Сын захудалого гольштейн-готторпского герцога Карла Фридриха и цесаревны Анны Петровны, старшей дочери Петра Великого, будущий император Петр III родился 10 февраля 1728 г. в столице герцогства, северо-немецком портовом городе Киле. Однако судьба новорожденного была предопределена еще за несколько лет до его появления на свет: в брачном договоре, заключенном при Петре I в 1724 г., оба супруга отказывались от каких-либо притязаний на российский престол, но царь оставлял за собой право назначить своим преемником «одного из урожденных божеским благословением из сего супружества принцев» [127, с. 12]. Кроме того, Карл Фридрих, будучи племянником Карла XII, имел права и на престол Швеции. Таким образом, к моменту своего рождения Петр III как наследный гольштейнский принц был запрограммирован в качестве возможного претендента либо на российский, либо на шведский престолы. Его и нарекли со значением: Карл Петр Ульрих. Карл — в честь двоюродного деда по отцовской, линии, шведского короля Карла XII, чья военная звезда закатилась в России, под Полтавой. Петр — в честь деда по материнской линии, первого российского императора, сделавшего Россию великой европейской державой. Так причудливо должно было произойти посмертное примирение побежденного и победителя в лице маленького гольштейнского принца.
Два трона (кроме герцогского в Киле) открывали перед ним в будущем две дороги: Киль — Стокгольм и Киль — Петербург. И не от него зависело, по какой из них суждено будет ему пойти: места для свободного выбора не оставалось. Вот эта-то предопределенность, порожденная не какими-то абстрактными, мистическими факторами, а вполне конкретными династическими соображениями, явилась главной пружиной эволюции личности Петра III Она наложила устойчивый отпечаток и на его психологию, и на его поведение.
Именно поэтому биография Петра III, изначально не принадлежавшего самому себе, легко делится на два неравных по продолжительности периода: кильский (1728—1741) и петербургский (1742—1762). А последней в свою очередь на два еще более неравных отрезка: великокняжеский и императорский.
Уже в кильский период судьба не баловала маленького герцога. Вскоре после его рождения мать умерла, и Карл Петр Ульрих рос в захолустной обстановке крохотного северогерманского герцогства. Отец по-своему любил сына, но все помыслы его были направлены на возвращение владений, отнятых Данией. Не располагая ни военной силой, ни финансовыми возможностями, Карл Фридрих возлагал надежды только на помощь со стороны — либо Швеции, либо России. Последней в особенности. Собственно, брак с Анной Петровной и был юридическим закреплением русской ориентации Карла Фридриха.
«Этот молодец отомстит за нас», — нередко говаривал герцог, глядя на своего сына. Впрочем тот «молодцом» как раз и не был. С детства отличаясь слабым здоровьем, Петр постоянно болел. Тем не менее отец решил воспитывать его по-военному, на прусский лад. Когда Петру исполнилось 10 лет, ему был присвоен чин секунд-лейтенанта, что произвело на мальчика огромное впечатление: любовь к военным парадам и экзерцициям стала как бы второй натурой и всегда преобладала у Петра III над всем остальным. В 1739 г. отец умер, и регентом осиротевшего мальчика в Киле стал его двоюродный дядя Адольф Фридрих, епископ Любекский. Опекун, однако, в воспитание Петра не вмешивался, и оно шло по ранее заведенному порядку. Как видно, например, из донесении гофмаршала О. Брюмера, представленного 26 апреля 1740 г. регенту, маленького герцога учили истории, письму и счету, французскому и латинскому языкам, танцам, фехтованию. Беда заключалась в том, что Брюмер, невежественный и грубый швед, не гнушаясь отборной ругани и рукоприкладства, всячески и изощренно унижал своего подопечного. Например, привязывал мальчика к столу или одевал ему на шею картинку с изображением осла. И все это делалось публично, в присутствии придворных. По словам видевшего все это учителя французского языка Мильда, Брюмер «подходил для дрессировки лошадей, но не для воспитания принца». Позднее, находясь в Петербурге, Петр вспоминал «о жестоком обхождении с ним его начальников», которые в наказание часто ставили его коленями на горох, от чего ноги «краснели и распухали» [126, с. 69].
После вступления в 1730 г. на российский престол Анны Ивановны дорога на Петербург казалась закрытой. И тогда Карл Фридрих и его окружение стали готовить для Петра другой династический маршрут — Стокгольм.
Но вот 25 ноября 1741 г. к власти в Петербурге пришла дочь Петра I и тетка гольштейнского претендента Елизавета Петровна. Она немедленно вызвала своего племянника из Киля в Петербург. Он прибыл на берега Невы 5 февраля 1742 г., в ноябре Карл Петер Ульрих перешел (точнее сказать: был переведен!) из протестанства в православие, стал цесаревичем Петром Федоровичем и объявлен наследником российского престола.
Обнаружив почти полное невежество племянника, императрица приставила к нему учителей, поручив обязанности воспитателя академику Я.Я. Штелину. Однако занятия шли бестолково, урывками. Склонная к развлечениям Елизавета Петровна по нескольку месяцев проводила со своим двором в Москве, ездила в Киев. Во время одной из таких поездок Петр простудился и заболел оспой, следы которой остались у него на лице.
Несмотря на физические недомогания и суету придворной жизни, благодаря умелому и тактичному обхождению со своим воспитанником Я.Я. Штелину удалось за короткий срок добиться некоторых успехов. Не получивший в детстве должного развития, но от природы сообразительный и впечатлительный, великий князь обладал великолепной памятью. Она, по словам Штелина, была «отличная до крайних мелочей» [126, с. 110]. Поэтому уже к концу 1743 г., когда двор вернулся в Петербург, Петр «знал твердо главные основания русской истории, мог пересчитать по пальцам всех государей от Рюрика до Петра I». Но любимыми предметами у него были военные, особенно артиллерия и фортификация.
1745 г. в жизни великого князя, которому исполнилось 17 лет, ознаменовался важными переменами. 7 мая польский король и саксонский курфюрст Август III Фридрих в качестве викария Германской империи объявил Петра Федоровича достигшим совершеннолетия и правящим гольштейнским герцогом с прекращением регентства Адольфа Фридриха. 25 августа наследник российского престола вступает в брак с анхальт-цербтской принцессой Софьей Фредерикой Августой, нареченной в православии Екатериной Алексеевной. Летней резиденцией «малого двора» стал Ораниенбаум (ныне город Ломоносов), который императрица, любившая Петергоф (ныне Петродворец), подарила своему племяннику в 1743 г. С 1756 г. придворным архитектором наследника стал знаменитый Антонио Ринальди, соорудивший для великого князя потешную крепость Петерштадт (1756—1759) и миниатюрный двухэтажный дворец (1759—1762). В последующие годы для Екатерины II по проектам Ринальди были возведены широко известные Китайский дворец и павильон Катальной горки. Эти сооружения, включая остатки крепости, сохранились до сих пор.
С детства одинокий и заброшенный, Петр поначалу ощущал к Екатерине, если не любовь, то симпатию и родственное доверие. Но напрасно: ей нужен был не Петр, а императорская корона. Этого Екатерина не скрывала ни в позднейших «Записках», ни тогда, после свадьбы. При всей своей ребячливой открытости Петр почувствовал это довольно скоро, уже к началу 1746 г. Его немногие интимные записки Екатерине, сохранившиеся от тех лет и писанные собственноручно на плохом французском языке, проникнуты то сдержанными упреками, то иронической грустью. И как своего рода защитная реакция — униженная, заискивающая подпись: «Ваш недостойный муж, всегда ваш Петер» [16, ф. 4, № 109]. А еще несколько лет спустя, особенно после рождения в 1754 г. Павла, их брак все более приобретал номинальный характер.
Чуждаясь в повседневной жизни придворного общества, в первые годы супружеской жизни, как и прежде, великий князь любил игры в компании приставленных к нему слуг и лакеев. Это раздражало императрицу, и в инструкции, данной Н.Н. Чоглокову в 1747 г., предписывалось запрещать великому князю игры с «егерями и солдатами или какими игрушками, и всякие шутки с пажами, лакеями и иными негодными ни к наставлению неспособными людьми» [38, с. 719]. Спустя несколько лет великий князь все свободное время стал уделять военным упражнениям и общению с солдатами и офицерами гольштейнского отряда, вызванного из Киля. (Недавно А.Л. Никитин выдвинул интересное предположение, что форма для гольштейнских военнослужащих — а она отличалась высоким художественным вкусом — была создана по рисункам А. Ринальди) [113, с. 10]. Наряду с земляками, Петр Федорович охотно беседовал с солдатами Преображенского полка, шефом которого являлся. В великосветских кругах все это встречалось неодобрительно и породило мнение о наследнике, как о грубом солдафоне. С нескрываемым злорадством писала об этом и в своих «Записках» Екатерина. Но многое она утрировала, а о многом умолчала. Например, о том, что довольно рано Петр увлекся чтением романов и игрой на музыкальных инструментах. Он очень любил итальянскую музыку и украдкой научился неплохо играть на скрипке (он считал себя последователем школы известного итальянского композитора и скрипача XVIII в. Д. Тартини). Кроме того, великий князь любил живопись, книги, фейерверки. По его требованию в 1746 г. в Петербург из Киля была доставлена библиотека его отца. Она была размещена в Картинном доме любезного его сердцу Ораниенбаума, а надзор поручен Я.Я. Штелину. В архиве последнего сохранился рукописный «Оригинальный каталог библиотеки великого князя по инженерному и военному делу». Он был составлен Штелиным в 1743 г. и содержит 829 описаний книг по форматам. К каталогу приложена несброшюрованная тетрадь с перечнем книг, доставленных из Киля. На тетради дата: 5 октября 1746 г. [15, № 69].
Как видно из предварительных исследований состава книжного фонда, наиболее полно были представлены книги по военному делу, по истории и искусству, а также художественная литература, от сочинений античных писателей до произведений авторов XVII — середины XVIII в. на французском, немецком, итальянском, английском и некоторых других европейских языках. В их числе находилось и первое французское собрание сочинений Вольтера. Многие экземпляры этой библиотеки оцениваются как «подлинные книжные редкости» [75, с. 163]. Из изданий на русском языке выявлено лишь одно — вышедший в начале 1729 г. первый (и оказавшийся единственным) выпуск петербургского научного журнала «Краткое описание Комментариев Академии наук». Роль Петра Федоровича в комплектовании библиотеки была достаточно активна. «Как только, — вспоминал Штелин, — выходил каталог новых книг, он его прочитывал и отмечал для себя множество книг, которые составили порядочную библиотеку» [126, с. 71, 110].
Наследник не только предавался придворным забавам, но и делал неоднократные попытки заявить о себе на политическом поприще. Сперва — как гольштейнский герцог. Став в 1745 г. правящим государем карликового немецкого владения, Петр решил заняться его делами. Понятно, что оперативно управлять герцогством, находясь в Петербурге, он не мог. Поэтому в декабре 1745 г. наместником в Киле был назначен его дядя Фридрих Август (на этом посту он пробыл до 1751 г.). При персона Петра Федоровича в Петербурге существовало гольштейнское представительство, во главе которого с 1746 по 1757 г. стоял барон И. Пехлин.
Просмотр нами в 1982 г. герцогских материалов из бывшего Кильского архива, ныне хранящихся как депозит герцога Ольденбургского в архиве г. Шлезвиг (ФРГ), позволил выявить любопытную и, на первый взгляд, неожиданную деталь: значительная часть уцелевших от того времени документов не просто завизирована Петром, но и написана им собственноручно! Это обстоятельство, на которое до сих пор вообще не обращалось внимания, важно с психологической точки зрения. Оно свидетельствует, что Петр Федорович проявлял к своим немецким владениям постоянный интерес. Порой, может быть, хаотичный, порывистый и даже мелочный, но не лишенный определенной тенденции, которая в основном сводилась к попыткам упорядочить судопроизводство, военное дело и другие стороны управления, навести дисциплину в деятельности правительственного Тайного совета. Но если в гольштейнских делах Петр хоть как-то мог дать выход своей энергии, то при дворе своей тетки он попросту бездействовал. Политическая неискушенность великого князя была, пожалуй, не столько его виной, сколько бедой. В самом деле, объявив его в 1742 г. своим наследником, Елизавета Петровна никогда в сущности не готовила его всерьез к будущей государственной деятельности как главы великого государства. Да и сама она, «ленивая и капризная», по характеристике В.О. Ключевского [61, с. 340] оставалась в этих вопросах в значительной степени дилетантом.
Определенную роль играли неровные, под конец во многом натянутые отношения ее с наследником. Но решающим было не озорство и позерство, которое тот позволял себе, а расхождения по многим ключевым вопросам политики. Это со всей очевидностью выявилось с 1757 г., когда Россия приняла участие в Семилетней войне на стороне коалиции Австрии, Франции, Швеции и Саксонии, направленной против Пруссии. Незадолго перед этим, в 1756 г., Елизавета Петровна учредила Конференцию при высочайшем дворе — высший консультативный государственный орган, ведавший военно-политическими вопросами, а также всеми внутренними и международными делами. В состав Конференции вошел и великий князь. Но не надолго. Будучи, как одно время и Екатерина, сторонником прусской ориентации, Петр осуждал участие России в войне вообще, против Фридриха II — в частности. Вскоре он перестал посещать заседания, ограничиваясь лишь подписанием протоколов, которые ему привозил Д.В. Волков, а после 1757 г. и вовсе вышел из этого органа, вызвав тем неудовольствие императрицы. Правда, спустя некоторое время она возложила на него другое поручение: он был 12 февраля 1759 г. назначен главным директором Сухопутного шляхетного корпуса в Петербурге.
Это учебное заведение, основанное по инициативе видного русского военного деятеля Х.Л. Миниха еще В 1732 г., сыграло заметную роль не только в подготовке военных кадров. Значительна роль Корпуса и в истории русской художественной культуры XVIII в. Достаточно напомнить, что среди его воспитанников были такие видные писатели, как А.П. Сумароков, а затем В.А. Озеров и М.М. Херасков. В 1750-х гг. здесь возник кружок любителей русской словесности, ставились спектакли. В 1754—1756 гг. в Сухопутном корпусе учился основоположник русского профессионального театра Ф.Г. Волков.
К обязанностям главного директора Корпуса Петр Федорович отнесся не просто серьезно, но, можно сказать, со всем рвением. Очутившись в близкой ему стихии, он лично познакомился со всеми кадетами, проведя с ними много времени: посещал занятия в классах и на плацу, беседовал и присутствовал на играх, добился для Корпуса некоторых финансовых привилегий [79, с. 39—40]. Примечательно, что в эти годы активизировалась издательская деятельность Корпуса, при котором еще в 1757 г. была заведена типография. На основании представления директора Корпуса А.П. Мельгунова в типографии после просмотра и одобрения особой комиссией было разрешено печатать любые книги «на французском, немецком и российском языках», хотя бы их тематика не была непосредственно связана с деятельностью Корпуса [124, с. 301]. В 1761 г. по указанию Петра Федоровича началось издание справочника всех преподавателей и кадетов с момента основания заведения [54]. В свет, однако, успел выйти только первый том, так как после прихода к власти Екатерины II издание было прервано.
Не подлежит сомнению, что в самом Петре с момента его появления в России шла острая внутренняя борьба между воспитанным с детства в Киле немецко-гольштейнским и прививавшимся позднее в Петербурге имперско-российским самосознанием. В таких условиях ощущение двойственности своего происхождения — немецкого по отцу и русского по матери — порождало у него сложный и весьма неустойчивый психологический комплекс двойного национального самосознания. По свидетельству нерасположенного к нему Н.И. Панина [76, с. 364], Петр III предпочитал изъясняться по-немецки, а «по-русски он говорил редко и всегда дурно» (впрочем, Екатерина, пережившая его на 34 года, так и не научилась правильно говорить и писать по-русски). Ж.Л. Фавье, наблюдавший Петра Федоровича в 1761 г., т. е. незадолго до его прихода к власти, отмечал, что великий князь «и теперь еще остается истым немцем и никогда не будет ничем иным» [117, с. 194]. В результате он, уже не знавший Гольштейна, не знал и по настоящему так никогда не узнал и России, и, если верить «Запискам» Екатерины II, предчувствовал здесь свою гибель.
Все же, если он и ощущал себя в значительной мере немцем то — немцем на русской службе. И потому, свыкшись со своим положением, Петр в той или иной мере приглядывался к окружавшим его людям, примеривался по-своему к обстановке, размышлял... Хотя его политические взгляды не составляли, конечно, целостной и продуманной системы, их нет никаких оснований игнорировать.
В области внешней политики он был сторонником прусской ориентации, относясь с исключительным пиэтетом к Фридриху II. Эта черта отмечена многими современниками, равно как и его симпатии к Англии.
По свидетельству Я.Я. Штелина, в разгар Семилетней войны великий князь «говорил свободно, что императрицу обманывают в отношении к прусскому королю, что австрийцы нас подкупают, а французы обманывают» [120, с. 93]. Он приказал Д.В. Волкову сказать членам Конференции «от его имени, что мы со временем будем каяться, что вошли в союз с Австрией и Францией». За подобными суждениями, не лишенными, впрочем, элементов политического реализма (прогрессивная австрийская исследовательница и публицистка Е. Пристер отмечала двойственный характер внешней политики Марии Терезии по отношению к России и интриги правительства Франции, которая уже с 1759 г. «оказывала на Австрию давление с целью заключения мира с Пруссией» [99, с. 274]; в советской и французской исторической литературе отмечалась также непопулярность Семилетней войны среди широких кругов французского общества), стояли вполне конкретные расчеты, связанные с гольштейнскими интересами Петра. Ведь и прусский король, и король Англии как ганноверский курфюрст были ближайшими соседями его герцогства. Петр надеялся, заручившись их поддержкой, выполнить завет своего отца, верность которому сохранял всю жизнь: вернуть Шлезвиг и другие территории, отнятые когда-то Данией. Реже отмечается, что свои заботы о гольштейнском наследстве Петр Федорович стремился увязать с интересами России.
Наиболее полно его точка зрения на этот вопрос была изложена в письме 17 января 1760 г. на имя императрицы. Этот, давно известный в литературе документ примечателен для характеристики некоторых общеполитических представлений Петра Федоровича накануне его прихода к власти. В письме вновь прорывается протест против Семилетней войны, затрудняющей, по его убеждению, решение столь болезненного для него вопроса. Вместе с тем он подчеркивал, что Елизавета Петровна является продолжательницей дел Петра I, «которые всегда к тому клонились, чтоб в [Российской] империи иметь при Балтийском море владения». Поэтому, рассуждал великий князь, возвращению Шлезвига «при высоком моем предопределении» (т. е. при наследовании им в будущем русского престола) отвечало бы интересам не только Гольштейн-Готторпской династии, но и России.
При всех своих гольштейнских симпатиях Петр Федорович отнюдь не был безразличен к делам страны, которой, как он верил, ему в будущем суждено было управлять. Ему, любившему военную четкость, несомненно претило многое. И пренебрежение тетки к текущему управлению, когда многие важные вопросы дожидались ее резолюции не то что неделями, но месяцами, а иной раз и годами. И своеволие ее приближенных, неупорядоченность законов, произвол и мздоимство в административных и судебных органах, реакционное вмешательство церковных властей в светские дела и многое другое. Об этих болевых точках он знал лично или слышал, а по ряду вопросов высказывал достаточно здравые мысли. Его раздражала и беспокоила распущенность лейб-гвардии. «Еще будучи великим князем, — передает Я.Я. Штелин, — называл он янычарами гвардейских солдат, живущих на одном месте в казармах с женами и детьми, и говорил: «Они только блокируют резиденцию, неспособны ни к какому труду, ни к военным экзерцициям и всегда опасны для правительств»» [126, с. 106]. В этих словах была, конечно, доля истины. Тот же Штелин вспоминал, что, еще будучи наследником, Петр «часто говорил» о необходимости закрепления вольности дворянской, уничтожении репрессивной Тайной розыскной канцелярии, а также о провозглашении веротерпимости [126, с. 98]. И эта, исподволь накапливавшаяся в Петре, энергия после 25 декабря 1761 г. буквально выплеснулась наружу.
Уже в своем первом манифесте Петр III обещал «во всем подражать как ее величества (т. е. покойной Елизаветы Петровны. — А.М.) щедротам и милосердию, так и во всем последовать стопам премудрого государя, деда нашего императора Петра Великого» [97, т. 15, № 11300]. Столь многообязывающее и сделанное в торжественной форме заявление должно было подчеркнуть не просто преемственность, но и хорошо понятную современникам дальнейшую ориентированность курса нового монарха.
Что касается «щедрот и милосердия», то они вскоре проявились в широкой амнистии лицам, подвергшимся в прошлые годы ссылкам и другим наказаниям. Среди возвращенных находились и бывшие заклятые политические противники — фаворит Анны Ивановны недоброй памяти Э.И. Бирон и Генерал-фельдмаршал К.А. Миних.
Более примечательной стала попытка нового императора «последовать стопам» Петра I. Конечно, в этом было немало поверхностного, наивного и в сущности гротескного, напоминавшего расхожие полуфольклорные представления о великом преобразователе, с сатирической силой схваченные в есенинской «Песни о великом походе»:
Он в единый дух Ведро пива пьет.
Курит — дым идет На три сажени,
Во немецких одеждах Равна ряженный.
И внук Петра I, «маленький Петр», действительно завел застольный обычай пить английское пиво, курил сам и заставлял придворных курить трубку, любил ходить в прусском мундире. Все это дотошно фиксировали и А.Т. Болотов, близко связанный с екатерининским фаворитом Г.Г. Орловым, и недоброжелательно настроенные французский и австрийский дипломаты, да и некоторые другие современники. Так оно, по-видимому, и было. Но было и другое.
Подчеркнуто стремясь подражать деду, Петр III с первых же недель вступления на престол особое внимание обратил на укрепление порядка и дисциплины в высших присутственных местах, на упорядочение компетенции и повышение оперативности органов власти. Этими делами он решил заняться лично, для чего был установлен достаточно четкий распорядок дня. О нем можно судить по разрозненным указаниям в воспоминаниях современников и записям в камер-фурьерских журналах (правда, записи за март—июнь отсутствуют [21, л. 71]: возможно, они были уничтожены в угоду Екатерине II). Вставал император обычно в 7 часов утра, выслушивая с 8 до 10 часов доклады сановников. В 11 часов он лично проводил военные учения, а в час пополудни обедал — либо в своих апартаментах, куда приглашал интересовавших его людей, независимо от занимаемого ими положения, либо выезжал к приближенным или иностранным дипломатам. Вечерние часы отводились на придворные игры и развлечения (особенно любил он концерты, в которых сам охотно играл на скрипке). После позднего ужина, на который созывалось иногда до сотни персон, он вместе со своими советниками до глубокой ночи вновь занимался государственными делами. Утренние часы до вахтпарада и послеобеденное время он часто использовал для инспекционных выездов в правительственные учреждения и казенные заведения (например, мануфактуры). Начал он с Сената. После Петра I он оказался едва ли не единственным монархом, лично посещавшим Синод — высшее церковное ведомство. Его наезды, совершавшиеся без предупреждения, неожиданно, пугали высшую светскую и духовную бюрократию, которая давно уже отучилась по настоящему работать и привыкла во времена Елизаветы Петровны к спокойной и бесконтрольной жизни. Понятно, что среди членов Сената, а особенно Синода росло раздражение против императора, которым и воспользовались сторонники Екатерины.
По Петр, безоглядно следуя избранному пути, прикоснулся к святая святых — к православной церкви (задумав провести в ней какие-то реформы) и к гвардии (намереваясь поставить ее под строгий контроль, упразднив 21 марта привилегированную лейб-кампанию и, по-видимому, предполагая в дальнейшем вообще ликвидировать эти дворянские части). Одновременно в спешном порядке и вся армия перестраивалась на прусский лад. Особое внимание обращалось на внешнюю сторону: вводилась новая форма, традиционные названия полков менялись но именам их новых шефов, усиливалась муштра. Старшим командирам, вплоть до отвыкшего от этого генералитета, предписывалось лично проводить строевые учения. В офицерской среде, прежде всего у гвардейцев, возникло и стало усиливаться недовольство Петром III. А начавшаяся весной подготовка к военной кампании против Дании, в которой должны были принять участие и гвардейские полки, необычайно обострила такие настроения и сделала их взрывоопасными.
То, что император не видел или упорно не хотел видеть надвигавшейся опасности, можно, конечно, расценить как политическую слепоту. Но в такой манере поведения просматривается и другое — полнейшая уверенность в естественности своих «прирожденных» прав на самодержавный престол. «Бедный император хотел подражать Петру I, но у него не было его гения», — так афористично, с солдатской прямолинейностью скажет о нем позднее его кумир — прусский король Фридрих II [118, с. 23]. Лишенный необходимых волевых качеств, по натуре добрый, но болтливый, Петр III ошибочно оценил расстановку политических сил. В результате он все более отрывался — не от класса дворянства, которому служил, но от ближайшей питательной среды самодержавного режима: от той «горсти интриганов и кондотьеров», которая, по характеристике А.И. Герцена, в XVIII в. «заведовала государством» [41, т. 12, с. 365]. Настроения именно этих кругов выразила Е.Р. Дашкова, когда писала: «Петр III усиливал отвращение, которое к нему питали, и вызывал глубокое презрение к себе своими законодательными мерами» [44, с. 37]. Недовольные им правящие верхи сделали ставку на Екатерину, Екатерина сделала ставку на них. С помощью гвардейцев — ее фаворита Г.Г. Орлова и его брата А.Г. Орлова между обеими сторонами был заключен негласный пакт, направленный против Петра III. Фактически это наметилось еще до вступления его на престол, в последние годы жизни Елизаветы Петровны. Поэтому и смысл событий 28 июня 1762 г. вовсе не сводился к тому, чтобы, как позднее пыталась уверить Екатерина, «или погибнуть вместе с полуумным, или спастись с толпою, жаждавшею от него избавиться» [94, с. 6]. Ничего вынужденного, а тем более неизбежного не было. Нет, 28 июня 1762 г. столкнулись не подданные со своим государем, а две группировки господствующего класса, между которыми существовали различия в понимании путей и методов защиты и утверждения своих ближайших интересов. Иными словами, переворот имел не массовый и стихийный, а верхушечный характер. У Петра III, прояви он хоть немного смелости и решительности, некоторые шансы на успех оставались: рядовые гвардейцы колебались, большая часть армии вообще была в стороне от заговора, а заграничным корпусом командовал А.П. Румянцев, о преданности которого Петру III была хорошо осведомлена и Екатерина. Известно, что Х.А. Миних как раз и предлагал Петру воспользоваться сохранявшимися еще возможностями. Почему же не последовал он советам искушенного в политических комбинациях царедворца? Для оценки поведения Петра Федоровича в столь экстремальных условиях ответ на поставленный вопрос интересен и важен. Прежде всего, конечно, его пассивность объяснялась панической растерянностью («Государь был очень жалок», — говорила Н.К. Запряжская А.С. Пушкину [102, т. 12, с. 175]). Хотя действия заговорщиков и застали его врасплох, Петр, по-видимому, в принципе не исключал такой возможности. Любопытную черту его характера отметил в своих записях Я.Я. Штелин: «На словах нисколько не страшился смерти, но на деле боялся всякой опасности» [126, с. 111]. Заговорщики бесспорно учитывали эту черту характера Петра III, а то, что она была известна не только Штелину, сомнению не подлежит. Примечательны в этом смысле воспоминания немецкого ученого А.Ф. Бюшинга, жившего тогда в Петербурге и исполнявшего обязанности пастора лютеранской церкви св. Петра. В часы, когда Екатерина II, объявив себя самодержицей, вышла с войсками на Ораниенбаум, к Бюшингу явился вице-президент Юстиц-коллегии фон Эмме и по поручению Сената потребовал привести членов прихода к присяге новой власти. В ответ на колебания Бюшинга, опасавшегося преждевременности такого шага, фон Эмме сказал: «Неужели вы так мало знаете императора? Неужели думаете, что с его стороны будет оказано сопротивление?» [37, с. 16]. Важное замечание! Говорят, что трус не может проявить себя в действии. Нечто похожее случилось и с Петром III. Только трусость его была не столько личной, сколько политической: Россия в его представлении ограничивалась придворными и гвардией, ее верхушкой. А обе эти силы в критический момент оказались не на его стороне. И он вступил на заведомо обреченный путь переговоров с супругой. Их закономерным итогом и явилось отречение 29 июня 1762 г. По иронии судьбы оно пришлось на день Петра и Павла...
Последующие семь дней Петра Федоровича стали печальным эпилогом его короткой жизни и короткого царствования. Источники донесли об этих днях скупые и во многом искаженные сведения, имевшие к тому же преимущественно внешний характер. А что было там, «внутри»? По-видимому, между супругами (а брак Петра и Екатерины так и сохранил до конца юридическую силу) шла упорная и теперь с трудом восстанавливаемая борьба. Расставшись без серьезного сопротивления с властью («Он позволил свергнуть себя с престола как ребенок, которого отсылают спать», — цинично, но необычайно метко сказал Фридрих II [110, кн. 13, с. 100]), бывший император продолжал цепляться за жизнь. Как видно из его писем к Екатерине от 29 и 30 июня, он добивался возможности выехать в Киль, причем не одному, а со своей фавориткой Е.Р. Воронцовой (если верить сумбурной информации очевидца, безвестного грузинского иерея [120, с. 21], она находилась к тому времени в положении). Отныне главным помыслом Петра было стать тем, кем он был изначально от рождения — герцогом крохотного немецкого владения. Наоборот, новая императрица, дабы упрочить захваченные позиции, искала любой предлог удержать пленника в своих руках, воспрепятствовать его отъезду из России. Но как пойдут далее события, было не ясно ни ему, ни ей. Некоторое представление о политическом торге этой недели дает анализ последних из дошедших до нас документов Петра III.
Его отречение было поистине унизительным документом, в котором бывший император публично расписывался в собственной неспособности «не токмо самодержавно, по и каким бы то ни было образом правительства владеть российским государством» [78, с. 221]. И все же история этого отречения во многом загадочна.
Вопреки официальным утверждениям Екатерины, наивно думать, что оно было подписано добровольно — другого выхода у арестованного Петра просто не было. Странное, однако, обстоятельство: отречение, датированное 29 июня, было всенародно объявлено лишь в «Обстоятельном манифесте», датированном 6 июля, но напечатанном лишь 13 июля. Чем можно объяснить, что столь, казалось бы, важный акт, дававший Екатерине юридический статус царствующей императрицы, так долго утаивался от общественности? Вспомним, что означала эта дата, 6 июля: день убийства (или, официально, смерти от «прежестокой колики») бывшего императора в Ропше. Стало быть, по каким-то причинам Екатерине II была невыгодна публикация отречения до тех пор, пока ее супруг оставался жив. В таком случае возникает другой вопрос: а был ли вообще объявленный текст аутентичен подписанному Петром III? Обращают на себя внимание три малозаметные, на первый взгляд, но важные детали.
Первая: Екатерина, как указывалось в манифесте, требовала от Петра отречение не только «добровольное», но «письменное и своеручное... в форме надлежащей». Объявленный ею текст и в самом деле составлен в стиле государственных актов того времени. Но достаточно сравнить его с нескладным «русским» письмом, написанным Петром в тот же день несколькими часами ранее и действительно «своеручно» («Я еще прошу меня которои ваше воле исполнял во всем...»), чтобы убедиться: отречение было отредактировано, а скорее всего и составлено кем-то из помощников Екатерины. Судя по сходству стиля отречения и первых ее манифестов, подготовленных Г.Н. Тепловым, он, по-видимому, был автором и этого документа. Теплов, давно симпатизировавший Екатерине, имел с Петром личные счеты: за «непочтительные речи» он был заключен в марте месяце в тюрьму, где провел 12 дней. Теперь Теплов мог сполна расквитаться с пленником.
Вторая деталь: если два письма, направленные Екатерине 29 июня, отразили глубокую подавленность Петра и имели униженно-просительный характер, то письмо, написанное им на следующий день, выдержано в иной тональности. В нем звучит уверенность и даже некоторые нотки независимой иронии. Конечно, желание уехать в Киль вновь повторяется, но выглядит оно не столько как просьба, сколько как напоминание ускорить его отъезд «с назначенными лицами в Германию» [31, с. 23]. Между прочим, Петр просит супругу обращаться с ним «до крайней мере, не как с величайшим преступником». В конце следует приписка: «Ваше величество может быть во мне увереною: я не подумаю и не сделаю ничего против вашей особы и против вашего царствования». Любопытно, что столь значимое, можно сказать, принципиальное обязательство приведено в постскриптуме, как бы между прочим. Создается впечатление, что 30 июня у Петра Федоровича появилась уверенность в благополучном разрешении конфликта. Что же могло произойти всего за одни сутки?
И в этой связи рассмотрим третью деталь: в опубликованном тексте отречения «форма надлежащая» не соблюдена в главном — оно анонимно: кому передавался престол, в нем не указано. Между тем, по логике вещей преемником должен был бы стать Павел Петрович, естественный наследник, имя которого фигурировало в форме церковного вознесения, утвержденной Петром III 27 декабря 1761 г. [97, т. 15, № 11394]. Но как раз это Екатерину и не устраивало. Между тем в странном постскриптуме, на который мы только что ссылались, Петр Федорович как о нечто само собою разумеющемся заявлял о лояльности в отношении царствования своей супруги. Не означало ли это, что ей он и передал правопреемство власти в подписанном накануне отречении? Выполнив поставленное ему условие, он надеялся на собственное освобождение: отсюда и изменившаяся тональность письма от 30 июня и напоминание о скорейшей организации его отъезда в Киль. Но такая сделка (если наше предположение справедливо) обернулась ловушкой. И в первую очередь для самой Екатерины. Ведь не только влиятельный Н.И. Папин, находившийся к ней в скрытой оппозиции, но даже преданная Е.Р. Дашкова были убеждены, что более, как на регентство Екатерина претендовать не может [42, с. 552]. Она прекрасно знала об этом. А зная, опасалась, что в неустойчивой обстановке первых дней после переворота однозначное провозглашение ее правящей императрицей могло бы внести раскол в лагерь ее сторонников и, как знать, даже привести к освобождению и восстановлению на престоле ропшинского узника. После 6 июля эта опасность отпала, но ведь сын-соперник оставался! Этим и следует объяснить анонимность опубликованного отречения, которое напоминало скорее эмоциональное публичное бичевание устраненного соперника, чем ясный юридический акт — вопрос об объеме своих прав Екатерина решила оставить открытым, чтобы со временем вопрос права превратить в вопрос факта. Так в атмосфере обмана и насилия, недомолвок и передержек взошла на престол Екатерина II, поставившая предел земному пути реального Петра III и, неведомо для себя, открывшая перед ним дверь в народную легенду. Попробуем войти в эту дверь и мы.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |