башкирские и мишарские атаманы наутро снова собрались в канцелярии. Вчера воевода Мещерский обещал поговорить с ними, да видать запамятовал. В канцелярии никому до них не было дела. У всех глаза красные, лица похмельные.

После томительного ожидания все-таки дождались воеводу. И он был не в лучшем состоянии, держался за голову и постанывал. Его обступили, спрашивая, когда будет выплачено жалованье. Мещерский, страдальчески морщась, ткнул пальцем в окно, выходящее на восток:

— Там, там ваши деньги. Как доберетесь, получите сполна.

Вот и все. Не пожелал больше разговаривать. А ведь в дорогу надо готовить провизию, обновить поизносившуюся одежду, лошадей приобрести. Время проходит. Поступит приказ, и Уваров поведет их дальше. Если б разрешили наведаться домой, не было б печали. Своим воинам Кинзя не пожалел бы собственного табуна. Для состоятельного старшины дать с десяток верховых лошадей ничего не стоит. Только ведь не отпускают.

Кинзя решил обойти базар в надежде, не встретится ли кто из нужных ему людей. Народу было много. Кое-какие знакомые попадались, с некоторыми Кинзя разговаривал, но люди эти ничем бы не могли помочь ему — беднота. Актуган, сопровождавший его, кого-то увидел, метнулся в сторону и исчез. Немного погодя из толпы вместе с ним вынырнул плохонько одетый парень с бойкими глазами и реденькими веснушками на лице.

— Кинзя-абыз! — воскликнул он с неподдельной радостью.

— Алпар, ты ли это?! — опешил Кинзя от неожиданности. — Как ты здесь очутился?

— Вместе с турей⁹ приехал. Помогаю ему.

— А где он сам?

— Там, — махнул рукой Алпар и повел их за собой.

Оба парня весело переглядывались, возбужденные встречей, шли рядышком, и Кинзя невольно залюбовался ими. Не забыли друг друга. Разве первая встреча забывается? Незадолго до войны, во время восстания Батырши, узнав, что на дом Арслана-батыра готовится набег, Алпар вместе с Актуганом помогли Аим с детьми спрятаться среди гор, спасли скотину, вещи. Такая дружба памятна. Да и было о чем поговорить молодым людям. У Актугана вопросов и просьб немало. И все они касались Эньекай.

Кинзе тоже приятно было увидеть своего юного помощника, с которым когда-то ходил в Азов и не от одной беды избавился благодаря его бойкости и находчивости.

«Парень-то славный, толковый, а счастья нет, — с жалостью подумал о нем Кинзя. — Самая пора жениться ему, да где взять калым — одеться не во что. Бай свою выгоду гнет, на работника не расщедрится».

Алпар был работником у Алибая, сына Мирзагула, старшины Кырк-уйлинского юрта. С детских лет Алибай с Кинзей, несмотря на несходство характеров, связаны закадычной дружбой. И сейчас их неожиданная встреча на уфимском базаре вызвала бурную радость. Обнимутся, отступят на шаг, оглядывая друг друга, снова обнимутся, крепко тиская один другого в порыве чувств.

— Вот здорово! — сиял Алибай, хлопая Кинзю по плечу. — Само небо благословило нашу встречу, кушага!¹⁰

— Знать, суждено было свидеться, — улыбался Кинзя.

— С доблестным возвращением!

— Рано поздравлять.

— Вай? — У Алибая щелочки глаз приоткрылись, заостренные кончики высоких бровей поднялись еще выше. — Как тебя понимать?

— Предстоит дальнейший путь. Поход не окончен.

— Дойти до родных ворот и...

— Царская служба, — вздохнул Кинзя.

— Это уж так, и мы цареву службу исполняем, — не преминул поважничать Алибай — мол, и он лежмя не лежит в тяжкое для страны время. — Собираем средства, готовим лошадей для армии.

Кушага оставался самим собой — всем своим видом стремился показать, что из всех людей на базаре он является наиболее видным и представительным. Хлебом не корми — дай поважничать. Кинзя обратил внимание на его одежду: шитый дорогими узорами елян, бухарский шелковый пояс, украшенный серебряными бляхами и самоцветами, дополняет наряд опушенная мехом чернобурой лисицы богатая шапка. Друг по-прежнему любит выхваляться.

— О войсковых нуждах пекусь, вот лошадей привел...

Услышав это, Кинзя воспрянул духом. Говорят, желание слепого — иметь два глаза. «Уж не сдавать, а продавать, наверное, приехал, тем не менее весьма кстати», — подумал он.

— Ну, идем, посмотрим на твой товар.

— Если похвалишь, покажу.

— Без похвалы не останешься.

— Нет, прежде угоститься надо. Разве можно не отметить встречу? Айда, айда... — Алибай силком потянул друга к стоящей на краю базарной площади легкой кибитке, своему временному пристанищу. Собранное Алпаром на скорую руку угощение оказалось достойным праздничного табына.

— Моя Суюрбика позаботилась. Можно подумать, предвидела нашу с тобой встречу. Давай, налегай! Ну-ка, отведай приготовленный ею кумыс...

От кумыса язык хозяина еще больше развязался, но щебетал он лишь о себе. Суюрбика, оказывается, родила ему еще одного мальчика. Умножилось за эти годы богатство. Сейчас он меньше внимания уделяет торговым лавкам в Стерлитамакском яме и отцовскому аулу, в долине Демы в новых владениях основал названный своим именем аул Алибаево. От него до Уфы близко, считай, рядышком. Оптом продает казне топленый жир, скупает в разных местностях лошадей.

— Нашел себе занятие, — неодобрительно отозвался Кинзя.

— Да ведь не за бесплатно, кушага. Прибыль большая.

«В наживе все его помыслы», — подумал Кинзя. Кто-то на войне проливает кровь, кто-то в нищете мается, а у него весь смысл жизни накопить побольше богатства. По этой части Альби превзошел даже своего отца, юртового Мирзагула. Хоть ради приличия расспросил бы о войне. Но его, баловня судьбы, война обдает теплым ветерком. Войскам нужны масло, мясо, лошади. В бездонную суму Алибая ручьями стекаются деньги...

Давние друзья, а оба они очень разные люди. Даже когда идут вместе, так и кажется, что один стремится идти по солнечной стороне улицы, другой остается в тени. Кто из них на солнечной стороне — сразу и не скажешь. Во всяком случае Алибай в холодную пору любит солнышко, а в жару предпочитает тенек.

Посидев ради приличия в кибитке, Кинзя встрепенулся.

— Пойдем смотреть лошадей.

— Айда, кушага, айда.

Алибай пригнал на базар чуть ли не целый табун. Кинзя с придирчивостью знатока останавливался возле каждого коня. Не придерешься, один лучше другого, все ухоженные, сытые, сильные. Что на грудь, что на ноги посмотри — крепки и здоровы. На них смело можно отправляться в дальний путь и воевать с любым врагом.

— Лошади у тебя действительно достойны похвалы, — одобрил Кинзя, глаза у него разгорелись. — Знаешь что, отдай-ка ты их мне.

Ему самому хватило бы одной лошади взамен игреневой, отданной Нарбаю. Однако он думал и об остальных воинах, Алибай, восприняв его слова за шутку, хитровато прищурил глаза.

— Для тебя разве жалко? Всех забирай.

— Нет, всех не надо. Двенадцать требуется.

— Считай, что я дал их тебе, но забираю обратно взамен суюнче¹¹. Такое тебе сообщу, что сам еще дюжину добавишь.

— Шутишь?

— Да нет же...

Алибай молчал, испытывая терпение, все так же хитро улыбаясь. Какая приятная новость имеется у него? Что-то с домом связано? С кем, с Аим? Или с Алией, Сляусином?

— Ну, выкладывай, не дурачься. Суюнче говорят сразу же, при встрече.

— Нет, эту сразу нельзя.

— Шайтан с тобой. — Кинзя сердито отвернулся, напуская на себя вид, будто ни лошади ему не нужны, ни новости. А друг продолжал подзадоривать:

— Меня считаешь жадным, а сам... Что дашь в суюнче? Я бы на твоем месте...

— Да ну тебя...

— Так и быть, скажу, кушага. Веришь ли, нет ли — Тузунбика жива.

— О господи, правда?! — Кинзя резко повернулся к нему, переменясь в лице.

— Истинная правда, жива!

— Все-таки имеется высшая справедливость на небесах, — произнес Кинзя, все еще оглушенный новостью.

Еще в детстве его с Алибаем родители прочили в свояки. Произвели обряд наречения с двумя рожденными от одной матери сестрами, заставив по обычаю куснуть слегка ухо сговоренной. Старшая из сестер Суюрбика со временем стала женой Алибая. Тузунбика была нареченной Кинзи, да не выпала им судьба быть вместе. Поначалу отвергнув ее, впоследствии он вспоминал о ней часто. Знал о ее страданиях, когда, выйдя замуж за другого, она не нашла счастья. Любящая его до беспамятства, ничего не страшась и готовая пожертвовать своей жизнью, Тузунбика сделала все от нее зависящее, чтобы спасти его семью от Сатлыка, но жестоко пострадала при этом сама, исчезла бесследно, и воспоминания о ней не раз терзали сердце Кинзи угрызениями совести. Пока при вспыхнувших волнениях он исполнял поручение своего народа, наводя мир с киргиз-кайсаками, дошли слухи, что бедную женщину жестокий старшина Сатлык Явкаев продал в рабство. После не было никаких вестей. Теперь вот друг Алибай стоит в ожидании вознаграждения за суюнче о своей же свояченице. За это, право, не жаль отдать и косяк кобылиц.

— За новость благодарен, мой друг, — сказал Кинзя, не сводя пытливого взгляда с Алибая. — Дай бог ей прожить долгую жизнь. Вернулась она?

— Нет... Живет среди кайсаков.

— Кто сообщил?

— Вон тот мой работник, Туктагул. — Алибай кивком головы показал на потрепанного мужичишку с глуповатым лицом. — Посылал я его в степь за курдючными баранами. Так он, негодяй, чуть ли не половину по пути растерял. Раззява! Одни убытки от него. За всю жизнь ему не расплатиться. Таких баранов...

Туктагул, услышав свое имя, поспешно шмыгнул за кибитку — кабы чего не вышло.

— Он в степи ее встретил? — допытывался Кинзя, досадуя на Алибая, затеявшего разговор о баранах и нерадивом работнике.

— Да, на земле кайсаков. Там ее повстречал.

— Ты посылал кого-нибудь разузнать, как ей там живется?

— Нет. Подходящего случая не было.

— Как же ты не проявил участия? Может, ей плохо. Надо было самому съездить, привезти не насовсем, так в гости, дать побыть в родных краях. Ведь не чужая тебе, родня. Суюрбика порадовалась бы.

— Случая, говорю, не было, — пробормотал Алибай и потупился, как бы осознавая свою вину.

— Да, ты без выгоды лишнего шагу не сделаешь.

— Я...

— Ты, наверное, и моих за это время не проведывал, не заглядывал в аул.

— Дороги не выпадало, — вынужден был признаться Алибай. — Однако интересуюсь время от времени. Слышал, у твоих все в порядке.

— Это я и без тебя знаю. Вижу, погряз ты в барышах, совсем в прасола превратился.

Ни тени обиды не промелькнуло на лице Алибая, словно Кинзя не о нем говорил, а о постороннем человеке. Не принимая близко к сердцу его упреки и считая, что нельзя сердить дернувшегося из трудного похода человека, все еще старался поднять ему настроение.

— Ладно, кушага, сильно не переживай. Дело исправимое. Освободишься от службы, сам съездишь в степь, привезешь свою Тузунбику, — сказал он примирительно положа руку на плечо Кинзи. — Говорил, лошади тебе нужны.

— Разве не для воеводы ты их привел?

— Они и тебе подойдут, кушага. Воевода немного может подождать. И в щедрости тебя с ним не сравнить. А звон золота, сам знаешь, мертвого заставит зашевелиться.

— У меня не только золота, даже серебра пока на руках нет, — огорошил его Кинзя. — Если суждено вернуться, видит аллах, за все отплачу сторицей.

— Верю, кушага, охотно верю. Какие могут быть счеты между нами, — заюлил Алибай. — Но ты прав, воевода может рассердиться. О, упаси всевышний от его гнева! Житья не даст...

— С Мещерским я берусь уладить дело. Приведешь ему попозже сколько надо.

Алибай, окончательно припертый к стенке, упавшим голосом пролепетал:

— Разорить меня хочешь, кушага...

Кинзя посмотрел на него с насмешливой улыбкой и отвернулся, намереваясь уйти. Обидно было, конечно, ведь обратился с просьбой от безвыходности. Но и унижаться не привык, даже перед другом. Этого еще не хватало!

Алибай пытался всячески оправдываться перед ним, жаловался на убытки, прибеднялся, однако и в глазах Кинзи боялся пасть низко, ловко вывернулся, с напыщенностью произнеся:

— Разве с близкого друга берут деньги? Выбирай себе самого лучшего коня — дарю!

— Оставь его себе, — сказал Кинзя, добавив, что одну-то лошадь где угодно раздобудет, хотя бы у того же Уракова.

11

Всего два дня постояли в Уфе, на третий начали готовиться в путь. С утра атаманы толкошились в канцелярии, ожидая указаний. Вышли к ним от воеводы подполковник Уваров с поручиком Ураковым.

— Люди готовы? — спросил Уваров.

— Готовы, — бодро ответил главный атаман Кыдрас Муллакаев.

Подполковник энергичен и по-боевому собран. На нем новый сюртук. Новая, с иголочки, треугольная шляпа. Белые букли парика напудрены и благоухают духами.

Уваров ушел доделывать последние дела, а поручик намеренно задержался в канцелярии, подошел к Кинзе.

— Весело провели время в Уфе? — спросил он, обращаясь на русском языке.

— Путались под ногами, какое веселье, — честно признался Кинзя. — Отлучиться не позволили, а на базаре лошадей не приглядел. Не вышло. Денег нет, а в долг не верят. Жалованье нам так и не дали.

— Вижу, озабоченный ты какой-то, — сказал Ураков и сочувственно добавил: — Не печалься, лошадку я тебе дам. Выберешь, что надо.

— Мне не одну надо, с десяток.

— Ага... Подумаем, дружок.

После полудня была дана команда к отправлению. Можно было бы выйти в путь и завтра утром, обычно это делается спозаранок, но Мещерский поторапливал. Не терпелось воеводе спровадить подальше с глаз долой башкирскую и мишарскую команды.

Направление взяли в сторону Сибири. В таких случаях глубокую и быструю Караидель преодолевали у подножия Ногайской горы на Каменном перевозе или чуть повыше. Но там, на противоположном берегу, пойменные луга ямистые, дорога вязкая и болотистая. Акназаровский перевоз удобнее. Еще в прежние времена, когда правили ханы, спуск с Лысой горы проходил мимо урдуги — ханской ставки. После переправы удобная дорога вела вдоль опушки Аблаева леса. Однако Уваров с Ураковым повели войско по недавно проложенному пути.

У отдохнувших коней шаг бодрый. Кудейцы, айлинцы и катайцы выдвинулись в голову колонны, как бы спеша быстрее достигнуть лежащие впереди родные места. А юрматинцы, кипчаки, табынцы, удалявшиеся от своего края, где им так и не удалось побывать, напротив, придерживали лошадей, часто оглядываясь назад, словно в чем-то обманутые.

Дорога огибала овраги с ручьями, впадающими в Сутолоку — сама река пряталась в густых лесах. Близко подступали луга, пашни. На просторных полянах паслись стада, косяки кобылиц. Встречалось много деревенек и хуторов. Уфимские дворяне, чиновники, пушкари, инвалидные солдаты издавна начали получать здесь земельные наделы, от имени царя они отводились воеводами согласно чину и положению. В последние годы усилился приток обедневших дворян из центральных губерний. Городу давно никто не угрожал так, чтобы жить взаперти за крепостными стенами, поэтому селились имениями поодаль от него.

Из разных краев и разной судьбы собрались люди. Одни из них, как Левашев, Черников, Глумилин — из русских губерний. Вавиловы, Сокуровы — московские люди, помещики Каловские — иностранцы. Кадомцевы — мишари из-под Казани. Они недавно приняли христианство и переведены на положение казенных крестьян, исполняют цареву службу. Зубовы происходят от баскаков. Уваровых по происхождению относят к потомкам Минчак Касая. Тимашевы — бывшие татары. Много имеется нугайцев. Их прадеды были изгнаны Иваном Грозным с берегов Яика, Агидели, Демы, Волги, с башкирских, татарских и чувашских земель, но со временем они, перейдя в христианскую веру, поустраивались на государеву службу, снова расселяясь по тем же местам. Нугайская беднота, смешавшись с башкирами, издавна обжилась здесь. Языки близкие, обычаи сходные. Нугайцы побогаче стали усердными слугами русского престола. Из них Кинзя с неприязнью выделял Урусовых. Слышал о том, что один из них разгромил в Симбирске Степана Разина. Другой в Орске, в Сакмарской крепости, проводил большую устрашающую экзекуцию мятежных башкир, чему он сам в отрочестве стал свидетелем.

За деревней Глумилино добрались до караульной избы. Когда-то здесь были выкопаны глубокие рвы в узком перешейке между Караиделью и Агиделью. Рвы за ненадобностью полуобвалились, заросли по краям травой и кустарником. Сгнил ограждавший их частокол. Сохранилась лишь скособочившаяся старинная башня, служившая седьмыми воротами городской крепости, где проверяли входящих и выходящих. Для обороны местность очень удобная. Вдоль ограды и на башне несли дежурство часовые, отсюда хорошо проглядывались и лежащая позади Уфа, и открывающаяся дорога на сибирскую сторону. Ныне надобность в часовых отпала. Лишь один смотритель караульной избы выполз на завалинку и подслеповатыми старческими глазами смотрел из-под ладони на проходящее мимо войско.

Ураков, подъехав к Кинзе, кнутовищем показал на темнеющую впереди чернолесьем долину Караидели:

— Вон ту гору видишь?

— Вижу, приметная. Не ее ли называют Шугуровской?

— Она самая. Мое имение как раз у ее подножия. Справа тоже мои владения, там аул Ураково. Двумя деревнями живем. Земли предостаточно, житье привольное. — В голосе Уракова прятались хвастливые нотки. — На Караидели мы паром поставили. Подводы с обозом на нем переправятся. За ночь всех перевезут. А всадники вплавь. Будут ждать на Шакшинской поляне.

— Ты разве с нами не поедешь? — спросил Кинзя.

— Нет, я просто провожаю. Хочу показать тебе угодья, дом. Сегодня будешь моим гостем.

— Негоже мне отрываться от своих, — пробовал отговориться Кинзя, недоумевая: странно, чем объяснить его знаки внимания?

Ураков был настойчив:

— Поутру догонишь своих, раньше завтрака не тронутся. Да и просьбу твою хочу выполнить...

Кинзя не стал противиться, хотя и не испытывал большого желания быть гостем в чужом доме. Впрочем, нет худа в том, если закрепить знакомство. Ведь куда бы ни поехал, желательно иметь людей, которые могли бы принять уздечку твоего коня. Поручику, возможно, хочется поговорить поближе, открыть какую-то тайну.

Полки, оставив слева Шугуровскую гору, спустились к тугаям Караидели и прямиком направились к Князевской переправе. Кинзя остался с поручиком Ураковым.

Княжеский аул Шугуровка был небольшим, но впечатлял обширными усадьбами, высокими вместительными домами и крепкими постройками. В каждом дворе русские ворота — глухие, сколоченные из досок, с входными калитками сбоку. Подъехали к добротному бревенчатому дому. Распахнулась калитка, выглянул мальчик лет десяти-двенадцати.

— Тимербек! — обратился к нему хозяин. Однако мальчик смотрел непонимающе, словно окликнули не его. — Ты что, свое имя позабыл? Прими у гостя коня!

Мальчик взял лошадь за уздцы. В этот момент из дома вышел длинноволосый старик с короткой бородкой и закрученными вверх усами, в домашнем поношенном сюртуке. Степенно подошел к ним.

— Мой отец, — представил его хозяин.

— Капитан в отставке, — добавил старик. — Звать Григорием.

— По-нашему Байсунгар, — поспешил объяснить поручик.

Он отрекомендовал Кинзю, затем, отозвав отца в сторону, что-то шепнул ему на ухо. Тот удалился и, должно быть, наказ сына передал домашним — все они обрели нугайский облик. Сноха, только что промелькнувшая по двору в русском сарафане, моментально переменила его на длинное до пят платье, камзол без рукавов, на голову повязала платок. Правда, держалась она свободнее, чем мусульманские женщины. Подошла к Кинзе сама, поздоровалась.

— Гостя привел, Кутлугбек?

— Да, Кинзя-абыз пожаловал. Встречай, кошонса¹².

— Гость в доме — для хозяев радость, — сказала жена. — Милости просим.

Сама хозяйка ушла в летник. Указывая на него, Кутлугбек не преминул заметить:

— Как видишь, у нас тоже аласык имеется — летом хозяйствуем там. Жизнь ведем на старый, на нашенский лад.

Действительно, в их быту можно было подметить и русские черты, и башкирские. Сохранили на всякий случай национальную одежду, знают язык. О том, что у них двойные имена, Кинзя ведал и раньше. Ураковы тоже остались верны этому обычаю. Неизвестно, какое имя дано жене при крещении, а по-ногайски ее зовут Аксулу. Свекровь — Карашаш.

Всяк в доме старался выказать Кинзе уважение. Старик Григорий-Байсунгар помог снять кафтан, какая-то девушка из летника вынесла кумган, полила воды умыться, подала полотенце. Тем временем Аксулу со свекровью накрыли праздничный стол.

Кинзя удивлялся тому, что в доме все знают о нем. По-видимому, разговоры касательно его велись здесь и прежде. Но почему и с какой стати они так расположены к нему? За столом при разговоре ничего не удалось выяснить. Поручик познакомил с некоторыми наиболее интересными уфимскими новостями. Очень словоохотливым оказался его отец, но старик говорил лишь о своих сыновьях, о каждом из родственников в отдельности. Перечислил два поколения, три поколения родни. Она оказалась многочисленной. И четвертое поколение имелось, и пятое...

— Родовые корни у нас глубокие. Из живущих здесь мы единственные князья. Наши предки первыми заложили основу нынешней Уфы...

— Нехорошо угощать гостя одними разговорами, — прервал его Кутлугбек, недовольный пространными речами отца. — Кинзя-абыз про все это, наверное, знает.

— Абыз умеет и сам рассказывать, и людей слушать, — уважительно сказал Байсунгар. — Не так ли?

— Верно, так, — подбадривающе кивнул ему Кинзя. В рассказах старика действительно иной раз проскальзывало то, о чем он не знал и не слышал. В Иване Нагом, уверял старый князь, тоже нугайская кровь текла. Его прозвище о том свидетельствует — не Нагой он, а Нугай. Белый царь велел построить Уфимскую крепость для того, чтобы не приходилось далеко возить ясак, построил по просьбе башкир для защиты от сибирских ханов, а послал он сюда людей, знавших места, обычаи башкир, их язык. В те времена, когда Иван Грозный завоевывал Астрахань, черкесы по своей воле приняли подданство России, их князь Тимерук по требованию царя, в знак верности, отправил к нему аманатами-заложниками своих сыновей, единственную дочь и многих других сородичей. Так как жена Тимерука была из нугайцев, то и детей начали кликать Нугаями, переиначив потом в Нагих. Многие родичи жены Тимерука стали нукерами в царской дружине, среди них были и предки князей Ураковых. Когда Иван Грозный женился в седьмой раз, то взял он в жены ту самую дочь Тимерука. Ее окрестили в Марию Федоровну. С той поры близкая родня Марии заняла влиятельные посты в царском окружении.

— У нас, Ураковых, земли много, — не преминул похвастаться старик. — В прежние времена каждому из нас царь дал письменные ярлыки. Потому служим престолу верой и правдой, долг платежом красен.

В самом деле, княжеские владения обширны — и на уфимских холмах, и вдоль Сутолоки, и за Каменным перевозом. Большей частью эти наделы были даны в 1590 году, когда воеводой в Уфе сидел Михаил Нагой, а милостями был обласкан прибывший вместе с ним Урдак-мурза — Андрей Федорович Ураков. А вот эти места на Шугуровке, вдоль Караидели, как боярскому сыну, за верную службу выделены были в 1613 году одному из дедов по имени Иван Андреевич. Другой дед, Дмитрий, сам был воеводой во времена восстания Алдара и Кусима. Он еще более укрепил род Ураковых. Князья получали все новые и новые владения, делили их между своими детьми. Попутно прибрали к рукам то ли обманом, то ли угрозами общинные земли башкир в Кубовской волости вдоль речки Белекес. И у Байсунгара имеются там крупные наделы, поставлен хутор для летних кочевок.

Кинзя каким-то подспудным чутьем угадывал, что Байсунгар не просто расхвастался, а преследует цель показать, как они богаты. Зачем? Причину понять пока было трудно.

Ужин был подан на русский манер — на столе, но посуда и еда в башкирском духе. Кумыс принесли в долбленом деревянном бочонке, разлили в расписные тустаки. На деревянном блюде — мясо, в деревянных мисках — шурпа.

— Не стесняйся, Кинзя-абыз, налегай, — хлебосольно угощал Кутлугбек.

— Или душа не лежит, что мы христиане? — с беспокойством спросил Байсунгар. — Понимаешь ли, абыз... приходится блюсти православие... Однако мы и свои обычаи чтим... Еда, сам видишь, башкирская. Читаемые книги тюркские, вон они, — он кивком показал на угол, где рядом с полкой были прикрыты занавеской иконы. Поднялся из-за стола и для вящей убедительности взял с полки одну из книг. — Гляди. «Альфе Лейла ва Лейла...» Да. «Тысяча и одна ночь».

После обильного угощения, встав из-за стола, вышли на улицу. Вечерний воздух приятно посвежел. Спускались сумерки. От близкого князевского перевоза доносились людские голоса и стук колес погружаемых на паром подвод. Переправа обозов продолжалась.

Возле ворот в глаза Кинзе бросился прибитый к столбу жестяной герб, в сгущающейся темноте еще можно было различить рисунок.

— В твоей родовой тамге, оказывается, два хилала, — сказал Кинзя.

— Да, два полумесяца, — ответил Кутлугбек.

Кинзя слышал, что в Москве имеется специальная книга, в которую записывают всю родословную дворянина и определяемый ему герб. В Ураковском гербе нарисован большой крест. Под ним новорожденный серп месяца. Не один, а сразу два. Это означает, что дворянин прежде был мусульманином, а потом перешел в христианство. «От Христа у них все дворянство, чины, богатство, но и перед аллахом не забывают заигрывать», — подумал Кинзя.

У ворот осадил коня юноша приятной наружности, если судить по мундиру — учащийся военной школы. Спрыгнув с седла, отдал честь:

— Здравия желаю! — На вопросительный взгляд Кутлугбека ответил: — Ездил на хутор к одному товарищу.

— Мой сын Ташбулат, — сказал Кинзе поручик. — Пишется Михаилом.

Ташбулат по одежде Кинзи догадался, что человек этот, вероятно, возвращается с войны; глаза у него загорелись, с восторженной пылкостью он так и спросил:

— Вы были на войне?

— Был.

— Он герой генеральной баталии, — пояснил отец.

— Браво, браво! — воскликнул юноша.

— Мой внук горит желанием принять участие в сражениях, — сказал старик Байсунгар.

— Пускай не торопится, еще успеется, — произнес Кинзя, проникаясь теплыми чувствами к юноше.

— Но ведь без меня может кончиться! — горячился Ташбулат.

— Большой спешки нет, война продолжается.

— Неправда! Почему же тогда вас вернули?

— Таково царское повеление.

— Враги у нас имеются не только на западе, — вмешался поручик. — Неспокойно за Иртышом. Китайский богдыхан может оказаться опасней Фридриха.

— А-а, — протянул юноша, начиная понимать. — Значит, на Сибирскую линию...

Кинзя сразу навострил уши. «Вот что до сих пор скрывали от нас, — промелькнуло у него в голове. — А отец с сыном невзначай, или же считая его своим человеком, раскрыли секрет».

— Не исключено, заварится там каша, — продолжал поручик. — Во-первых, джунгарский кантайша Амурсана. Еще три года назад он проявил непокорство Китаю, пытался высвободиться из-под его протекции. От нас помощи просил. Во-вторых, не исключена возможность нападения самого Китая. Воспользуется тем, что мы увязли в войне с Фридрихом, ударит в спину. Амурсана для него подходящий повод.

— А если тот князь, договорясь с китайцами, повернет против нас? — выразил сомнение Кинзя.

— И такое может статься...

Когда легли спать, Кинзя долго не мог заснуть от одолевающих его мыслей. «Вот почему возвратили нас, почему торопят, не дав возможности даже дома побывать, — думал он. — Джунгарцы... Китайская опасность...» В этом вопросе Ураков слегка приоткрыл завесу, но само его поведение оставалось загадочным. Уговоры переночевать у него, стремление чем-то угодить, желание выказать верность мусульманству, похвальба знатностью, богатством. Все неспроста, но в чем причина? Почему не кому-нибудь, а только ему одному из всего башкирского войска знаки внимания, дружеское гостеприимство? Сколько ни ломал Кинзя голову, ответа на мучивший его вопрос не мог найти. Спросить напрямик хозяина — невежливо, сам же он ни словечком не обмолвился.

Утром Ураков выставил перед Кинзей шесть превосходных верховых лошадей.

— Вот тебе, что желал, — сказал он, улыбаясь с довольным видом.

— Себе не в убыток? — нерешительно спросил Кинзя, продолжая удивляться щедрости хозяина.

— Есть у меня на лугах кобылицы.

— Спасибо. Пускай снизойдет милость божья на твой дом. Записку напишу, мои домашние отдадут сполна.

— Нет, нет, когда сам вернешься, — горячо запротестовал Ураков.

К луке седла одного из коней привязали дорожную суму с провизией.

Байсунгар-Григорий, выйдя к воротам, сказал:

— Желаю скорейшего благополучного возвращения.

Ураков с сыном намеревались проводить Кинзю до перевоза, но проехали с ним до расположения команды и сопровождали вплоть до границ своего нового хутора, называемого Князевским.

Слева, на речке Таушке, остался большой хутор новокрещеных мишарей Кадомцевых. Затем, в верховьях Юрмашки, прошли аул Атаево и выбрались на тракт, ведущий в Сибирь.

12

Колонна сильно растянулась. Если ее головная часть уже перевалила за сырт, середина находится в низине, а хвост только еще спускается с горы. Птица с высоты своего полета увидела бы длинную пеструю ленту, шевелящуюся на дороге.

Это древняя караванная дорога, пересекающая горы Урала. В прежние времена она вела от города Болгар, затем от Казани шла вдоль реки Сулман — Камы, тянулась по горам среди скал и ущелий, выходила к реке Исеть; отсюда отправлялись на Ирбитскую ярмарку, отсюда снаряжались торговые караваны в Бухару, Хорезм; по ней мчались всадники, ехали купцы, путешественники. Ныне она — дорога военная, ямская, этапная.

А пока приближались к своим владениям кудейцы, айлинцы, катайцы. Им повезло — кому-то из них посчастливится домой заглянуть. Кинзя видел, как его друг Юлай Азналин вовсе покой утратил. Томится, сжигаемый нетерпением, сердится, что колонна продвигается медленно — сам он готов был вскачь помчаться вперед. Когда достигли извилистой речки Лобовки, метнулся к Кинзе.

— Мои джайляу начинаются, — радовался он, словно ребенок. — Вот и повидаю своих, ай! Азнабику, детей...

— Салават твой, поди, подрос, — сказал Кинзя, зная, как любит Юлай младшего сына.

— Конечно, подрос! Батыром будет!

На стоянке всю ночь у костра Юлая вились кудейцы из ближних кочевий. Сколько радости, сколько восторгов — обнимаются, звенят голоса. Но омрачали встречу не очень отрадные новости. К утру Юлай осунулся, почернел, будто уголек от ночного костра. Куда подевалось его вчерашнее приподнятое настроение.

— Бары захватывают землю, — поделился он с Кинзей своей кручиной. — Межевые разметчики Твердышева, говорят, объявились на Симе. Там земля моего аймака. Отправил кое-кого разузнать подробности.

Ближе к следующему вечеру посланные Юлаем люди вернулись обратно.

— Значит, Шаганай продает? — с горечью переспрашивал Юлай.

— Он. Мулла Идрис тоже подпись поставил.

— На какие джайляу замахнулись?

— Говорят, большей частью в устье Курюка.

— Но там ведь вдоль всего Сима владения нашего аймака!

Гонцы умчались. Наутро явились другие. Даже к подполковнику Уварову столько курьеров не наезжало. От удивления у него усы обвисли, он насторожился. Спросил:

— Твою землю трогают?

— Всех кудейцев. Земли — родовые. Всем принадлежат.

— Завод ставят?

— Ставят... Я на войне ходил, а здесь тем временем...

Не договорил Юлай, сдержал бушующую ярость. Отвернулся. Какой толк делиться с Уваровым своими печалями? Он из господ, а ворон ворону глаз не выклюет. На сторону заводчика встал, внушает:

— Земельный вопрос по закону решается. Без закона никто не посягнет. Делается это по разрешению губернатора, через горное управление...

И эту ночь Юлай провел почти без сна. Друзья сочувствовали ему, держали совет, чем помочь.

— Юлаю надобно быть здесь, — сказал Базаргул. — Попросим начальника. Пускай оставят.

— Верно, его службу мы сами справим, — поддержал Юламан.

Кинзя придерживался того же мнения, хотя и не был уверен в успехе. Но говорят же — попыток не в убыток. Уломал Кыдраса Муллакаева, через него обратился к Уварову. Тот и слышать не хотел.

— Ладно, — примирился Юлай. — Буду хлопотать, как вернусь. Не позволю землю топтать.

На лугах в пойме Сима остановились покормить лошадей. Юлай поднялся на холм и долго глядел на извилистую ленту реки и долину, обрамленную кудрявыми липовыми лесами, тронутыми желтизной осени.

— А ведь все это было полностью нашим, — с горечью сказал он друзьям и, тыча пальцем в пространство, перечислял, на каком из тугаев летовал на джайляу, где стояли юрты, где ставились загоны для скотины.

Показались несколько всадников, скачущих по луговине напрямую к холму. Примчались повидать Юлая земляки, услышав о нем от гонцов. Разговоры велись об одном и том же: барские стада уже пасутся близко от их кочевий, всюду хозяевами ходят межевые. Только ли это? В неприкосновенном прежде девственном лесу слышатся топоры, визг пилы. Сами башкиры, почитая за тяжкий грех, ни одного дерева там не рубили.

Соплеменники Юлая только зубами скрипели от бессилия. Они бы готовы наброситься на людей, валящих в лесу священные деревья, прогнали бы их прочь, да нельзя, возможности нет такой. Барин успел принять меры. Вокруг полным-полно солдат, конные казаки разъезжают, стражников много.

— Выше головы не прыгнешь, — успокаивал Юлай распалившихся земляков. — Нарветесь на беду. Как вернусь, поищем управу. Однако и вы не дремлите. Пускай ничто не ускользает от ваших глаз и ушей.

Поглядеть на него со стороны — само спокойствие. Не позволил он выплеснуться наружу огню, пылавшему в груди. Лишь сухой комок застрял у него в горле, да голос охрип. Но душа горела. Земельные наделы аймака все сужаются и сужаются. Их потеря равна утрате вотчинности, уничтожению общинных основ, завещанных дедами и прадедами. Это угасание сил всего рода. И в мыслях Юлай срывал зло на Шаганае — не о людях, а лишь о себе печется он, барсучье племя...

Когда для подготовки очередного ночлега Уваров вызвал к себе маркитантов, к нему подошел Юлай.

— Ваше высокоблагородие, давайте сегодня остановимся на моем джайляу, — предложил он.

— Далеко это?

— До вечера можно дойти.

— Коли так, скачи вместе с ними.

Группа маркитантов отделилась от общей колонны, устремясь вперед.

Перевалили через несколько гор, покрытых густыми лесами. Из скальных расселин, журча, вытекали мелкие роднички. Потом ехали долиной речки Усть-Канды. На проходящей здесь Сибирской дороге встретилась русская деревня Муратовка с большой церковью. Юлай показал:

— За сыртом мой джайляу. Аул вон там, подальше. Азналино называется.

Маркитанты облюбовали для общевойскового лагеря просторную поляну между Муратовкой и речкой Усть-Канды и остались там. Юлай с несколькими спутниками поспешил в свой аул. Вдруг пред ними предстали три всадника. Впрочем, всадниками назвать — мальцы. Один из них, самый меньшой, лет восьми, хлестнул коня камчой и поскакал навстречу. На нем короткий камзол, к седлу приторочена игрушечная пика, за спиной миниатюрный лук и колчан со стрелами — полное воинское снаряжение, прямо-таки истинный джигит, маленький азамат.

— Мой младший малай, — встрепенулся Юлай и рванулся к нему.

Мчится Юлай, издавая ликующий воинский клич. Ему навстречу мчится сынишка, как если б батыр вышел на единоборство против батыра. Вздымая на дороге пыль, сближаются друг с другом. Совсем немного осталось... поравнялись морды коней... Сын Юлая, этот маленький батыр Салават, привстал в седле, высвободил ноги из стремян, метнулся к отцу и на лету ухватился за его плечи. Юлай схватил сына в охапку, поднял и усадил перед собой. Сивый конь Салавата по инерции проскочил мимо, затем, сделав круг на поляне, повернул обратно, догнал их и пошел на полкорпуса сзади от юлаевского Турсаная, как это делают запасные лошади.

Отец и сын как бы слились в одно целое, ребенок не хотел покидать объятий отца.

— Атай! Атайым!

— Улым! Батыр мой!

Чуть раскосые темные глаза мальчика блестели от счастья.

— Ну, пересаживайся на свою лошадь, — сказал Юлай, намереваясь помочь сыну, но Салават опять прилип к нему.

— Нет! Я хочу вернуться на Турсанае! В его седле я провожал тебя на войну. — Салават, нагнувшись, обнял коня за шею.

Отец уступил, пересел на сивого. А Салават поудобнее устроился в седле Турсаная, взял поводья, крепко обхватил его бока ногами — до стремян они не доставали. Конь вначале взбрыкнулся, однако, почуяв уверенную руку малолетнего всадника, подчинился его воле.

* * *

Джайляу походил на растревоженный муравейник. На поляне ставили новые юрты для гостей. Жарко горели костры с подвешенными над ними казанами. Вкусно пахло вареной бараниной. А тут еще появились другие яства, кожаные саба с кумысом. Всюду поспевала и верховодила всем этим муравейником сама хозяйка Азнабика.

Не будь у Юлая камня на душе, он бы устроил на своем джайляу праздник для всей команды. Но теперь до праздника ли? Правда, многих друзей он пригласил, не предаваться же огорчениям, когда и доля радости есть. Два года провести в походах, пройти тяжелые пути, выйти живым из жестоких боев, а затем снова ступить на родную землю — это уже само по себе счастье!

Юлай готов был сам разносить чаши с едой, каждому собственноручно положить в рот лучшие куски мяса, но ему сказали: сегодня ты гость. А подавальщиков — ашнаксы и аяксы — без него хватает. Очень кстати пришелся шурин из Лемезы-тамака Канзафар, младший брат Азнабики. Хозяйские бразды правления застольем он принял на себя.

Да, гостем сидел Юлай у себя же дома. Рядом с ним примостился на корточках младшенький Салават. Гости любовались подвижным, быстроглазым, шустрым мальчиком, каждый считал своим долгом назвать его будущим батыром, защитником родины. Юлай излишне не давал волю чувствам.

— Прежде пускай научится присматривать за домом. Землю-то свою не защитил, — поддел он сына за живое. — В мое отсутствие позволил чужакам ступить на нее. А они, чужаки, в священном для нас лесу деревья спилили. Как же ты позволил им хозяйничать?

Салават не понял шутки отца.

— Я хотел их прогнать! — вскинулся он. — Мама не пустила.

Словно услышав, что речь зашла о ней, подошла, звеня на ходу монистами, Азнабика. Небольшого роста, слегка начинающая полнеть, она еще не утратила гибкости стана и живости движений. Высокий лоб прикрыт платком, лицо освещено милой улыбкой, а взгляд зоркий, все примечающий.

— Младший-то весь в нее, — подумал Кинзя, окидывая ее взглядом.

Гости кушали, пили, долго сидели за разговорами и угомонились лишь за полночь.

А утром, вместе со старшими, маленький Салават был уже на ногах. Не смущаясь, расхаживал среди воинов, с любопытством разглядывал их одежду, оружие, седла и упряжь, с видом знатока осмотрел лошадей. У Базаргула увидел ружье и выпросил подержать в руках.

— Это ружье тебе енералы дали? — спросил он.

— Нет. Почему так подумал, мурза?¹³

— Вон, на заводе, всем солдатам дают. Но там не такие.

— Это мушкет.

— А-а... У моего отца другое ружье.

— У него карабин. Бывают еще пищали, и бердыши тоже.

— А-а... У твоего тоже есть огненные стрелы?

— Да.

— Давай выстрелим! Вот в того ворона.

Сотник Базаргул не смог устоять перед настойчивостью сынишки хозяина, зарядил мушкет и выстрелил. Из ствола с громовым раскатом вырвалось пламя. Эхо прокатилось по лесам. А летевший в небе ворон, подбитый, нелепо маша крыльями, упал в кустарники на берегу Усть-Канды.

Салават внимательно проследил за тем, как заряжают мушкет, как целятся, как нажимают на курок.

— Дай мне выстрелить! — потребовал он с загоревшимися глазами.

— Эх, жаль, заряд только один, — пустился на хитрость Базаргул. — Остальные в обозе.

— И-и... А это острое на ружье — кинжал?

— Багинет...

Посыпались вопросы. Это что? Курок... А эта круглая дудка? Ствол... Что внутри кольца? Мушка... А длинная палочка? Шомпол... Для чего? Базаргул терпеливо отвечал, разъяснял, показывал...

А Юлая с утра окружили аксакалы рода. Для них, седобородых, он был повидавшим мир азаматом, от которого можно ждать мудрого совета, как дать отпор превратившемуся в барского прихвостня Шаганаю Бурчакову, жестокому его сыну Ырысбаю, мулле Идрису — он тоже, будучи святым хазретом, обманывает людей своего же племени. В одном Юлае видели аксакалы опору, надеялись, что он укажет путь, добьется правды, справедливости. Ах, на несчастье, не окончательно его возвращение. Сегодня, уже скоро, опять уедет, обязан завершить службу, а его знания, его авторитет сейчас могли бы так пригодиться.

— Стойте всем миром, противьтесь, не позволяйте продавать землю, — советовал им Юлай. — Продать землю — равно тому, что продать родную мать.

У стариков сокрушались сердца, на глазах выступали горячие слезы. Юлай тяжко вздыхал, понимая, что у них может не хватить сил противостоять одновременно и хозяевам заводов, и продажным юртовым. Бумаги о купле-продаже, называемые купчими, пишутся в угоду заводчикам и помещикам. В последние годы в этом вопросе еще больше стало путаницы: преданы забвению порядки, заведенные в 1742 году Аксаковым и Неплюевым, выборы народных представителей для составления купчей никто не осуществляет, никому нет дела до тамги согласия людей всего рода. Утверждены купчие или нет — узнать невозможно.

Юлай таил слабую надежду на то, что старик Шаганай, прослышав о его приезде, все-таки наведается ради приличия. Но не было ни его самого, ни сыновей, ни писарей. Ясно, струсили. Шутка ли — с нечистой совестью предстать перед воином, несущим царскую службу. Ведь кто знает, как обернется дело. Рядом с ним друзья, атаманы других юртов, начальство, большое войско башкир и мишар. Возможно, подумали: пускай едет дальше. Война продолжается, затяжная война... В скором времени обратно не жди... Да и вернется ли? Все в руках господних...

13

Все больше давала знать о себе осень. Задули сквозные пронизывающие ветры. Тяжелые свинцовые тучи жались к земле. Дожди переходили в мокрый снег. При прояснении ударяли заморозки. Воинская колонна по раскисшим дорогам продвигалась медленно, но Уваров торопил, сокращая время дневных стоянок. Люди не успевали просушить у костра промокшую одежду. Настроение падало. Реже слышались шутки, смех. Даже Актуган с Нарбаем не переругивались, как прежде. Лишь неунывающий Арзакай пытался расшевелить товарищей, подбадривал озорными прибаутками, зычным голосом принимался распевать походные песни.

Когда мы возвращались из армии,
Урал стоял притуманенный.
Когда мы в Сибирь отправлялись,
Шли по землям разграбленным...

Знакомую песню переиначивал он на свой лад, но даже Кыдрас Муллакаев пропускал мимо ушей вставленные в нее дерзкие слова.

Челябу прошли. Затем оставили позади владения кузнецких, Колыванских, ялан-катайских башкир. И вот он — Сибирский кордон. Отправляя башкирско-мишарское войско из Ржева, командование предполагало, что доберется оно до места лишь к новому году. Однако, несмотря на все трудности и превратности дальнего похода, прибыли в Усть-Уйскую крепость до срока. Губернатор Западно-Сибирской губернии Федор Соймонов сообщил об этом в рапорте от 3 октября, отправленном из Омска в Сенат. По его приказу войсковые полки передавались в распоряжение бригадира Фрауендорфа.

В форпосте на Уе, подчиненном бригадиру, прибывших встретили холодно. Разместили кое-как, а провианту и фуража для лошадей вовсе не дали.

— По царскому приказу спешили сюда, теперь ненужными стали? — удивлялись огорошенные равнодушным приемом башкирские конники.

Атаманы туда, сюда стукнутся — никто их слушать не желает. В пути заботился о них подполковник, поэтому продолжали обращаться к нему, однако Уваров отделывался пустыми обещаниями:

— Будет, все будет... Подождать надо.

Сутки прошли, другие, третьи... Атаманы снова пришли к нему на квартиру. Уваров с несколькими офицерами бражничал.

— Как теперь нам быть? — обратился к нему Кинзя.

Уваров был пьян. Наполнил чарку водкой, протянул ему:

— Подойди, Кинзя-атаман. Люблю я тебя. На, выпей.

— Мы пришли не праздновать. Воины голодные, лошади не кормлены.

— Да-а? — удивленно протянул Уваров, словно впервые слышал об этом. — Разве так? — он тупо уставился на Кинзю, перевел взгляд на мнущихся у порога других атаманов, затем громко расхохотался. — Теперь я не ваш начальник. Вас я передал по ведомости. Завтра фью... в Оренбург укачу.

— А мы?!

— Вы?.. — Уваров раздосадованно, расплескивая водку, поставил на стол отвергнутую Кинзей чарку. — Ежели имеются какие претензии, обращайтесь к коменданту.

— Толку нет. Пробовали.

— Не знаю. Ничего не знаю...

Уваров, полностью сняв с себя все обязанности, оба полка сдал относящемуся к ландмилиции командиру Сергеевского драгунского полка секунд-майору Миллеру. А наутро действительно укатил в Оренбург.

Ни комендант, ни Миллер пальцем о палец не стукнули, чтобы хоть чем-то помочь башкирским и мишарским конникам. Бригадир Фрауендорф сказал им:

— Провианта для своих солдат и казаков не хватает. А эти... Пускай сами о себе позаботятся. В округе башкирские аулы, прокормят. А лошади к тебеневкам привычные, не пропадут.

В самом деле, прибывшие до башкир солдаты Троицкого полка и донские казаки тоже не получили провианта, пытались поднять шум, но их быстро усмирили. Башкирам и мишарям ничего не оставалось делать, как просить помощи у своих сородичей. В долине Уя башкирских аулов много, да война обескровила и их. К тому же, год выдался засушливым. Так что делились они последним, что было у самих.

Зиму ожидали с тревогой на душе. Крупными хлопьями валил снег. До санного пути, по приметам, должно еще шесть пятниц пройти, но если судить по тому, как дружно опали с деревьев листья, зима должна была лечь рано. Так оно и случилось. Ударили холода, заиграли бураны. Гарнизон оказался в очень тяжелом положении. Люди неделями не ели досыта, выбивались из сил, щеки ввалились, заострились скулы, кожа на лице сделалась пепельной. Однако башкиры во все времена терпеливы и выносливы. В отличие от русских солдат и казаков для них и конина — желанная еда.

А войсковая служба продолжалась и в бураны. Приходилось стоять в пикетах, вести наблюдение за кордонами. Кинзя и прежде один раз в два-три года нес караульную службу под Орском и Оренбургом. Здесь то же самое. Безотрывно надо следить за раскинувшимися впереди неоглядными степями: куда киргиз-кайсаки перегоняют скот, кто и зачем тут ходит, нет ли подозрительного скопления сил.

В один из морозных солнечных дней Кинзя с Юлаем вместе несли дежурство. Вспомнили о своей первой встрече на кордоне Оренбургской линии. Правда, тогда была ночь, перестрелка с налетчиками. Юлай, расчувствовавшись, спросил:

— Не забыл того касака¹⁴ Салавата?

— Разве такое забывается!

То был случай, когда из киргиз-кайсацкого плена бежали несколько башкир. Юлай и Кинзя с казаками бросились им на помощь, отогнали погоню. Из беглецов лишь один остался жив, другой, по имени Салават, умер у них на руках. В честь него и назвал Юлай младшего сына Салаватом.

— А ведь дух того батыра продолжает жить, Юлай, — похлопал друга по плечу Кинзя.

— Как не жить? Живет! — воскликнул Юлай, страстно желавший, чтобы и его сын вырос таким же преданным родине батыром — для него это было бы и счастьем, и гордостью.

Сейчас из-за кордона такие беглецы не примут. Верно, и в этих местах граница России проходит рядом с Киргиз-Кайсацкими степями, по реке Уй. Но кайсаки, что поблизости, не опасны. Они приняли подданство России и, пускай не в полной мере, все же находились под ее влиянием. В 1756 году племена Южного Алтая изъявили желание присоединиться к России — их тоже надо охранять, тем более что поступали сведения о намерении Китая напасть на алтайские племена и подчинить их себе. А там еще джунгарцы, монголы...

Правящая в Китае маньчжурская Циньская династия давно натравливала джунгарцев на киргиз-кайсаков, да и сами китайские войска могли напасть на них под предлогом решения джунгарского вопроса. Россия не могла допустить этого, поэтому вынуждена была забрать с Прусского фронта часть войск и усилить позиции на кордонах Сибирской линии. В полную боевую готовность были приведены укрепления на Оби, Акмолинская, Семипалатинская, Петропавловская и другие крепости, в их числе Усть-Уйская. Ездили послы. Работала разведка. Судя по всему, непосредственная военная опасность с Востока пока не угрожала.

Амурсана, глава разгромленного китайцами Джунгарского государства, после долгих скитаний нашел себе пристанище в городе Тобольске, там заболел черной оспой и умер. Китайский богдыхан, то ли прослышав о его смерти, то ли проведав о сосредоточении русских войск на Сибирской линии, не осмеливался предпринять каких-либо действий.

О сложившейся ситуации постоянно посылались рапорты: генералы — губернатору, губернатор — Сенату. В одном из таких рапортов бригадир Фрауендорф, ссылаясь на отсутствие опасности на границе, предлагал отправить башкир и мишарей на зиму по домам, мол, незачем тратить впустую деньги из казны, кормить лишних людей. Пускай у себя дома остаются в полной боевой готовности, чтобы при необходимости можно было быстро призвать их обратно. Губернатор Соймонов, поддерживая его предложение, испросил разрешения у Сената. Его рапорт достиг Санкт-Петербурга 27 ноября. Царский конференц-министр Бутурлин дал Военной коллегии указание временно вернуть домой башкирские и мишарские команды. 6 февраля 1759 года они тронулись в обратный путь.

* * *

В первый же день кудейцы и айлинцы отделились, взяв направление в свою сторону. Два дня спустя отпали от команды усергены и тангауры, свернув налево. Вскоре за ними ушли направо кубаляки и нагайцы. Увел своих лошадей и старшина Кыдрас.

На развилках дорог с грустью прощался Кинзя с боевыми соратниками.

Что делать, у каждого свой край, свои дороги.

Люди спешили скорее добраться до дому. Помимо всех прочих забот, нещадно подгоняла зима — то буран поднимется, то поземка метет, погребая под сугробами дорогу.

Свирепый мороз перехватывает дыхание. Конники, надев на себя что только возможно, все равно коченеют, холод пробирает до костей. Малахаи обрамлены густым инеем, будто белые платки вкруг лица намотаны. Закуржавлены конские морды. Время от времени приходится прочищать им ноздри от намерзшего льда. Они с трудом идут по снегу, тонут по брюхо в сугробах. И лошади, и всадники оголодали до крайности. Кто сумеет что-то найти из пропитания, тем и поддерживает в себе жизнь.

У каждого свои дела, свои заботы.

Актуган и Нарбай хорохорятся, но изболелись душой за своих лошадей. В особенности Нарбай — до сих пор не верится, что игреневая принадлежит ему. Для башкирского всадника конь наравне с возлюбленной — нет ничего дороже.

Кинзя принимал все возможные меры, чтобы хоть как-то накормить лошадей, накормить людей. Одна забота гложет: где взять сена, где найти еду. Даже добудешь что-то — на всех не хватает. Но и малой толикой делятся по-братски. Места, конечно, знакомые. Уже добрались до Идельбаша — Белорецка. Показались горы Маерзак, Каратау, Салтыс. Дорога идет через редкие аулы. Избы топятся по-черному, не столько согреешься, сколько дыму наглотаешься. Народ в аулах живет без хлеба, на сушеной саранке да кипятке, заваренном душицей. Запасных лошадей, захромавших или выбившихся из сил, приходится забивать на мясо.

У Кинзи начала ныть рана на ноге, застуженная холодами. Нанесенная прусской шпагой, она давно зажила, а теперь дала знать о себе. Можно было бы, конечно, на время остановиться в каком-нибудь теплом доме, друзья у него тут имеются, но разве он позволит себе отстать от своих? Мало того, никому он не дал знать о своем состоянии. Сколько бы мук ни обрушилось, все равно надо продвигаться вперед — к дому.

У каждого свой дом, свой очаг.

Надежды на близкую встречу с домашними придают дополнительные силы. У Актугана сейчас все мысли об Эньекай. У Нарбая на языке — жена Гульнахар.

Кинзя тоже, думая о доме, готов на крыльях лететь. Перед глазами встают дети, Аим — ее нежное лицо, полукружья бархатных бровей, алый наперсточек рта с тонкими красивыми губами. Подольше бы задержать в памяти ее образ, но почему он ускользает, расплывается, преображается в другой женский облик — предстает Тузунбика... С печальной лаской смотрит она, ни на лице, ни в глазах никакого упрека. Чудно — слышен даже ее приятный грудной голос...

Кинзя трясет головой, удивляется. Что за наваждение?!

По-видимому, исходит оно от чувства какой-то своей вины перед ней, перед ее тяжкой судьбой, какую не пожелаешь ни одной женщине. Разумеется, Кинзя безмерно радовался, узнав, что она жива. Но лучше бы Алибай сообщил о ней позже, по возвращении домой.

«Послал ли Алибай кого-нибудь за ней, — думал Кинзя, пытаясь унять охватившее его волнение. — Нет, наверное. У него, поди, на уме одна торговля. Разве он станет, как мы, испытывать муки и страдания, мерзнуть и голодать?»

У каждого свой лад, свой взгляд.

У каждого своя воля, своя доля.

«Разве о собственной доле печется мой друг Юлай? — думал Кинзя, сопоставляя его с Алибаем. — Нет, он землю теряет, владения дедов и прадедов, достояние всего рода...»

Он, должно быть, мчится сейчас домой, пожираемый огнем нетерпения. Вернуться-то вернется, но не падет ли духом перед безвыходностью? Нет, Юлай, сын Азнала, не станет сидеть сложа руки! Сделает все от него зависящее, беспощадную борьбу начнет...

Примечания

1. Юл — административная единица со времен монгольского ига, связанная с направлениями основных дорог. Кор — среда, круг людей; в данном случае — группа, отряд.

2. Азансы — муэдзин, призывающий на молитву; здесь в переносном смысле — крикун, балагур.

3. Тармыт — родовое подразделение.

4. Кошсо — ездовой, ординарец, вестовой.

5. Кайнага — старший брат жены.

6. Маслом земли башкиры называли нефть.

7. Нугайцы — ногайцы, но здесь и далее слово дается в башкирском произношении.

8. Ретирада — отступление.

9. Туря — начальник; так батраки называли своих баев.

10. Кушага — закадычный друг, побратим.

11. Суюнче — радостная новость, принесшему ее полагается подарок.

12. Кошонса — княгиня.

13. Мурза — уважительное обращение к подростку.

14. Касак — беглец.