Между тем как Петр Федорович ехал верхом по городским улицам, Панин при первом известии о смерти императрицы тотчас же разослал своих гонцов ко всем сенаторам и сломя голову сам помчался в маленьких санях к важнейшим и влиятельнейшим из них, чтобы созвать всех их во дворец и еще раз удостовериться в твердой поддержке его плана, согласно которому император должен был принять корону из рук этих верховных сановников и вместе с тем пред собравшимся Сенатом дать обещание впредь управлять Российской империей под его контролем и при его содействии. После того как он с лихорадочной поспешностью, мало походившей на его обычное, склонное к ленивой беспечности спокойствие, выполнил это дело, он возвратился в свое помещение во дворце, оделся в богатейший придворный костюм и украсил себе грудь лентою и звездою ордена Александра Невского. Затем приказал одеть великого князя Павла Петровича в русский костюм и, дав еще раз слегка напудрить свой парик, торжественно с сознанием своего всемогущего влияния, в котором теперь он был уже убежден, направился к покоям нового императора.
К своему величайшему удивлению, Панин нашел комнату Петра Федоровича пустой. Камердинер сказал ему, что государь проследовал к супруге. Тогда Панин поспешил к великой княгине, но и здесь не нашел никого, кроме камеристки, сообщившей ему, что ее августейшие господа ушли и что Екатерина Алексеевна намеревалась пройти в покои скончавшейся императрицы. Панин поспешил и туда, все еще ведя за собою великого князя Павла Петровича. Он нашел Екатерину Алексеевну окруженною многочисленными камергерами и статс-дамами. Лакеи и камеристки переносили тело императрицы в соседнюю комнату, где ему предстояло быть набальзамированным доктором Бургавом и одетым к парадному выставлению.
— Где великий князь? — совсем затаив дыхание, спросил Панин.
— Император исполняет свой долг, — ответила Екатерина, — как и я исполняю свой.
— Прошу прощения, ваше императорское величество, — совершенно смешавшись, пробормотал Панин, — но разве великий князь... разве император не просил вас, ваше императорское величество, сопровождать его?
— Мой первый и мой священнейший долг, — с холодным высокомерием возразила Екатерина, — звал меня к смертному ложу нашей отошедшей в вечность повелительницы, первым же долгом императора было принять бразды правления.
— А-а! — облегченно вздохнув, произнес Панин. — Он уже пошел в тронный зал?
Сказав это, Никита Иванович быстро повернулся, намереваясь удалиться, причем все еще не выпускал из своей руки великого князя.
— Стойте! — воскликнула Екатерина. — Место моего сына в эту торжественную минуту рядом со мной... Оставьте здесь великого князя!
При этих словах, высказанных твердо, исключавших всякую возможность противоречия, Панин совершенно смешался. Он вопросительно взглянул на нее, но к нему уже подошла одна из статс-дам и повела юного великого князя, удивленно и смущенно смотревшего на многочисленное общество, к матери.
Панин, ни за что не желавший пропустить торжественный акт, которому предстояло произойти пред лицом собравшегося Сената, поспешил вон, даже не откланявшись императрице, и направился к тронному залу. Сенаторы уже собрались в полном составе и расположились в позолоченных креслах. Они встретили Панина изумленными и нетерпеливыми вопросами.
Панин скрыл свое беспокойство и сказал, что Петр Федорович должен сейчас же появиться; но в глубине его души начали всплывать сильнейшие опасения, и он стал с трепетом думать о том возможном случае, что вследствие какого-либо заговора Петра схватили и заключили в темницу. Однако, собрав все самообладание, на которое он был способен, Панин удержал на своем лице любезную улыбку и начал со своими друзьями-сенаторами вполголоса обсуждать распределение особенно влиятельных административных постов.
Спустя несколько минут появился Гудович, который, как приказал ему Петр, искал повсюду Панина.
Панин попросил Гудовича отправиться на поиски императора, между тем как сам остался в тронном зале, чтобы успокоить все возраставшее удивление сенаторов.
Гудович вскоре узнал, что Петр уехал верхом в сопровождении военной свиты. Тотчас же он сам вскочил на коня и бешеным галопом помчался вслед за императором; путь последнего узнать было не трудно — он обозначался многочисленными толпами народа на улицах.
Гудович нашел Петра Федоровича на площади пред Преображенскими казармами. Солдаты были выстроены побатальонно. Народ с ликованием окружал императора. Его свита значительно возросла — все генералы и сановники, встретившиеся на пути, присоединились к ней. Петр Федорович отдал приказ, чтобы принесли мешки с золотыми и серебряными монетами, и уже начал рассыпать их полными пригоршнями на своем пути, благодаря чему воодушевление народное еще более увеличилось.
— Наша возлюбленная государыня императрица, — воскликнул Петр Федорович, обращаясь к своей гвардии, построение которой только что закончилось, — отошла к Господу Богу... Она была матерью вам, и вы все разделите мое горе. Но ее любовь к вам перешла и ко мне; я буду заботиться о вас, как делала это и она, если вы будете верны и послушны мне, какими вы были по отношению к ней.
Солдаты стояли молча. Мрачная, печальная серьезность была на их лицах. Это было естественно при известии о смерти императрицы, которая в действительности всегда великодушно и щедро заботилась о них. Но подозрительным казалось то, что в своем глухом молчании они медлили с ответом на обращение императора. От одного момента могла зависеть судьба Петра Федоровича и государства.
Тогда граф Разумовский, державшийся позади императора, выехал вперед и крикнул громким голосом:
— Никто чистосердечнее и искреннее меня не разделяет вашего горя, но никто также не может с большим доверием и с большею преданностью поднять среди вас восторженный клик: да здравствует наш могущественнейший и всемилостивейший император Петр Федорович, который будет для вас и для русского государства славным повелителем и любящим отцом! — Он подъехал к императору и поцеловал его руку, после чего снял шляпу и, замахав ею в воздухе, еще раз и еще громче воскликнул: — Да здравствует наш император Петр Федорович!
Еще минуту солдаты как бы колебались. Но затем они громко присоединились к кличу фельдмаршала. Шеренги расстроились. Офицеры и рядовые стали тесниться вокруг коня государя; они целовали его руки, полы его мундира, шпагу.
— Ты будешь заботиться о нас, ты будешь нашим отцом, — кричали они, — мы будем служить тебе... мы будем верны тебе, как служили нашей доброй матушке-императрице Елизавете Петровне.
Петр Федорович покраснел от счастья. Он сделал знак офицерам свиты, несшим мешки с деньгами, и скоро над головами солдат полился дождь золотых и серебряных монет. Все принялись усердно разыскивать их на земле, а затем все громче, все восторженнее стали призывать свои благословения и произносить обеты верности новому императору.
— Ваше императорское величество, — шепнул Петру Федоровичу Разумовский, — прикажите полку следовать за вами... Сильный конвой может оказаться полезным, а пример этих солдат должен увлечь остальных.
Петр обнажил шпагу и произнес первые слова команды — сомкнуть ряды. Далее командовал фельдмаршал.
Вскоре полк выстроился в колонну и дружным воинским шагом, все громче и громче присоединяясь к ликующим кликам окружавшей толпы, двинулся следом за ехавшим верхом императором.
Последний направился к казармам лейб-гвардии Измайловского полка. Он нашел этот полк уже построенным в порядке, и спустя несколько минут здесь его также приветствовали как императора. Петр Федорович снова приказал рассыпать деньги, и этот полк также присоединился к его триумфальному шествию по улицам столицы.
Конногренадеры1 и кирасиры2 шли уже ему навстречу. Спустя короткое время не могло быть и сомнения, что новое царствование беспрепятственно признано всеми войсками и всем населением Петербурга.
— Моя жена была права, — сказал Петр Федорович, обводя гордым взором колыхавшиеся массы народа и блестевшее под лучами зимнего солнца оружие следовавших за ним полков. — Так-то лучше, теперь сенаторы могут принимать своего повелителя.
Император повернул коня и медленно поехал обратно ко дворцу.
Пред главным подъездом Зимнего дворца Петр слез с коня и приказал двум батальонам — Преображенского и Измайловского полков — следовать за ним.
Сначала Гудович с боязливым беспокойством мрачно следил за происходившим и тщетно пытался приблизиться к государю. Однако при виде того, что все сходило так благополучно и нигде не оказывалось сопротивления, когда император появлялся на улицах столицы, хотя и был окружен всеми теми, кто до сих пор считались его врагами, лицо генерала снова прояснилось, чувство воинского долга взяло в нем верх над мыслями, возбужденными в нем Паниным, и он с гордой радостью ехал среди все увеличивавшейся свиты государя.
Между тем беспокойство и нетерпение сенаторов, ожидавших в тронном зале вместе с Паниным, становилось все мучительнее и мучительнее, тем более что ни появление какого-либо камергера или даже лакея не указывало на приготовление к великому государственному акту, которому предстояло там произойти. Наконец с улицы все ближе и ближе стали доноситься до них шумные ликующие клики народа и равномерное марширование полков. Беспокойство собравшихся все возрастало. Начали громко высказывать опасения, что в столице вспыхнула революция и что врагам Петра Федоровича удалось привести войска ко дворцу.
Панин также не был уже в состоянии бороться со своими опасениями. Он попросил сенаторов еще лишь несколько минут спокойно оставаться на месте, пока он выйдет и тотчас же, выяснив о происходящем, вернется обратно. Но, когда он приблизился к дверям, обе половинки большого входа вдруг раскрылись, и на пороге появился окруженный генералами и сановниками, красный и разгоревшийся от волнения Петр Федорович.
Панин облегченно вздохнул. Император был здесь. Для революции не могло быть места. Вся его торжественная важность, вся его гордая самоуверенность вернулись к нему. Почтительно, но все же с известною долей надменной сдержанности склонился он пред императором. Панин не заметил, что Петр Федорович, даже не дотронувшись до шляпы, приветствовал его легким снисходительным жестом руки и насмешливой улыбкой, вовсе не обращая внимания на блестящее собрание правительствующего Сената.
В это же время отворились все боковые двери зала, и в него вошли преображенцы и измайловцы и выстроились в две шеренги вдоль стен.
При известии о смерти императрицы канцлер граф Воронцов, начальник Тайной канцелярии граф Александр Шувалов, фельдцейхмейстер граф Петр Иванович Шувалов и все остальные министры и сановники, равно как и иностранные дипломаты, также прибыли во дворец и присоединились к императору.
Петр Федорович быстрым, уверенным шагом прошел к трону, поднялся по его ступеням, опустился в тяжелое, раззолоченное кресло, на высокой спинке которого, обитой пурпуровым бархатом, выделялся вышитый государственный герб, и только теперь приветствовал сенаторов едва заметным кивком головы, надвинув еще крепче на лоб свою шляпу.
Канцлер граф Воронцов3 и прочие первые сановники встали у ступеней трона, между тем как представители иностранных государств заняли места несколько в стороне.
Панин, оттиснутый тесными рядами генералов и сановников, снова стал нетерпеливо пробираться вперед. Наконец ему удалось очутиться почти непосредственно возле ступеней трона, где он и остался стоять, с торжественно важным и вместе с тем гордым выражением лица, ожидая, что император обратится с приветствием, заранее оговоренным с ним. Сенаторы, по-видимому, дивились столь самонадеянному поведению Петра Федоровича. С их ожиданиями вовсе не согласовалось его приветствие с прикрытой головой и то, что он занял место на троне, прежде чем получил от них подтверждение своих наследственных прав, как им обещал это Панин. Это удивление ясно сказывалось в их взорах, устремленных на императора, но вместе с тем они с робким беспокойством поглядывали по сторонам на выстроившихся вдоль стен зала и преграждавших все выходы гвардейцев, не выпускавших из рук своих ружей с примкнутыми штыками.
Спустя несколько минут глубокого молчания Петр Федорович, резко подчеркивая каждое слово, проговорил:
— После печальной кончины нашей августейшей тетки, государыни императрицы Елизаветы Петровны, в силу прав нашего рождения и воли в бозе почившей государыни императрицы мы имеем принять на себя царствование в Российской империи. Справедливо и кротко, согласно нашей совести и долгу, возлагаемому на нас сознанием предстоящего отчета пред Господом, мы будем править нашими народами и будем стремиться поддержать и приумножить славу и мощь империи по примеру нашего августейшего прародителя, Великого императора Петра Первого. Мы сообщаем вам, сенаторам государства, об этом в ожидании, что своим примером вы побудите всех наших прочих подданных к верности и послушанию, и приглашаем вас принести нам присягу верности.
Тяжелое разочарование обрисовалось на лицах собравшихся сенаторов; некоторые из них недовольно качали головою и грозно посматривали на императора, который, вопреки их ожиданиям, сообщал им о своем восшествии на престол как о совершившемся факте, нисколько не прибегая к их содействию.
По их рядам проносился глухой ропот, все возраставший и готовый перейти в открытое противоречие.
Гневная краска залила лицо императора; он готов был, по-видимому, произнести грозное слово.
В этот момент из рядов сановников, стоявших пред ступенями трона, выступил граф Алексей Григорьевич Разумовский, он обнажил свою шпагу и дал знак гвардейцам. Последние с лязгом подняли ружья и взяли их наперевес, направив острия штыков на зал, как бы готовясь к наступлению.
— Да здравствует наш государь император Петр Федорович! — воскликнул граф Разумовский.
В продолжение секунды царило глубокое молчание, но затем те из сенаторов, которые находились ближе других к солдатам, присоединились к вторично повторенному грозным голосом фельдмаршала возгласу, и вскоре стены зала огласились первыми уверениями Сената в его преданности новому императору.
Петр Федорович кивнул канцлеру графу Воронцову и шепнул ему на ухо несколько слов.
Граф Воронцов выступил вперед и произнес:
— Приглашаю сенаторов государства повторять за мною: «Мы клянемся и свято обещаем нашему всемилостивейшему императору Петру Федоровичу повиновение и ненарушимую верность».
На этот раз уже не обнаружилось ни малейшего колебания в ответе. Громко и торжественно прозвучали из рядов сенаторов повторенные слова присяги, и хотя некоторые из присутствовавших, может быть, и не произнесли ее вместе с другими, все же торжественное уверение в преданности первой корпорации в империи совершилось.
Как каменное изваяние, неподвижно стоял Панин. Его лицо приняло землисто-серый оттенок, его губы дрожали, взгляд угас. Он не в состоянии был постичь столь внезапного, столь неожиданного, столь беспощадного разрушения всех его честолюбивых надежд; он был олицетворением безграничного оцепенения и вместе с тем столь совершенного разгрома, что, пожалуй, возбудил бы сострадание, а не ядовитую насмешку, если бы кто-либо в этот миг обратил на него внимание.
— Граф Иван Иванович, — сказал Петр, обращаясь к обер-камергеру графу Шувалову.
Последний, бледный как полотно, но с выражением спокойной и смиренной покорности на лице, приблизился к трону. По-видимому, он ждал со стороны облеченного властью императора объявления о ссылке или даже об аресте.
— Позови мою супругу, — сказал Петр Федорович, — твоя должность дает тебе право ввести ее сюда, где ее место рядом со мною.
Пораженный неожиданным прощением, граф благодарно взглянул на императора, затем гордою поступью поспешно удалился, и спустя несколько минут, в продолжение которых был слышен лишь легкий шепот по залу, двери раскрылись, и на пороге появилась Екатерина Алексеевна, в сопровождении всех своих статс-дам и фрейлин4, с полузакрытой черной вуалью головою.
Петр Федорович поднялся, чтобы приветствовать супругу, ведшую за руку великого князя Павла; так как на тронной площадке не было еще приготовлено второго кресла для императрицы, то и Петр Федорович остался стоять возле них. Он представил сенаторам императрицу и великого князя, и все присутствовавшие, на этот раз уже не ожидая примера графа Разумовского, приветствовали Екатерину Алексеевну и цесаревича громкими изъявлениями почтительной преданности.
— Так как по обычаям и по закону нашей страны и нашего престолонаследия, — продолжал Петр Федорович, — мы вступили на царствование, то объявляем, что все верные слуги нашей в бозе почившей тетки утверждаются в их должностях и что вместе с тем в этот первый момент нашего царствования мы намерены в знак нашей милости и признательности снова исправить некоторую несправедливость, ошибочно допущенную в бозе почившей государыней императрицей, и вознаградить некоторые заслуги, вполне оценить которые у нее недостало времени. Поэтому мы приказываем нашему канцлеру возвратить из ссылки к нашему двору герцога Бирона Курляндского5 и графа Миниха6.
Взволнованный шум пронесся по всему залу. Возвращение из ссылки этих двоих, когда-то столь сильных людей, томившихся в дебрях Сибири, означало полную революцию при дворе. Друзья изгнанников с надеждою смотрели на их возвращение, враги трепетали пред их местью, но не осмеливались обнаруживать свои опасения и присоединились к громким и усердным кликам ликования, покрывшим слова императора.
— Я назначаю, — продолжал между тем Петр Федорович, — графа Петра Ивановича Шувалова фельдмаршалом войск российских, в признательность за те высокие услуги, которые он оказал артиллерии.
Графы Шуваловы не в состоянии были удержать громкий, ликующий крик благодарности. Все их опасения, благодаря этой милости императора, рассеялись, и все их друзья и приспешники, в последнее время сторонившиеся их, восторженно присоединились к этому изъявлению благодарности.
— Граф Алексей Григорьевич, — сказал Петр Федорович, обращаясь к Разумовскому, — у меня нет ни почестей, ни отличий, которые я мог бы даровать тебе, но ты будешь другом мне, каким ты был и отошедшей в вечность государыне императрице. — Он подал руку графу, глубоко тронутому и склонившемуся к ней. — А вам, господа послы, — сказал Петр Федорович, обращаясь к иностранным дипломатам, — я имею лишь дать уверения в том, что намереваюсь пребывать в искренней дружбе с державами, представителями которых вы являетесь здесь. Я прошу вместе с известием о кончине государыни императрицы передать вашим высоким монархам, которые послали вас к моему двору, уверения в моем почтении и дружбе.
Все послы, уже подошедшие к ступеням трона, молча склонились, но в выражении их лиц отражалось повышенное и напряженное внимание, так как Петр Федорович, возвышая голос, продолжал:
— Но я выражаю также мое почтение и дружбу еще одному правителю в Европе, который в настоящий момент вследствие несчастного недоразумения не представлен при моем дворе, а именно: его величеству прусскому королю, и позабочусь освободить свою империю от гнета неестественной и злополучной войны против великого монарха.
Дипломаты еще не оправились от замешательства, в которое привели их эти последние слова, перетасовывавшие все политические карты Европы, а Петр Федорович уже подал руку своей супруге и, еще раз приветствуемый громкими кликами всех присутствовавших, повел ее обратно в покои, до сих пор представлявшие собою тихое, тесное и не пользовавшееся ничьим вниманием жилье избегаемой всем двором великокняжеской четы, а теперь ставшие центром власти, не только господствовавшей над обширным русским государством, но и мощно вмешивавшейся в судьбы Европы.
Петр Федорович скоро приказал сервировать в столовом зале ужин, за которым присутствовали только лица, принадлежавшие к свите его и императрицы. Вместе с тем он повелел собраться всему двору в огромных роскошных залах дворца, чтобы представиться своим новым повелителям. Казалось, что неограниченная власть и великие обязанности, возлагавшиеся на него этой властью, подавляли в нем все дурные чувства. Он был спокоен, холоден и серьезен; увещания адъютанта Гудовича, пожалуй, еще раздавались в его душе; совершенно, против обыкновения, он едва притронулся губами до своего стакана. А так как и Екатерина Алексеевна сидела возле своего супруга со всеми признаками глубокой скорби, то и общество за столом, хотя состоявшее теперь из людей, наиболее близких к царственной чете, подавляло в себе всякую радость, и ужин протекал столь молчаливо и в такой торжественной тишине, как будто присутствовавшие и в самом деле были преисполнены глубокой печали по поводу кончины императрицы.
Петр Федорович сидел потупив взор и в течение некоторого времени как будто о чем-то раздумывал; но вдруг он выпрямился и приказал Гудовичу привести к нему прусского генерал-лейтенанта графа Хордта, который попал в число военнопленных в битве при Кюстрине и, по повелению императрицы, долгое время провел в казематах Петропавловской крепости.
Пред самым концом ужина в столовую вошел ординарец-офицер и ввел пленника.
Граф Хордт был высокого роста, крепко сложенный человек лет пятидесяти. Его выразительное лицо с высоким лбом, с умным, смелым взглядом голубых глаз и резко очерченным благородным носом обличало в нем мужество и решительную волю.
При его появлении в комнате у всех присутствовавших вырвался невольный крик ужаса, а Петр Федорович устремил на него такой взгляд, как будто пред ним появился не человек, а призрак. Да и в самом деле вид пленника был страшен. Его поседевшие волосы значительно отросли и в беспорядке свешивались на лоб и виски; лицо с ввалившимися щеками обнаруживало ту болезненную бледность, которая бывает следствием долгого лишения свежего воздуха; длинная борода покрывала нижнюю часть лица и порядком порванный костюм из грубой шерстяной материи, который буквально висел на его исхудавшем теле. Сразу было видно, что его гордая и свободная осанка является лишь результатом напряжения воли, которым граф старался превозмочь свою физическую слабость.
Петр Федорович встал и поспешил навстречу пленнику. Поднялись из-за стола и все остальные.
— Боже мой, граф, — воскликнул император дрожащим голосом, — в каком виде мне приходится увидеть вас!
— В том виде, в каком угодно было государыне императрице продержать меня в течение двух лет в каземате, — с горькой усмешкой ответил граф Хордт. — Не говоря уже о дурной пище, к которой я привычен как солдат, мне отказывали не только в книгах, но и в самых ничтожных удобствах, благодаря чему я был принужден даже появиться пред вашим императорским величеством с этою бородою и этими волосами. И вот, — сказал он, протягивая руки, — вы, ваше императорское величество, сами видите следы оков, в которые я был заключен и которые с меня теперь сняли, чтобы скрыть, по крайней мере, от вашего взгляда жалкое положение, позорящее в России военнопленного генерала, которому если не закон, то международное право обеспечивает достойное его чину обхождение.
— Это варварство, — воскликнула Екатерина Алексеевна, между тем как Петр Федорович не спускал своего возмущенного взгляда с красных рубцов на руках графа Хордта. — Но все же, — быстро прибавила она, — государыня императрица не могла быть осведомлена об этом.
— Тем печальнее, — произнес Хордт, — если в России могло случиться нечто подобное без ведома и приказания государыни императрицы.
— Ничего подобного не случится, — с пламенным взором воскликнул Петр Федорович, почти нежно поглаживая ссадины на руке генерала, — в мое царствование... Вот выпейте это, — продолжал он, наполняя свой бокал мадерой и подавая его генералу, — пейте, это, по крайней мере, придаст вам сил простить меня за то недостойное с вами обхождение, о чем прошу вас от имени своего государства и народа... Пусть тотчас же, — приказал он, — приготовят во дворце помещение для графа Хордта!.. Доставить для него форму!.. Мой портной ответит мне своею головой, если она к утру не будет готова... Пусть возвратят графу шпагу и принесут мой орден святой Анны, чтобы возможно скорее изгладить у него воспоминания о перенесенных страданиях, так как, — робко и просительно продолжал он, — я желаю... высказать ему свою волю... Намерен возложить на него поручение.
— Милость вашего императорского величества уже погасила во мне горечь воспоминаний, — произнес граф Хордт с низким поклоном, — и я готов всячески служить вашему императорскому величеству, если это не будет противоречить моему долгу в отношении моего всемилостивейшего государя, короля прусского.
— Напротив... напротив, — воскликнул Петр Федорович, — именно вы должны передать мое глубокое уважение его величеству королю... Я прошу вас, как только вы оправитесь, поехать в Берлин и передать королю письмо, в котором я буду настоятельно просить окончить эту несчастную войну и тотчас прислать сюда уполномоченных для ведения мирных переговоров.
Генерал Гудович мрачно потупил взор в землю.
Екатерина приблизилась к Петру Федоровичу и хотела шепнуть ему несколько слов, но император, по-видимому, был глубоко взволнован: его пальцы подергивались в нервном беспокойстве, и гневная краска прилила к лицу.
— Ни слова, ни слова! — воскликнул он. — Я не желаю ничего слышать об этом!.. Я — император и знаю, что мне нужно делать... Эта война — несчастье для России, и недостойно меня, если величайший монарх столетия, который должен служить примером для всех правителей, является моим врагом. Желаете вы, граф Хордт, исполнить мою просьбу?
— Исполнение ее, — ответил генерал, — вознаградит меня за все, что я претерпел в плену. Я буду горд и счастлив, являясь первым вестником мира между двумя правителями, которым предназначено вместе предписывать законы всей Европе.
Император пожал руку генерала и приказал камергеру Нарышкину проводить в предназначенное помещение и впредь заботиться о всех его удобствах.
Затем Петр Федорович подал руку своей супруге и, скользнув гордым и грозным взглядом по всем присутствовавшим, сказал:
— Теперь пойдемте принимать двор.
Двери распахнулись. В передней стоял обер-камергер в полном параде, с жезлом в руках.
Спустя несколько минут Петр и Екатерина вышли в приемный зал, при их появлении головы присутствовавших склонились до самой земли. К императору возвратилась вся его веселость; он говорил со всеми сановниками и с дружелюбными фразами обращался к тем из них, которые были наиболее враждебны к нему в бытность его великим князем... Затем он стал ходить по залу, обращаясь то к одному, то к другому царедворцу, и все были в восторге от его милостивого внимания, весьма противоречившего его прежнему вспыльчивому, необходительному, неприязненному обращению.
Екатерина Алексеевна, все еще сохраняя на лице печальное выражение, также находила для каждого дружеское обязательное слово, и, казалось, этой перемене правления, встреченной робким беспокойством, по-видимому, предстояло подарить двор и государство эпохой счастливой и мирной безопасности.
Вдруг Петр Федорович остановился посредине зала и воскликнул:
— А где мой сын? Сегодня его место со мною рядом... Тотчас же позвать Панина! Пусть он приведет великого князя!
Обер-камергер потянул звонок, и спустя короткое время появился Панин с юным наследником, робко вступившим в это огромное собрание придворных.
Петр Федорович похлопал сына по плечу и, обращаясь к окружающим, сказал:
— Вы видите вашего будущего императора... он еще довольно молод, — смеясь, прибавил он, — и я надеюсь, что ему придется подождать трона еще немало лет.
Все обступили великого князя и приветствовали его, произнося несколько любезных слов.
Но Петр Федорович уже обратился к Панину, на лице которого все еще было заметно выражение печального разочарования.
— Я позабыл о вас, Никита Иванович, — сказал император, со слегка насмешливым состраданием глядя на окончательно сокрушенного дипломата, — а вы все же заслужили то, чтобы в день моего восшествия на престол быть первым, кого я вознаградил бы за заслуги по воспитанию моего сына.
— В самом деле, — дрожащим голосом произнес Панин, — вы, ваше императорское величество, позабыли обо мне... а также и о том, о чем мы условились... что я советовал вам...
— Нет, нет, — воскликнул Петр Федорович, быстро прерывая его, — я не забыл о вас... Вы должны видеть, что я умею быть признательным за ваши заслуги, за все заботы о великом князе, я произвожу вас в генералы от инфантерии.
Панин вздрогнул, как пораженный громом.
— Ваше императорское величество, — с дрожью воскликнул он, — умоляю вас...
— Нечего, нечего, — сказал Петр Федорович, — не благодарите меня, вы вполне заслужили это.
— Я благодарю вас, ваше императорское величество, — заступая дорогу императору, уже намеревавшемуся отойти, выговорил Панин, — я благодарю вас, ваше императорское величество, за то милостивое расположение, которое вы выказали мне, но умоляю вас, ваше императорское величество, — все с большей горячностью продолжал он, — взять обратно это производство.
— Взять обратно? — удивленно спросил Петр Федорович и нахмурил лоб. — Что это значит?
— Я никогда не стану носить форму, — вне себя воскликнул Панин, — я никогда не соглашусь сделаться столь смешным...
— Смешным... смешным... форма генерала от инфантерии моей армии смешна? — недовольно пробормотал император.
— Да, ваше императорское величество, — продолжал Панин, — я не солдат, и солдатский мундир, приносящий честь другим, для меня был бы лишь позорным маскарадом, который сделал бы меня всеобщим посмешищем. Я дипломат и гражданский деятель... Если вам, ваше императорское величество, не угодно было послушать моего совета и последовать ему, то вам все же никогда не удастся сделать меня генералом.
Петр, по-видимому, принял твердое решение ничем не нарушать в этот день своего хорошего настроения, он добродушно рассмеялся и сказал:
— В таком случае вы будете избавлены от ношения формы и от заплетания трех своих косичек в одну, но вы будете пользоваться всеми преимуществами чина, который я пожаловал вам и который приличествует воспитателю моего сына. — Он дружески кивнул Панину и довольно громко шепнул стоявшему возле него Разумовскому: — Он, глупец, вовсе не имеет понятия о том, что значит генеральский чин.
После того как Панин с такой энергией уклонился от облачения в генеральскую форму, он попытался приблизиться к своим друзьям-сенаторам, но нашел холодный отпор. Все были убеждены, что он сыграл с ними штуку, чтобы своими фальшивыми обещаниями заманить во дворец и под угрозой оружия принудить к безусловному подчинению.
Бедняга, честолюбию и тщеславию которого был нанесен столь тяжелый удар, остался мрачно и молча стоять возле великого князя Павла Петровича, чтобы, по крайней мере, занимать почетное и достойное место воспитателя. Его сердце было полно гнева и злобы против нового императора, на которого он снисходительно смотрел сверху вниз, которого он считал орудием в своих руках и который столь неожиданным образом перехитрил его.
Так как траур по императрице не допускал никаких придворных празднеств, то Петр Федорович, нервная натура которого уже начала чувствовать утомление от богатого событиями дня, решил отпустить двор.
Панин повел великого князя в его покои.
Петр проводил супругу до ее комнат, которые в ближайшие дни ей предстояло сменить, и направился к себе.
Примечания
1. Конногренадеры — гренадеры: гранатометчики были составной частью пехотных войск; конногренадеры — принадлежность российской армии XVIII—XIX вв.
2. Кирасиры — тяжелая кавалерия, одетая в кирасы — нагрудники, наспинные латы и шлемы.
3. Воронцов Михаил Илларионович (1714—1767) — канцлер в 1758—1762 гг. активный участник переворота 1741 г. в пользу Елизаветы Петровны.
4. Фрейлина — придворный чин для девушек аристократических семей, составляли свиту царицы или великой княгини. Камер-фрейлина — старшая фрейлина, равнялась по званию статс-даме.
5. Бирон Эрнест Иоганн (1690—1772) — фаворит императрицы Анны Иоанновны, возведенный ею в герцоги Курляндские, а после ее смерти в 1740 г. лишен имений, чинов и состояний и сослан в Пелым. При Елизавете Петровне ему было разрешено жить в Ярославле, Петр III возвратил ему имения и чины, Екатерина II — Курляндское герцогство.
6. Миних Бурхард Кристофор (1683—1767) — генерал-фельдмаршал, на русской службе с 1721 г., командовал войсками во время Крымских походов 1735—1739 гг. Брал Азов, Очаков, Хотин, Яссы. Руководил свержением Бирона-регента при Иоанне Антоновиче в 1742 г. Сослан Елизаветой, в 1762 г. возвращен Петром III.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |