Глава 16. Казнь

А время всё спешило вдаль, мгновенья отмеряло,
И казнь Емели, казаков, могло как, приближало.
Людей на площади уже не сосчитать как много,
И все стекалися они по мановенью рока.
Так вскоре места на земле пришедшим не хватило,
Тогда на кровли у домов полез народ ретиво.
К тому же с этой высоты видна вся площадь лучше,
И не придавит впопыхах внизу народа куча.
Близь эшафота собрались глазеть на казнь дворяне,
Средь них Волконский, Вяземский, что грозные титаны,
Смотрели в океан толпы надменно, безучастно,
Хоть стереглися — ведь с толпой могла прийти опасность.
На эшафоте палачи томились в ожиданье,
Ловили взгляды на себе, предельное вниманье.
Вокруг пехотные полки стояли эшафота,
Народ простой пугали враз, коль он являл охоту
Чуть-чуть поближе подойти, столп разглядеть получше.
Зато дворян пускали всех без ругани и бучи —
Видать, приказ чернь отгонять был у полков строжайший,
Иначе может бунт поднять дух русский жесточайший.

Вдруг крик раздался над толпой: «Везут!». И всколыхнулось
Людское море от него, в стремленье шелохнулось
Увидеть самого царя, что стал пленён властями.
Вещали, в клетке ныне он, не расплескал чтоб пламя
Своей гордыни и мечты, не призывал к волненьям,
Не совращал простой народ опять на преступленья.
И точно — вывезли царя в санях огромных чёрных,
Но он без клетки восседал, вперёд смотрел упорно
Без страха и любых страстей, хоть скован был цепями,
Толпу безликую пронзал горящими глазами.
А вереницею за ним вели других пленённых,
Кто тоже участь ждал свою в темнице обречённо.
Попарно эти шли мужи, гремели кандалами,
По виду участи свои считали пустяками.
Когда же на помост ввели Емелю Пугачёва,
Народ увидел-углядел, что шея заключённой
Была во обруч у царя, на нём и цепь держалась.
Другим концом тогда же цепь в руках вмиг оказалась
У одного из палачей — её схватил он крепко
И без движения стоял, как будто стался слепком.
А Пугачёв спокоен был — страх всё никак проникнуть
Не мог в народного царя, стал мал, прозрачен шибко.
И увидал честной народ — царь вовсе не свирепый,
Так обвиненье начало казаться всем нелепым.

Вслед за царём Перфильева вели для обозренья
Народом на большой помост, для казни совершенья.
Подурова, Шигаева и Торнова совместно
До виселиц доставили (оставили там место).
Всё ждали смертушку мужи, стояли рядом молча,
В толпе же поприбавилось зевак гулящих полчищ.
А тех, приговорён кто был к телесным наказаньям,
К «козлам» гурьбою подвели — там ждали истязанья.
Но в душах было их светло — ведь жизни не отнимут
Прилюдно в сей морозный день, хоть будущность низринут.
И сразу грозно стал читать сентенцию чиновник,
Летела громко злая речь, её холоднокровно
И молча слушал Емельян, кричать не видел смысла.
А только думал про себя: «Лишь жаль мне этой жизни,
Что не успел народу дать свободу-волю снова,
Как было раньше на Руси. Не изломал законы,
Что рабству служат одному да беды людям множат.
Быть может, в будущем придёт, кто сделать это сможет...».

В то время дочитал как раз сентенцию чиновник
И Емельяна вопрошал, слова роняя ровно:
«Ты ли Емелька Пугачёв, казак донской известный?». —
«Я! — дал ответ народный царь, — с станицы Зимовейской».
Затем поклон отбил наш царь народу, что собрался,
И снова слово взял себе, вперёд чуть-чуть подался:
«Прости меня, честной народ, за то, что я не сдюжил!
В войне не смог победу взять и стал обезоружен!».
Но палачи набросились на Емельяна скопом,
Не дали речь договорить, снесли царя галопом.
Да начали одежды рвать, что на Емеле были,
Ведь казни страшной для него начало объявили.
Тулуп содрали в тот же миг, полукафтан сорвали,
Да навзничь бросили царя, так казнь уж начинали.

И сделал резкий взмах палач, блеснул топор подъятый —
Казалось, замер мир вокруг, весь трепетом объятый —
И голову срубил царю. За волосы рукою
Поднял, народу показал, держал перед собою.
Тут крик раздался над толпой, в ней люди отшатнулись.
Вдруг кто-то громко зарыдал, все бабы отвернулись.
Палач же дальше продолжал — рубил он руки, ноги,
От тела их царя отъял без дрожи и тревоги.
Паки головушку схватил за волосы Емели,
Её на спицу нацепил, чтоб люди разглядели.
И тело бросил по частям на колесо большое,
Опять в волнение пришло всё море тут людское.
Перфильев взор свой потупил, смотрел под ноги хмуро,
Ждал очерёдности своей спокойно, хоть понуро.

Но перед этим трёх мужей повесили-казнили —
На казнь шли гордо казаки, пощады не просили.
Ведь жизнь свою не просто так — за Родину отдали,
Пускай не вышло у мужей, чего они желали.
Теперь на площади тела качал их сильный ветер,
От чаяний сих смельчаков, увы, остался пепел.
И вот Перфильев уж казнён — как царь, стал четвертован.
Знать, рок такой был казаку с рожденья уготован.
А после экзекуциям пришёл черёд на действе —
Здесь те, кто наказанья ждал, в сторонке были вместе.
Кого-то высекли кнутом или плетьми сурово,
Оставив раны на спине, пролив немало крови.
Другим уродовали нос — повыдирали ноздри,
Крик искалеченных пронзал холодный зимний воздух.
Затем пошли клеймить людей, печати оставляя
На лбах и на щеках мужей, в позор их окуная.
И так закончилася казнь, помост пустым остался,
Простой народ же по домам замёрзший разбредался.

И много споров началось да слухов разлетелось
О том, что Емельян казнён не так, как разумелось.
Ведь голову отсечь ему в конце предполагалось —
Сначала руки отрубить, чтоб в муках сердце сжалось,
Потом избавиться от ног, а после уж до смерти
Злой, нехорошей довести во казни круговерти.
«Подкуплен, видно, был палач», — одни предполагали.
«Скорей ошибся впопыхах», — другие возражали.
«Не мог два раза повторить палач одну оплошность —
Обоим голову срубить. Исключена возможность!
А Пугачёв с Перфильевым без мук убиты были
По высшему велению — указ от глаз тот скрыли», —
Твердили третьи. И они, возможно, были правы,
Ведь не желала Софьюшка мучительной расправы.
То подтвердила позже чуть сама императрица,
А может быть, и создала такую небылицу,
От слухов чтобы оградить плохих свою персону,
Да важности себе придать, нить удержать закона.
Бельке-графине в феврале письмо ушло с намёком —
Приказ, мол, был быстрей казнить Емелю ненароком.
Но палача для вида всё ж немного наказали,
По крайней мере, слухи те зимой в Москве летали.

Последним был казнён в Уфе казак Зарубин-Чика,
Двадцать четвёртого числа с утра срубили мигом
С плеч буйну голову его, за страхи расквитались,
В которых он держал дворян — со страхами расстались.
Ещё мы вспомним одного героя той эпохи,
Поэта, что на бой пошёл, влетел в него на вдохе.
Им был Юлаев Салават — башкир, что дрался смело,
Отдал служению себя народу без предела.
Кнутом избит с отцом он был, на каторгу отправлен,
Клеймён да скован по рукам и в Рогервик доставлен.
В неволе четверть века жил, творил, коль были силы.
В войне той много полегло мужей, порвало жилы...