Глава XII

Ближайшие дни прошли для Бломштедта в сумбуре. Он со всем пылом юности отдался волшебным чарам любви, которые прекрасная Мариетта не щадила рассыпать пред ним. Он выезжал вместе с Мариеттой, посещал с ней рождественскую ярмарку на льду Невы и, прижимая ее к себе, мчался с ледяной горы в маленьких саночках, сгорая от счастья, если Мариетта прижималась к нему и во время этого бешеного полета между небом и землей принадлежала, казалось, ему одному. Он ходил с ней по церквам, в которых толпился народ на молитве за больную императрицу. Когда он возвращался с морозного, чистого воздуха в свою удобную, роскошно обставленную комнату, танцовщица присаживалась у его ног, дразня и лаская его. Или они отдавали честь обеду или ужину, всегда тут же в комнате, так что барон, помимо наслаждений пламенной страсти, испытывал все прелести мирного, отрезанного от всего мира домашнего очага.

Мариетта оставалась всегда весела и всем довольна, она жила, казалось, только для барона, думала, чувствовала и дышала для него, так что он подчас недоумевал, как мог он жить прежде без этого существа, ставшего теперь частью его самого.

В гостинице на их сближение едва-едва обратили внимание; было так естественно, что богатый дворянин наслаждается жизнью в обществе красивой танцовщицы, от которой кто же станет требовать особой добродетели. С первого же дня установилось как-то само собой, что в часы трапезы, которую барон продолжал принимать у себя в комнате, на стол к нему ставился и второй прибор для Мариетты Томазини.

Евреинов зашел однажды к барону и выразил ему свое живейшее удовольствие по поводу того, что последний так скоро свел знакомство и дружбу с танцовщицей.

— Эта дружба — лучший оплот против всех докучных и опасных расспросов, — заметил он. — Вы проводите таким путем приятно время и вместе с тем отклоняете всякое подозрение, которое могло бы возникнуть против вас. В разговорах с незнакомцами, живущими в моей гостинице, я никогда не забываю упоминать о том, что вы проводите все свое время в обществе прекрасной синьоры Мариетты; и о вас со дня спектакля не поступало еще никаких запросов, что неминуемо имело бы место, если бы вы проводили свое время здесь в совершенном одиночестве.

Хозяин гостиницы не упускал также никогда случая приказывать громким голосом, если тут же случались незнакомые ему лица: «Сани для господина фон Бломштедта и синьоры Томазини!..», «Обед или ужин для господина барона и синьоры Томазини!» — так что молодые люди считались близкими друг другу, не только среди прислуги гостиницы, но и среди ее постояльцев. И не один незнакомец провожал голштинского барона завистливым взором, когда встречал последнего на лестнице гостиницы в обществе его спутницы, любовно прижимавшейся к его руке.

В деньгах молодой барон не нуждался, так как его отец дал ему кредит у одного петербургского банкира; его гордость требовала достойного антуража для дебюта сына в Петербурге, и потому счастье молодого барона не омрачалось значительными расходами, вызываемыми его знакомством с танцовщицей. Мариетта не имела, казалось, никакого понятия о ценности денег, она часто хвасталась, что не имеет потребностей и легко стала бы богатой, благодаря жалованью, получаемому от государыни, если бы только понимала толк в деньгах.

И в самом деле ее потребности казались минимальными: она ела очень мало, видимо, и впрямь была из тех южных стран, в которых женщины могут жить запахом цветов и апельсинов. Она отведывала лишь несколько капель вина, тотчас же передавая кубок своему возлюбленному. Ее костюмы тоже были удивительно просты, хотя и сделаны из самых дорогих материй; она меняла их лишь с быстротой, соответствующей подвижности ее натуры. Она выказывала детски наивную радость при виде бриллиантов, которых у нее был огромный и разнообразный выбор. Бломштедт в первый же день их сближения подарил Мариетте кольцо с роскошным солитером¹; она поиграла им одну минуту на солнце, рассматривая его со счастливой улыбкой на лице, но затем стала снова серьезна и, грозя пальцем, сказала ему:

— Это кольцо, друг мой, я приму, но впредь я запрещаю тебе подносить мне такие подарки! Камни холодны, чтобы заставить их сверкать и сиять, необходим посторонний свет, но чувство, связывающее нас, — чувство горячее, живое. Если ты уж хочешь дарить мне что-нибудь, пусть это будут цветы: они цветут и пахнут, как цветет любовь в наших сердцах, которая, конечно, завянет не так скоро, как вянут цветы.

Бломштедт, охваченный восторгом, заключил свою возлюбленную в объятия и с этого дня приносил ей каждое утро по небольшому букету, за каждый цветок которого, выращенный в лучших оранжереях, он платил по червонцу. Мариетта принимала букет с благодарностью как нежный знак внимания и прижимала к губам, а затем пришпиливала лучший цветок к груди.

Во время выездов из дома Мариетта возила своего друга в различные большие магазины Петербурга; ей то и дело нужно было купить то дорогой шелковой материи, то золотой или серебряной парчи — для той или другой роли, к которым она подготавливала костюмы. Ей то и дело нужны были перья, украшения... Бломштедт оплачивал счета чеками на своего банкира, будучи совершенно счастлив, что имеет возможность оказать такую услугу своей возлюбленной.

Один лишь раз было прервано течение этой счастливой, подобной светлому сну жизни; лишь раз забота и беспокойство сжали, точно тисками, на несколько часов грудь молодого человека.

Однажды утром он пошел к своей возлюбленной, чтобы поднести ей, как обыкновенно, свежий букет и поцеловать ее, и узнал от горничной, что она уже вышла из дома; на все его нетерпеливые вопросы служанка могла только сообщить, что у ее госпожи было важное дело, исполнение которого она не могла поручить никому другому. Бломштедт ждал час за часом со все возрастающим нетерпением, он то и дело порывался выйти на улицу, но его удерживал страх, что она может вернуться в его отсутствие и сам же увеличит таким путем разлуку. Он страшился одиночества, его начинала мучить ревность, которую он не мог обосновать ничем определенным и которая была тем невыносимее.

Бегая по комнате от одного места к другому, где Мариетта, бывало, сиживала в его объятиях или у его ног, болтая и ласкаясь, он впервые подумал о том, что ровно ничего не знает о ее прошлом до самого момента их встречи. Хотя он и не имел большого знания жизни, тем не менее в его мозгу зародилась жгучая мысль о том, что существо, такое красивое, такое соблазнительное, как Мариетта, не могло не пережить кое-каких приключений авантюрного характера, в которые могла завлечь ее жизнерадостность.

Вдруг дверь раскрылась и в комнату вошла Мариетта, одетая в просторную меховую шубу. Она сбросила ее с плеч и остановилась пред ним в мягком, обтягивавшем ее фигуру платье из тонкой синей фланели, которое было поддерживаемо на плечах белыми лентами и открывало руки до локтя; у талии оно было перехвачено тонким золотым шнуром.

— Ты уходила?.. Так долго... и так рано!.. И без меня? — подходя к ней, спросил барон тоном, в котором звучали беспокойство и болезненные сомнения, когда он увидел Мариетту пред собой такой красивой, с порозовевшими на морозном воздухе щеками и с еще не завитыми волосами, падавшими природными локонами на лоб.

— Мне нужно было сделать покупки, — возразила она, нежно кладя руки на его плечи.

— А почему без меня? Ты знаешь ведь, какая радость для меня провожать тебя!

Мариетта грациозно отняла руки; на один момент в ее глазах сверкнули враждебность и угроза, так что молодой человек испуганно отступил назад, — он никогда еще не видел на ее лице такого надменного, отталкивающего выражения.

— Разве я не вольна делать, что я хочу? — резко спросила она. — Разве я пленница, находящаяся под присмотром?

Барон смотрел на нее неподвижным взором, не будучи в силах произнести ни слова, но ее губы уже снова улыбались и в глазах уже светился огонь нежности и счастья, она снова обняла его и положила на его грудь свою головку.

— Есть выезды, — произнесла она, гладя его рукой по щеке, — которые дама может предпринимать лишь одна и во время которых ей нет надобности в советах и провожатых; или, — задорно прибавила она, — ты думаешь, что у меня нет маленьких туалетных тайн, что я не хочу тебе нравиться и что и мне не нужны средства поддерживать свежесть моей красоты? Дамам приходится покупать не только волосы и зубы — их у меня и собственных довольно, но кое-какая помощь требуется каждой женщине.

Она раздвинула в улыбке губы, открывшие жемчуга зубов, затем запустила руку в свои густые волосы, чтобы показать барону, что для них не требуется на самом деле никаких подкладок. Она была так хороша при этом, что Бломштедт расцеловал ее губы и волосы и забыл обо всех беспокойствах и заботах, мучивших его в течение нескольких часов.

— А потом, — воскликнула Мариетта с выражением торжества, мелькнувшим у нее при виде его восторженного взора, — разве небольшая разлука не есть корень любви? Человеческая натура не может выносить вечный солнечный свет, вечный аромат цветов! Разве я не надоела бы тебе? Разве не перестал бы ты вовсе любить меня, если бы разлука не зажигала в твоем сердце новой страсти? Да, да, — воскликнула она, кладя руку на его губы и не давая ему выразить свое противоречие, — да, да, это так! И так как я не хочу, чтобы ты стал равнодушен ко мне, то я буду поэтому время от времени исчезать на несколько часов, чтобы ты научился желать меня.

Пропали ли при этих словах Мариетты мрачные сомнения, так болезненно мучившие его, или нет, во всяком случае, барон забыл о них при виде ее розового лица и ласковых глаз, нежно смотревших на него; пламенный пыл, с которым он обнял ее, казалось, подтвердил ее мнение о полезности разлуки.

И снова дни потекли для Бломштедта точно золотой сон, и снова он в присутствии своей возлюбленной позабыл все, что наполняло собой его жизнь.

Но жизни человеческой не суждено проходить в долгом и радостном тумане блаженства. Уже на следующий день ему пришлось самым серьезным образом вспомнить о прошлом, картины которого он боязливо прятал в глубине своей души. Мариетта удалилась в этот день после обеда в свою комнату, чтобы немного отдохнуть, и тут-то Бломштедт получил через служащего своего банкира пакет с родины. В последнем было краткое письмо от отца, содержавшее холодные и строгие упреки за долгое молчание сына; старый барон приказывал ему в этом письме сообщить немедленно же, как он был принят в Петербурге великим князем и был ли он встречен при дворе так, как подобает его знатному имени. Кроме письма отца конверт, доставленный банкиром, содержал еще два послания, которые барон распечатал боязливо и неохотно. Пастор Вюрц с сердечностью старого друга и с серьезностью учителя и духовника напоминал ему, чтобы он не увлекался соблазнами блестящего двора, и высказал ему все, что только может сказать голос отеческой привязанности и заботливости молодому, только что вступающему в жизнь человеку. Затем он напоминал ему о целях его путешествия и обязанностях, принятых им на себя, и сообщал ему, что силы бедного старика быстро убывают, почему необходимо позаботиться о быстром возвращении, если только вообще ему удастся порадовать страдальца.

При чтении этих напоминаний и советов своего друга и учителя молодой человек ощутил в своем сердце упреки; ведь он не сделал еще ни одного шага к выполнению обязательства, которому он обещал отдать все свои силы! Но он успокоил себя мыслью о том, что до сих пор, даже если бы он и хотел, ему было бы совершенно невозможно начать это дело, так как болезнь государыни тому причина.

Наконец Бломштедт распечатал последнее письмо, к которому всего несколько дней назад первым протянул бы руку. Ему казалось, что между строчками этого письма он видит светлые, чистые глаза его Доры, в которых не было мерцания пламени, как у Мариетты, но они таили в себе целое море любви и преданности. Он начал читать.

Дора с детской простотой писала обо всем, что произошло в том маленьком мирке, который некогда заполнял собой его сердце и который находился теперь для него точно в неизмеримой дали. В строках Доры не слышалось ни одного упрека; молодой человек не нашел в них ни одного малейшего требования остаться верным ей среди соблазнов блестящей, пестрой придворной жизни. Но именно эта-то сдержанность, проистекавшая либо из гордости Доры, либо из непоколебимого доверия чистой души, тронули его глубже всего и заставили почувствовать свою неправоту горше, чем это сделали бы упреки.

Бломштедт все еще сидел замечтавшись; картины его родины встали пред ним живее, чем когда-либо, он видел волны, разбивающиеся о песчаный берег, и слышал милый голосок Доры.

Но в этот момент в его комнату вошла Мариетта. Барон поглядел на нее с испугом: ему показалось, что она своим блеском и прелестью расстроит его мирную, тихую картину. Им овладело вдруг чувство, почти такое же, когда видишь, как из зеленой свежей травы выползает вдруг сверкающая чешуей змея.

Мариетта заметила это; один момент ее взгляд, холодный и проницательный, покоился на пакете, лежавшем у него на коленях, затем она спросила:

— Ты получил письма с родины, мой дорогой друг? От отца, о котором ты так много говорил мне? Надеюсь, он не зовет тебя назад.

— Нет, — быстро возразил Бломштедт, обрадованный тем, что она заговорила об отце и дала ему возможность показать ей его довольно скучное письмо; остальные два письма он спрятал тем временем с холодной принужденной улыбкой в стол.

Мариетта, казалось, не заметила этого. Но если она и имела намерение расспросить его о прочих письмах, спрятанных им на ее глазах, то этому помешали крики на улице, в сотни раз превосходившие приветственный рев толпы, несшийся навстречу великой княгине при ее поездках в церковь. Мариетта и Бломштедт бросились к окну: на покрытой снегом реке были видны все увеличивающиеся толпы народа, а затем наконец до слуха долетели ясные, все усиливающиеся крики:

— Да здравствует Петр Федорович, наш император!

Мариетта тотчас же заметила блестящую толпу генералов в богатых мундирах, приближавшуюся и теснимую народом, и во главе их Петра Федоровича.

— Твой герцог стал императором, — в восторге воскликнула Мариетта, — сомнений быть не может: императрица умерла; на этот раз она уже не встанет больше. Следовательно, для тебя миновало теперь время тьмы и одиночества, ты станешь важным барином, тебе все будут повиноваться, ты будешь богаче и могущественнее всех!

Молодой человек посмотрел вниз, на проезжавшего мимо императора; кровь бросилась ему в лицо: ведь он был первым, приветствовавшим Петра Федоровича этим титулом, и его герцог обещал ему, что не забудет этого. Мариетта была права: ему открывалась теперь будущность, полная ослепительного блеска. При этой мысли, заставившей кровь прилить к вискам, у него моментально исчезли все думы о песчаном береге моря, о родине и о милом облике маленькой Доры, который не смогло стереть из его памяти обаяние Мариетты. Он перегнулся вперед, чтобы проследить взором лицо императора. Он видел уже себя самого скачущим в рядах блестящей свиты нового властителя, осыпаемым знаками всеобщего внимания.

Мариетта оттащила его назад в комнату, опустилась пред ним на колени и, скрестив руки на груди, заглянула в его глаза просительно и в то же время задорно, точно восточная одалиска.

— О, мой возлюбленный, — воскликнула она, — мой повелитель! Ты будешь находиться возле императора, ты будешь его другом!.. Все будет склоняться пред тобой... тебя оторвут от меня. Но, — прибавила она, раскрывая объятия, — не правда ли, ты ведь не забудешь своей маленькой Мариетты, бывшей для тебя несколько дней решительно всем?

Бломштедт поспешил в Зимний дворец, но узнал здесь, что император принимает поздравления Сената, что позже к нему соберется весь двор и что он не примет сегодня никого, кто бы то ни был. Молодой человек нашел это вполне естественным: новому императору в первое время предстояло столько дел, что он не мог думать о Бломштедт Барон вернулся в гостиницу и до наступления ночи проболтал с Мариеттой о своих видах на будущность, которую прекрасная танцовщица рисовала ему во все более и более ярких красках.

Однако на следующее утро его начал грызть червь беспокойства, так как от императора ему не приходило никакого известия. К нему пришел Евреинов, чтобы пожелать счастья; он узнал через одного из служащих во дворце, что император все еще не принимает никого, кроме самых близких лиц, что он утвердил в прежних должностях всех сановников и вернул из ссылки многих изгнанных, чему очень рад народ, и что повсюду новое царствование приветствуют как эпоху счастья и благоденствия.

Этот день прошел для молодого человека в лихорадочном беспокойстве. Наконец вечером, когда он кончал обед в обществе Мариетты, в его комнате появился ординарец императора, принесший ему приказ явиться в Зимний дворец.

Наутро Бломштедт живо покончил со своим туалетом, мельком и холодно обнял танцовщицу и сел в сани, помчавшие его во дворец, в котором, против обыкновения последнего времени, царила радостная, суетливая жизнь. Несмотря на то что все лакеи и придворные чины были одеты в глубокий траур, печали не было заметно на их счастливо возбужденных лицах.

Примечания

1. Солитер — от фр.: solitaire — одинокий; крупный бриллиант в оправе без других камней.