Глава XVI

С поспешностью был отдан приказ о назначении на следующий же день давно приготовлявшегося празднества по случаю заключения мира. Утром должен был состояться большой парад на площади пред Зимним дворцом, а за этим блестящим военным представлением должен был следовать парадный обед. Уже задолго до назначенного часа двор стал собираться; генералы и все имеющие военное звание приехали верхом и оставили своих лошадей во дворе, чтобы присоединиться потом к свите императора. Все направлялись в приемные комнаты государя. Высшие гражданские и придворные чины разместились в залах, из окон которых они могли наблюдать прохождение войск.

Благодаря тому странному распространению слухов, которое происходит как бы посредством таинственного тока, помимо словесного сообщения, весть о бурной сцене во время интимного ужина разнеслась во всем придворном мире столицы. Конечно, лишь в виде более или менее неопределенных намеков, с искажениями и, по большей части, с преувеличениями. Поэтому каждый с напряженным любопытством ожидал выхода высочайших особ. Всеобщее беспокойство возрастало с каждой минутой тем более, что император, щеголявший теперь чрезвычайною точностью во всем, замешкался на этот раз и заставил себя ждать.

Наконец высокие двери распахнулись; обер-камергер Иван Иванович Шувалов стукнул своим жезлом о пол, и без обычного предшествия камергеров, только в сопровождении фельдмаршалов Миниха, Алексея Разумовского и Петра Шувалова, а также своих русских и голштинских адъютантов, — на пороге появился император.

Он был бледен и утомлен, держался вяло, шел нетвердой поступью, но при всем при том лицо было весело.

Видимо, все, что случилось накануне вечером, не могло нарушить настроения, с которым государь относился к этому давно желанному торжеству. Однако изумление и испуг охватили все общество, когда он вступил в ярко освещенный утренним солнцем зал: все увидали на нем прусский генеральский мундир, без русских орденов и только с оранжевой лентой и звездой прусского Черного Орла. В то время среди европейских государей еще не существовало обычая вежливости назначать друг друга шефами своих полков, поэтому появление русского императора в иностранной форме, да еще прусского короля, являлось чем-то неслыханным. Если ношение императором голштинского мундира вызывало уже сильнейшее неудовольствие, хотя все же это было нечто совсем иное, так как он надевал форму своего собственного, унаследованного герцогства, то теперь, в прусском генеральском мундире он казался как бы состоявшим на службе короля Фридриха Второго. Недовольство шевельнулось в душах даже этих царедворцев, обыкновенно снисходительных к каждой прихоти самодержца. Всеобщий страх и тревога усиливались при мысли, что Петру Федоровичу предстояло выступить в ненавистном чужестранном мундире пред всеми гвардейскими полками, которые в известной степени содействовали его восшествию на престол.

Никто не смел сказать слова, и все под низкими поклонами скрывали беспокойство. Пока император, необычайно гордый своим новым званием, в котором показывался впервые двору, медленно подвигался вперед, обер-камергер Иван Иванович Шувалов поспешил ко входу в тронный зал, снова стукнул в пол своим жезлом, двери раскрылись, и оттуда показались фрейлины и статс-дамы императрицы. По залу пробежал вздох изумления, когда в последней паре, непосредственно пред императрицей, появилась графиня Елизавета Воронцова. Она была бледна, глаза глубоко запали и гордо и надменно обводили собрание. Значит, слухи о событиях вчерашнего вечера оказывались неверными или преувеличенными, или же графиня с необъяснимым безрассудством дошла до последней крайности, осмелившись после всего показаться на глаза императору.

Екатерина Алексеевна, вошедшая в зал, по обыкновению, с полной достоинства скромностью и приветливо улыбаясь, раскланивавшаяся во все стороны, была в русском сарафане алого шелка, в императорской мантии из золотой парчи, подбитой горностаем, и в диадеме из великолепных драгоценных камней; грудь ее украшали Екатерининская лента и звезда. Пред императором, кичившимся своим чужеземным прусским мундиром, она являлась как бы воплощением русских нравов, русской гордости, и головы всех собравшихся невольно ниже склонились пред нею, и во всех взорах сияла горячая симпатия к ней, императрице, так явно пренебрегаемой и унижаемой своим супругом.

Петр Федорович остановился посреди зала, поджидая государыню; когда же фрейлины и статс-дамы, проходя мимо него, кланялись ему, его взгляд с удивлением остановился на графине Воронцовой, которая, вопреки этикету и примеру прочих дам, приветствовала императора лишь едва заметным наклоном головы, как бы с надменной снисходительностью. На минуту он озадаченно замер, видимо, перебирая в уме свои воспоминания, но пронзительный взор графини вывел его из замешательства — и государь ответил на ее гордый кивок робким поклоном и снял шляпу, выказав неслыханное отличие, которым он раньше не удостоивал ни одного из своих подданных. Вскинув голову, Воронцова прошла мимо. Непосредственно за ней следовала Екатерина Алексеевна и с тонким тактом, что казалось совершенно естественным, приняла поклон супруга на свой счет, поспешно приблизившись и поклонившись ему почтительно, но самоуверенно.

Петр Федорович мрачно взглянул на нее, небрежно кивнул и проворно надел шляпу, после чего, как будто нарочно глядя в другую сторону, подал ей руку и повел по устланным бархатом ступеням к трону. Затем он грубым и хриплым с перепоя голосом объявил собравшемуся двору, что, к своей величайшей радости, заключил наконец мир с Пруссией, и прибавил, что ему выпала честь быть пожалованным королем прусским в генерал-майоры. При этих словах он возвысил голос и предложил собранию провозгласить «ура» за великого короля — «за этот образец всех правителей и полководцев». Однако, несмотря на беспрекословное повиновение, какое оказывалось раньше всеми императору, приветственный клич раздался на этот раз так жидко и тихо, что тот, гневно сжимая губы, грозно осмотрелся вокруг. Он торопливо, точно стараясь обмануть самого себя насчет этой отрицательной демонстрации, подал императрице руку и с такою поспешностью, что генералы и адъютанты едва поспевали за ним, пошел к выходу из зала, а затем, спустившись во двор, сел на лошадь и поехал по развернутому фронту войск, расставленных по набережной Невы.

Екатерина также села на белого иноходца. К удивлению всего двора, и графиня Елизавета Воронцова не пожелала отстать от государыни. В то время, когда прочие придворные дамы размещались у окон, она вскочила в седло и заняла место непосредственно за высочайшими особами, в первом ряду фельдмаршалов и генералов.

Петр Федорович появился пред фронтом войск; граф Разумовский, подняв шпагу, воскликнул:

— Да здравствует его императорское величество государь император!

Но конногренадеры, стоявшие первыми в ряду гвардейских полков, уже заметили прусский мундир и иностранную орденскую ленту. Угрюмое молчание было ответом на возглас фельдмаршала, и, хотя тот вторично взмахнул шпагой, ни единый звук не раздался в рядах солдат, мрачно и грозно смотревших на императора; только издали, от других полков, доносились обычные приветственные клики.

Петр побледнел; одну минуту казалось, что он, натянув поводья, хотел остановить коня. Но лошади свиты напирали сзади. Императорский конь с испугом рванул вперед, и государь поехал дальше. Как только он подъезжал и мундир его можно было рассмотреть, приветственные клики повсюду смолкали; всеми полками гвардии император был принят с ледяным безмолвием. Со своей стороны, он становился все бледнее и мрачнее, не прикасался больше к шляпе, как делал обыкновенно, поравнявшись с полком и полковым знаменем, а ехал по фронту, нагнувшись вперед, словно погруженный в раздумье.

Между тем Екатерина Алексеевна, низко склоняясь пред знаменами, с любезной улыбкой кивала солдатам.

Государь подозвал к себе Гудовича.

— Что это значит? — шепотом спросил он. — Солдаты не здороваются со мною? Ведь это — мятеж! Император Петр Великий приказал бы казнить десятого в этих непокорных полках, и они заслуживают, чтобы я последовал его примеру.

— Ваше императорское величество, — холодно и спокойно отвечал Гудович, — русские солдаты не привыкли приветствовать прусского генерала: они не узнают своего императора в мундире иноземного короля.

Петр кинул враждебный взгляд на солдатские ряды, мимо которых проезжал, на его лице замерло упорство, часто овладевающее слабохарактерными людьми, когда их прихоть встречает противодействие, и переходящее потом, при действительно грозной опасности, в крайнее малодушие.

— Ну, эти варвары должны узнать, какая это честь носить мундир великого короля! — высокомерно усмехаясь, возразил он. — Они должны убедиться, что мне более лестно служить ему, чем царствовать над ними.

Голштинское войско стояло последним в общем расположении. Здесь Петр Федорович был встречен громким ликованием. Его лицо просветлело, он снял шляпу и склонился пред солдатами, которые здоровались с ним по-немецки и желали ему благополучия. Император приветливо кивал им, тогда как Екатерина отвернулась, как будто не замечая этого бурного восторга.

Императорский кортеж достиг конца расположения войск. Здесь Петр Федорович проворно повернул свою лошадь и, не заботясь об императрице и свите, едва поспевавших за ним, поскакал в карьер обратно к Дворцовой площади. Тут он остановился на короткое время, запыхавшись и в изнеможении от продолжительной скачки; затем, когда императрица подъехала к нему, а генералы разместились позади него полукругом, он обернулся к ним и сказал:

— Великий император Петр, мой августейший предок, показал своему народу, что он не только умел повелевать, но и знал службу как никто другой. Его высокий пример свят и достоин подражания в моих глазах. Мне также необходимо, — продолжал государь, гневно отчеканивая слова, — показать моим солдатам, что я знаю воинские обязанности. Прошу вас, — произнес он повелительно, обращаясь к Екатерине, — занять мое место. При прохождении войск церемониальным маршем я стану во главе своего полка, то есть, — вполголоса воскликнул он, гневно покосившись на русских офицеров, — на самом почетном месте, какое я могу сегодня занять, так как там понимают, что значит мундир великого короля.

Он подал знак рукой, чтобы никто не следовал за ним, после чего проскакал мимо строившихся для прохождения полков к своей голштинской гвардии.

В глазах Екатерины вспыхнул задорный огонек, она выпрямилась в седле и пустила свою лошадь на один шаг вперед, чтобы встать на виду, во главе свитских генералов.

Графиня Воронцова последовала за императрицей, так что очутилась рядом с нею.

С неподражаемым величием и достоинством оглянулась Екатерина назад и произнесла холодным, резким тоном:

— Осадите свою лошадь, графиня, шталмейстер плохо объездил ее: она не знает своего места.

Графиня вздрогнула, однако не сделала ни малейшего движения, чтобы исполнить приказ императрицы, и смотрела на нее с угрозой и вызывающе.

— Граф Алексей Григорьевич, — сказала тогда государыня Разумовскому, — графиня Елизавета Романовна не может сладить со своею лошадью, помогите ей стать на надлежащее место?..

Фельдмаршал подъехал, взял под уздцы лошадь графини и отвел ее дальше прежнего назад, в ряды генералов.

— Как вы смеете? — в бешенстве воскликнула графиня. — Оставьте мою лошадь! Она знает, где мое место, которого я не уступлю.

— Вы останетесь здесь, — возразил Разумовский тихим, но решительным тоном, в котором сказывалась непреклонная воля. — При первом вашем движении я отведу вашу лошадь обратно во дворец, таков приказ императрицы, и я исполню его.

Графиня пришпорила лошадь, так что та взвилась на дыбы, но фельдмаршал крепко держал поводья своей железной рукой.

— Вы поплатитесь за это, — пригрозила ему Воронцова, бледная от гнева.

Но Разумовский остался непоколебимым.

Гудович также подъехал и остановился возле нее по другую сторону, готовый в свою очередь сдержать.

Стиснув зубы, она скорчилась в седле и отказалась от сопротивления, но если бы молнии взоров, которые метала она в императрицу, сидевшую на коне впереди свиты, имели силу, то Екатерина точно упала бы наземь, сраженная.

Петр Федорович приказал, чтобы прохождение войск последовало в обратном порядке против их построения, причем его голштинский полк, стоявший на крайнем фланге, должен был идти впереди остальных. Затем император спрыгнул с лошади, стал пеший во главе своего полка и, имея генерала фон Леветцова в нескольких шагах позади себя, повел свою голштинскую гвардию мимо прочих полков, чтобы продефилировать пред императрицей. Голштинцы, осчастливленные тем, что ими предводительствует их император и герцог, плотнее сомкнули ряды и действительно с превосходной выправкой прошли мимо прочих войск, которые при этом гневно отворачивались. Когда полк поравнялся с императрицей, Петр Федорович, державшийся, бесспорно, хуже всех и маршировавший нетвердым шагом впереди первой шеренги, отдал салют шпагой, как сделал бы это всякий другой офицер. В тот момент, когда государь приветствовал таким образом свою супругу, он споткнулся, полетел вперед, уперся рукою в землю, так что лишь благодаря проворству подскочившего генерала фон Леветцова поднялся на ноги. То была странная картина: было похоже, будто он смиренно бросился на колени пред своею супругою.

Екатерина Алексеевна сделала вид, что не заметила падения. Она гордо, как истинная правительница государства, простирала в приветствии руку.

Проворчав сквозь зубы проклятие, Петр Федорович быстро оправился и зашагал дальше; однако он не подал знака к обычному «ура» при церемониальном марше, от того ли, что забыл с испуга при падении, или по той причине, что не хотел воздать честь своей супруге, хотя и назначил ее своею заместительницей на параде.

Полк сделал поворот и выстроился слева от императрицы. Петр Федорович остался во главе его, тогда как русские гвардейцы проходили под предводительством принца Георга Голштинского. Принц, ехавший верхом впереди Преображенского полка, отдал салют; по команде императрицы солдаты отдали честь; но так как Петр Федорович не приветствовал супруги кликом «ура», то и принц проехал мимо нее молча.

Императрица, холодно и сдержанно поклонившаяся голштинскому полку, приветливо кивнула русским гвардейцам, низко, к самой шее своей лошади, склоняясь пред знаменами. Тихий говор пронесся в рядах солдат.

— Вот она, наша императрица, наша матушка! — слышались отдельные голоса. — Она ходит в русском платье и жалеет Россию, она любит нас. Она не надела бы прусского мундира!

Некоторые из этих замечаний были сказаны так громко, что донеслись окружавшим государыню.

В замешательстве и с боязнью потупились стоявшие позади нее генералы. Графиня Воронцова дернула повод так, что ее лошадь взвилась на дыбы, а Разумовский тихо, но серьезно и повелительно напомнил ей, чтобы она держалась смирно.

Поручик Григорий Орлов вел свою полуроту. Когда он поравнялся с императрицей и, отдавая салют, опустил шпагу, Екатерина Алексеевна поклонилась ему, улыбнувшись глазами, и щеки ее вспыхнули. Никто не мог подметить, что этот поклон относился молодому гвардейцу, но он-то его почувствовал. Орлов поднял шпагу и воскликнул громким голосом:

— Ура! Да здравствует наша матушка императрица!

Как будто нужен был только этот толчок, чтобы чувства, одушевлявшие войска, прорвались наружу; радостный клич был дружно подхвачен и оглушительно загремел, усиливаясь все более и передаваясь дальше раскатами от полка к полку.

Пылая румянцем, императрица послала воздушный поцелуй всем «своим детям», славным героям, но взор ее был устремлен при этом на одного Орлова. Он прижал руку к сердцу и крикнул еще громче:

— Да здравствует матушка Екатерина Алексеевна, наша возлюбленная царица!

Во главе следующей полуроты шел поручик Григорий Потемкин; пожалуй, он один заметил взгляды, которыми обменялись Екатерина и Орлов. Он понял значение этого символического поцелуя, он видел, как Орлов на секунду прижал руку к сердцу. Смертельная бледность разлилась по лицу Потемкина, и он до крови закусил губы, а когда поравнялся с императрицей, то в больших глазах его, устремленных на нее, был такой пламень, что она испуганно отметила это прекрасное, бледное, взволнованное глубокою страстью лицо. Потемкин точно так же, как и Орлов, поднял шпагу, точно так же громко крикнул: «Да здравствует матушка Екатерина Алексеевна, наша возлюбленная царица!», он так же прижал руку к сердцу и продолжал смотреть назад, как будто не мог оторваться.

Пораженная, задумчивая, смотрела она ему вслед. Между тем приближалась уже головная колонна Измайловского полка, и солдаты, не дожидаясь сигнала, еще издали присоединились к громким кликам своих товарищей-преображенцев, и еще громче грянуло их молодецкое «ура», когда они проходили мимо государыни.

Все эти полки, приветствовавшие с таким одушевлением Екатерину Алексеевну, должны были вслед за тем промаршировать мимо голштинских гвардейцев, чтобы стать позади них. Они проходили лишь в нескольких шагах от императора, который, стоя пред своим полком и опершись на шпагу, мрачно мерил глазами марширующие войска; но никто из солдат как будто не замечал его. Они смотрели в сторону и молча шли дальше, точно Петр Федорович был простым офицером голштинской гвардии; только его собственный кирасирский полк один прокричал ему «ура». Но и этот клич звучал слабо и как будто нерешительно вырвался из солдатских рядов, так как даже эти войска, которые император удостоивал своего особого благоволения, считали для себя жестоким унижением видеть его в прусской форме, пешим, впереди полка, который, по их мнению, состоял не из солдат, а из недостойного сброда чужеземных проходимцев.

Церемониальный марш окончился. Петр приказал подвести себе лошадь и с мрачным недовольством поехал к супруге.

— Вы превосходно умеете разыгрывать императрицу, — сказал он с язвительной насмешкой, — благодарю вас и снимаю с вас опять этот заимствованный сан. Что это значит, Романовна? — спросил он, увидав графиню Воронцову. — Зачем вы остались там?

— Лошадь графини слишком далеко подавалась вперед, — сказала государыня, — и граф Разумовский любезно отвел ее в надлежащее место.

— О, — воскликнул Петр Федорович, причем краска гнева ударила ему в лицо, — место нашей приятельницы рядом с нами. Подвинься сюда, Романовна!

Бросив на Разумовского торжествующий взгляд, графиня пришпорила лошадь и подъехала к императору. Тот повернул к воротам, дал своему коню шпоры и помчался так быстро во внутренний двор, что удивленная Екатерина не успела последовать за ним, тогда как графиня не отставала от него, и они одновременно остановились пред внутренним крыльцом. Когда Воронцова, поспешно спрыгнув с седла, поднималась на крыльцо рядом с императором, на улице грянул еще раз громкий, раскатистый клич:

— Да здравствует ее императорское величество, государыня императрица!

Петр оглянулся и увидел, как его супруга, провожаемая громким прощальным приветствием солдат, въехала в ворота. Он стиснул зубы и поспешил к внутренней лестнице.

Графиня стала во главе придворных дам, спустившихся вниз для приема императрицы. Екатерина Алексеевна сошла с лошади и прошла мимо Воронцовой, не бросив на нее даже взгляда. Она проследовала в парадные апартаменты, в которых собрался весь придворный штат и где император, пришедший туда раньше ее, беспокойно шагал взад и вперед, заговаривая то с тем, то с другим и чуть не каждому кидая резкие и почти оскорбительные замечания.

Екатерина Алексеевна также стала обходить присутствующих, но в противоположность супругу, у нее для всякого было любезное и приветливое слово. Двор замер: было замечено, что император как грозовая туча и что он лишь с большим трудом сдерживал кипевший в нем гнев.

Обер-камергер доложил, что обед подан. Не глядя на императрицу, Петр Федорович подставил ей локоть и повел в большую столовую, где стоял императорский стол, тогда как для прочих были накрыты столы в соседней комнате.

— Садитесь против меня! — сказал император, подойдя к столу и выпуская руку супруги. — Так надлежит, когда мы принимаем гостей. Принц Георг, мой дядя, и фельдмаршал Миних должны сесть возле вас, а почетные места для дам будут возле меня. Иди сюда, Романовна! — прибавил он. — Здесь никто не сможет тебя удерживать: дочь фельдмаршала имеет право сидеть возле меня по другую руку.

Принц Георг Голштинский повел государыню на другой край стола. Петр Федорович сел рядом с графиней Воронцовой, остальное общество разместилось по распоряжению обер-камергера, согласно своему рангу, и среди глубокого молчания начался торжественный обед, входивший в программу празднества, о котором так давно мечтал император.

Генерал Гудович, как того требовал этикет, стоял за стулом государя, чтобы руководить лакеями, подававшими ему кушанья; камергер граф Строганов нес ту же службу за стулом императрицы.

Петр Федорович сидел молча, лишь от времени до времени бормоча вполголоса какое-нибудь слово графине Воронцовой, озиравшейся кругом высокомерно и вызывающе; он пил мадеру рюмку за рюмкой и порою грозно поглядывал через стол на свою супругу. Государыня одна казалась непринужденной и веселой, она любезно разговаривала с фельдмаршалом Минихом, который во время долгой ссылки в Сибирь не утратил свойств ловкого кавалера, отличавших его в былое время.

Император, глаза которого начали краснеть, а взор туманиться, поднялся и выпил за здоровье короля прусского. Все молча последовали его примеру. Екатерина Алексеевна также осушила свой бокал, после чего государь снова сел на место, выпил несколько рюмок бургундского одну за другою и поднялся вторично.

— Сегодня, — улыбаясь, заговорил он заплетающимся языком, — я с особенной радостью почувствовал, какая честь быть герцогом голштинским, когда маршировал во главе моего полка, который почти достоин занять место в армии великого короля. Я хочу выразить свою благодарность моему герцогству, поставившему мне такое превосходное войско, и с этой целью осушаю бокал в честь моего дорого дяди, принца голштинского.

Мрачное недовольство лежало уже на всех лицах, тем не менее каждый осушил свой бокал. Екатерина Алексеевна также выпила за здоровье принца, вежливо поклонившись ему, однако она не встала, как сделали император и, по его примеру, все прочие. Петр Федорович посмотрел на нее дико блуждавшими глазами.

— Почему не встаете вы, когда я пью за здоровье моего дяди? — воскликнул он.

Екатерина Алексеевна среди всеобщего глубокого молчания холодно и спокойно ответила:

— Потому что русская императрица поднимается лишь при тостах за здоровье равных себе; принц убежден в моем искреннем расположении к нему, но он в точности знает, что ему не подобает честь, оказываемая венценосцам.

Петр Федорович сел и с такой силой стукнул бокалом, ставя его на стол, что тот разлетелся вдребезги.

— Федор Васильевич, — сказал он, откинувшись на спинку и обращаясь к генералу Гудовичу, — она — дура, бессовестная дура; ступай и скажи ей это!

Генерал Гудович в испуге и нерешительности не двигался с места.

— Иди же, иди! — воскликнул Петр так громко, что услыхали все сидевшие за столом. — Скажи ей! Пусть знает весь свет, что она — дура, дура, наглая дура! — закричал он во все горло, наклоняясь вперед и грозя императрице сжатым кулаком.

Все общество замерло и остолбенело от ужаса. Каждый потупился в свою тарелку; одна графиня Елизавета Воронцова с язвительным смехом смотрела на императрицу.

При всей твердости воли Екатерина Алексеевна не могла сохранить самообладание, и она заплакала и, рыдая, прижала к лицу носовой платок.

— Я не вижу здесь вашей дерзкой приятельницы, — обращаясь к супруге, воскликнул Петр, гнев которого все усиливался, так как он заметил, что присутствующие не осмелились выказать одобрение его дикой выходке, а фельдмаршал Миних обратился к императрице, утешая и успокаивая ее. — Я сожалею, что княгини Дашковой тут нет: я лично сообщил бы ей, что послал ее мужа к туркам, и мог бы прибавить пожелание, чтобы султан немножко окорнал ему уши или попотчевал его палочными ударами.

Екатерина Алексеевна отняла платок от лица, на котором была холодная ярость:

— Султан не осмелился бы сделать ничего подобного, — возразила она, — я уверена, что в нем еще живо воспоминание о Великом императоре Петре Первом, который за подобное поношение своего посланника начал войну.

Петр Федорович расхохотался во все горло, глядя пред собой осовелыми глазами.

— Оставим эту дуру! — сказал он. — Граф Гольц! — окликнул он через стол прусского посланника. — Я пью еще раз с графом Шверином за здоровье его величества короля, только с вами обоими. Да здравствует наш король!

Гольц поклонился в молчаливом смущении, а государь начал громко болтать и смеяться, его гнев внезапно перешел в истерическую веселость.

Екатерина Алексеевна обратилась к стоявшему позади нее камергеру графу Строганову и шепнула ему:

— Расскажите что-либо смешное!.. Все, что вам угодно, только помогите сгладить эту тяжелую сцену.

Камергер наклонился к государыне и начал рассказывать, насколько это ему удавалось, все анекдоты, какие он мог почерпнуть в своей памяти. Фельдмаршал Миних, а также принц голштинский, послуживший невольным поводом к злобной выходке, поняли намерение императрицы и смеялись непринужденно, как могли, над строгановским балагурством.

Петр Федорович, казалось, не замечал веселости своей супруги; порою он кидал беглые злобные взгляды через стол, но оставался в своем шаловливом настроении и делал то одного, то другого из присутствующих мишенью своих часто оскорбительных и бесцеремонных острот.

— Знаете, граф Гольц, — воскликнул он через стол. — Должно быть, у прусского короля состоит на службе какой-нибудь колдун, потому что он всегда был осведомлен о том, что замышлялось здесь против него; он всегда знал походные планы русских войск. Армия Апраксина хорошо производила свои операции; король постоянно знал уже заранее, что тот намерен делать.

— Я едва осмеливаюсь верить этому, ваше императорское величество, — в тревожном смущении ответил граф Гольц, — разве это мыслимо? Да я полагаю, что королю и нет надобности знать планы своих противников, чтобы одерживать победы над ними.

— Ну, конечно, он в этом не нуждался, ну, конечно! — подхватил государь. — Однако же он знал их. Спросите у статс-секретаря Волкова, сидящего вон там; он приносил мне все заключения кабинета министров и военного совета, а я всегда находил возможность передавать их в руки его величества короля.

Волков, пожилой мужчина с сухим, худощавым лицом, выражавшим хитрую замкнутость, побледнел и заозирался вокруг.

— Тебе нечего бояться, — с громким хохотом воскликнул Петр Федорович, — старуха, которая могла сослать тебя в Сибирь, давно умерла, теперь ты можешь во всем сознаться; я вменяю тебе в заслугу, что ты служишь шпионом его величества короля Фридриха.

Граф Разумовский покраснел; с гневом и презрением смотрели все русские генералы на Волкова, который сидел за столом ни жив ни мертв от стыда. Каждый как будто чувствовал необходимость положить конец этому разговору, и внезапно вокруг стола поднялся одновременно громкий разговор, в котором нельзя было разобрать ни слова.

Обед приближался к концу, и, как только был подан десерт, Екатерина Алексеевна почти тотчас поднялась, не ожидая, чтобы император подал знак вставать из-за стола.

В возбуждении Петр Федорович не заметил этого, он встал вместе с прочими и намеревался подать руку графине Елизавете Воронцовой и отвести ее в большую приемную, куда тотчас после обеда перешел весь двор. Однако Гудович поспешно и бесцеремонно отодвинул фрейлину в сторону, взял императора под руку, что не особенно бросалось в глаза, потому что Петр Федорович часто опирался на своего адъютанта, и повел его через зал к выходу. Государь продолжал хохотать и угощал всех встречных по дороге разными шуточками.

Большая часть сановников, особенно иностранные дипломаты, обступили Екатерину Алексеевну и, казалось, хотели своим удвоенным вниманием вознаградить ее за неслыханную грубость супруга. Она была спокойна, холодна, сказала каждому несколько равнодушных любезностей и, даже не заглянув в комнаты, где собрался весь двор, удалилась в свои внутренние апартаменты. Пред уходом она громко отдала приказ обер-камергеру позаботиться рано утром о переселении ее двора в Петергоф, назначенный ей императором для летнего пребывания. Государыня как будто не заметила, что между ее придворными дамами недоставало графини Воронцовой, которая последовала за императором и оставалась вблизи него, хотя круг льстивых царедворцев, обыкновенно увивавшихся за нею, сильно поредел в тот день, так что она часто оставалась почти в одиночестве.

Обер-камергер доложил императору, что ее императорское величество собирается завтра же в Петергоф.

— Скатертью дорога, скатертью дорога!.. Тем лучше, когда ее не будет! — воскликнул Петр Федорович. — А если бы она убралась к черту, мне было бы еще приятнее.

С этими словами он отправился в особый салон, где были поставлены игорные столы, сел против французского посланника де Бретейля и взял карты, чтобы сыграть партию в экарте, свою любимую игру; заняв место, государь высыпал на стол из своего кошелька кучу червонцев.

— Что это такое? — воскликнул он, пока Бретейль сдавал карты. — Новые монеты, которых я еще не видел?

Он поднес один червонец к пламени свечи, чтобы рассмотреть его хорошенько.

— Эти монеты только что отчеканены, — ответил канцлер Воронцов, стоявший вблизи императора. — Вы, ваше императорское величество, вероятно, изволите помнить, что милостиво изволили сидеть пред медальером.

— Да, да, я припоминаю, — ответил Петр Федорович. — Но что же тут наделали? Меня нарядили в парик с тупеем¹ и волосяным мешком. Что это значит? Разве не знают, что я ношу только боковые локоны и косу, как это делает и великий король Фридрих?!

— Эту прическу нашли живописнее, — сказал граф Воронцов в виде извинения.

— И ошиблись, и ошиблись! — воскликнул государь, швыряя червонец на стол. — В этом головном уборе я имею сходство с Людовиком, королем французским, чего я не желаю. Возьмите прочь это золото и подайте мне другие монеты! — прибавил он, кидая презрительный взгляд на французского посланника.

Бретейль казался до такой степени углубленным в рассматривание своих карт, что, по-видимому, не расслышал этих слов. Со стола убрали новые монеты и положили вместо них — старого образца.

Петр Федорович рассеянно сыграл несколько партий, после чего поднялся и стал обходить прочие игорные столы, перекидываясь несколькими словами то с тем, то с другим из присутствующих.

Испанский посланник граф Альмодовар занял его место и продолжал игру.

Через несколько минут государь подошел сзади к стулу графа Альмодовара.

— Испания проигрывает, — воскликнул он. — Испания проигрывает, как и на войне, которую она затеяла против Англии, союзницы его величества короля Фридриха.

— В карточной игре, ваше императорское величество, — возразил де Бретейль, — Испания является противницей Франции, а в политике она — ее союзница. Если же такая держава, как Испания, примется воевать заодно с Францией, то победа за ней обеспечена.

— Какие пустяки! — воскликнул Петр Федорович, потребовавший стакан горячего пунша. — Все это чепуха! Затевайте какие угодно войны, если есть охота, мне решительно все равно; вы достаточно скоро узнаете, что значит воевать с прусским королем. Дайте мне только угомонить этого маленького датского королька: он должен отдать мне назад Шлезвиг за свое нахальство, а когда это произойдет, мы вдвоем с королем прусским поделим Европу.

Бретейль пожал плечами и продолжал спокойно играть.

Равнодушно отвернувшись, Петр Федорович обратился к австрийскому посланнику графу Мерси.

— Я желаю добра вашей императрице, — произнес он, дружески потрепав графа по плечу. — Передайте ей мой совет заключить скорее мир с прусским королем, как сделал я, это будет выгодно ей.

Граф Мерси возразил:

— Я не могу позволить себе давать советы своей всемилостивейшей императрице, даже по приказу вашего императорского величества, если не уверен, что правильно понял ваши слова. Прошу ваше императорское величество сообщить их канцлеру Воронцову, чтобы он передал их мне в дипломатической форме.

Он встал и, отойдя в сторону, заговорил с другими лицами.

Петр Федорович с бешенством посмотрел ему вслед.

— Здесь скука, — сказал он вслух сердитым тоном, — ужасная скука! Пойдем, Гудович, пойдем, отправимся ко мне в комнаты, я приглашу туда своих друзей, то будет компания почище... Мы выкурим трубочку и похохочем над всеми этими глупостями.

Он взял под руку своего адъютанта, который все время не отходил от него и теперь поспешил вывести государя вон, чтобы положить конец тягостной сцене.

Боязливо и смущенно перешептываясь, расходился двор. Бретейль приблизился к графу Мерси.

— Это начало конца, — потихоньку сказал он австрийскому посланнику. — Пойдемте! Теперь нужно наблюдать, какой спасительный ковчег всплывет над врывающимся потопом.

С серьезной миной, в тихом разговоре вышли эти двое из толпы на улицу, тогда как голштинские офицеры, уведомленные негром Нарциссом, отправились во внутренние покои императора.

Примечания

1. Тупей — взбитый хохол на голове; вместе с мешочком для волос составлял принадлежность прусской артикулярной прически в войсках.