День шестой

Как батюшку с матушкой за Волгу везут,
Большего брата в солдаты куют,
И среднего брата — в лакеи стригут,
А меньшего брата — в приказчики...

Народная песня

Уже повержена Самара
И крепости вокруг Уфы.
Ликуют по Руси пожары,
Их дым касается Москвы.
Теперь тянулся к Емельяну
И заводской бездольный люд.
Ему назваться классом рано,
Но, будет время, назовут!

Вам, заводские крепостные,
Достойных памятников нет,
А вы для будущей России
В сырых подвалах с малых лет
Ковали сталь, чугун варили
В дыму, окалине, в пыли.
О, сколько вас в снегах зарыли,
Сбивая звонкие рубли?!
И вот работникам Урала
Настало время править суд.
Мечи из барского металла
Сковав, за Пугачом идут.

Уже вовсю мели бураны,
Свистели в каждую трубу,
Но не сдавался Емельяну,
Весь ощетинясь, Оренбург.
Справляли черти панихиду
По мертвым и пока живым.
Вал крепостной исчез из виду,
Над Оренбургом — мгла и дым...
Катит по ледяному полю,
Как мяч, перекати-трава, —
Как будто тоже ищет волю,
Себя от корня оторвав.

На карауле пугачевцы, —
Клубится возле рта парок.
Вождю и заполночь неймется, —
Сидит угрюм и одинок.
В избушке светится окошко,
Степная тишина кругом,
И света слабая дорожка
Видна в пространстве снеговом.
Собака беспрестанно воет
На освещенное окно,
Как будто ведает такое,
Что людям ведать не дано.

Выходит Пугачев из двери
И властным голосом басит:
— Вы что тут, мертвые, тетери?
От воя голова болит!
Он часовых распек с усмешкой,
В избушке снова заперся.
Ну, государь, смекай, не мешкай!
Нам беззаботно спать нельзя.
К Лимбурху стягивает Питер
Свои отборные войска.
Но погодите, погодите,
И вас зажму в своих тисках!
Не стану я открыто крепость
Как угорелый штурмовать:
Чай, на плечах башка, не репа, —
Мне столько крови проливать!
Ребятушки свои, родные,
И как же их не поберечь!
Ценны победы боевые,
Когда в руке разумный меч!
Осада, лишь одна осада!
Сам Оренбург к ногам падет,
Ждет их великая досада,
Жрать будут то, что жрет народ!

И вот, за крепостной стеною
(Его пророчества сбылись!)
Давно покончили с крупою,
И взялись за мышей и крыс.
Уж двести дней и двести ночек
Голодный город осажден.
У оренбуржцев нету мочи!
Чуть ночь опустит свой заслон,
Крадутся тихо к Пугачеву:
«Прими несчастных, пожалей!
Устали есть одну полову,
Полгода не видали щей!..»
...К повстанцам примыкали люди
Из деревень и городов
И становились у орудий:
Был каждый в пушкари готов!
Перебегали и солдаты,
Чтоб душу грешную спасти.
Пред Емельяном виновато
Склонялись: «Государь, прости...»

День ото дня у Пугачева
Крепчала армия, росла,
Вкруг оренбургских стен подковой
Простерла мощные крыла...
Сегодня было тысяч тридцать
В крестьянской армии солдат,
И уставало сердце биться
У крепости. Закат, закат...
И оренбургский губернатор,
Великой мыслью посещен,
Чтоб не бежали впредь солдаты,
Велел (и тем прославлен он)
Вдоль крепостного вала ставить
Для беглецов капканы сплошь.
Захочет Пугачев оставить
В них казаков своих? Ну что ж!
Большая радость! Слишком стала
Нахальна сволочь Пугача:
У крепостного бродят вала,
«Сдавайтесь!» — воинам кричат.

Но изловили только... волка
В хитро поставленный капкан.
Смеялись офицеры долго
Над губернатором: «Болван!»
Хоть, право, не до смеху было:
Лошажью кожу стали есть,
Глотали, ясно, через силу,
Дворянскую утратив спесь.
А если уж изловят беглых,
Им отрезают уши, нос:
«Пускай вас пожалеют, бедных,
Идите к Пугачу!» Мороз
Крепчал, и каркали вороны,
К незахороненным спеша...

Царице тяжела корона,
Предчувствием полна душа.
Еще вчера она шутила
Вольтеру в письмах голубых,
Цветными фразами сорила,
Сегодня — норов попритих.
«Своим маркизом» называла
Лишь накануне Пугача,
Мол, Петр, супруг наш неудалый,
Стуч ится в двери по ночам!

Теперь не шутит, только ропщет,
Базарной бабою орет!
И, о казне забывши тощей,
Умаслить вздумала народ:
Десяток тысяч обещала
Тому, кто казака пленит.
«От сей змеи страна устала,
Зело Емелька ядовит!»
Награда вовсе небольшая.
Могла б расщедриться вдова:
Дороже стоит удалая
Да золотая голова!

Теряет гордая царица
От страха голову свою.
В мундир желает обрядиться
И показать пример в бою,
Увлекши за собой в сраженье
России славные войска.
Вольтеру пишет: «Друг мой гений,
Победа, кажется, близка!
Сама оружье для отпора
Я в руки слабые беру.
Пускай пока кружится ворон,
Сломает крылья на ветру!
Подзадержались вот с мундиром,
Но только на меня сошьют,
Я докажу на деле миру,
Как надо править ратный суд!»

Узнав решение царицы,
Встревожился армейский штаб:
Тогда на бой идет орлица,
Когда орел позорно слаб!
Где Михельсон? И где Суворов?
И где Щербатов — князь побед?
Где армия — двора опора?
В России есть она иль нет?!
Увещеваньями смягчили
Решимость царскую и гнев.
«Мы времени не упустили,
Для жатвы делаем посев!»
Сказали, а дела ни с места.

Екатерининский приказ,
Вольтеру, кстати, неизвестный,
Летит. Он удивит и вас,
Читатели, что ненароком,
Про пугачевский бунт узнав,
Назвали этот бунт жестоким!
Изведайте царицын нрав...

«Дом Пугачева сжечь, развеять,
Пусть память замолчит навек,
Что здесь змея родила змея,
Зане Пугач — не человек».
(Потом она велит станицу
«Потемкинской» именовать.
Пусть население гордится,
Благодарит царицу-мать!)

Давно ль и ведать не хотела,
Чем дышит и живет земля.
Какое ей, царице, дело?
Давали б урожай поля!
А не дадут — с деревни снова
Три шкуры спустят батогом, —
И прозевала Пугачева,
Возник грозою за бугром!
Но войско есть — порядок будет!
Смутьянам резать языки.
Коль что — ударить из орудий,
Чтоб устрашились мужики!

Сказать по правде, государям
Последними узнать дано,
Что все охвачено пожаром
И власть их кончилась давно!
И разве те не виноваты,
Кто меж народом и царем
Стоят и фальшью сладковатой
Умеют подсластить: «Живем
Мы под твоей рукой неплохо.
Брюзжат иные по углам.
Но в целом — славная эпоха,
Ты — благодетельница нам!»

Пропитано красивой фальшью
Самодержавие насквозь.
Идет во лжи своей все дальше:
Мол, так надежнее, авось!
И как же подданным вседенно
Не лгать, душою не кривить?
Воспримут это как измену:
Не лгать, так, значит, не любить,
Не быть одной с Отчизной плоти,
Единой клеточкой ее.
Обман — как деньги в обороте,
Какое без него житье?!
А государи смотрят — люди
Поклоны бьют, когда идешь,
И подают хлеб-соль на блюде...
Не любит кто-то? Это ложь!
И голова у государя
Кружится от людских похвал!
Но вдруг набат. Набат ударит
В ушах царя и подпевал,
Как снег средь солнечного неба.
Аж искры сыплются из глаз.
Ужели не хватало хлеба?
Ужели воли нет у нас?!
...И тут неправый гнев царицы
Не знает меры, — злей и злей.
«Жене в Казань переселиться,
Троим ублюдкам вместе с ней.
А там смотреть, чтобы злодею
Прорваться к ним не удалось!»
...А тайно теплилась идея:
«Поймаем гадину авось!
Придет же поглядеть когда-то
Разбойник на своих волчат,
И грянет скорая расплата
За все, в чем нам он виноват!
Само собою ясно станет,
Что просто самозванец он.
Вот будут хохотать в Казани:
«Каких царей рождает Дон!»

А Пугачев, на столик шаткий
Облокотись, сидел в тоске.
Так живо представлялся батьке
Трофимка в куцем армяке.
— Сыночек мой, моя кровинка,
Ужель задумали сгубить?
Родные Грунюшка, Христинка...
Хотя бы чуточку побыть
Нам вместе!.. И на смерть согласен, —
Пускай меня убьют сто раз,
Пусть обольют коварно грязью,
Но лишь бы не коснулась вас
Царица кровожадной властью.
Прижать бы вас сейчас к груди,
Наверно, умер бы от счастья!
О боже правый, пощади!
Я не хотел... Не виноват я!
...А может, вправду виноват?
Но дай мне заключить в объятья
Моих невиноватых чад!

А ветер завывает нудно
В печи «палаты золотой»¹,
Похоже, день пророчит судный...
Над чьей-то горькою судьбой,
Разбойничьим хохочет смехом,
Утробой, горлом, животом,
Раскатываясь долгим эхом
В холодном воздухе степном.
А то зальется горьким плачем,
Как истязаемый малец,
Что палачом за горло схвачен,
И вот, идет ему конец, —
Всей беззащитностью зовет он
Людей, не мешкая, помочь,
Но за день взрослый мир измотан,
Спит, и на плечи давит ночь.
А то — по убиенным детям
Рыданьями исходит мать!
...Ведь вот, стервец, осенний ветер,
Умеет в голоса играть!
Невыносимо это слышать!
А половицы — скрип да скрип!
А под полом скребутся мыши,
И этот смех, и этот всхлип...
Что есть бессонницы страшнее?
Пожалуй, нету ничего.
Скорей бы брызнул свет, скорее!
Есть облегченье у него!
...Вдруг оренбургскую осаду
Снял Пугачев — и на Казань!
Его товарищи досады
Не скрыли: «Государь наш, глянь!
Ведь на последнем вздохе крепость!»
— Приказ мой — на Казань идти!
(За правду выдают нелепость,
Как будто встали на пути
Рейнсдорпы, бранты, михельсоны,
И Фрейман, битый уж не раз,
И Кар, что убежал в кальсонах,
И Корф, что еле шкуру спас!
Напрасна радость валенштернов,
И Крузе лучше бы примолк:
Мол, бился с храбростью безмерной
Наш гренадерский славный полк.)

— Родные, милые, внемлите,
Иду не даром на Казань! —
С отборным войском предводитель
Подался в утреннюю рань,
Оставив полк под Оренбургом,
Чтоб враг от страха леденел.
Ел в сновиденье сладком булку,
А наяву — конину ел!
...В Татищевой, где было время,
Поверил Пугачев в себя,
Судьбу запряг, и ногу в стремя
Он вставил, счастье торопя,
Внезапно генерал Голицын
Такой удар ему нанес,
Что пугачевских войск частица
Ушла за Белую вразброс.
В бою потеряны орудья
И сотни воинов легли...

Но вечно не забудут люди,
Как радостно когда-то шли
С победой громкою повстанцы.
Торжествовала беднота!
(Хотя не все кружились в танце,
Кого-то горбила беда!)
Мечталось на земле башкирской
Пополнить битые войска,
И — на Казань, хоть много риска:
Ведь он во вражеских тисках!

Ах, Емельян Иваныч!
Не знал тогда ты, жаль, —
Да, многого не знаешь,
Когда закрыта даль! —
Что барские крестьяне
Московских деревень,
Измучась от страданий,
Твою видали тень,
В полуночных овинах
Точили топоры,
Готовя господину
Нежданные дары!
Не спали, ожидали:
Вдали лишь покажись,
Усадьбы б запылали.
Тогда, Москва, держись!
...Но это забежал я
Вперед. На сердце жуть.
Ведь впереди большая
Еще дорога-путь.
Все ведаешь, все знаешь
Потом, через года.
Ах, Емельян Иваныч,
Жаль, что не знал тогда!
Не удержать народа,
Восставшего с колен!..
...А ты торчал полгода
У оренбургских стен!..

У Яика сидит устало
Пугач, потрепанный в бою.
А рядом бросил как попало
Он амуницию свою.
Лежит мерлушковая шапка
И затупившийся тесак.
...Вода в реке ребрится зябко,
Свинцовый нагоняя мрак!
Туманом застланы селенья,
Причудливо клубится он,
Рисуя странные виденья,
Воспоминания сквозь сон.
Где Бунтов — весельчак чубатый?
От пули заслонил меня,
А сам упал у переката
С разгоряченного коня!
...Расстаться не желая с пушкой,
Тянули в глине до колен
Тупилин, Ситников, Косушко —
И угодили в гиблый плен!
Пропали пушкари лихие!
...Но, Емельян Иваныч, прочь
Воспоминания такие —
Опасностью чревата ночь!
Разбита армия, но снова
Идут сторонники к тебе.
Дух неразбитый — вот основа
В твоей повстанческой судьбе!
Ну, подними скорее очи:
Оседлан, белый конь стоит, —
Да встань с земли. Апрель — не очень
Лучи весенние дарит!

Когда-то Бонапарт великий,
Чтоб русский покорить народ,
Твой образ вспомнит ясноликий,
К тебе на выучку придет.
Не в час великого везенья —
В московских огненных ночах,
Ища последнего спасенья,
Найдет указы Пугача.
Он повторит твои призывы,
К душе славянской торя путь,
Но ворога акцент фальшивый
Не сможет душу всколыхнуть!

Примечания

1. «Золотая палата» — так звали дом в Бердах, где жил Пугачев.