Вступление на престол Петра Третьего, вызвавшее такую радость как в Петербурге, так и во всей России, сменилось вскоре горьким разочарованием. Новый государь не мог угодить каждому в отдельности и всем вместе. Разочарованные становились его противниками. Кроме этих разочарований, в которых он был неповинен и последствия которых он мог бы легко и быстро устранить энергичным правлением, он вскоре подал повод и к более серьезному и угрожающему неудовольствию.
С первого же момента своего царствования Петр Федорович занялся реорганизацией армии, главным образом гвардии. Старая форма, с которой связаны были воспоминания о славных битвах со шведами и турками, была заменена мундирами прусского образца; были введены прусские упражнения, которые Петр Федорович так усердно изучал на своих игрушечных солдатиках и на своих лакеях. За точным исполнением нового регламента следил сам император с бдительностью сержанта, причем нередко дело кончалось горячими вспышками и строгими наказаниями офицеров и солдат. Гвардия была возмущена этими нововведениями, которые противоречили ее гордости и причиняли много труда и беспокойства; к тому же Петр Федорович оказывал предпочтение голштинской гвардии и ставил ее в пример русским солдатам. Вначале он отдал распоряжение, чтобы голштинцы наравне с русской гвардией отбывали караул при дворце, потом он пошел еще дальше и приказал охранять свои покои только голштинским караулом. Сам он являлся при всех торжественных выходах почти всегда в голштинском мундире и по большей части в сопровождении голштинских офицеров, а своего дядю, принца Георга Голштинского1, назначил командующим всей гвардией, чем еще более оскорбил национальное чувство в войсках.
С другой стороны, несмотря на неустанные убеждения Гудовича, Петр Федорович выказывал к русской Церкви и ее священнослужителям полное равнодушие, граничившее с презрением. Когда в торжественных случаях ему приходилось присутствовать в церкви, он насмехался над обрядами православия иногда так громко, что находившееся вблизи духовенство могло слышать его слова. Последствием этого было то, что все духовенство видело в нем вероотступника и называло его таковым пред народом. В последнем слова священнослужителей находили живой отклик, тем более что для своих голштинских солдат Петр Федорович велел выстроить лютеранскую церковь в маленькой крепости в Ораниенбауме и нередко сам присутствовал там на богослужении.
Ко всему этому прибавились еще его политические мероприятия, восстановившие против него все классы русского общества.
Война с Пруссией, которую вела императрица Елизавета Петровна, стоила многих человеческих жертв и денежных затрат, но в общем она все же была популярна, так как русский народ не любил немцев и в особенности пруссаков. Наоборот, Петр Федорович тотчас же начал переговоры о мире и, не дожидаясь заключения его, приказал графу Чернышеву2, командующему войсками в Пруссии, прекратить все враждебные действия и даже подчиниться распоряжениям короля Фридриха. Таким образом, русским войскам пришлось сражаться на стороне своего противника.
Затем, через несколько недель после вступления на трон, государь открыто объявил о своем решении начать войну против короля Дании; повсюду в стране производилась усиленная мобилизация и по войскам был отдан приказ к лету быть готовыми к выступлению. Гвардия, которая в последнее время никогда не трогалась из Петербурга и считала это известного рода привилегией для себя, тоже получила приказание готовиться к походу против Дании. Офицеры и солдаты не решались громко протестовать против этого приказа, так как государь объявил, что сам намерен вести свои войска в Данию; но все же такое — правда, мнимое — нарушение старых льгот вызвало глубокое неудовольствие, и вся страна с ужасом отнеслась к предстоящим огромным расходам на ведение войны, которая не могла принести России ни славы, ни выгоды, а касалась только нескольких клочков земли, которые нужно было оттягать у датского короля в пользу немецкого герцогства, совершенно безразличного и даже ненавистного русским.
В своей личной жизни Петр Федорович стал пренебрегать воздержанием, которое возложил на себя вначале. Графиня Елизавета Воронцова приобрела над ним неограниченную власть; в упоении своим могуществом над императором она не стеснялась открыто выказывать это, поощряла его к резкому, непочтительному обращению с супругой и сама при каждом удобном случае держалась вызывающе и ясно намекала на свои виды в будущем занять ее место на троне подле государя.
Это нескрываемое высокомерие возмущало весь двор и всю русскую знать, оскорбленную в своей гордости мыслью, что над нею будет властвовать особа даже не из самых родовитых.
Екатерина Алексеевна, наоборот, держала себя очень скромно, со смирением сносила все унижения и старалась выказывать глубокое почтение как к русскому духовенству, так и к войску. Этим она завоевала себе симпатию во всех слоях; и высшее общество, насколько позволяла боязнь пред неограниченною властью императора, все более и более группировалось около нее. Петр Федорович довольствовался в своей частной жизни обществом офицеров своего голштинского полка, английского посланника, мистера Кейта, и графа фон Гольца, присланного в Петербург Фридрихом для переговоров о заключении мира. Двор сохранил всю азиатскую роскошь, достигшую своего расцвета в царствование Елизаветы Петровны; в общем придворная жизнь стала еще более блестящей, еще более оживленной, благодаря появлению новых лиц, а также многих возвращенных из ссылки в Сибирь. Во главе ссыльных, возвратившихся в Петербург, были старый граф Миних и Бирон, герцог курляндский. Последнего государь не мог еще водворить в его прежние владения, но принял обоих заклятых противников с величайшими почестями. Миних, проведший все время царствования Елизаветы Петровны в нужде и лишениях, в самой отдаленной местности Сибири, в Пельше, явился к императору в том самом полушубке, который носил в ссылке, в сопровождении многочисленных детей и внуков. Петр Федорович обнял его, надел ему через плечо свою собственную Андреевскую ленту и возвратил чин генерал-фельдмаршала, предоставив при этом старшинство среди прочих фельдмаршалов империи. Многие семьи, родственники которых томились в ссылке, пребывали в отдалении от двора и в трауре; теперь, с объявлением помилования, они снова появились при дворе и принимали участие в увеселениях.
Однако большие празднества устраивались редко. Петр Федорович предпочитал интимный кружок своих приближенных, так что во дворце было довольно пусто и уединенно; настоящая придворная жизнь была только у императрицы, которую она обставила строжайшим этикетом, в противоположность императору, совершенно не желавшему считаться с таковым.
В этой обстановке жил Бломштедт и наслаждался безоблачным счастьем. Он поселился в Зимнем дворце, в его распоряжении были лошади дворцовой конюшни, он постоянно находился в обществе государя, не неся при этом никаких особенных обязанностей, так как Петр Федорович освободил его как от собственно службы камергера, так и от военной службы в голштинской гвардии. У барона оставалось достаточно времени на посещение красавицы Мариетты, и нередко он проводил в ее обществе целые дни в гостинице Евреинова, где оставил за собой номер.
Страстное увлечение этой обольстительной женщиной, очарование ее любви с каждым днем усиливалось, несмотря на продолжительные отлучки, обусловливаемые его жизнью при дворе. Но зато он с новой жаждой стремился в ее объятия, как только мог освободиться. Иногда он не заставал ее дома и ему приходилось долго ждать ее возвращения; тогда им овладевали мрачные мысли и он терзался сомнениями. Но все это исчезало мгновенно, когда она возвращалась и, нежно ласкаясь к нему, разглаживала его морщины на лбу.
Однажды, поспешив к возлюбленной в необычный час, он нашел дверь запертой, и, когда спустя некоторое время Мариетта отворила, она показалась барону несколько смущенной; она заявила, что была занята туалетом и никак не могла выйти из спальни на его стук. На ней было просторное белое матине3; ее волосы были в беспорядке. Когда Бломштедт вошел под руку с нею в спальню, ему бросилась в глаза перчатка, лежавшая на ковре и по виду похожая на те самые, которые носили императорские гвардейцы.
— Это что? — бледнея, воскликнул он, подняв перчатку, по размерам принадлежавшую большой, сильной руке.
Мариетта, по-видимому, испугалась, на мгновение ее глаза блеснули грозно и насмешливо-вызывающе, но сейчас же она оправилась и с беспечной, равнодушной улыбкой взяла перчатку у Бломштедта и сказала:
— Наш трагик был у меня пред тем, как я начала свой туалет, мы репетировали с ним одно место из новой пьесы, в которой оба должны участвовать по приказанию государя. Он был в мундире времени Петра Великого и, вероятно, обронил здесь свою перчатку. Да, рука у него не маленькая, — проговорила она с детской, невинной улыбкой и бросила перчатку в угол, — не такая, как у моего стройного красивого друга, — прибавила она, нежно целуя руку молодого человека, после чего, шутя и ласкаясь, потянула его за собой на диван и попросила расчесать ее волосы и мягкой щеткой освободить их от пудры, как он уже часто делал это раньше.
Мрачные подозрения не сразу улеглись в Бломштедте; он даже подумал, не навести ли у слуг справки о том, кого принимает у себя Томазини, но его рыцарская гордость воспротивилась такому унизительному выпытыванию. Он постепенно успокоился; его руки скользили по душистым волосам Мариетты, и он слушал ее неумолкаемую болтовню, прерываемую внезапными поцелуями. Очарование минуты взяло верх, и молодой человек почти упрекал себя в недоверии к такому очаровательному существу, которое, казалось, только и дышало для него.
Так жил Бломштедт изо дня в день, наслаждаясь невозмутимым счастьем.
Петр Федорович, несмотря на свое изменчивое настроение, был с ним всегда одинаково дружествен и при каждом случае выказывал ему свое расположение, поэтому, несмотря на его молодость, весь двор относился к Бломштедту очень внимательно и почтительно. Так как барон не вмешивался в политические дела, а жил только в свое удовольствие и никогда не выпрашивал у государя никаких подачек или милостей, которые могли бы противоречить желаниям других, то у него не было также и врагов, напротив, пред ним даже заискивали, чтобы при его посредничестве достичь того или другого, и даже сановники не стеснялись в некоторых случаях довериться ему и просить его содействия для получения некоторых решений государя. Тщеславие Бломштедта было вполне удовлетворено; чтобы стремиться к власти, сопряженной с большими трудами, работой и ответственностью, он был еще слишком молод. Ему оказывали везде уважение, почтительность и дружбу, он видел себя поставленным наравне с наивысшими особами, и это вполне удовлетворяло его юную душу; он жил в постоянном блеске и очаровании, которым дарила его красавица танцовщица; только изредка омрачался его горизонт мимолетными облаками.
Иногда пред ним воскресали воспоминания о родине, но они не тревожили его совести, так как он сделал все, что мог, и государь обещал ему, что его просьба будет исполнена. Он сообщил отцу о благосклонном отношении к нему государя, о назначении камергером, и старый барон выразил свое одобрение в ласковой форме, противоречившей его обычной строгости и холодности, а затем значительно увеличил сумму, которую он предназначил сыну. Бломштедт написал также пастору Вюрцу и сообщил ему о решении государя по делу несчастного Элендсгейма; в это письмо было вложено письмо к Доре. Когда он писал Доре, это был, пожалуй, единственный момент, когда он почувствовал глубокое угрызение совести: каждое слово любви и надежды звучало такой ложью, что он краснел сам пред собою. Но в юношеском легкомыслии он забыл о всех сомнениях, как только письмо было отправлено. Хотя он и не помышлял о разлуке с прекрасной Мариеттой и она по-прежнему волновала его кровь, но все же он настолько знал жизнь, чтобы быть уверенным в непрочности своей связи с красивой танцовщицей. Он был уверен, что свою будущую жизнь, которая была еще очень далеко впереди, он будет делить с Дорой. Так почему бы ему не пользоваться своею молодостью, как все другие делают это, и не испить кубка наслаждений, которые эта скромная, чистая девушка не в состоянии дать ему?
Такие рассуждения успокаивали молодого человека, возвращали ему прежнюю радостность, и он упивался счастливым настоящим, стараясь привести его в согласие со своим прошедшим и будущим.
Императрицу Бломштедт видел редко; она была с ним холодна и высокомерна, как со всеми голштинскими офицерами своего супруга, кроме того, он должен был избегать сближения с кружком Екатерины Алексеевны, чтобы не навлечь на себя неудовольствия своего покровителя. Письмо, которое ему дала с собою пасторша из Нейкирхена, он еще не вручил императрице, так как супруга пастора Вюрца просила воспользоваться этим письмом только в крайнем случае. Между тем он так быстро приобрел доверие государя и занял такое блестящее положение при нем, что уже не нуждался ни в чьей рекомендации. То письмо у него лежало запрятанным в шкатулке, и он почти забыл про него. При данных обстоятельствах ему было приятно, что он не воспользовался им и, таким образом, не стал ни в какие особые отношения к государыне.
Бломштедт помнил наказ, данный ему государем: быть бдительным и следить за интригами его врагов; но с ним, любимцем императора, все были так необыкновенно любезны, высказывали пред ним столько преданности и восхищения своему властелину, что он был убежден в искренности этих чувств и приписывал их всему народу. Он не верил, что у государя могут быть враги или чтобы эти враги осмелились даже в помышлении восстать против такой могучей власти. В таком смысле он отвечал и государю на его вопросы, что бывало, впрочем, не слишком часто, так как и сам император был убежден в прочности своего положения.
Настал май месяц. Двор собирался переезжать в Ораниенбаум — летнюю резиденцию, но предварительно Петр Федорович хотел торжественно отпраздновать заключение мира с Пруссией. В помощь графу фон Гольцу король Фридрих Второй прислал в Петербург еще графа Шверина. Условия мира были выработаны: Россия должна была уступить все области, занятые русскими войсками, а вместе с тем был заключен тайный союз с прусским королем против врагов Пруссии, и хотя это держалось еще в тайне, но было ясно из приказов, данных графу Чернышеву, по которым он должен был оставаться в распоряжении Фридриха Второго. Государь только с нетерпением ожидал курьера, который должен был привезти ратификацию берлинского договора. Все было приготовлено к торжеству, которым должно было ознаменоваться заключение мира; Петр Федорович усердно занимался приготовлением гренадеров к походу против Дании и с этой целью ежедневно устраивал экзерциции и с величайшей строгостью обучал их мельчайшим подробностям прусской службы.
В один прекрасный майский день, один из тех немногих дней краткой, но восхитительной весны в Петербурге, предшествующей летней жаре, император назначил ученье на большом дворе казарм Измайловского полка. Солдаты в новых мундирах обучались новому прусскому парадному маршу. Государь был верхом, рядом с ним, также на лошадях, стали граф Алексей Григорьевич Разумовский, фельдмаршал граф Миних, генерал Гудович, голштинский генерал Леветцов, фон Брокдорф и несколько других голштинских офицеров. Полк стал проходить отдельными ротами. Лица солдат были мрачны и злобны, вид голштинских мундиров озлоблял их еще более.
Петр Федорович определил в полк своего любимца, негра Нарцисса. Насколько великан-эфиоп был красив в своем белом африканском одеянии, настолько он был карикатурен в узком мундире и гренадерской шапке. Непривычный к военным движениям, он нередко принимал очень смешные положения и производил беспорядок в строю. Петр Федорович, обыкновенно крайне строгий во всех мелочах, казалось, не замечал ошибок своего любимца или же громко смеялся над ним, чем еще больше возмущал солдат, оскорбленных этим в своем воинском достоинстве.
Этот негр был в роте, которою командовал полковник князь Дашков4, муж подруги государыни, красивый двадцативосьмилетний мужчина. В тот момент, когда рота приближалась к его императорскому величеству, негр, маршировавший во второй шеренге, споткнулся о камень и потерял равновесие. Вся рота пришла в беспорядок, образцовая прямая линия изогнулась. Князь Дашков, маршировавший в нескольких шагах впереди солдат, не заметил происшедшего, он наклонил шпагу в знак салюта и замер в испуге, когда Петр Федорович, весь красный от гнева, поскакал к нему навстречу и остановил лошадь прямо пред ним.
— Черт вас возьми, князь Дашков! — крикнул государь. — Что это за беспорядок? Как вы осмеливаетесь проводить предо мною роту в таком виде?
Князь удивленно оглянулся и тотчас заметил нестройную маршировку своих солдат, равно как все еще шатавшегося негра. Нарцисс одной рукой уцепился за ближайшего солдата и вырвал последнего из шеренги, а другой рукой старался поднять гренадерку, упавшую на землю. В своем испуге и замешательстве он был до такой степени комичен, что князь Дашков не мог удержаться от улыбки.
— Прошу извинения, ваше императорское величество, — сказал он, — действительно рота пришла в беспорядок, но вы видите, кто виноват в этом!
Петр Федорович еще резче, чем раньше, крикнул:
— Я не понимаю, как вы можете смеяться, когда я делаю вам выговор! Разве для вас так безразлично, доволен ли вами ваш государь или нет? Я найду средства доказать вам, что мое одобрение или неудовольствие имеет некоторую цену; командир, который представляет императору свою роту в таком беспорядке, — очень плохой офицер!
Князь, в свою очередь, покраснел от негодования.
— Одобрение вашего величества имеет для меня такую же высокую ценность, как и для каждого офицера, — сказал он, — но я не могу принять выговор, которого я не заслужил. Ваше императорское величество, я думаю, вы сами изволите видеть, что всему виною.
— При плохих маневрах всегда виноват командир, — воскликнул Петр Федорович, еще более горячась, — это ваше дело держать своих людей в порядке.
— Ваше императорское величество, — дрожащим голосом возразил князь Дашков, — вы сами изволили определить в русское войско этого африканца, и я накажу его за этот проступок; я велю прогнать его сквозь строй.
Петр Федорович посмотрел на Дашкова в немом изумлении; угроза такого наказания для его любимца, равно как и холодный, гордый тон, которым говорил князь, показались ему несносной обидой. Им овладел неописуемый гнев: его глаза дико расширились, он двинул лошадь в упор на князя и поднял руку.
Глухой ропот поднялся в рядах солдат.
Дашков, не говоря ни слова, устремил неподвижный взор на императора и поднял свою опущенную для салюта шпагу так, что ее острие почти коснулось поднятой руки Петра. Одновременно первая шеренга придвинулась к князю, не дожидаясь команды, и некоторые из солдат опустили штыки.
Петр Федорович отпрянул, мертвенная бледность покрыла его лицо, и он покачнулся в седле.
Князь Дашков стоял по-прежнему неподвижно, между тем как глаза солдат сверкали все злобнее.
Несколько секунд прошло в глубоком молчании, Петр круто повернул лошадь и, не говоря ни слова, поскакал обратно к своей свите.
— Маршируйте скорее дальше! — сказал граф Разумовский, раньше чем последовал вслед за государем.
Князь Дашков скомандовал. Рота быстро приняла стройный порядок и в самом образцовом виде продолжала маршировать.
Петр сидел некоторое время в оцепенении, тяжело дыша. Затем он начал безразличный разговор с фельдмаршалом Минихом, который, как и все остальные, не заметил подробностей происшествия и считал это только легким беспорядком.
Ученье продолжалось. Государь, казалось, забыл о происшедшем; его гнев и испуг сменились необычайно хорошим расположением духа, что часто замечалось при его изменчивом, легко раздражающемся нраве. Он шутливо беседовал с окружающими, по-видимому, мало обращал внимания на ученье и вскоре приказал полку обратным маршем отправиться в казармы.
Когда рота князя Дашкова почти уже скрылась за воротами двора, негр Нарцисс вдруг выскочил из шеренги и бросился на одетого в простое платье человека, который стоял у ворот и при виде комической фигуры африканца в мундире и гренадерке, съехавшей набок, не мог удержаться от смеха.
Негр, по натуре вспыльчивый да к тому же раздраженный предшествующим событием и свистками близко стоявших к нему солдат, пришел в ярость от этого смеха. С дико блуждающими глазами он кинулся на человека, посмеявшегося над ним, и стал душить; вскоре оба упали на землю, стали барахтаться и колотить друг друга, причем негр испускал дикие звуки, напоминавшие рев хищного животного.
— Смотрите, смотрите! — воскликнул Петр Федорович, обращаясь к своей свите. — Это Нарцисс; он не позволяет глумиться над собою!.. Браво, Нарцисс, браво! Защищайся, не давай себя побороть!
Оба борющиеся все еще лежали на земле; на одну минуту негр оказался под своим противником и не мог защищаться, так как тот придавил его коленом; но вдруг, извиваясь как змея, он выскользнул, сделал ловкий прыжок, набросился на своего противника и стал колотить его кулаками по голове и по плечам, так что тот громко закричал о помощи.
Петр Федорович выпустил из рук поводья лошади и стал громко хлопать в ладоши.
— Великолепно, чудесно! — закричал он. — Так должны все мои солдаты поступать со своими врагами!.. Однако довольно! Оставь!.. Он достаточно уже наказан!
Нарцисс, казалось, не слышал приказания; крики несчастного становились все жалобнее, по его лицу струилась кровь. Несколько офицеров соскочили с лошадей и старались оттащить негра.
— Смотрите, какой он храбрый! — сказал Петр Федорович, с гордостью глядя на чернокожего. — А все же, — прибавил он чуть слышно, — этот надменный Дашков хочет пропустить его сквозь строй; он заразился от своей жены, которая так часто забывает, чем обязана своей сестре, Романовне. Уведите того! — громко сказал он. — Пусть охладит свои синяки. Кого это мой Нарцисс так отделал?
Офицеры подняли избитого и подвели его к императору.
— Откуда ты взялся? — спросил Петр. — Что ты тут делаешь, в казармах?
— Я здешний, — возразил несчастный, утирая кровь, струившуюся по лицу, — я полковой чистильщик ретирадов5.
Офицеры рассмеялись, а Петр Федорович гневно сжал губы и сказал серьезно и строго:
— Что? Чистильщик? О, какое несчастье! Мой Нарцисс дрался с чистильщиком!.. Он потерял свою честь, он не достоин более носить мой мундир: я должен разжаловать его и отослать обратно в Африку, в рабочие, на рудники... Он обесчещен, он не может больше оставаться вблизи меня!
Негр стоял совершенно смущенный; некоторые офицеры смеялись, принимая слова государя за шутку.
— Что вы смеетесь? — грозно крикнул он. — Серьезную вещь вы хотите рассматривать как шутку? Помогите мне лучше обдумать, как можно бы спасти моего Нарцисса!
Все в смущении потупились.
Голштинский генерал фон Леветцов, здоровенный мужчина с темно-красным лицом, указывавшим на злоупотребление спиртными напитками, сказал:
— В Пруссии поступают так: если хотят разжалованного солдата сделать снова достойным чести, то проводят его под знаменами полка и на минуту прикрывают ими его.
— Отлично! — радостно воскликнул Петр Федорович. — Отлично! Так мы и сделаем. Велите сейчас же принести знамена. Живо!
— Полковые знамена, ваше императорское величество? — серьезным тоном переспросил граф Разумовский. — Для такого пустяка?
— Пустяка? — вспылил Петр Федорович. — Ты называешь пустяком восстановление чести императорского слуги, пострадавшего невинно? Пойди, Алексей Григорьевич, и сделай, как я приказываю; мне надоели противоречия, а кто противоречит моим приказам, того я считаю государственным изменником.
Фельдмаршал Миних также пытался возражать, но гнев Петра Федоровича становился все сильнее, он сам поскакал к воротам казармы и приказал караульному офицеру сейчас же вызвать на двор роту со знаменами полка.
Некоторое время спустя действительно во дворе появилась рота с развернутыми знаменами; солдаты маршировали торжественно, серьезно, они думали, что дело идет о какой-нибудь очень важной церемонии, так как только в таких случаях развертывались эти почетные стяги, развевавшиеся еще при Петре Великом в победоносных походах против шведов и турок.
— Склоните знамена! — приказал государь. — А ты, Нарцисс, нагнись и пройди под ними, чтобы с тебя был снят позор, причиненный прикосновением к тому чистильщику.
Рота выстроилась; ни один солдат не дрогнул, знаменосцы держали знамена; только по рядам слышался глухой ропот, похожий на приближающуюся грозу.
Петр Федорович, казалось, не замечал этого, он был поглощен своеобразной церемонией, которая должна была восстановить честь его негра; он только следил за смешными движениями, которые тот проделывал, пробираясь под знаменами.
Миних отвернулся. Граф Разумовский закусил губы, и даже генерал фон Леветцов был смущен, глядя на зрелище, устроенное по его инициативе.
— Стой! — кликнул Петр Федорович, когда негр в третий раз прополз под знаменами. — Теперь довольно! Тебе снова возвращена честь. Поди, надень свою гренадерку, возьми свой штык и благодари меня: я спас тебе то, что дороже жизни.
Негр поцеловал руку Петра, надел гренадерку, взял штык под мышку, как охотничье ружье, и направился из казармы во дворец, так как принимал только участие в полковом ученье, а в остальное время был для услуг государя.
— Ну, господа, — сказал Петр Федорович, снова повеселев, — я исполнил мой долг: ведь первый долг государя защищать свою армию и поддерживать честь государства. А теперь пойдемте во дворец. Приглашаю вас всех ужинать, служба окончена, теперь мы имеем право веселиться.
Он приказал роте отнести знамена.
Знаменосцы повернули обратно в казармы, держа знамена все время спущенными, как бы в знак печали над поруганной святыней солдатской чести.
— Прошу извинения, ваше императорское величество, — сказал фельдмаршал Миних, — но я не могу сегодня последовать вашему приглашению: мой возраст дает себя знать, мне нужен покой.
— Я также прошу извинить меня, — сказал граф Разумовский, — у меня есть неотложные служебные дела.
Петр испытующе посмотрел на обоих фельдмаршалов, но ничего не сказал, а только слегка кивнул головой.
Когда он подъезжал к воротам, ему встретились один из его адъютантов и прусский посланник граф фон Гольц, стройный молодой человек с тонкими, умными чертами лица.
— Ах, милый граф, — воскликнул Петр Федорович, приветствуя молодого человека, — вы что здесь делаете? Когда будете писать его величеству королю, то можете сообщить ему, что застали меня на плацу; я, следуя его примеру, обучаю мои войска.
— Его величество, мой всемилостивейший государь, только что прислал мне с курьером ратификацию мирного договора, — произнес граф Гольц, — и, кроме того, собственноручное письмо, которое я имею приказание тотчас же передать в руки вашего императорского величества. Я решился разыскать ваше императорское величество, так как знаю, что письмо моего всемилостивейшего государя принесет вам радость, — прибавил он с гордым самодовольством, — и так как вы, ваше императорское величество, приказали мне в таком случае явиться к вам немедленно.
— Вы правы, — воскликнул Петр Федорович, — дайте, дайте сюда, граф Гольц!
Получив пакет, император быстро сорвал обложку и прочитал немного неразборчивые строки прусского короля. Вдруг его глаза засветились яркой радостью.
— О, какое счастье! — воскликнул он. — Какое счастье, какая честь! Послушайте, господа, это касается также и вас! Его величество король почтил и вас: он производит меня в генерал-майоры и пишет при этом, что это не только простая любезность в отношении русского императора, но что это должно также служить доказательством признания моих военных познаний.
Он нагнулся и обнял прусского посла, причем слезы хлынули из его глаз.
— Я напишу королю, — воскликнул Петр Федорович, — сегодня я не могу найти слов... Скорей, скорей во дворец!.. Мы должны отпраздновать этот знаменательный день... Все мои друзья должны быть у меня, а завтра состоится торжество по случаю заключения мира. Вся Россия должна ликовать, что наконец и пред лицом всего мира великий король — мой друг — считает меня достойным быть генералом своей армии, когда я уже гордился бы быть в ней капитаном.
После этого Петр Федорович велел подать лошадь графу фон дер Гольцу, а затем помчался таким быстрым галопом, что его свита с трудом могла следовать за ним.
Примечания
1. Георг Голштинский (1719—1763) — принц, родственник Петра III и Екатерины II, Генерал-фельдмаршал.
2. Чернышев Захарий Григорьевич (1722—1784) — граф, Генерал-фельдмаршал с 1773 г. В 1760 г. брал со своим отрядом Берлин, тем более оскорбительно было его подчинение «побитому» им же Фридриху II.
3. Матине — от фр. matinee — утреннее; здесь: утренняя одежда.
4. Дашков Михаил Иванович (1736—1764) — вице-полковник лейб-гвардейского полка, муж Е.Р. Дашковой. Сторонник Екатерины II.
5. Ретирадов чистильщик. — Ретирадное место — отхожее место, то есть чистильщик нужников.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |