На другой день покои нового императора оставались долго запертыми. Весь двор собрался в приемных залах, лакеи бывшего великого князя и камергеры покойной императрицы, готовившиеся вступить в отправление своих обязанностей и при новых повелителях, собрались в передних, но выставленные пред внутренними покоями часовые заграждали всем вход, и появлявшийся время от времени в дверях камердинер Петра III1 с отблеском величия, выпавшего на долю его господина, заявлял, что государь император отдыхает и не назначал еще часа, когда ему будет благоугодно принять двор. Даже самые доверенные лица прежнего великокняжеского двора, как, например, камергер Лев Нарышкин и произведенный в чин генерала Гудович, не были допущены в покои императора.
Передние комнаты были объяты тишиной, толпа, тихо переговариваясь, все больше и больше заполняла залы дворца и с нетерпением ожидала появления повелителя, от мановения руки которого зависели их жизнь и судьба. Находили весьма понятным, что император, с его общеизвестной нервностью, нуждался в более продолжительном отдыхе после полного волнений дня, но волнение и нетерпение толпы все росли и росли, так как все хотели знать, имеет ли еще над императором власть то великодушие, с которым он простил всех своих прежних врагов и утвердил за всеми друзьями покойной императрицы их прежние должности, или же все растущее сознание могущества заставит государя стать строже и вспомнить о старых оскорблениях и обидах. Во всех залах образовались тихо перешептывающиеся группы.
Новая императрица, как передавали, уже встала и закончила свой туалет, чтобы появиться пред двором по первому зову императора. Ее фрейлины, которым предстоял ряд услуг, только что вошли к ней; было также слышно, что она приняла графиню Дашкову. Однако она не допустила к себе ни одного из многочисленных своих придворных, собравшихся в передних ее покоев — каждый из них получил ответ, что государыня покажется двору одновременно со своим супругом.
Даже доверенные лица императора и те начали беспокоиться, когда и к обеденному времени в его покоях не было заметно никаких признаков жизни. Лев Нарышкин прошептал на ухо Гудовичу, что этак, пожалуй, может разгореться недовольство в народе и войсках, если станет известно, что император не показывался еще из своих комнат. Также и граф Алексей Григорьевич Разумовский высказал адъютанту императора свое мнение о необходимости появления Петра III двору, а также в гвардейских казармах.
Гудович быстро решился. Он надел шляпу, прицепил саблю и вывел в коридор обоих часовых, стоявших пред дверьми во внутренние покои государя и думавших, что генерал действует по приказу его величества; затем, отстранив выглянувшего было боязливо камердинера, он прошел через небольшую приемную в жилые комнаты императора. Там он остановился в ужасе на пороге при виде представившегося его глазам зрелища.
Петр Федорович, едва одетый, завернутый в широкий просторный халат, лежал на широком диване, стоявшем у задней стены комнаты; он был бледен, его глаза глубоко впали, волосы падали в беспорядке на лоб. Рядом с ним стоял стол, на столе стоял самовар, который издавал трели и наполнял ароматом чая комнату. Возле дивана, на котором лежал император, сидела графиня Елизавета Романовна Воронцова; на ней были сапоги и брюки костюма пажа; кружевная рубашка, одна только закрывавшая плечи, слегка спущена; распустившиеся волосы связаны на затылке в разметавшийся узел. Она занималась тем, что наполняла высокий стакан, только что выпитый государем, душистым чаем, к которому прибавила потом изрядное количество рома из большого граненого графина.
Стол посреди комнаты, на котором Петр III расставлял прежде своих солдатиков, был отодвинут в сторону, и на ковре, на том месте, где он прежде стоял, Нарцисс, лейб-арап императора, исполнял танец своей родины: то приседал, то подпрыгивал.
— Посмотри сюда, посмотри, Федор Васильевич! — воскликнул Петр хриплым сдавленным голосом, переводя свой мутный взор на вошедшего. — Хорошо, что ты пришел!.. Этот Нарцисс удивительно комичен со своими сумасшедшими прыжками... Посмотри только, как он пляшет. Я обещал влепить ему сотню палочных ударов по пяткам, согласно обычаю его страны, если он не допрыгнет до потолка, и теперь он вовсю старается исполнить это; мне было бы почти жаль, если бы ему это удалось, так как, должно быть, интересно посмотреть на не виданную у нас экзекуцию. — Он глотнул из стакана, поданного ему графиней, покачнулся от действия горячего, крепкого напитка и продолжал еще более хриплым голосом: — Я отпраздновал вчера вечером здесь с Романовной день вступления на престол; она — моя хорошая приятельница, как бы ни хотели разлучить меня с ней, чего, впрочем, никому не удастся добиться. Мы выпили с ней несколько бутылок старого венгерского, и оно немножко ударило мне в голову. Ах, это хорошо, это оживляет! — продолжал он, делая новый глоток из своего стакана. — Дай ему тоже стакан вина, Романовна: оно и его согреет и оживит. Он кажется таким оцепенелым и бледным, будто тоже выпил вчера через меру. Не бойся ничего, Федор Васильевич, теперь никто уже не смеет упрекать нас и читать нам нотации. Теперь я — император, и то, что я делаю, правильно, а кто недоволен моими поступками, тот пойдет в Сибирь. Да, да, в Сибирь! — повторил он с мрачным взглядом. — Я был слишком добр вчера. Я должен был посадить всех их в кибитки и отправить в каторгу: Шувалова, Разумовского и прочих, а прежде всего — свою жену.
Он несколько мгновений помолчал, смотря пред собой мрачным взглядом, затем протянул руку по направлению к своему адъютанту, стоявшему скрестив руки на груди около двери и с боязнью и болью в сердце смотревшему на него.
— Но как вошел ты сюда, Федор Васильевич? — воскликнул он. — Ведь я приказал, чтобы ко мне не пускали никого, решительно никого, и тебя тоже, потому что все вы пожелаете давать мне уроки хорошего поведения. Я не желаю этого, потому что я — император. Я один могу приказывать!.. Как осмелился ты проникнуть сюда вопреки моей воле?
Гудович не ответил на этот вопрос, продолжая держать руки скрещенными на груди, он приблизился к императору, который откинулся назад под действием его строгого, угрожающего взора и завернулся в халат, между тем как Воронцова вызывающе-надменно смотрела на смелого адъютанта.
Гудович звучно и повелительно произнес:
— Так как здесь находится графиня Елизавета Романовна, которую долг службы призывает теперь к императрице, то мне, уж конечно, будет позволено остаться здесь в качестве адъютанта вашего величества.
— Романовну я звал, а тебя — нет, — парировал Петр Федорович мрачно, но все-таки с боязнью поглядывая на вытянувшегося пред ним во весь рост сильного человека.
— Ваше императорское величество! Вы можете выгнать меня, — сказал Гудович, — но не раньше, чем выслушав.
Петр Федорович готов был подняться для резкого ответа, но взгляд адъютанта покорял его; он отвернулся от графини и опустил голову на грудь.
Гудович приказал сжавшемуся на полу негру выйти; тот, низко поклонившись, выскользнул из комнаты, предварительно взглянув на своего повелителя и не получив от него отмены приказа.
— Я не могу удалить графиню, как этого несчастного раба, — пожал плечами Гудович, — поэтому пусть она останется; если она действительно — подруга вашего императорского величества, то она поддержит меня и живо исправит преступление, которое учинила против вас.
— Какие выражения! — воскликнула графиня, порывисто вскакивая. — Меня осмеливаются оскорблять в присутствии вашего императорского величества!..
— Я исполняю свой долг, — прервал ее Гудович, — и никто не заставит меня молчать. Я должен сообщить вашему императорскому величеству, что весь двор собрался во дворце, что все ждут уже несколько часов появления своего императора, что люди начинают беспокоиться и бояться за ваше императорское величество, что эти опасения распространяются по улицам и казармам и что все требуют видеть императора, принадлежащего с сегодняшнего дня уже не себе самому, а России.
— Кто смеет учить меня, что мне делать? — воскликнул Петр. — Они будут ждать, пока я не выйду; если мне будет угодно, я просижу здесь безвыходно хоть целую неделю.
— О, да, они будут ждать, — угрожающе-иронически заметил Гудович, — и особенно враги вашего императорского величества, так как от этого ожидания они лишь выиграют. Но не забывайте, что для того, чтобы удержать власть, надо властвовать, и что скоро, очень скоро забывают того, кого не видят, чьей власти не чувствуют. Войска приветствовали вас, народ встретил вас как императора, но не забудьте, ваше императорское величество, что вчера вы превратили в своих врагов весь состав Сената; нетрудно добиться того, чтобы и народ, и войска забыли императора, которого они не видят, и это исполнится особенно легко, если войско и народ увидят императора в таком состоянии, в котором я вижу его сейчас.
— Опомнитесь! — сверкая глазами, воскликнула графиня. — Ваше императорское величество! Велите выгнать вон этого наглеца, осмеливающегося говорить так со своим повелителем.
Гудович, казалось, не обратил внимания на Воронцову. Он подошел еще ближе к Петру Федоровичу и, наклонившись над ним, проговорил глухим голосом:
— Ваше императорское величество! То, что случилось вчера в вашу пользу, завтра может разыграться вам на гибель. Пока ваши враги еще оглушены вчерашним ударом, пока они держатся еще выжидательно, но уже толпятся у дверей; если двери откроются не скоро, если они не скоро еще увидят своего императора и почувствуют над собой его властную руку, они проскользнут в народ и проникнут в казармы, и весьма возможно, что тогда вам, ваше императорское величество, придется переносить долгое время, и не по своей воле, одиночество, которому вы отдаетесь теперь.
— А! — воскликнул Петр Федорович. — Ты так думаешь? Ты считаешь это возможным? Но кто окажется так силен, чтобы протянуть руку к моему трону?
— Ваше императорское величество, — сказал Гудович, — я не намекаю ни на кого, я не имею права называть никого, но вам известно, что у вас есть много врагов, а друзей вам надо еще найти. Народ обращается сердцем к тому, кого он видит, а все эти дни, — прибавил он тише, наклоняясь еще ближе к императору, — он видел вашу супругу, которая молилась по всем церквам, склонялась пред священниками и была принимаема народом с восторгом. Если народ не видит императора и ничего о нем не слышит, разве он не может забыть о том, что Екатерина Алексеевна — всего лишь супруга императора, и вспомнить, что была уже одна Екатерина, которая, тоже чужеземка и даже не носившая титула великой княгини, получила русский скипетр, покоившийся до нее в могучей руке Петра Великого?
Император широко раскрыл глаза, затем он медленно выпрямился, встал и положил руки на плечи своему адъютанту.
— Ты прав, Федор Васильевич, — произнес он, и с его бледного лица исчезли последние следы опьянения, а губы исказила мрачная улыбка. — Да, ты прав. Да, да, это так!.. Романовна, он прав, — обратился он к Воронцовой, страшно побледневшей при последних словах адъютанта и потупившей свой взор. — Мы не должны забывать, что опасность стережет меня за плечами, а вокруг центра этой опасности соединится все, что враждебно мне, как только нити власти дрогнут в моей руке. Да, Гудович, да, я — еще не император, который может делать все, что ему заблагорассудится. Я еще должен думать больше о врагах, чем о друзьях. Сейчас я оденусь и приму двор; они увидят императора и, — прибавил он вполголоса, — научатся бояться его.
— Благодарю, благодарю вас, ваше императорское величество! — с совершенно счастливым видом воскликнул Гудович, между тем как Воронцова стояла мрачная, разгневанная этим чужим влиянием, вступившим в борьбу с ее собственным, хотя и признавала всю основательность доводов адъютанта. — Благодарю вас, ваше императорское величество! Я знал, что вы выслушаете меня, что достаточно было одного слова, чтобы пробудить в вас мужество и силу, необходимые вам сейчас. Но, ваше императорское величество, я прошу вас выслушать меня еще и дальше! Сегодня, в первый день вашего царствования, на вас направлены взоры всей России и всей Европы, сегодня вам необходимо одним ударом сразу же укрепить корону на своей голове и уничтожить зараз всех своих врагов! Император, взошедший накануне на престол, не смеет показаться двору впервые лишь ради простой церемонии, после того как его так долго ждали. Эти бледные щеки и заспанное лицо не должны давать повод к предположениям, недостойным императорского сана. Если император провел столь долгое время в одиночестве, то этому уединению необходимо дать объяснение, которое заставило бы весь народ содрогнуться от восторга. Канцлер граф Воронцов принес мне сегодня проекты двух высочайших указов, чтобы я передал их вашему императорскому величеству; он хотел просить вас, чтобы вы подписали их, так как он убежден, что издание этих указов как нельзя лучше укрепит ваш трон и выбьет почву у ваших врагов. А теперь, ваше императорское величество, так как двор ждет, строит предположения и перешептывается, я прошу вас решить этот вопрос немедленно и без проволочек и подписать затем указы.
— А какие это указы? — насторожившись, спросил Петр Федорович.
— Один из них, — ответил Гудович, — уничтожает Тайную канцелярию — учреждение, которое так ненавидят и боятся по всей империи и которое сделало так много людей несчастными, которое сеет смуту и ненависть и вызывает своим существованием заговоры, так как окружает покровом мрачной и ужасной тайны могущественную власть правительства, имеющего право открыто поднимать меч правосудия.
— Это отлично, отлично! — воскликнул Петр Федорович. — Это учреждение, созданное графом Александром Ивановичем Шуваловым, делает его начальника могущественнее государя. Воронцов прав: весь народ будет в восторге, если я уничтожу Тайную канцелярию, и прежде всего я обезоружу этим Шуваловых, бывших всегдашними моими врагами. А второй указ?
— Он восстановляет старинные права русской знати, — ответил Гудович. — Вашему императорскому величеству известно, что царь Петр Великий, чтобы сломить сопротивление своим реформам, отнял у знати все ее права, что каждый дворянин должен просить разрешения на выезд за границу, что такие разрешения даются редко и что каждый дворянин обязан нести военную службу; все это очень огорчило знать и похищает, таким образом, у трона его крепчайшую и лучшую опору.
— Правильно, правильно! — воскликнул Петр Федорович. — И это должно быть исполнено; восстанавливая права дворянства, я создам себе сильных и могущественных друзей, а тем, которые поднялись в ряды аристократии из ничтожества, нанесу сильный удар. Твой дядя прав, Романовна, — обратился император к Воронцовой, — вижу, что все, с чем связано твое имя, принадлежит к самому лучшему. Где эти указы?
— Они здесь, ваше императорское величество, — сказал Гудович, вынимая из кармана две бумаги и подавая их императору.
— Я подпишу их, — воскликнул Петр Федорович, — а ты иди и сообщи придворным, что меня задержали здесь важные государственные дела; все сенаторы, которых нет еще во дворце, пусть немедленно же соберутся и ждут меня в тронном зале! Иди, иди, сообщи это повсюду! Все мое дежурство пусть соберется в передней.
— А императрица? — спросил Гудович.
— Я велю позвать ее, когда прочту указ, — сказал Петр Федорович, и в его глазах сверкнул мрачный огонь, — пусть видят, что я царствую один, и пусть благодарят меня одного за благодеяния, оказываемые мной народу. Через полчаса я покажусь двору.
Гудович вышел из комнаты.
— Все, все хотят разлучить меня с тобой, — воскликнула графиня Воронцова, кладя руки на плечи Петра, и в глазах ее было больше гнева и ненависти, чем любви и горя. — То, что говорил тебе Гудович, хорошо и умно; я понимаю, что ты должен показаться придворным, так как иначе они подрежут молодые корни твоей власти; ведь заговор поднял голову даже и при Петре Великом в бытность его за границей, куда он уехал узнать, что нужно для воспитания его народа; а заговорщики знали, что он не поколеблется срубить им всем головы на эшафоте. Это правда. Путем этих указов, которые принес тебе Гудович, ты завоюешь себе всю аристократию и народ и обессилишь врагов... Но зачем, зачем хотят они оторвать меня от тебя? — вскрикнула она вдруг, и ее тонкие, худощавые руки впились, точно когти хищной птицы, в плечи Петра Федоровича. — Почему они не хотят дать сердечное счастье императору, которого они пытаются сделать великим и могущественным? Почему они хотят приковать тебя к той женщине, которая не любит тебя и которая хочет держать тебя на троне ради того лишь, чтобы самой стать императрицей, а быть может, — прибавила она, стиснув зубы, — и для того, чтобы носить корону самой единолично? О, я была бы лучшей императрицей, чем она!.. Я сделала бы тебя сильным и могучим; я любила бы тебя одного и сумела бы завоевать расположение народа, потому что я знаю его вкусы и обычаи; ведь я — русская по крови и рождению.
Петр Федорович поглядел на нее как-то особенно, исподлобья, и произнес:
— И ты, Романовна, конечно, не стала бы надменно противоречить мне, так как ты — не принцесса, ты не состоишь в родстве с иностранными государями, как Екатерина... Ты моя, ты принадлежишь мне; с тобой я мог бы делать что хочу, как делал это со своими женами Петр Великий; я мог бы запереть тебя в тюрьму и отрубить тебе голову, причем никто и не спросил бы меня об этом.
Воронцова отшатнулась назад, она съежилась, точно змея, готовящаяся прыгнуть. Петр подошел к ней и притянул ее к себе; он взглянул на дверь и, наклонившись к уху, прошептал:
— Будь покойна, Романовна! Они умны, но я буду таким же и перехитрю их всех. Теперь я должен кланяться им, чтобы укрепить свои могущество и трон. Я еще не могу выгнать ту императрицу, относящуюся ко мне так надменно; для этого я должен иметь какой-нибудь повод, найти какие-либо улики против нее; я должен иметь возможность предать ее суду пред лицом народа, который сегодня еще приветствовал ее, и пред лицом Европы, с государями которой она связана узами родства. Но погоди, Романовна, погоди! Настанет и мой час. Кланяйся и сгибай спину, подобно мне, прячься, подобно мне, будь бдительна, как я, и говорю тебе: мы всех их повергнем к своим ногам, и тогда никто не осмелится ворчать и злобствовать, когда я возведу тебя на престол. И тогда все будут целовать подол твоего платья. Да, да, — продолжал он. — Эти указы хороши; по всей империи пронесется громкий клич радости; мои враги будут низвергнуты в прах. Они тогда увидят, что я цепко и твердо поставил ногу на ступени трона; они почувствуют и узнают своего господина!.. Иди, Романовна, молчи и жди! Будь всевидящая и прикидывайся, будто не видишь ничего! Награда, ради которой мы боремся, достойна молчания, притворства и ожиданий.
— Я люблю тебя, мой милый, — воскликнула Воронцова, целуя его руки, — я буду ждать, буду молчать и, клянусь тебе, буду бодрствовать и шпионить; они найдут меня повсюду на своем пути, и я проникну во все их хитрые планы, которые они будут строить, чтобы обойти тебя.
Она надела свой кафтан пажа, нахлобучила на голову шапку, скрывшую ее волосы, а затем исчезла в боковом проходе, ведшем в маленький коридор, который соединял покои императора с помещением его супруги и в который выходили и комнаты фрейлин.
Петр Федорович позвал своего камердинера, велел причесать себя и надеть русский кирасирский мундир. Когда через полчаса к нему вошел Гудович, чтобы сообщить, что Сенат собрался, он был уже совсем готов, с Андреевской лентой через плечо, шпагой на боку и со шляпой на голове. Правда, его лицо было бледно и напряженно, но взор — ясен и черты выражали непреклонную решимость. Он велел подать себе перо, подписал оба указа, поданные Гудовичем, и вышел затем в переднюю, где его уже ожидал граф Иван Иванович Шувалов вместе с прочими камергерами. Они двинулись вместе с ним — обер-камергер со своим штабом впереди. В приемном зале к императору присоединились высшие сановники, и он поспешными шагами прошел через ряды придворных, с любопытством проводивших его взорами в большой тронный зал.
Сановники, фельдмаршалы и генералы заняли места на ступенях трона. Петр Федорович приветствовал сенаторов движением руки и затем громким, далеко слышным голосом прочел оба указа.
Все выслушали их в глубоком молчании, на всех лицах читалось глубокое впечатление, произведенное сообщением императора.
Граф Александр Иванович Шувалов, у которого указ об упразднении Тайной канцелярии отнимал всю его огромную, таинственную, охватывавшую всю империю власть, стоял бледный и дрожащий; эта власть держала его до сих пор на неизмеримой высоте над всеми и отдавала в его руки жизнь и безопасность каждого из подданных русского трона.
Петр Федорович, окончив чтение указов, сказал:
— Первый день своего царствования я употребил на то, чтобы обдумать, что именно должен я сделать для того, чтобы выполнить свою царскую обязанность — позаботиться о благе своего народа и государства. Результатом этих размышлений и явились два прочитанных сейчас указа. Я приказываю Сенату занести их немедленно же в свод законов моего государства.
Старик князь Трубецкой2, старейший из сенаторов, поднялся и воскликнул:
— Да здравствует наш император Петр Федорович, отец народа и восстановитель права и справедливости!
Все присутствующие подхватили эти слова в громовом, восторженном крике. Сенаторы, почти сплошь все аристократы, под влиянием возвещенного освобождения позабыли о пристойной высшему учреждению империи сдержанности: они бросились к трону и принялись наперерыв целовать руки и колени Петра Федоровича.
Когда император поднялся, чтобы принять двор, весть о новых указах облетела уже весь дворец и достигла улиц; на них собирались все увеличивавшиеся толпы народа, издававшего громкие крики радости. Имя нового императора окружила такая популярность, что вряд ли нашелся человек, который вспомнил бы теперь о вчерашнем дне, когда вопрос о наследнике престола висел на волоске и когда в глубине столь многих сердец шевелились желания и надежды, вполне противоположные сегодняшним.
В то время как Петра Федоровича окружали сенаторы, без устали выражавшие ему свои чувства, а на улицах неслись все громче и радостнее народные крики, двери первого из больших приемных залов вдруг широко раскрылись и в них вошел Григорий Григорьевич Орлов и, вытянувшись во фронт, остановился у двери; за ним вошли фрейлины, в том же порядке, в каком они обыкновенно предшествовали императрице; наконец появилась и Екатерина Алексеевна, одетая, подобно всему двору, в глубокий траур. Она в своих комнатах слышала громкие крики, раздававшиеся во дворце и доносившиеся с улицы; она узнала, что император созвал сенаторов и направился в тронный зал. Не получив приглашения от супруга, она, быстро решившись, вышла из своих покоев, чтобы отыскать императора, и приказала своим фрейлинам, в числе которых находилась уже на своем месте и графиня Елизавета Романовна Воронцова, предшествовать ей точно так же, как это делалось при императрице Елизавете Петровне.
Когда Екатерина в сопровождении следовавшего за ней почтительно Орлова вошла в зал, в котором находился Петр Федорович, последний изумленно посмотрел на нее, и в его глазах сверкнул гневный огонь. Придворные, со свойственной им тонкой наблюдательностью, развиваемой в них благодаря вечным опасностям и честолюбивым стремлениям, заметили этот взгляд; все общество отлично видело недовольное движение, невольно сделанное Петром Федоровичем — он чуть было не отвернулся от супруги; и, хотя все общество почтительно раздалось на обе стороны, чтобы дать дорогу императрице, каждый все-таки медлил со своим поклоном новой повелительнице, каждый ждал, как поступит император, чтобы иметь возможность согласовать свои поступки с его поведением.
Екатерина, казалось, не замечала ничего, она шла спокойно вперед, ее фрейлины отошли в сторону, так что между нею и императором образовалось пустое пространство. Один момент еще Петр Федорович колебался, затем его лицо приняло выражение спокойного, холодного равнодушия; он потупил взор и сделал несколько шагов навстречу супруге, успевшей уже почти дойти до него, и, снимая шляпу и слегка кланяясь, сказал:
— Вы пришли как раз вовремя: я только что сообщил Сенату первые решения, принятые мной для блага государства. Государственные дела теперь закончены, мне остается принять двор, и тут вы будете вполне на месте, стоя рядом со мной.
Среди придворных, с напряженным вниманием прислушивавшихся к этому диалогу, пролетело точно легкое дуновение: первый же публичный разговор указывал ясно и определенно императрице ее место, и каждый понял, что ей будут предоставлены приемы и представительство и что она вовсе не будет допускаема к какому бы то ни было участию в государственных делах; тем самым каждому было указано, что он должен соблюдать по отношению к ней все формы внешней почтительности, если не хочет навлечь на себя гнев государя.
Екатерина, казалось, одна не поняла ясного всем значения слов государя; она низко склонилась пред супругом и сказала с наивной улыбкой:
— Ваше императорское величество! Вы всегда найдете меня на указанном вами мне месте; моим горячим желанием будет выполнить все ваши требования так, чтобы вы остались довольны.
Затем она со спокойным достоинством приветствовала лиц, окружавших императора, и стала рядом с ним.
Петр Федорович уставился мрачным взором на Орлова, последовавшего за Екатериной Алексеевной вплоть до самой особы императора.
— Это кто такой? — спросил он. — Моя тетка никогда не появлялась при дворе в сопровождении военных.
— Этот офицер — начальник моего караула, — ответила Екатерина Алексеевна, между тем как Орлов стоял неподвижно, положив руку на эфес шпаги. — Так как граф Шувалов и все камергеры заняты дежурствами у вашего императорского величества, то я и приказала поручику Григорию Григорьевичу Орлову проводить меня.
Петр Федорович бросил на Орлова еще один строгий взгляд и затем кратким, повелительным тоном сказал:
— Отлично! Поручик выполнил ваш приказ, пусть же теперь он вернется к своему караулу и ждет там смены.
Орлову бросилась вся кровь в лицо, но он не дрогнул ни одним мускулом, он быстро по-военному повернулся налево кругом и гулкими шагами прошел через ряды придворных по направлению к передней императрицы.
Петр Федорович окинул толпившихся вокруг него придворных строгим взглядом и сказал:
— Став с сегодняшнего дня императором России, я все-таки не могу забыть, что был пред этим герцогом голштинским; герцогу голштинскому тоже подобают свои почести. Алексей Григорьевич, — обратился он к стоявшему совсем близко от него фельдмаршалу графу Разумовскому, — с сегодняшнего дня мой голштинский полк должен разделять вместе с императорской гвардией несение почетного караула во дворце; мои подданные из Германии имеют такое же право находиться возле своего герцога, как и русские возле своего императора.
Чело фельдмаршала подернулось облаком неудовольствия, он молча поклонился; в кругу прочих сановников поднялся тихий ропот, но приказ императора был выражен ясно и определенно, притом Петр Федорович только что так несомненно доказал свои заботы о русской империи в горячо приветствуемых указах, что неприятное впечатление, вызванное уравнением чуждых и мало любимых немецких войск с русскими, скоро миновало и прежнее веселое и радостное возбуждение снова воцарилось в обществе, когда высокие особы начали обходить всех, обращаясь к каждому с милостивыми словами.
Через некоторое время Петра поразила какая-то внезапная мысль, он подозвал Гудовича и сказал ему:
— Тут есть один голштинский дворянин, барон фон Бломштедт, велите тотчас же сыскать его и привести в мой кабинет. Обедать я буду у себя, а ужинать со всем двором в большом зале.
— А какой адрес барона, ваше величество? — спросил Гудович.
— Спросите у графа Шувалова, — с насмешливой улыбкой заметил Петр Федорович, — он должен знать его, так как до сих пор был всеведущ; таким образом Тайная канцелярия сослужит последнюю свою службу, найдя мне моего друга и соотечественника.
Действительно, граф Шувалов тотчас же известил о пребывании молодого человека в гостинице Евреинова, и Гудович отрядил ординарца, чтобы привезти Бломштедта.
Петр Федорович еще раз обошел присутствующих, затем предложил императрице руку, чтобы проводить в ее покои. Когда камергеры и статс-дамы стали проходить пред императорской четой, взгляд Петра Федоровича упал на графиню Елизавету Воронцову. Собираясь уже проводить императрицу, он вдруг остановился и сказал:
— Я изгладил из вашей памяти все зло, какое некогда было причинено великому князю, но я не должен забывать те услуги, которые были оказаны императору. При составлении указов, изданных мною сегодня на благо всего государства, граф Михаил Илларионович Воронцов был моим советчиком; в благодарность за это я хочу почтить моего канцлера и назначаю его племянницу, графиню Елизавету Романовну, первой камер-фрейлиной.
Граф Воронцов подошел и радостно поблагодарил; графиня Елизавета Романовна, стоявшая в отдалении среди младших фрейлин, приблизилась сияя и, склонившись пред императрицей, окинула ее взглядом, полным насмешливого торжества. Императрица не проявила ни малейшего неудовольствия, а просто сказала:
— Я рада, графиня, что заслуги вашего дяди так достойно вознаграждаются в вашем лице милостью императора.
Она протянула графине руку, и, когда та поклонилась и приложилась губами к руке своей повелительницы, в благодарность за милость, оказанную ей пред всем двором, в глазах графини блеснула на мгновение удовлетворенная гордость, между тем как Петр Федорович покраснел и закусил губы.
Графиня заняла подобающее ей почетное место непосредственно пред императрицей, и затем их величества двинулись из зала, сопровождаемые восторженными возгласами всех присутствовавших. В первой передней они расстались и отпустили свою свиту.
Направляясь в спальню через свой салон, Екатерина встретила там Григория Орлова, который, быстро закрыв за ней дверь, вплотную подошел и сказал:
— Сегодняшний день должен быть отмщен: моя государыня унижена, но ей принадлежат мое сердце и моя рука; сердце у меня хорошее, а рука достаточно сильна, чтобы бороться с глупцами и трусами. Я подниму тебя над всеми!
Он поспешно обнял императрицу и, целуя, прижал к груди, а затем вышел, стал у дверей вместе со своим караулом и, как приказал император, стал ждать смены.
В комнате перед спальней Екатерина застала княгиню Дашкову, с нетерпением ожидавшую ее, и рассказала своей подруге обо всем происшедшем. Княгиня слушала ее, закипая гневом, затем стала на колени и, поцеловав ее руку, сказала:
— Так, значит, будем вести борьбу. Я даже рада этому, так как моя душа не создана для тихой покорности. Надейтесь на меня, ваше императорское величество, одна только ваша рука достойна держать скипетр России, и он будет в ваших руках, за это я ручаюсь вам!
Екатерина задумчиво смотрела на возбужденное лицо молодой женщины и думала о своем: что император, так унизивший ее, имеет в распоряжении все войско и все силы государства; она чувствовала, что дело идет не только о борьбе за власть, но также о борьбе за ее жизнь. А между тем кто подбивал ее на борьбу, кто обещал свою помощь? Незначительный, бедный, молодой офицер и женщина, по своему виду похожая почти на ребенка. На что можно было надеяться при такой неравной борьбе и чем могла она кончиться, как не ее низвержением, бесчестьем и, быть может, даже заточением, подобно тому, что выпало на долю несчастной регентше Анне Леопольдовне3 и ее супругу, герцогу брауншвейгскому. При этой мысли сердце Екатерины сжалось и, закрыв лицо руками, она громко разрыдалась. Княгиня Дашкова обняла ее и мужественными словами старалась снова оживить.
Не успел Петр Федорович возвратиться в свои покои, как к нему ввели молодого барона Бломштедта, который поспешно приблизился к императору и поцеловал протянутую ему руку. Но, когда он хотел заговорить, Петр Федорович поспешно прервал его и сказал:
— Остановитесь, барон! Двойное поздравление приносит несчастье... Вы уже приветствовали меня как императора, вы первый пожелали мне счастья, и ваше пожелание исполнилось; я этого не забыл. Вы будете первый из моих голштинских подданных, которому я уделю свою милость, получив возможность быть милостивым. Если у вас есть просьба, пожалуйста, изложите ее!
Радость и гордость наполнили сердце молодого человека, он хотел даже ответить, что ему ничего не нужно, что милость к нему его императорского величества превосходит все его желания, но тут он вспомнил о цели своего путешествия в Петербург. Ему живо представились нежное личико Доры и ее чистые глаза, устремленные на него с доверием и ожиданием. Он вздохнул, грусть и стыд отразились на его лице.
— Ну, — улыбаясь, сказал Петр Федорович, — неужели ваши желания настолько чрезвычайны, что вы сомневаетесь, в состоянии ли исполнить их российский император?
Еще минуту медлил барон Бломштедт, но добрые порывы души заговорили в нем еще сильнее; боясь даже продолжать эту борьбу с самим собою, он быстро заговорил:
— Просьба относится не к российскому императору, а только к моему всемилостивейшему герцогу.
— Тем хуже для вас, — заметил Петр Федорович, добродушно улыбаясь, — ваш герцог — не более как бедный князек, который сам должен просить у русского императора. Однако говорите, что может сделать для вас герцог, который до сих пор ничего не мог сделать для себя.
— Я прошу не для себя, ваше императорское величество, — произнес Бломштедт, — я пришел просить правосудия для одного бедного, несчастного человека, у которого отняли честь, который болен душой и телом из-за долгого заточения и тяжести позора, взваленного на него. Я пришел просить ваше императорское величество еще раз рассмотреть дело несчастного Элендсгейма, и вы увидите, что он обвинен неправильно, что он безупречен.
Мрачно сдвинулись брови императора, и он возразил:
— Элендсгейм обманывал меня и несправедливо удерживал доходы моей страны в то время, когда я чрезвычайно нуждался в них!..
— Его оклеветали, — воскликнул Бломштедт. — Расследуйте, ваше величество, еще раз, и вы убедитесь в его невиновности.
— Ведь он освобожден, — сказал Петр Федорович, — я приказал выпустить его из тюрьмы, разве это не исполнено?
— Это исполнено, ваше императорское величество, но его освобождение было лишь актом милосердия, а не справедливости, и позор его осуждения остался... Восстановите его честь, чтобы он мог умереть со спокойной душой и радостным сердцем; жить осталось ему недолго.
Петр Федорович недовольно шагал взад и вперед.
— Я считал это дело оконченным, — сказал он, — и ожидал, что первое слово, обращенное вами к вашему императору, будет касаться более радостной темы. Все дворянство моей родины осудило Элендсгейма, и я удивляюсь, что вы просите за него!
— Я прошу за него, ваше императорское величество, потому, что долг каждого дворянина стоять за правду и справедливость.
Петр Федорович остановился пред вспыхнувшим молодым человеком, он посмотрел на него долгим испытующим взглядом, и мало-помалу лицо его прояснилось и стало приветливее.
— Пусть будет так, — сказал он, — я обещал вам исполнить вашу первую просьбу и сдержу слово. Дело Элендсгейма будет еще раз рассмотрено; если с ним поступлено несправедливо, я выскажу это открыто и возвращу ему его честь. Но все это будет сделано не теперь; сейчас у меня слишком много дел и я не могу заняться вашей просьбою. К тому же ведь все дворянство Голштинии, как вам известно, принадлежит к врагам Элендсгейма, и потому я вряд ли буду в состоянии найти справедливых судей. Я сам буду его судить, — воскликнул Петр Федорович. — Довольны вы?
— Может ли быть лучше выполнена моя просьба! — воскликнул Бломштедт. — Только я должен напомнить вашему императорскому величеству, что бедный старик слаб и немощен; спасение его чести нельзя откладывать надолго, если вы желаете осчастливить его при земной жизни.
Петр Федорович еще раз посмотрел на молодого человека долгим, внимательным взглядом, как бы желая прочесть что-нибудь в его лице.
— Вы хороший, храбрый и отважный юноша, — сказал он, — вы будете моим другом. Слушайте, я открою вам тайну, которой еще никто не знает, никто на свете, и которая до поры до времени должна быть сохранена.
— Она будет погребена в моем сердце! — сказал Бломштедт, приложив руку к груди.
— Король Дании, — продолжал Петр Федорович, — исконный враг моей страны, считал возможным пренебречь старинными правами Голштинии на том основании, что я, как российский великий князь, был бессилен, да к тому же он льстил императрице, моей тетке. Он присвоил себе те области, которые принадлежат мне; он насильно подчинил себе немецких подданных моей страны. Я должен был молчать, должен был ждать, так как не был в силах не допустить этого. Но я дал клятву, что потребую обратно все права своей страны, как только меч России очутится в моих руках. Мне пришлось быть невольным участником злосчастной войны с Пруссией, но я уже отправил к великому королю Фридриху просьбу о заключении мира и о его дружбе. Как только будет заключен мир, я тотчас же во главе русской армии отправлюсь в Голштинию, чтобы наказать упорство датского короля и отбросить его от границы моего герцогства. Тогда, мой друг, я явлюсь туда сам, буду своею властью судить и карать; мои недостойные слуги, которые вступили в заговор с врагами страны, почувствуют мой гнев, верность же будет награждена. Я обещаю вам это. Вы сами будете сопровождать меня; я расследую дело Элендсгейма и, если с ним поступили несправедливо, возвышу его до такой же степени, до какой он был унижен. Довольны вы этим?
— О, благодарю вас, ваше императорское величество, благодарю! — воскликнул Бломштедт, обрадованный этими словами императора и не смея сознаться самому себе, что часть радости относилась и к тому, что дело несколько затянется и ему можно будет еще пожить в гостеприимной столице.
— Теперь же, — сказал Петр Федорович, — вы останетесь при мне; я назначаю вас своим камергером и капитаном моей голштинской гвардии. Вы будете жить здесь, у меня во дворце, и всюду сопровождать меня. Вы честно и мужественно просили за несчастного, вы будете так же честно и мужественно стоять за своего императора; здесь много врагов, которые в душе негодуют, что герцог голштинский стал русским императором... Да, врагов много, — мрачно сказал он, — и они находятся близко, у самого трона. Мне нужен верный друг, который всегда будет возле меня настороже, будет все видеть и всегда говорить мне правду. Если вы хотите быть таковым, тогда вы стоите целой армии и будете самым близким моему сердцу человеком.
— Моя жизнь принадлежит вашему императорскому величеству! — воскликнул Бломштедт, преклонив колени пред императором и поднимая руку как бы для присяги.
Петр Федорович улыбнулся ему мягко и любовно и затем весело сказал:
— Значит, решено, сегодня же вы переедете во дворец. А теперь, — продолжал он, когда вошел камердинер и доложил, что обед сервирован, — пойдемте, я представлю вас императрице. Помните же, — тихо, приложив палец к губам, сказал он, — никто не должен знать, о чем мы с вами говорили.
Он оперся на руку молодого человека, почти ошалевшего от счастья, и повел его в столовую, где его уже ждали императрица и двор.
Примечания
1. Петр III, Петр Федорович (1728—1762) — император российский в 1761—1762 гг. Свергнут и убит при неясных обстоятельствах. Его матерью была Анна Петровна (1708—1728), старшая дочь Петра I, сестра Елизаветы Петровны, отцом — Карл Фридрих (1700—1739) — герцог голштейн-готторпский, племянник Карла XII. Их сын, таким образом, был наследником бывших противников в Северной войне — Петра I и Карла XII, обладая правами на оба престола. Елизавета Петровна, будучи «девицей на троне», объявила наследником российского престола своего племянника, но по мирному договору в Або, завершившему русско-шведскую войну, он был также объявлен наследником шведской короны. Исключительно по воле Елизаветы Петровны мальчика увезли в 1742 г. в Россию, обратили из лютеранства в православие, переименовали и сделали великим князем.
2. Трубецкой — Трубецкой Никита Юрьевич (1699—1767), старейший сенатор, генерал-прокурор Сената, генерал-фельдмаршал, во времена Анны Иоанновны помощник начальника Тайной канцелярии.
3. Анна Леопольдовна — дочь Екатерины Ивановны и племянница Анны Иоанновны, была выдана за герцога Антона Ульриха Брауншвейгского.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |