Глава X

Петр нетерпеливо дал себя раздеть камердинеру и облачился в широкий шелковый халат. После стольких волнений и целого дня на людях он чувствовал необходимость уединиться и отдаться на свободе своим мыслям. Здесь, в своей уединенной комнате, которая знала и его разочарования и страх, здесь, где он с трепетом ожидал приказов государыни, а в последнее время содержался точно пленник, здесь, в этой комнате, находился теперь центр всей Российской империи. Только в уединении он впервые ощутил во всей полноте ошеломляющее сознание могущественности власти над огромным народом, войском, над жизнью и имуществом тысяч и тысяч людей.

Он отпустил слуг, снова бросившихся пред ним ниц и целовавших его ноги, затем растянулся на кровати и закутался в халат. Сознание своего неограниченного господства, сведшее с пути истинного многие и более сильные умы, объяло его на время с такой опьяняющей силой, что он сложил руки на груди и лежал некоторое время точно оглушенный. Впрочем, он скоро поднялся, соскочил с кровати, вытянул руки вперед и принялся выражать свой восторг чисто по-ребячески.

— Я свободен! — громко кричал он. — Я свободен! Мне уже не нужно боязливо смотреть вниз: все они — мои подданные, все они должны повиноваться мне, благодарить меня, если я соизволю оставить им головы на плечах.

Посреди комнаты, отделенной портьерой от спальни, стоял большой, покрытый зеленой скатертью стол, на котором находилась модель крепости; возле нее виднелись ряды тонко сработанных, с палец величиной солдатиков, расположенных различными группами, точно в игре для детей. Останавливаясь пред этим столом, Петр воскликнул:

— Здесь до сих пор было мое царство, здесь только мог я разбирать уроки великого Фридриха¹. А они называют это глупой игрой и пожимают плечами!.. Но теперь всему настанет конец, — воскликнул он, дрожащими руками опрокидывая фигурки солдат, — я более не пленный великий князь, играющий в куклы, я — император, ведущий армии в бой. Но они должны видеть, что я кое-чему научился путем этой высмеиваемой ими игры!.. Школа великого короля должна дать свои плоды в русской армии. Я добьюсь того, что мои солдаты не будут уступать ни в чем воинам Фридриха и будут побеждать под моей командой. Да, да, — произнес он, глядя на одну из фигурок, — такая форма и должна быть введена; я введу этот покрой в армии; лишь тогда моя армия не будет уступать прусской, тогда король Фридрих окажет мне честь и разрешит мне надеть прусский мундир, который я носил уже, будучи принцем; а затем, — воскликнул он с прояснившимся лицом, — он даст мне чин в своей армии, хотя бы полковника. Итак, теперь мне нечего бояться, теперь я могу свободно пред лицом всего света воодушевляться примером великого вождя Пруссии, стоящего выше Цезаря и Александра, Солона и Ликурга².

Он прошел в свою спальню и вынес из запертого на ключ шкафа поясной портрет прусского короля Фридриха в натуральную величину, вставленный в раму черного дуба. Этот портрет был привезен однажды императрице Елизавете Петровне; она поглядела на него с минуту, а затем приказала унести прочь и пожелала, чтобы он никогда не попадался ей на глаза. Петр Федорович велел перенести его потихоньку к себе и спрятал в потайной шкаф в своей спальне, чтобы в уединении созерцать высокочтимого им короля. Он перенес теперь этот портрет в свою приемную комнату и, встав ногой на кушетку, собственноручно повесил на стенку вместо портрета Елизаветы Петровны — в роскошной золотой раме, увенчанной императорской короной; последний был небрежно задвинут в угол.

Он стоял еще на диване, вглядываясь в насмешливые черты и проницательные глаза Фридриха Великого, как вдруг дверь его комнаты тихо растворилась. Петр обернулся, встревоженный легкими шагами, и остался стоять совершенно пораженный. Он увидал пред собой пажа, дошедшего до средины слабо освещенной комнаты. На одно мгновение в его возбужденном мозгу мелькнула шалая мысль — не было ли сном его восшествие на трон, не ожила ли государыня и не несет ли ему этот проникший сюда таким таинственным способом паж одно из тех оскорбительных и обескураживавших посланий его тетки, которые он выслушивал неоднократно в этой комнате с видимой покорностью, но со скрежетом зубовным в душе.

— Это кто такой? — спросил Петр Федорович наполовину грозно, наполовину испуганно. — Кто смеет входить ко мне, если я отпустил всех и желаю быть один?

Он сошел с дивана и остановился с протянутой вперед, как бы останавливающей рукой. Он не осмеливался выгнать загадочно-молчаливого пришельца, так как в нем уже зарождалась мысль, что, несмотря на его восшествие на престол, против него составился заговор и что и его постигнет тайная гибель, которая не раз уже под покровом ночи приближалась к русским властителям.

Он уже открыл рот, чтобы позвать на помощь часовых из передней, но тут паж медленно ступил под свет горевшего на столе канделябра, скинул с себя тканный золотом кафтан и снял с головы четырехугольную меховую шапочку. Петр смотрел на пажа изумленно и почувствовал, наконец, радостное облегчение, узнав в паже графиню Елизавету Воронцову. Когда она сбросила кафтан, то оказалась прикрытой одной только тонкой батистовой рубашкой с вырезом на груди, с короткими кружевными рукавами, позволявшими видеть ее слегка худощавые и смуглые, но стройные и хорошей формы руки; роскошные волосы, сдерживаемые шапкой, упали теперь на плечи и волнами наполовину скрыли бледное лицо графини, так что оставались видны лишь темные глаза.

В этот момент она была, пожалуй, красивее и соблазнительнее, чем когда-либо. Верхняя часть тела говорила о женственной прелести, между тем как нижняя — от пояса до пяток — была одета в широкие брюки и доходящие до колен сапоги пажа. Этот полумужской, полуженский наряд стушевывал слегка жесткие, строгие черты лица. Рот графини болезненно исказился, большие, лихорадочно блестящие глаза смотрели на Петра с отчаянной мольбой; она скрестила на груди обнаженные руки.

— Романовна? Ты здесь? — спросил Петр Федорович, недовольно хмуря лоб, хотя во взгляде, которым он охватил фигуру графини, читалась сдерживаемая радость.

Воронцова нежным голосом промолвила:

— Мой дорогой повелитель, заботы и печаль которого я имела право рассеивать, когда он еще стонал под бременем тирании, оттолкнул меня, когда его голову украсила российская корона... Он не звал меня к себе с тех пор, как был провозглашен императором России. Весь мир радуется новому государю — я одна должна исходить слезами... Я возвращаюсь памятью к тем дням, когда осмеливалась быть другом ничтожного преследуемого принца, образ которого я не могу изгнать из своего сердца даже под риском навлечь на себя грозу его гнева. Петр Федорович вздохнул — в его душе горела страсть. Он подошел к графине и протянул ей руку.

— Да, да, Романовна, — проговорил он, почти испуганно поглядывая на дверь, — ты была моим верным другом в то время, когда я был беспомощен и беден; я никогда не забуду этого. Будучи великим князем, я был счастливее по временам: я мог выбирать себе друзей. Но теперь, видишь ли... — неуверенно начал было он.

— Но теперь, — с пылающим взором прервала его графиня, — теперь императору воспрещают избирать своих друзей по собственному желанию. Ему не нужно друзей, говорят ему, так как он — господин, имеющий власть отдавать всем приказания, и против него бессильны все его враги. Но вас обманывают. Император будет иметь тысячу врагов там, где великий князь имел одного. Все будут выказывать ему верность и преданность, но никто не будет иметь эти чувства в сердцах. Однако я не могу еще забыть в императоре моего друга, — продолжала она с чарующей нежностью, еще крепче сжимая руку Петра Федоровича и подходя к нему настолько близко, что он почувствовал теплоту ее тела, — да, моего друга, он был все для меня, и утешать и веселить его было моим высшим блаженством... О, я с радостью сорвала бы с вашей головы корону, потому что она похищает от меня того, кто опалил страстью мою душу.

— Романовна, Романовна! — пробормотал Петр Федорович, в то время как Воронцова подступила к нему так близко, что ее колеблющаяся грудь коснулась его груди. — Подумай только о том, что эта корона делает меня повелителем всех и вся.

— Повелителем! — с презрением воскликнула Елизавета Романовна. — Разве повелитель — тот, кто позволяет другим принудить его к тому, чтобы он отталкивал своих друзей? Разве властитель — тот, кому запрещают защищать тех, кто его любит? Нет, нет! Император оказывается беспомощнее великого князя, так как великий князь был, по крайней мере, господином своего сердца.

В глазах Петра Федоровича сверкнула оскорбленная гордость; он гневно взглянул на прильнувшую к нему графиню.

— Как? — воскликнула она, с горячностью отталкивая его. — Неужели вы добровольно разлучитесь со мной? Разве ваше сердце не принадлежит более мне? Неужели вы уже забыли ту, которая была для вас всем в дни унижений? Вот это-то, — угрожающе воскликнула она, — я и должна знать, потому-то я и пришла сюда переодетой; только это переодеванье и дало мне возможность проникнуть сюда. Дайте мне ответ! У императора должно хватить смелости хотя бы на то, чтобы сказать правду. Ответьте же мне! Потеряла ли я вашу дружбу, вашу любовь? Если да, то я не обеспокою вас впредь ни единым словом! Вы навсегда освободитесь от меня, я исчезну во мраке и уединении для того, — простонала она, вся сгибаясь, точно под неизмеримой тяжестью, — чтобы молиться о славе и величии императора, которого я, несмотря ни на что, не могу забыть.

Она почти падала от волнения; Петр Федорович поддержал ее обеими руками.

— Постой, Романовна, погоди! — воскликнул он. — Нет, нет, ты не должна уйти! Нет, нет!.. Я люблю тебя!

Он порывисто заключил графиню в объятия.

— Но осмелится ли император любить? — спросила Воронцова, прижимаясь к нему и поднимая свои огромные, в слезах глаза. — Осмелится ли он приказать своей подруге не покидать его?

— Он приказывает ей остаться с ним, — воскликнул Петр Федорович. — Он заклинает ее не покидать императора, который будет повиноваться ей, как царице своего сердца.

Он потянул Воронцову к дивану, осыпая поцелуями ее лицо, руки и плечи.

— А защитит ли император свою подругу?

— Ей не понадобится никакой защиты, так как она будет принадлежать только императору.

Воронцова опустилась рядом с ним на кушетку; их губы соединились — и Петр Федорович забыл в ее объятиях все свои самолюбивые мечты, все надежды и предположения, даже самого прусского короля, проницательные глаза которого взирали на него в темноте с портрета.

— Ты права, Романовна, — воскликнул он наконец, проводя рукой по ее распущенным волосам и глядя в ее жаркие глаза. — Ты была мне другом в то время, когда все отворачивалось от меня; было бы трусостью и низостью с моей стороны отказаться от твоей дружбы теперь. Ты умеешь приводить меня в восторг чарами своей любви; неужели я должен отказаться от этой любви теперь, когда получил право наслаждаться всем, что есть прекрасного на земле? Неужели мне нельзя будет иметь награду за всю свою работу, все свои хлопоты и заботы о государстве? Нет, нет, пусть говорят что угодно! Я — повелитель, я — император, и ты останешься со мной, ты будешь счастьем моей жизни, источником бодрости и сил моих, хотя бы и тайным.

В глазах Воронцовой блеснул угрожающий огонь, но тотчас же исчез. Она медленно высвободилась из объятий императора, встала и, в восторге преклонив пред ним колени, прошептала:

— Ты мой господин, мой повелитель — делай со мной что хочешь!

Затем она поднялась и, не отводя взора от императора, как бы желая заворожить его, пошла к угловому шкафу, в котором хранилось лучшее старое венгерское вино, предназначавшееся лично для Петра Федоровича. Она наполнила им большую чару, употреблявшуюся для кругового отведывания за столом великого князя, и, держа чару высоко над головой, двинулась назад к императору. Она омочила губы в ароматном вине и передала ему чару с соблазнительной кокетливой улыбкой.

— Да, — воскликнул он, — так и должно быть! Там, во дворце, я буду царствовать и работать для своего народа, но тут, в тиши и уединении, любовь и вино дадут мне радость и отдых.

Он схватил чару с вином и осушил долгими, жадными глотками; его губы потянулись к губам графини, все более и более разжигавшей его своими поцелуями. Она снова наполнила кубок, и снова император осушил его до дна.

После этого с его губ стали срываться лишь бессвязные, отрывистые звуки. Кубок выпал из рук. Он глядел окаменелым взором на Воронцову, как бы стараясь собраться с мыслями и привести их в порядок.

— Да, — воскликнул он глухим голосом, тяжело дыша, — дураки и предатели все те, кто желают разлучить меня с тобой, Романовна! Разве можно возместить мне то, что отнимают от меня? Разве могут они утишить своими пустозвонными речами пожирающую меня жажду любви и счастья? Ты должна остаться со мной навсегда, навсегда. Я вышлю из России свою жену или засажу ее в тюрьму, да, засажу, и ты, ты, Романовна, будешь моей императрицей!

Он охватил графиню руками за плечи, его голова тяжело упала ей на грудь, глаза закрылись — он погрузился в глубокий сон и лишь шептал, тихо вздыхая:

— Романовна!.. Моя царица!

В глазах графини горел гордый огонь. Она положила руку на лоб спящего императора и воскликнула:

— Стройте вы там какие угодно планы, стройте свои воздушные замки — на этой голове покоится корона России, и эта голова принадлежит мне!

* * *

Екатерину тоже преследовали мысли, не дававшие ей уснуть, несмотря на все утомление миновавшего дня. Она снова сидела в широком со складками капоте в кресле пред камином, будучи озарена бледным отблеском угольев и смотря на пляшущие языки огня. На каменной доске лежал еще том Вольфовой философии, чтение которой было прервано в тот день, когда заболела государыня; с тех пор Екатерина не начинала его вновь. Взгляд, брошенный на книгу, навел ее на тогдашние печальные мысли: она оставляла уже всякие надежды на жизнь. Ее сердце радостно встрепенулось — она добилась теперь той великой цели, которая казалась ей тогда совершенно недостижимой. Она стала императрицей, корона украшает теперь ее голову. Правда, она всего лишь супруга императора, не имеющая собственной власти, но он представил ее Сенату и двору как императрицу, ее сына объявил своим наследником, следовательно, ей принадлежали и настоящее, и будущее. Правда, ее гордый, неукротимый дух еще плохо мирился с этой зависимостью, но она говорила себе, что ей удастся поддержать власть императора и в то же время привлечь на свою сторону симпатии народа.

— Я все-таки буду царствовать, — прошептала она, — и возможно, что такое царствование окажется еще более соблазнительным, так как потребует постоянной борьбы, постоянного напряжения внимания — иначе его не удержишь за собой.

Она снова погрузилась в глубокую задумчивость; глаза подернулись дымкой, грудь начала колебаться, дыхание стало неспокойным.

«Работа, — нашептывала ей мысль, — бодрствование, борьба за власть — все это двигает ум, дает жизни смысл и цель. Но что же остается для сердца, этого непокорного сердца, которое отнюдь не хочет еще каменеть, не хочет стариться, которое заявляет свои права и презирает скипетр и корону, если последние не обвиты пахучими цветами жизни и любви?»

Грудь императрицы заволновалась еще беспокойнее, и тяжелее стали вздохи. Пред ее полузакрытыми глазами возник образ того молодого офицера, который охранял ее от натиска толпы в соборе и вынес на своих могучих богатырских руках; она видела пред собой его сильную фигуру, она чувствовала пожатие его руки и пламенный поцелуй, запечатленный им на ее пальцах. Она невольно раскрыла объятия навстречу этому образу, так живо воспроизведенному ее воображением, как бы желая страстно охватить его и притянуть к себе. В этот момент зашумели портьеры, отделявшие спальню от салона. Императрица повернула голову и издала испуганный и радостный крик: она увидела того, о ком только что так страстно вздыхала, он стоял на пороге комнаты. На одно мгновение ей показалось, что и эта фигура — все тот же плод фантазии; но фигура, так таинственно появившаяся пред ней, твердыми шагами подошла ближе; императрица не могла уже сомневаться в том, что пред ней стоит в форме ординарца поручик Григорий Орлов.

Она медленно выпрямилась, ее лоб невольно нахмурился, и она повелительно спросила:

— Как осмелились вы проникнуть сюда? У вас есть что сообщить мне? Видно, это сообщение имеет первостепенную важность: ведь только ею и можно оправдать неслыханную смелость вашего прихода.

Несмотря на отчужденность тона, глаза выдавали ее, а в голосе еще дрожала нотка тех страстных поцелуев, которые она посылала незримому образу, так внезапно воплотившемуся теперь пред ней.

Орлов, смущенно и в то же время проницательно смотревший на эту царственную женщину, отлично заметил эти скрытые следы. Появившаяся было на миг торжествующая улыбка быстро сменилась выражением почтительности и преданности, и он произнес:

— Генерал-фельдмаршал граф Петр Иванович Шувалов поручил мне при распределении часовых высокую честь командовать почетным караулом, назначенным у покоев вашего императорского величества. Корона покоится всего несколько мгновений на голове моей высокой повелительницы, — прибавил он сдержанно, — а история наша богата примерами тому, что в моменты смены монархов к короне протягиваются руки смелых заговорщиков. Поэтому я счел своим долгом лично осмотреть все и всюду, не исключая и собственных ваших покоев, своими глазами убедиться в том, что к вашему императорскому величеству не может проникнуть ни один враг. В то же время я желал бы убедить вас, ваше императорское величество, и своей честью и всеми святыми неба поклясться в том, что вы изволите находиться под защитой преданного слуги, готового пожертвовать вам всю свою жизнь до последней капли крови.

Складки на лбу Екатерины исчезли. Ее точно очаровали пламенные взоры офицера; она медленно опустила вниз руку. Орлов, видимо, подумал, что она хочет протянуть ее ему. Он схватил, прижался к ней губами и, казалось, был не в силах выпустить эту нежную руку, которая обвила его пальцы.

— Благодарю вас, — произнесла она глухим голосом, — я не привыкла еще к золотому бремени короны, но мне доставляет радостное успокоение сознание того, что я имею поблизости таких друзей. Если мне и грозят опасности под защитой такого меча, как ваш, то я не убоюсь вооруженной толпы.

Орлов опустился пред ней с восторгом на колени:

— О, моя милостивая повелительница! Властительница руки моей и души! Почему вы супруга императора? Почему вы не царствуете над Россией сами, единолично и самодержавно? Если бы я обладал тысячью жизней, я не знал бы высшего счастья, чем все их отдать за вас!..

Екатерина смотрела на него вся дрожа; ее грудь неспокойно волновалась, горячая кровь заливала лицо; затем ее глаза смело и гордо засияли.

— Если я только супруга императора, — тихо произнесла она, — если я не обладаю личной властью и могуществом, тем больше нуждаюсь я в верных и неустрашимых, смелых и молчаливых друзьях, чтобы иметь возможность господствовать, несмотря ни на что, уничтожить ненавидящих меня и наградить тех, — тихо-тихо, с нежностью глядя на Орлова, прибавила она, — кого я люблю.

— Разве у вас может быть недостаток в друзьях, ваше императорское величество? — воскликнул Орлов, покрывая поцелуями ее руки. — У ваших ног лежит уже один, ваш раб и ваш друг до смерти, который, — прибавил он, — стоит, пожалуй, сотни других. Я не буду знать покоя ради того, чтобы набрать вам целый полк друзей, стоящий сотни тысяч друзей императора. — Затем, незаметно притягивая к себе императрицу, он тихо прибавил: — Но все они будут слугами императрицы в том случае, если Екатерина позволит мне быть единственным другом, единственным доверенным сердца, бьющегося под императорской мантией, так как доверие этого сердца я не хочу делить ни с кем.

Екатерина попробовала убрать руку назад, на мгновение на ее лице мелькнуло выражение оскорбленной гордости, но взгляд Орлова сумел найти путь к сердцу. Она мягко наклонилась к нему; его руки потянулись к ней, и он, бурно прижимая ее к груди, прошептал:

— Ты моя! Екатерина!! Очаровательнейшая женщина! Я твой навек!.. Моя кровь и мои руки принадлежат тебе!.. Клянусь, что я положу к твоим ногам Россию. Пусть их там восхваляют и кланяются императору: ты — одна моя императрица, моя повелительница. Под твоими взорами я превзойду силой гигантов и...

— И буду молчать, — докончила Екатерина, обнимая руками его шею и притягивая к себе его голову, ища его горячих губ.

Примечания

1. Фридрих Великий — Фридрих II (1712—1786) Гогенцоллерн, прусский король с 1740 г. и полководец. При нем, благодаря его активной завоевательной политике, территория Пруссии удвоилась. Сторонник просвещенного абсолютизма.

2. Цезарь и Александр, Солон и Ликург — Речь идет о Гай Юлии Цезаре (102—44 до н. э.), подчинившем Риму всю заальпийскую Галлию; об Александре Македонском (356—323 до н. э.) — величайшем завоевателе, создавшем небывалую монархию от Европы до Инда; о Солоне (между 640 и 635 — ок. 559 до н. э.) — одном из семи греческих мудрецов, преобразователе афинского родового общества на основе имущественной иерархии; о Ликурге (9—8 вв. до н. э.) — спартанском законодателе, которому приписывается государственное и общественное устройство Спарты на основе закона.