Действия Степана Малого в 1766—1773 гг. демонстрируют любопытный и по своей продолжительности уникальный пример успешного сосуществования легенды и реальности. И не просто сосуществования, но тесного переплетения и своеобразной взаимной корректировки. Легенда работала на ее носителя, но и он работал на легенду, нуждавшуюся в постоянном подтверждении, а стало быть — в развитии и обогащении. В роли экзаменатора выступала жизнь, повседневная практика.
Уже в конце 1767 г., вскоре после его признания «Петром III», Степан Малый в качестве правителя Черногории предпринял ряд важных дипломатических шагов. В особенности он стремился установить контакты с официальными представителями России. С этой целью он направил к русскому посланнику в Вене Д.М. Голицыну трех эмиссаров. Два первых выехали соответственно 2 и 22 декабря, а третий — 14 января следующего, 1768 г. Не исключено, что слухи об этом разнеслись в местной среде и легли в основу упоминавшейся выше записи в хронике Раваницкого монастыря от 22 декабря 1767 г. о том, что государь Петр Федорович «объявился» в Черногории «своим ручным писанием».
Эти события застали Екатерину II врасплох. С одной стороны, в преддверии предстоящей войны с Турцией, она была заинтересована в поддержке со стороны черногорцев, издавна питавших дружеские чувства в России. С другой — признание ими Степана Малого «царем Петром III» по понятным причинам было неприемлемо для императрицы. На первых порах она делала вид, будто бы ничего не произошло. Эта страусовая политика продолжалась несколько месяцев. Еще 31 января 1768 г., как раз в то время, когда эмиссары из Черногории безуспешно ожидали приема у Д.М. Голицына в Вене, И.И. Панин, ведавший внешнеполитическими делами, в письме А. Обрескову в Константинополь презрительно именовал Степана «побродягой», «самозванцем» и «чучалой». «Но как сия чучала ни малейшего уважения никогда заслужить не может, — заявлял он, — то мы здесь и положили на глупые подвиги оной с крайним презрением и без малейшего восчувствования и смотреть». Об этой позиции он просил уведомить и правительство Венеции [106, т. 87, с. 27].
Молчала Екатерина II, молчал и ее посол в Вене. Однако Степан Малый настойчиво добивался ответа. По его поручению архимандрит Григорий Дрекалович продолжал письменно обращаться к Д.М. Голицыну. В послании к нему 25 февраля 1768 г. из Землина он с горечью напоминал, что предшествующие четыре письма остались без «резолюций» добавлял: «Зная, что сие вам, государь наш, противно, однако ж великая нужда привела нас сюда, о которой обстоятельно объявить не можно, пока я туда (т. е. в Вену. — А.М.) не прибуду, а Малый Степан, который нас к вашему сиятельству послал, желает скорого ответа» [12, ч. 1, л. 22].
Поскольку в такой обстановке поза презрительного молчания успеха не сулила, Екатерина II была вынуждена вскоре изменить тактику. Новый план сводился к тому, чтобы сделать все возможное для привлечения Черногории на сторону императрицы при одновременном публичном разоблачении Степана Малого, его изоляции и аресте. Датой, когда этот план получил официальное закрепление, можно считать 14 марта 1768 г. В этот день были подписаны рескрипты на имя посла в Вене Д.М. Голицына, а также губернаторов пограничных территорий и обнародовано воззвание к черногорскому народу.
В рескрипте Д.М. Голицыну Степан Малый оценивался как самозванец, который, вопреки ожиданиям, «предуспел в коварстве своем уловить часть черногорского народа потому одному, что оной погружен во тьме глубочайшего невежества» [106, т. 87, с. 51—52]. Для выяснения обстановки на месте и «спасения черногорского издревле к империи нашей по единоверию ласкающегося народа от неминуемой гибели со стороны соседних держав» Екатерина и распорядилась направить в Черногорию миссию во главе с Г.А. Мерком.
Екатерину II, не имевшую достоверной информации о событиях в Черногории, пугало несколько обстоятельств. Во-первых, она допускала мысль, что нити от Степана Малого могли тянуться в Россию, к тем кругам — она не знала, к каким именно, — которые враждебны ей и хотели бы возвести на престол отнюдь не кадавр Петра Федоровича, а живого, приближавшегося к своему совершеннолетию и стремившегося к власти Павла. Во-вторых, ввиду распространившихся в народной среде толков о чудесном спасении Петра III и появления под этим именем нескольких самозванцев Екатерина считала нежелательным проникновение слухов о черногорском правителе в пределы империи. По этим двум соображениям, наконец, она опасалась появления в России эмиссаров Степана Малого.
Надо сказать, что некоторые основания для беспокойства были. Незадолго до появления документов 14 марта 1768 г. из Вены поступило донесение, написанное со слов греческого купца Михаила Зубана, через которого пришло одно из писем Г. Дрекаловича. После изложения обстоятельств получения письма в донесении сообщалось: «Тот же архимандрит публично рассказывал, что российский император Петр III был в Черной Горе, но уже оттуда поехал в Россию, что он с ним вместе обедывал и что истина сего дела чрез 15 дней откроется» [12, ч. 1, л. 21]. Этот ложный и фантастический слух произвел, по-видимому, в Петербурге впечатление разорвавшейся бомбы. Об этом со всей очевидностью свидетельствовал циркулярный рескрипт от 14 марта 1768 г., разосланный пограничным губернаторам в Киев, Новороссию, Глухов, Смоленск, Ригу, Ревель и Выборг. В нем предписывалось принять самые строгие меры по проверке личности иностранцев, поскольку возможно, что от Степана Малого будут посланы эмиссары, «а может быть покусится он и сам в границы наши въехать» [106, т. 87, с. 49—50]. И как бы в подтверждение таких опасений киевский генерал-губернатор Ф.М. Воейков направил Екатерине II 25 сентября того же года тревожную реляцию. Он сообщал о задержании бывшего игумена Хилендарского монастыря на Афоне Софрония Плевковича: будучи послан Степаном Малым в Вену, он «тайно под именем купца в границу вашего императорского величества вошел» [17, л. 11]. В Петербурге этому придали настолько серьезное значение, что 14 октября о киевском случае Н.И. Панин счел нужным известить Д.М. Голицына.
В санкционированном Екатериной II 14 марта 1768 г. воззвании к «благородным и почтенным господам Сербския земли в Македонии и Скандарии, Черной Горе и Примории монтенегринского народа губернаторам, воеводам, князьям и капитанам, також и иным духовным и мирским чиноначальникам» [106, т. 87, с. 54—56] была предпринята очередная попытка не только дискредитировать самого Степана, но и внести социальный раскол в ряды его сторонников. Вновь подтвердив, что Петр III давно умер, воззвание аттестовало Степана Малого как самозванца, который нашел «последователей между чернью и подлостью, которая может быть из простоты, а может быть и из намерения пользоваться сей чучелою для грабительства, к нему пристала и еще пристанет». Призыв не верить правителю и схватить его как обманщика заключался прямой угрозой лишить Черногорию в противном случае «высочайшего нашего покровительства», прекратить оказание денежной помощи духовенству и принять другие меры. Это воззвание и должен был вручить черногорской светской и церковной верхушке Г.А. Мерк, которому на сей счет были даны подробные инструкции.
Тем временем Г. Дрекалович продолжал свои усилия: к середине марта он успел послать в Вену уже семь писем. Поскольку теперь поведение царских властей определилось, молчание, наконец, было прервано. По поручению Д.М. Голицына советник посольства Г. Полетика направил 25 марта архимандриту официальный ответ. Он извещал, что посольство готово принять «негласные и тайне подлежащие письма», но только от имени «властей черногорских» [12, ч. 2, л. 14]. Что же касается контактов со Степаном Малым, то, как писал Г. Полетика, Д.М. Голицын с ним «яко с негодным и общего презрения достойным человеком никакого дела иметь не может, да и слышать о нем не желает, и что он за плутовство и самозванство свое заслуживает бесчестной казни». Сам же Дрекалович и его спутники были определены либо как простаки, поверившие «безумному и неистовому обманщику», либо как его сообщники, действующие «с хитрым умыслом». Несмотря на столь резкий и не оставляющий сомнений тон ответа, попытки посылки эмиссаров продолжались и далее. Петербургская дипломатия не могла не считаться с этим и стала проявлять большую гибкость. Так, в шифровке от 4 апреля 1768 г. по поводу «вымышленного и странного посольства от известного бродяги в Черной Горе» вице-канцлер А.М. Голицын поручал русскому послу: никакой «протекции» посланцам-монахам не давать, но информировать «из любопытства услышав, какое имеют сии монахи к вам и ко двору здешнему упоминаемое ими тайное слово» [106, т. 87, с. 79]. Особый интерес также вызвала поездка в Вену архимандрита Аввакума летом того же года. Он был не только принят, но и подробно выспрашиваем о положении в стране и о личности Степана Малого. Между прочим, Аввакум сообщил, что Степан Малый послал также письмо императору Иосифу II, о содержании которого Аввакум, однако, ничего не знал [12, № 16, ч. 1, 1768 г., л. 4].
Лихорадочные акции Екатерины в 1768—1769 гг. против Степана Малого успехом не увенчались. А итоги миссии Ю.В. Долгорукова вообще перечеркнули надежды, которые императрица на это возлагала. По справедливому замечанию А.П. Бажовой, «не считаясь с угрозами Екатерины II в адрес Степана Малого, Долгорукий, реально оценив обстановку, передал ему всю полноту власти от имени русского правительства, понимая, что только Степану Малому, опиравшемуся на авторитет России, могут подчиниться вооруженные, воинственно настроенные черногорцы [28, с. 89]. И как раз в этом наглядно проявилась жизненная сила черногорских симпатий к России. Со всей определенностью местная скупщина весной 1770 г. заявляла венецианскому дожу: «Знаешь ли ты, господине, что мы и посейчас российские? Кто стоит против нас, стоит против России. Кто стоит против России, стоит против нас» [119, с. 128].
В последние годы жизни Степану Малому удалось осуществить то, к чему он, вопреки противодействию Екатерины II, стремился с самого начала — установить деловое сотрудничество с русскими властями. На практике это означало фактическое признание его в качестве правителя Черногории. И вот такое ироничное стечение обстоятельств: Степан Малый-«Петр III» вступил в контакт с командующим русской военно-морской эскадрой в Средиземном море А.Г. Орловым — тем самым, который убил в Ропше настоящего Петра III. Один из ближайших соратников правителя Ф. Мркоевич становится представителем Черногории в России, а другой — Г. Дрекалович по поручению командующего первой русской армии П.А. Румянцева, в прошлом — преданного полководца покойного императора, в 1771 г. вел антиосманскую агитацию среди балканских народов [96, с. 299]. Так черногорский вариант легенды о «третьем императоре», вступив в соприкосновение с жизнью, устоял, получив дальнейшее развитие в контексте югославянско-русских связей. И это было закономерно, ибо за вехами жизни Степана Малого в 1767—1773 гг. стоял исполненный важными событиями и спрессованный до семи лет период в истории этого народа.
Проживая еще в доме В. Марковича, особенно после признания его «царем», когда к нему со всех сторон стекался народ, а затем и после переезда в Черногорию Степан Малый неустанно призывал народ к примирению и отказу от наиболее крайних проявлений родо-племенной вражды. Этот призыв — составная часть более широкой программы, которую глубоко продумал Степан Малый на своем пути к осуществлению собственного варианта легенды о Петре III. Но одновременно он намекал и на свою связь с сербской династией Неманичей, основателем которой в XII в. был великий жупан Стефан Неманя. С именем этой династии у югославян были сопряжены воспоминания о сильном средневековом Сербском государстве, уничтоженном османами. О наличии такой связи должно было, по-видимому, свидетельствовать и имя, принятое черногорским правителем. Любопытно, что в упоминавшейся приписке к письму Саввы 12 октября 1767 г. А.М. Обрескову он называл себя не «Степан», а «Стефан».
Однако едва ли справедливо приписывать на основании этого Степану Малому далеко идущие планы восстановления Сербского государства, изгнания турецких захватчиков с Балкан и даже стремление «сделаться всеславянским царем» [77; 82; 86]. Никаких серьезных оснований, кроме домыслов и предположений, для подобных утверждений нет. Тем более, что Степан Малый, даже пожелай он того, не располагал ни достаточной военной силой, ни необходимыми денежными средствами. Поле деятельности Степана Малого ограничивалось собственно Черногорией, где уже с конца 1767 г. он приступил к важным преобразованиям.
Характеризуя предпринятые им шаги, М.М. Фрейденберг справедливо отмечал: «Он не увлекался военными предприятиями, не стал разыгрывать и роль самодержца, ограничившись тем, что приказал намалевать двуглавого орла на стене своей комнаты. Он энергично занялся созданием в Черногории неплеменной системы управления, построенной по государственному образцу. В этом деле он обнаружил энергию, дальновидность и трезвый политический расчет. Он начал с попытки искоренения всех и всяческих распрей — от счетов, сводимых в порядке кровной мести, до межплеменных войн. Вечный мир — вот его первое требование» [119, с. 121].
В самом деле, меры, которые частью осуществил, а частью лишь успел наметить Степан Малый, касались буквально всех сторон жизни черногорцев. В стране, где сложился теократический режим, Степан Малый специальной грамотой объявил 4 (15) мая 1768 г. об отделении государственной власти от власти церковной. Этим он не только нанес чувствительный удар по кругам, выразителем которых выступал Савва (и стоявшая за ним Венеция), но и упрочил собственные позиции правителя-«государя».
В стране, население которой было почти поголовно неграмотным, Степан Малый задумал создать нечто вроде общечерногорского свода законов. Он, в частности, установил строгие наказания за убийство, воровство и угон чужого скота, за умыкание женщин и двоеженство. Для рассмотрения спорных дел и вынесения приговоров был восстановлен существовавший при Даниле и Василии суд. Первые приговоры, в том числе смертные за братоубийство, согласно новым положениям, были публично вынесены в мае 1768 г. Позднее за выполнением приговоров стал следить отряд С. Баряктаровича. Строгие меры правителя произвели сильное впечатление, и молва о них бытовала в народе долгое время. Известный русский дипломат и путешественник Е.П. Ковалевский, посетивший Черногорию в 1841 г., записал рассказ некоего Радована об этом: «Стефан был строг до крайности, но справедлив; черногорцы терпели его и чтили в нем русского царя, которому дали у себя приют и власть. Раз он вздумал испытать честность своего народа самым странным образом: на распутье, между Цетином и Катаром наиболее посещаемом черногорцами, положил он несколько червонцев — и золото осталось нетронутым несколько месяцев, пока он не взял его обратно» [62, с. 46].
Степан Малый осуждал и стремился пресекать грабительские набеги горцев на соседние владения Турции и Венеции, добиваясь нормализации отношений с ними. Тем самым он де-факто определил границы Черногории, что имело принципиальное значение в борьбе против иноземных, в первую очередь османских, угнетателей. Одновременно, для обеспечения обороны страны он приступил к созданию обученной регулярной армии и даже ввел совершенно непривычные для черногорцев физические наказания за нарушение воинской дисциплины; в разных местах страны и на горных перевалах были поставлены караульные посты.
Ряд мер Степана Малого был направлен на обеспечение более благоприятных условий для экономического и культурного развития страны. Так, он начал прокладывать пути сообщения и задумал провести перепись населения — первое и беспрецедентное дело такого рода, осуществленное, правда, уже после его смерти, в 1776 г. Большой заслугой Степана Малого явилось открытие в Петровце первой черногорской школы, в которой монах Елисей «обучал детей веронауке и русскому языку» [28, с. 396]. Обучение детей русскому языку явилось лишь одним, хотя и чрезвычайно характерным, проявлением важнейшего и до конца еще не изученного аспекта политики Степана Малого — стремления укрепить черногорско-русские связи. Здесь со всей наглядностью проявились различия между официальной позицией Екатерины II и народными представлениями о России как братской и дружественной стране.
Кем бы ни был Степан Малый, нет нужды именовать его, подобно Екатерине II и ее окружению, «злодеем» и «чучалой», ни, наоборот, идеализировать, изображая неким романтическим героем-одиночкой. Замышляя и проводя преобразования в Черногории и упорно добиваясь укрепления контактов с Россией, он выступал, конечно, не в социальном вакууме.
Другое дело, что вопрос о социальной опоре Степана Малого сложен и недостаточно прояснен. В советской и югославской литературе высказывалось мнение, что он опирался преимущественно на «местное духовенство, особенно монашество» [119, с. 130]. Действительно, никакой другой слой черногорского общества того времени не мог возвыситься до понимания общечерногорских интересов, кроме духовенства. К тому же, по давнему соглашению с Портой, именно православная церковь обладала не только собственно конфессиональными, но также административно-политическими и судебными правами на своей территории.
Многое в этих наблюдениях справедливо, но многое, на наш взгляд, требует корректировки. Постоянное употребление Степаном Малым христианской образности свидетельствовало не столько о его связях с духовенством, сколько об умении говорить с народом на привычном ему языке. Нельзя также забывать, что позиция православного духовенства отнюдь не была единой. Достаточно напомнить хотя бы об интригах связанного с Венецией митрополита Саввы или о враждебной позиции, которую занял по отношению к Степану сербский патриарх Василий во время прибытия миссии Ю.В. Долгорукова. В советской историографии уже отмечалось, что в церковно-монашеской среде Степана Малого «поддерживали сторонники умершего в России владыки Василия» [57, с. 222].
В этой связи уместно обратить внимание на наблюдения прогрессивного русского историка и этнографа XIX в. П.А. Ровинского, долгое время жившего в Черногории. В первом томе своего капитального труда «Черногория в ее прошлом и настоящем» (1888), на который ссылается и М.М. Фрейденберг, П.А. Ровинский «творцами и дирижерами» политики Степана Малого называл не только духовенство, но и «знатных главарей», т. е. племенных старшин [119, с. 130]. Несмотря на излишнюю категоричность, справедливо отвергаемую М.М. Фрейденбергом (например, П.А. Ровинский называл Степана Малого «вышколенным» актером этого «комплота»), его упоминание о «знатных главарях» заставляет задуматься. Их эволюция в направлении конституирования господствующего слоя общества (наряду с православной церковью как крупным собственником) сомнений как будто бы не вызывает. И полное осуществление замыслов Степана Малого, проживи он дольше, отвечало бы в конечном счете интересам этих кругов в первую очередь.
Но вместе с тем реформаторская деятельность Степана Малого была направлена на решение назревших задач дальнейшего социально-экономического, политического и культурного развития черногорского общества. Она способствовала не только государственно-правовой консолидации Черногории, но и подъему народно-освободительного движения, т. е. имела прогрессивный, общедемократический характер. Все это привлекало к Степану Малому и его сторонникам симпатии народных масс, обусловливало достаточно широкую и прочную поддержку и позволяло правителю выходить победителем из самых трудных и порой казавшихся безнадежными ситуаций. И свою роль играла в этом легенда, в рамках которой он выступал.
В ее русских истоках сомневаться не приходится. Но кто же был создателем черногорского варианта легенды о Петре III? Однозначно ответить на поставленный вопрос нельзя, ибо черногорский вариант легенды был актом коллективного творчества, протекавшего на подготовленной для него почве. Ею были традиционные и постоянно обновлявшиеся народные черногорско-русские связи. Примечательно, что на гневный окрик Ю.В. Долгорукова — почему черногорский правитель присвоил себе имя покойного русского императора — Степан Малый отвечал, что «сами черногорцы выдумали это, но он их не разубеждал только потому, что иначе не имел бы возможности соединить под своей властью столько войска против турок» [130, с. 543]. В справедливости этих слов Долгорукову вскоре пришлось убедиться. Характерно, что в одном из писем на имя Д.М. Голицына посланец Степана архимандрит Г. Дрекалович в 1768 г. просил «скорой милостивой резолюции, ибо мы ни под какой другой протекцией не состоим, кроме российской» [12, № 16, ч. 2, 1768 г., л. 12 об.]. И это было не мнение одиночки, а тем более не проявление дипломатической вежливости, а всеобщее убеждение. Тесные исторические и культурные узы, связывающие Черногорию с Россией, отмечены и в уже упоминавшемся ответе того же 1768 г. черногорской скупщины венецианцу А. Реньеру. «Если богу будет угодно, чтобы все мы умерли, — говорилось здесь, — то и тогда мы не можем отступиться от Московского царства, пока хоть один из нас останется в живых» [77, т. 83, с. 9]. И в 1775 г., т. е. спустя два года после гибели Степана Малого, черногорские старшины с горечью заявляли Екатерине II, что надеялись на помощь России в борьбе с османами, а «генерал Долгорук тайком уехал от нас» [119, с. 128].
Степан Малый стремился использовать для упрочения своих позиций глубокую веру черногорцев в освободительную миссию России. Еще до своего официального признания в Черногории он намекал в разговорах на наличие у него каких-то контактов не только с русским посольством в Вене, но и с Петербургом. Во время поездки в Черногорию в 1766 г. подпоручика М. Тарасова (он доставил в Цетинье из Петербурга имущество умершего там митрополита Василия) Степан Малый встречался и беседовал с ним. Позднее, очевидно, для повышения своего авторитета он рассказал об этом архимандриту Аввакуму. Тот в свою очередь передал об этом летом 1768 г. Д.М. Голицыну, а последний доложил в Петербург. По случайному совпадению там вскоре была получена реляция из Киева о задержании С. Плевковича. Возникла столь тревожившая императрицу возможность существования каких-то связей Степана Малого в России. Поэтому в шифрованном письме в Вену (а так обычно поступали только с важнейшей информацией) Н.И. Панин сообщал 14 октября Д.М. Голицыну о задержании на Украине черногорского эмиссара и одновременно передавал распоряжение, несомненно санкционированное императрицей: «...упоминаемый же в записке архимандрита Аввакума российский офицер, имевший с самозванцем разговор, имеет сыскан быть — что то за разговор между ими был» [106, т. 87, с. 167].
Имел ли Степан Малый и в самом деле каких-то информаторов в России или то лишь случайное совпадение, но незадолго до прибытия в Черногорию миссии Ю.В. Долгорукова он, по обыкновению выражаясь иносказательно и с недомолвками, намекал на появление в скором времени русских кораблей и на свой возможный отъезд «домой». Во всяком случае на первых порах черногорцы восприняли Долгорукова и его спутников как «подданных» своего правителя, прибывших к нему с «родины».
Надо заметить, что эти чувства, порожденные русскими симпатиями черногорцев, Степан Малый неоднократно и умело ставил на службу легенде. В послании 13 августа 1768 г., переданном митрополиту Савве через Аввакума, Д.М. Голицын был недалек от истины, обвиняя Степана Малого в том, что посылкой эмиссаров в Вену он хочет «еще больше усилить себя в Черной Горе» [12, № 16, ч. 2, 1768 год, л. 126]. Действительно, не только широкие слои черногорского населения, но и сами эмиссары, как правило, верили в высокий кредит своего правителя в России. «Я ведаю за подлинно, — многозначительно подчеркивал Г. Дрекалович в упоминавшемся письме Д.М. Голицыну от 25 февраля 1768 г., — что вы лучше, нежели мы, знаете, кто он таков, как о том и на Великом Востоке небезызвестно» [Там же, л. 12]. 7 марта Г. Дрекалович, пеняя послу за молчание, вновь вернулся к этой теме: «Или вы не верите, что Степан Малый жив, или нас за лжецов почитаете, только я знаю, что он Христа ради на сем свете страждет и думаю, что он на Востоке известен, почему он нас и послал к вам» [Там же, л. 12 об.].
В приведенных выдержках привлекают к себе внимание по крайней мере два момента, существенных для понимания эволюции черногорского варианта легенды о Петре III. Во-первых, обозначение имени правителя. Как мы видели, сам Степан Малый себя именем покойного русского императора никогда не называл. И даже неоднократно подчеркивал это, хотя и «разрешал» окружающим называть себя именем или просто титулом покойного Петра III. В свете этого избранное им прозвание «Степан Малый» приобретало значение условного символа как имя-заместитель. Этому отвечало и заявленное в переписке желание черногорских посланцев не разглашать на бумаге «секретов» Степана Малого, а лично сообщить их Д.М. Голицыну. Они были убеждены (и настойчиво повторяемые намеки подтверждают это), что под условным символом «Степан Малый» однозначно подразумевается Петр III. Поэтому и начальные строки цитированного письма Г. Дрекаловича от 7 марта зашифровывали подлинный их смысл. Их на самом деле следовало читать так: «Или вы не верите, что Петр III жив...».
Но этот символ-заместитель не был единственным. Другим были слова «Восток» и «Великий Восток». В европейских просветительских кругах эпохи Просвещения, а отчасти и позднее, этими словами часто называли масонские ложи — и как конкретное наименование, и как их обобщенно-нарицательное обозначение. Вспомним хотя бы слова из стихотворения Г.Р. Державина «Фелица» (1782), обращенного к Екатерине II: «К духам в собранье не въезжаешь, // Не ходишь с трона на Восток».
Но не будем спешить с зачислением черногорского правителя в масонскую ложу. По разъяснению словоохотливого и отступившегося от Степана архимандрита Аввакума, черногорцы и другие православные югославяне под словом «Восток» понимали обычно Россию «в рассуждении исповедуемой ею восточной церкви, когда о чем говорят в тайне» [28, с. 93]. Именно эта тайнопись и использована в письмах Г. Дрекаловича, который стремился довести до сведения Д.М. Голицына, что Петр III жив и собственной персоной находится в Черногории.
Смерть Степана Малого не привела к немедленному падению легенды. Наоборот, в Черногории, хотя и в более скромном масштабе, повторилось то, что до и после этого случалось в России: арест и гибель очередного самозванца не прерывали эстафеты. Самый преданный соратник Степана Малого М. Танович выступил после 1773 г. в роли творца-продолжателя народной легенды. Бродя на протяжении всех последующих 15 лет своей жизни по Черногории, он убеждал народ, что «царь Петр» не умер, а уехал за помощью в Россию. Скоро он вернется с воинством назад, чтобы освободить от османского ига черногорцев и остальные балканские народы [82, с. 61—62].
Так легенда о Петре III, развившаяся на черногорской почве в реальном образе Степана Малого, после его смерти не исчезла полностью, но влилась в общую легенду о грядущей освободительной миссии России. Обогнав ход истории на целое столетие, она сыграла значительную мобилизующую роль в национально-освободительной борьбе югославян, болгар и других народов Балкан против османского ига. Это, как известно, и произошло в результате русско-турецкой войны 1877—1878 гг.
Поистине, сколько пророческих предчувствий заложено порой в народной культуре! Еще при жизни Степана Малого его неизвестный почитатель где-то на берегах Боки Которской написал по-итальянски сонет. В нем, подразумевая легендарного Петра III, говорилось, что «спустя пять лет после того, как ужасным образом сорвана корона с чела, приходит беспокойная тень в эти горы, чтобы найти здесь благочестивое успокоение». Названные здесь «пять лет» позволяют считать, что сонет возник примерно в 1767 г., скорее всего после торжественного признания черногорцами Степана Малого в качестве «русского царя». Далее в сонете звучат поразительные по предчувствию строки: «Но если не хочешь отдыха на этой земле, иди туда, роковая тень, где у тебя было отнято царство, и подними войну» [119, с. 122].
И мы, повинуясь призыву анонимного автора этого загадочного стихотворения, покидаем Черногорию, чтобы снова вернуться в Россию, где начиналось одно из величайших социальных сражений — Крестьянская война 1773—1775 гг. под руководством Е.И. Пугачева. Этому событию предшествовали неясные, но упорные слухи, будто Петр III скрывается у яицких казаков.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |