Накануне крестьянской войны

Колоссальный размах крестьянской войны, возглавленной Пугачевым, сила удара, который обрушил трудовой люд России на крепостническую систему в памятные 1773—1776 гг., были предопределены остротой классовых противоречий, которыми характеризовалась обстановка в стране накануне восстания.

Социально-экономическое развитие России с середины XVIII в. характеризовалось двумя противоречивыми процессами: дальнейшим ростом феодальной эксплуатации и усилением крепостного права и одновременно началом разложения крепостнической системы под влиянием развития в экономике страны капиталистического уклада. Помещики стремятся, не изменяя социальной структуры своего хозяйства и сохраняя старые крепостнические устои, повысить доходность имений, ищут новые источники обогащения. Они торгуют хлебом и другими сельскохозяйственными продуктами, занимаются винокурением, а роят сукноделательные заводы, пытаются возделывать новые сельскохозяйственные культуры и т. д. Но так как основой производства оставался труд крепостных крестьян, то фактически самым ощутимым результатом всего дворянского предпринимательства являлось лишь усиление эксплуатации крестьян. Доходы с поместий либо росли очень медленно, либо оставались на прежнем уровне. А между тем потребности дворян непрерывно возрастали. Не только крупные помещики, вельможи, знать, но и дворянство средней руки все больше и больше отказывалось от стародедовских браги и меда, домотканных сукон и полотен, домашних солений и копчений. В обиход дворянства вошли «заморские» вина, пряности, привозные тонкие сукна и полотна, парфюмерия, так называемые колониальные товары и пр. Дорого стоила жизнь в Петербурге или «первопрестольной» Москве, недешево обходились служба в гвардии, поездки за границу, балы и маскарады, содержание усадеб и парков, театров и хоров, псовой охоты. На все это нужны были деньги, и основным источником их оставалась эксплуатация крепостного труда.

Вторая половина XVIII в. в России отмечена чудовищным произволом крепостников-помещиков, бесправием, нищетой, забитостью, безудержной эксплуатацией крестьян. Особенно трудно жилось помещичьим крестьянам. Непрерывно росли барщина и оброк, в первую очередь денежный. Барская запашка поглощала все большее количество крестьянских земель, и крестьянские наделы, особенно в черноземных уездах, сокращались. Крестьянин трудился на барской запашке обычно 3—4 дня в неделю, но иногда барщина доходила до 6 дней, а для работы на своем клочке земли у крестьянина оставались лишь ночи да праздничные дни. Часть барщинных крестьян, пока что небольшую, помещики перевели на «месячину». Такие крестьяне не имели ни своих наделов, ни рабочего скота, работали все время на барина и получали месячное содержание продуктами, либо вовсе находились на «застольной пище» у господ. Немало крестьян помещики переводили в число дворовых и домашних слуг. «Дворня» жила в «людской», находясь все время на глазах у своих бар и подвергаясь всяческим издевательствам.

Крестьяне все больше теряли остатки своих прав. Специальные указы разрешали помещикам по своему усмотрению ссылать крестьян на поселение, на каторгу, запрещая при этом крестьянам жаловаться на своих господ. Крестьяне превращались в «крещеную собственность». Их дарили, продавали и покупали, проигрывали в карты, меняли на породистых собак и курительные трубки. Крестьянки пополняли крепостные гаремы, «услаждали» господ, участвуя в крепостных хорах и театрах. Господа вмешивались в личную жизнь своих «людей», разрушали семьи, отделяли родителей от детей, жен от мужей, препятствуя бракам или заключая их против воли крестьян. Жестокость и самодурство помещиков не знали предела. Такие прославившиеся своей жестокостью крепостники, как помещица Дарья Салтыкова («Салтычиха»), обвиненная даже царскими властями в смерти 75 своих «людей» и собственноручно замучившая 38 человек, или орловский помещик Шеншин, имевший целый штат палачей, и разнообразные орудия пытки отнюдь не были редким исключением. Ф. Энгельс отмечает непрерывный рост крепостничества в России «пока Екатерина не сделала этого угнетения полным и не завершила законодательства. Но это законодательство позволяло помещикам все более притеснять крестьян, так что гнет все более и более усиливался»¹.

Вторая половина XVIII в. явилась периодом усиления дворянской диктатуры, временем расцвета крепостного хозяйства и крепостного права, когда последнее, по определению В.И. Ленина, «ничем не отличалось от рабства»².

Немногим легче было положение и других категорий крестьянства: монастырских, дворцовых, государственных, в том числе ясачных (так называемых инородцев, т. е. нерусских, плативших особый налог — ясак). Вместо старых, натуральных монастыри вводили различные денежные повинности и увеличивали денежный оброк, захватывали крестьянские пашни, сенокосы, леса, пустоши и т. п.

Государственные крестьяне зависели от одного «господина» — самого крепостнического государства. Среди них были формально свободные потомки черносошных крестьян, наиболее многочисленные на севере, ясачные крестьяне (татары, мордва, чуваши, марийцы, удмурты и др.).

Многие государственные крестьяне, русские и нерусские — татары, чуваши, удмурты и др. — были приписаны к государственным и частным заводам. Приписанных к частным заводам государственных крестьян, ранее лишь часть времени работавших на предприятиях, начинают насильственно переводить на заводы. Растет число крепостных работных людей: вотчинных, посессионных, купленных, переведенных на заводы, отданных заводам по особым указам и т. д. Так пополнялись ряды мастеровых и работных, составлявших кадры квалифицированной рабочей силы. Этот процесс особенно характерен для Урала, являвшегося в XVIII в. центром металлургии России. В.И. Ленин подчеркивал, что «крепостное право служило основой высшего процветания Урала...»³.

Приписанные к заводам Урала крестьяне трудились здесь от 60—70 до 110—160 дней в году, отрабатывая внесенную за них государству заводчиком подушную подать. Заводская администрация заставляла отрабатывать за больных и престарелых, отвечать за инструменты, выплачивая нищенскую «плакатную плату», брать хлеб в заводских лавках по высокой цене. Рабочий день продолжался от 10 часов зимой до 14—15 часов летом («от зари до зари»). Условия труда были очень тяжелыми: холодные, грязные, полутемные помещения, страшная жара в литейных и кузницах, сквозняки и угар. Существовала целая система жестоких наказаний: батоги, кнуты, палки, плети, кандалы, тюрьмы, карцеры. Все это вело к крайнему обострению классовых противоречий между работным людом и владельцами предприятий. Но это еще не была борьба пролетариата с капиталистами: работные люди мало, а то и вовсе ничем не отличались от крестьян, а предприниматель часто выступал как феодал, даже если и был выходцем из купечества.

В еще более худшее положение попали ясачные — трудовой люд нерусских народностей Поволжья, Приуралья и Зауралья. У мордовских, удмуртских, марийских, чувашских и татарских крестьян помещики, заводчики, монастыри отбирали земли и угодья, покосы и леса. На нерусское население Приволжья и Приуралья падали различные повинности: строительная, подводная, постойная и др. Оно вынуждено было содержать чиновников, охранять леса, рубить и доставлять корабельный лес, платить подушную подать, поставлять рекрутов. Произвол властей, взяточничество, незаконные поборы, грабеж, надругательства ухудшали и без того тяжелое положение «ясачных инородцев». Многие из них были приписаны к заводам, к Казанскому Адмиралтейству и трудились рядом с русскими работными людьми.

От светских властей не отставали и церковные. Православная церковь усиливала гнет, притесняя «иноверных» и грабя «новокрещенных».

Тяжело приходилось и трудовому населению Башкирии. Строительство заводов, крепостей, расширение помещичьих владений сильно теснило башкир с их исконных земель. В.И. Ленин писал: «...«колонизаторы» сводили корабельные леса и превращали «очищенные» от «диких» башкир поля в «пшеничные фабрики»⁴. На рядовых башкир падали различные денежные и натуральные повинности, злоупотребления чиновников усиливали их разорение. Царское правительство наложило свою тяжкую длань и на калмыков, оттесняя их с кочевий и подчиняя особой, специально выработанной системе управления. И если башкирские, татарские, калмыцкие и прочие феодалы находили общий язык с русским дворянством, с царизмом, то трудовой «ясачный» люд пришел «в разорение и крайнюю гибель», в «крайнее изнеможение». Естественно, что ему оказалось по пути с русским трудовым народом, а не со своей единоверной, единоязычной социальной верхушкой.

Добралось царское правительство и до казачества. Донское и украинское, яицкое и волжское, терское и сибирское казачество сложилось из простого народа, в первую очередь из крестьянства. Казаки, по выражению А.И. Герцена, — это «витязи-мужики, странствующие рыцари черного народа»⁵.

Подавляющее большинство казаков — потомки беглых крестьян, уходивших на «вольные» земли. Не каждый беглый, стремившийся на Тихий Дон или в Запорожскую Сечь, на Яик или Терек, достигал этих «обетованных» в его представлении земель, не каждый становился казаком. Для этого нужны были решительность, отвага, энергия, здоровье, сила и удача. И когда беглый становился казаком, он, казалось, достигал своего идеала — вольный человек на вольной земле. Но приходило время, и он понимал, что жестоко ошибся. Из Петербурга на Дон и Яик, на Волгу и Терек надвигалось «регулярство» с его постоянной и трудной службой, ограничениями и притеснениями, постепенной ликвидацией старинных, добытых кровью и саблей казачьих прав. Казацкая старшина теснила казацкую бедноту, подчиняла ее своей власти, ревниво берегла свои привилегии, верой и правдой служила царизму, стремясь получить чины и дворянское звание и превратиться в феодалов, в казачье дворянство. Так по всей стране назревали условия для социального взрыва огромней силы, для крестьянской войны.

Классовая борьба в крепостной России носила различные формы. Характер социального бедствия для помещиков принимало массовое бегство крестьян. Вооруженные копьями и саблями, ружьями и пистолетами, нередко даже небольшими пушками, отряды беглых в несколько десятков человек действовали, повсюду, но. особенно активны они были в Поволжье, прославленном краю «понизовой вольницы». Отряды беглых были неуловимы, так как им помогали крестьяне, снабжая пищей и одеждой, укрывая от преследований. Всюду горели «дворянские гнезда», истреблялись помещики и приказчики, а нередко и «первостатейные» крестьяне. Помещиков охватывали ужас и «крайнее уныние». Многие из атаманов «понизовой вольницы» — Рощин, Кулага, Кирпишников, Посконнов — впоследствии приняли активное участие в крестьянской войне 1773—1775 гг.

Наиболее опасной для феодалов формой классовой борьбы крестьян явились восстания, которые охватывали всю европейскую часть России. С 1762 по 1772 г. произошло свыше 160 восстаний только помещичьих и государственных крестьян. В десятках сел вооруженные кольями и рогатинами, косами и топорами крестьяне «творили непослушания и противности». Нередко в руках крестьян оказывались и ружья. Далеко не всегда воинским командам удавалось быстро справиться с восставшими.

Восстания охватывали также села и деревни, принадлежащие монастырям. Особенно сильными и длительными были восстания крестьян Саввин-Сторожевского (Звенигородский и Рузский уезды), Новоспасского (Шацкая провинция) и Далматовского (Урал) монастырей («дубинщина»). Крестьяне собирались на сходы, избирали своих «выборных» старост и «челобитчиков», создавали и вооружали отряды, организовывали оборону, вели борьбу с «прожиточными» крестьянами, изменявшими «мирскому делу», оказывали посильную помощь соседним отрядам. История сохранила имена крестьянских предводителей — Михаила Мирзина, Петра Батицына, Кузьмы Мерзлякова и других. В 50-е — начале 70-х годов произошло более 60 восстаний монастырских крестьян, охвативших всю Россию от Подмосковья до Западной Сибири.

Усилилась классовая борьба работных людей. В 1752 г. восстали крестьяне Ромодановской волости, работавшие на железоделательных заводах Н. Демидова. Восстание перебросилось на мануфактуры Гончарова и Лугинина, на окрестные села, нашло отклик в Калуге, отразилось на деятельности отрядов беглых («партий»), с которыми восставшие установили связь Использовав все способы борьбы—посылку ходоков, подачу челобитных, уход с работы, — работные люди поднялись, наконец, на вооруженное восстание. Их борьба отличалась упорством и настойчивостью. Не случайно посланный в Ромодановскую волость воевода писал о работных людях: «Оные люди против крестьян со многим преимуществом к дракам весьма склонны».

В 1761 г. начались волнения работных людей Липецкого, Козьминского и Боренского заводов под Воронежем, длившиеся 5 лет. На севере вспыхнуло возглавляемое Климом Соболевым восстание работных людей, центром которого стал Кижский погост (1769—1771 гг.). Но особенной остроты достигла классовая борьба в 60-х годах XVIII в. на металлургических заводах Прикамья, Урала и Западной Сибири. Восставшие работные люди создавали свое выборное управление — «мирские избы», собирали сходы, сносились с соседями, выносили «мирские приговоры», посылали ходоков с челобитными, бросали работы, оказывали вооруженное сопротивление. Работные люди Урала выдвинули из своей среды таких выдающихся руководителей, как Панфил Степанов, Андрей Катков и будущий пугачевский полковник Карп Карасев.

Восставшие работные люди стремились к тому же, к чему стремились и крестьяне, — к земле и воле. Они хотели избавиться от «тяжелых заводских работ» и вернуться в свое исходное, крестьянское состояние. Для них была характерна идеология крестьянства, ибо в эту эпоху «о выделении рабочего класса из общей массы крепостного, бесправного, «низшего», «черного» сословия не могло быть и речи»⁶. Крестьяне и работные люди по-своему, как умели и как могли, боролись с крепостничеством.

Рука об руку с русским трудовым людом против крепостнического гнета, сочетавшегося с национальным угнетением, боролись чуваши, татары, удмурты, мордва, башкиры и др. В 1759 г. вспыхнуло восстание в Башкирии, через 3 года волнения охватили удмуртские деревни, а в 1763—1767 гг. участились восстания среди чувашей.

Нарастали грозные события. Екатерина II предчувствовала «грядущую беду» и опасалась, что «бунт всех крепостных воспоследует».

«Шатость» охватила и казачьи городки на Дону и Яике. Яицкое казачество раскололось на два враждебных лагеря. За спиной «послушной стороны» стояло правительство. Рядовое казачество, страдавшее от тяжелой службы, от притеснений и грабежа со стороны старшин, составляло «войсковую», «непослушную сторону». Волнения на Яике начались в 1762 г. Они то затихали, то вновь усиливались. Правительство «тянуло руку» старшины, посылало на Яик комиссию за комиссией, угрожало, расправлялось с «непослушными». В 1772 г. в Яицком городке вспыхнуло восстание. Казаки убили атамана Тамбовцева и генерала Траубенберга. В восстании активное участие приняли казаки Андрей Витошнов, Максим Шигаев, Афанасий Перфильев — будущие пугачевцы. «Войсковая партия» потерпела поражение, казаков ждала суровая расправа. Однако казачество не смирилось. Немало казаков «войсковой стороны» продолжало оставаться «непослушными» и только ждало случая, чтобы взяться за оружие. И такой случай быстро представился. На Яике появился «набеглый царь» — Пугачев, порожденный казачеством и возглавивший его движение.

Грозные события последней в истории России крестьянской войны, охватившей необозримые просторы страны в царствование Екатерины II, поразили воображение и современников, и потомков. И, естественно, взоры всех привлекал к себе образ ее предводителя Емельяна Ивановича Пугачева.

Современники Пугачева не остались безразличными к его личности и судьбе. Для одних он был народным, крестьянским вождем, тем «хорошим царем», о котором наивно помышляли многомиллионные массы крестьянства, работного люда, казачества. Для других он был «злодеем», «самозванцем», «бунтовщиком», «вором», «кровопийцем», «разбойником», посмевшим поднять руку на их собственность, угрожать их благополучию и жизни. Одни складывали о нем сказы, из уст в уста передавали предания, пели песни и «рассказывали истории», «положенные на голос», для них он оставался «Красным Солнышком», «Емельяном-батюшкой», «радельным до мужиков», «богатырем», «атаманом», «добрым молодцем», и даже когда «погиб Емельянушка, то слава о нем не погибла». Другие с амвонов церквей предавали его анафеме, шельмовали и проклинали в манифестах, указах и обращениях, свирепо и беспощадно преследуя и искореняя все, что относилось к Пугачеву, и под страхом «мучительнейшей смерти» запрещали даже упоминать подлинное имя вождя мятежных масс, заменив его стандартной и злобной формулой «известный вор, злодей и самозванец». Даже к изображениям Пугачева не относились безразлично. Власти жгли его «рожу», «харю» на кострах и изображали Пугачева исчадием ада, которому грозит «геенна огненная и дьявол», а для трудового люда Пугачев представал таким, каким изобразил его неизвестный художник-старовер, который в сентябре 1773 г. в Илецком городке написал его портрет поверх портрета Екатерины II. Глаза Пугачева, умные и выразительные, глядят с написанного старообрядцем портрета спокойно и задумчиво. И в сознании последующих поколений Емельян Пугачев запечатлелся как выдающаяся личность, с именем которого связана история величайшей крестьянской войны в самодержавно-крепостнической России.

* * *

Емельян Иванович Пугачев родился на Дону в «доме деда своего» в станице Зимовейской, в той самой Зимовейской, где за сто лет до него родился другой-вождь мятежного крестьянства Степан Тимофеевич Разин. Зимовейская станица считалась еще в XIX в. «малороссийской», что свидетельствовало о наличии среди ее обитателей немалого числа переселенцев с Украины, а переходы на Дон с Днепра «повелись исстари». Возможно, что и семья Пугачевых была украинского происхождения. Деда Емельяна Ивановича звали Михайла Пугач, а «пугач» по-украински означает «филин».

Год рождения Пугачева можно установить только со слов его самого. На допросах, учиненных ему в 1774 г. в Яицком городке и в Москве, он говорил, что «от роду» ему 32 года, что «считает себе тридцать третий год». Следовательно, Емельян Иванович Пугачев родился в 1742 г.

Семья Пугачева жила в Зимовейской станице давно. Казаками были и отец его, Иван Михайлович, и дед Михайло, прозвище которого Пугач обусловило и фамилию Пугачевых.

Мать Пугачева, Анна Михайловна, также была донской казачкой. Емельян был младшим сыном. Старший сын Дементий рано женился и отделился от отца. Кстати, заметим, что Дементий Иванович Пугачев «в злодействе его участия не имел и служил во время Турецкой войны порядочно с должной верностью», за что был освобожден от присмотра, награжден 100 рублями с приказанием впредь именоваться «Дементием Ивановым».

Пугачевы, по словам самого Емельяна Ивановича, «были простые казаки». Юность его прошла в труде и бедности.: Еще мальчиком он помогал отцу, работал в поле и «боронил за отцом землю». До семнадцати лет Пугачев жил в доме отца, умершего спустя четыре года. В семнадцать лет Пугачев начал казацкую службу и был записан «в казаки... на место отца своего», ушедшего в отставку. На втором году казацкой службы он женился на дочери казака Есауловской станицы Софье Дмитриевне Недюжевой. Жена Пугачева, человек «слабый и тихий», уже через неделю провожала своего мужа в поход—молодой казак отправлялся в составе команды в Пруссию, где он оказался в войсках под командованием З.Г. Чернышева. (Впоследствии имя графа Захара Чернышева будет носить пугачевский полковник, яицкий казак Иван Никифорович Зарубин-Чика).

Шла Семилетняя война. Русская армия сражалась против прусских войск «скоропалительного короля» Фридриха II. В период военных действий против Пруссии Пугачев находился в команде донских казаков под начальством полковника И.Ф. Денисова. За «отличную проворность» Денисов взял Пугачева к себе в ординарцы. Но когда однажды ночью во время стычки с неприятелем в суматохе ночного боя Пугачев упустил одну из лошадей Денисова, не спасла и «отличная проворность» — по приказу полковника Пугачев был бит «нещадно плетью». Так Пугачев самолично познакомился с той жестокостью и бесчеловечностью, которая составляла характерную черту крепостной России и возглавлявшего ее царизма. Надо полагать, что эта первая обида не могла пройти бесследно для Пугачева. Три года. Пугачев находился в действующей армии. Он побывал в Торуне, Познани, Шермицах, участвовал во многих сражениях, но пуля и сабля щадили его и, по словам самого Пугачева, он был «ничем не ранен».

В 1762 г. Пугачев вернулся в Зимовейскую станицу, где и прожил около полутора лет.

В 1764 г. в составе казачьей команды Пугачев был отправлен, в Польшу, где в Белоруссии, входившей тогда в состав Польши, скрывались русские староверы, вынужденные покинуть родину, спасаясь от преследований церковных властей и правительства. Из Польши Пугачев вернулся домой, где прожил четыре года, иногда направляясь куда-либо в составе казачьих «партий».

В 1768 г. началась война с Турцией. И вот Пугачев снова садится на коня. В команде полковника Е. Кутейникова он получает за храбрость младший казацкий офицерский чин хорунжего. Пугачев принимает участие в ряде сражений с турками, в том числе и в бою под Бендерами под началом П.И. Панина. И кто в то время мог знать, что придет пора, и не кто иной, как именно граф П.И. Панин, полководец царской армии, грозный «усмиритель» крестьянской войны, вынужден будет как с равным скрестить свой меч с полководцем великого крестьянского воинства Пугачевым, не так давно безвестным хорунжим! Правда, уже в те времена у Пугачева проявилось стремление чем-то отличиться, чем-то выделиться, «произвесть себя отличным от других». Будучи «отлично проворным», он мог рассчитывать на успех. И так как Пугачеву «отличным быть всегда хотелось», то он не остановился перед тем, чтобы однажды, показывая товарищам свою действительно хорошую саблю, заявить, что она подарена ему крестным отцом... Петром Великим! Не тогда ли у него родилась та неясная мысль «отличиться», которая со временем сделает «крестника Петра Великого» императором Петром Федоровичем?

На зимних квартирах в Голой Каменке у Елизаветграда (ныне Кировоград) Пугачев тяжело заболел — «гнили у него грудь и ноги» — и вскоре вернулся домой, где ждала его семья: жена, сын Трофим и дочери Аграфена и Христина. Он приехал в Черкасск и пытался уйти в отставку, но его не отпустили и предложили лечь в госпиталь. Пугачев отказался, предпочитая лечиться «на своем коште». Из Черкасска он направился к сестре Федосье. Она с мужем, казаком С.Н. Павловым, жила в Таганроге, куда Павлов с другими казаками был направлен «на вечное житье». Служба в Таганроге была тяжелой, и многие казаки числились в бегах. И вот два казака задумались. Жить тяжко. Что делать? Надо уйти, бежать. Но куда? «На Русь?» — поймают. «В Запорожскую Сечь?» — без жены соскучишься, а с женой и там схватят. «В Прусь?» — не попадешь. Казалось, что единственно, куда можно бежать, — это «семейное» казачье войско на Тереке.

Так и решили. Но от решения до претворения его в жизнь было далеко. Даже за перевоз на «ногайскую сторону» Дона грозила смерть. Пугачев перевез Павлова, но сам за ним не последовал. Не найдя дороги, Павлов с товарищами вернулся, был арестован и указал на Пугачева, перевезшего его на «ногайскую сторону». Зная, что ему грозит, Пугачев бежал в степь. Вернувшись оттуда, он сам поехал в Черкасск, чтобы снять с себя обвинение в бегстве, но был арестован, бежал, скрывался в камышах, потом вернулся домой, справедливо рассудив, что здесь искать его не будут. Во всех этих поступках сказывается натура Пугачева — свободолюбивая, упорная, настойчивая, храбрая, осторожная.

Пугачев стремится уйти от пут, которыми Петербург связывал вольнолюбивых сынов Тихого Дона, найти тот обетованный край, где простой казак мог бы жить свободно и безбедно. И вот январь 1772 г. застает его на Тереке в станице Ищерской. На Тереке жило немало переведенных сюда донских казаков, получавших меньшее жалованье, чем коренные терцы. Казаки-новоселы волновались. На сходе нескольких станиц они избрали Пугачева ходатаем по своим делам перед Государственной военной коллегией. По дороге, в Моздоке, Пугачев был арестован, но, сумев привлечь на свою сторону караульного солдата, бежал и в скором времени оказался в Зимовейской. Арестованный и взятый на поруки казаком Худяковым, он снова бежал. Так Пугачев становится для властей фигурой одиозной, бунтарем и беглецом, человеком опасным, за связь с которым следовало строго наказывать. Тем временем Пугачев объявляется на Украине среди старообрядцев и, наконец, в Белоруссии, в Ветке, где пробыл всего неделю. Недалеко от Ветки, на Добрянском форпосте, царские власти организовали прием возвращающихся в Россию беглых. Пугачев явился к коменданту Добрянского форпоста, назвался своим именем, но указал, что он уроженец Польши. Вместе с другим «выходцем», беглым солдатом А.С. Логачевым Пугачев был направлен в карантин. На Добрянском форпосте у Пугачева родилась мысль объявить себя Петром III. Еще до бегства в Ветку Пугачев узнал, что Яик «помутился» и казаки «бунтовали и убили генерала». Слух о волнении Яицкого казачества он не оставил без внимания.

Но почему Пугачеву пришла в голову мысль выступить не под своим именем, а под именем императора Петра III?

Как только классовая борьба в России стала выливаться в грандиозные крестьянские войны, их руководители начали выступать от имени царя. Болотников называл себя «большим воеводой» царя Дмитрия Ивановича, под именем которого действовали самозванцы, являвшиеся ставленниками польских панов. Разин выступал от имени царевича Алексея Алексеевича.

Пугачев не выступал от имени царя — он был сам «царем», «третьим императором».

Самозванство, широко распространенное в России XVII—XVIII вв., отражало присущий русскому крестьянину того времени наивный монархизм, его патриархальную веру в «хорошего царя», веру в то, что царь-то хорош, но плохи бояре да дворяне.

Ф. Энгельс писал: «Русский народ... устраивал, правда, бесчисленные разрозненные крестьянские восстания против дворянства и против отдельных чиновников, но против царя — никогда, кроме тех случаев, когда во главе народа становился самозванец и требовал себе трона. Последнее крупное крестьянское восстание при Екатерине II было возможно лишь потому, что Емельян Пугачев выдавал себя за ее мужа, Петра III, будто бы не убитого женой, а только лишенного трона и посаженного в тюрьму, из которой он, однако, бежал»⁷.

Пугачев отнюдь не был первым самозванным Петром Федоровичем — семь его предшественников именовались Петром III и один Петром II.

На первых допросах, желая отвести от себя обвинение в инициативе присвоить себе имя покойного императора, Пугачев сослался на купца Кожевникова, солдата Логачева, казаков Долотина, Коровки и других, которые якобы заметили в нем сходство с Петром III и посоветовали взять его имя. Впоследствии Пугачев, однако, заявил, что на всех этих людей он «показал ложно».

Учитывая живое воображение Пугачева, его стремление отличиться, вряд ли можно сомневаться в том, что идея самозванства ему не была подсказана кем-либо со стороны, а возникла у него самого на Добрянском форпосте. Впоследствии на очной ставке с Логачевым Пугачев подтвердил, что последний «никакого моего злого умысла не знал». «Злым умыслом» и была идея самозванства, овладевшая Пугачевым.

Было время, когда Пугачев выдавал себя за крестника Петра Великою. Но тогда это вызывало лишь смех. Придет пора, и, взяв имя внука Петра I, «рожак» (уроженец) Зимовейской станицы Емельян Пугачев вызовет на лицах дворян не усмешку, а ужас.

12 августа 1772 г., после окончания карантина, Пугачев получил паспорт и вместе с Логачевым отправился в Малыковскую волость (Малыковка — ныне город Вольск Саратовской области). Ехали через Глухов, Черниговку, станицу Глазуновскую на Дону и, наконец, через Саратов добрались до Малыковки. По пути Пугачев распространил слухи, что он богатый купец, человек бывалый, повидавший и Царьград (Константинополь) и Египет. Из Малыковки надо было уехать в Симбирск «записаться». Пугачев со своим спутником попросил разрешения остаться в Малыковке и, получив его, направился к старообрядческому игумену Филарету в Мечетную слободу (ныне город Пугачев Саратовской области). Встретиться с Филаретом Пугачеву советовали раскольники Кожевников и Коровка. Пугачев рассказал Филарету о том, что он думает предложить яицким казакам уйти на Кубань, как некогда, при Петре Великом, ушли участники восстания Булавина — донские казаки под водительством Игната Некрасова («некрасовцы»). Это был решительный шаг — земли Кубани тогда принадлежали Турции. Покинуть родину и уйти в «Туреччину» решился бы далеко не каждый. Филарет поддержал план Пугачева: «Яицким казакам великое разорение», и «они с тобой с радостью пойдут», — говорил он Пугачеву.

Беседа с Филаретом укрепила Пугачева в его намерении. Он все больше убеждался, что на Яике «скорей, чем в другом месте, его признают и помогут».

Пугачев направился в Яицкий городок. Не доезжая 60 верст до городка, Пугачев остановился на умете (постоялом дворе) пехотного солдата Степана Оболяева, по прозвищу Еремина Курица. Выдавая себя за купца, Пугачев стал интересоваться, как живут яицкие казаки. Оболяев нарисовал мрачную картину. Пугачев спросил, не пойдут ли за ним яицкие казаки к некрасовцам на Кубань? Получив утвердительный ответ, он попросил познакомить его с казаками. Вскоре на умет пришли братья Закладновы. Они сказали Пугачеву, что яицкие казаки собираются «всем войском бежать в Астрабад», в Персию. Закладновы охотно откликнулись на предложение Пугачева уйти на Кубань. Решили держать все в секрете.

22 ноября 1772 г. Пугачев с попутчиком Филипповым приехал в Яицкий городок и остановился в доме у казака-старовера Дениса Степановича Пьянова.

Яицкий городок жил тревожной, напряженной жизнью. Жестокие репрессии обрушились на казачество. Ждали новых, еще более тяжких кар — царица должна была утвердить «сентенции», обрекавшие Яик на суровые испытания.

В такой обстановке, когда казаки переходили от отчаяния к надежде, по Яику поползли слухи об «объявившемся» в Царицыне «Петре Федоровиче». Им был беглый крестьянин Федот Богомолов. Одни говорили, что «Петра Федоровича» схватили в Царицыне и засекли, другие утверждали, что он скрылся. Этими слухами Пьянов поделился с Пугачевым. Пугачев насторожился. Он заявил, что «государь» спасся и в Петербурге, и в Царицыне. Пугачев говорил Пьянову: «Как-де вам, яицким казакам, не стыдно, что вы терпите такое притеснение...» Он советовал казакам уйти в «турецкую область», на реку Лабу, обещая каждому по 12 рублей. На вопрос изумленного Пьянова, где он добудет столько денег, Пугачев ответил, что он «заграничный торговый человек» и в деньгах не нуждается. Пьянов заверил своего собеседника, что казаки охотно уйдут на Кубань, где давно уже обосновались ушедшие в «Туреччину» казаки-староверы. Увидев в Пьянове единомышленника, Пугачев решил рискнуть: «Вот, слушай, Денис Степаныч, хоть поведаешь ты казакам, хоть не поведаешь, как хочешь, только знай, что я — государь Петр III».

Так Пугачев впервые назвал себя императором. На вопрос изумленного Пьянова, как же спасся «государь», Пугачев ответил, что его спасла гвардия, взяв «под караул, а капитан Маслов отпустил».

Пьянов поговорил «с хорошими людьми». Решили подождать до рождества, когда казаки соберутся на багренье (лов рыбы). Тогда они и «примут» Пугачева. Пугачев отправился в обратный путь и в Малыковке, по доносу Филиппова, был схвачен. Его обвинили в намерении увести яицких казаков на Кубань. Пугачев категорически отрицал свою вину, заявив, что он только рассказывал, как некогда увел на Кубань донских казаков Игнат Некрасов. Из Малыковки Пугачева отправили в Симбирск, оттуда в Казань, где в январе 1773 г. заключили в тюремные «покои». Пугачеву удалось установить связь с купцом-старообрядцем Василием Щелоковым, которого ему рекомендовал Филарет. Щелоков навестил Пугачева. Зная приверженность к «старой вере» своего будущего покровителя, Пугачев сказал ему, что сидит в тюрьме «по поклепному делу, да за крест и бороду» и попросил заступничества. Щелоков обещал помочь ревнителю «старой веры» из донских казаков, но особой активности не проявил. Вскоре Пугачев заболел, и по его просьбе с него сняли ручные кандалы и заменили тяжелые ножные кандалы легкими. Во второй половине марта Пугачева в сопровождении солдата отпускали бродить по городу «для прошения милостыни». Потом колодников стали посылать работать на Арское поле. У Пугачева возникла мысль о побеге.

В трезвом, спокойном, сдержанном, смиренном колоднике, пострадавшем за «крест и бороду», вряд ли кто мог увидеть будущего вождя крестьянской войны. Казанский губернатор фон Брандт в своем письме в Сенат расценивал разговоры Пугачева с Филипповым о своих планах в отношении Яицкого казачества как пьяную болтовню невежественного казака и считал возможным наказать его кнутом и отправить на постоянное жительство в Сибирь.

Петербург санкционировал предложение казанского губернатора. По именному указу Екатерины II приказывалось «учинить» Пугачеву «наказание плетьми», отправить в Пелым, «где употреблять его в казенную работу... давая за то ему в пропитание по три копейки в день». Письмо генерал-прокурора Вяземского с «именным повелением» императрицы Брандт получил 3 июня, но «исполнение по тому указу не было учинено» — 29 мая Пугачев и его товарищ по заключению Дружинин, подговорив одного солдата и напоив до пьяна другого, бежали в кибитке. Это был четвертый побег Пугачева.

О бегстве Пугачева Брандт не торопился сообщить в Петербург, но когда эта весть все же пришла в столицу, на этот раз в Петербурге, лучше, чем в Казани, поняли, какую опасность представляют действия уроженца Зимовейской станицы, беглого донского казака Емельяна Ивановича Пугачева.

Уже тогда кое-кто в Петербурге понимал, что Пугачев — «пронырливый и в своем роде прехитрый и замысловатый». Пока шла переписка об «утеклецах», Пугачев через Алат, Котловку и Сарсасы по Каме вернулся на юго-восток, проехал мимо Яицкого городка и повернул на Таловый умет. В конце июля или начале августа (между «Петровым днем» и «Успеньевым днем») Пугачев был уже у своего старого знакомого Оболяева.

Пугачев приехал на Таловый умет в кибитке, запряженной парой лошадей. «Платье на нем было крестьянское, кафтан сермяжный, кушак верблюжий, шляпа распущенная, рубашка крестьянская, холстинная, у которой ворот вышит был шелком, наподобие как у верховых мужиков, на ногах коты и чулки шерстяные белые».

Нелегким был жизненный путь Пугачева. «Где да где уж я не был, и какой нужды не потерпел! Был холоден и голоден, в тюрьмах сколько сидел — уж только одному богу вестимо», — говорил Пугачев. Но в жизни его происходит перелом. До сих пор он искал воли, хорошей жизни, искал благодатный край, землю обетованную. Она ему мерещилась на Тереке и в Бессарабии, в Белоруссии и на Иргизе, на Кубани и на Лабе, в «турецкой стороне», как некогда за сто лет до этого пытался разыскать ее в «персидской стороне», у «кызылбашей» его земляк Степан Тимофеевич Разин.

Поисками вольной, свободной жизни в годы странствий и скитаний Пугачев отдал дань той форме социального протеста трудового люда, его борьбы с крепостнической системой, которая находила проявление в бегстве, в стремлении уйти от этой системы в такие края, где можно было бы укрыться от ее тяжелого бремени. Но именно эти годы скитаний убедили Пугачева в том, что таких земель нет, что «по всей России чернь бедная терпит великие обиды и разорения». Уйти некуда — всюду чиновники и офицеры, суды и тюрьмы, всюду полуголодная жизнь, нищета, страх, неуверенность в завтрашнем дне, всюду насилие, ложь, всюду изломанные, исстрадавшиеся люди, потерявшие веру в справедливость и честность. Пугачев стал понимать, что уйти от этого мира гнета и нищеты некуда, и единственный способ добиться воли — это бороться с этим миром и ниспровергнуть его. В своих скитаниях, сталкиваясь с крестьянами и солдатами, работными людьми и колодниками, казаками и раскольниками, Пугачев все больше убеждался в том, что народ подобен пороховому погребу.

Кто поднесет факел?

У Пугачева нашлось достаточно мужества, смелости и умения для того, чтобы поднять и возглавить крестьянское восстание.