Глава XVII

Сцены, разыгравшиеся во время парадного обеда и за игрою, произвели тяжкое впечатление на Бломштедта. В первый раз ему вполне ясно представилось, как мало он выиграл, будучи увлечен и опьянен любовью и честолюбием. Из любви к Мариетте, которая, быть может, уже до сих пор принадлежала кому-нибудь и в любой момент ради золота и власти могла отдаться другому, он почти забыл подругу детства, быть верным которой он некогда поклялся. Он увидел также, что император, его герцог, к которому он с детства питал идеальное рыцарское благоговение, — не более как безвольная игрушка самых низменных страстей. Ничего удивительного не было бы, если бы Петр Федорович, под влиянием минуты удостоивший его доверия и вознесший так высоко, в следующее мгновение свергнул бы с этой высоты и совершенно уничтожил. У него не было никакого занятия, которое наполняло бы его жизнь и давало ему определенное положение, а если бы он и добился этого, то не встал ли бы он тогда в тягостную зависимость от поддающегося любому влиянию повелителя? Прирожденная гордость дворянина начинала возмущаться в Бломштедте при мысли о той жизни, которую он вел в Петербурге.

Когда камергер Нарышкин сказал барону, что государь велел своим ближайшим друзьям собраться у него в маленьких гостиных, то он отказался, сославшись на крайнее утомление, и вместе с толпой придворных оставил приемные залы.

Несмотря на испытываемую им душевную борьбу, он боялся одиночества, он страшился погрузиться в свои мысли, так как чувствовал, что ему при этом придется обвинить самого себя, потому что он один был виноват в тех разочарованиях, которые омрачили теперь его жизнь. Кроме того, он чувствовал прилив раскаяния в том, что накануне так холодно и неприветливо отнесся к Мариетте, и вообще он страстно желал уйти от своих мыслей и вернуть к себе те покой и уверенность духа, без которых невозможен более или менее светлый взгляд на будущее. Поэтому, не отдавая даже себе отчета в том, что он делает, на минуту зашел домой, накинул широкий плащ, надел шляпу без пера и вышел на улицу.

Бломштедт шел по берегу Невы, затем повернул к гостинице Евреинова и стал переходить через улицу, направляясь к освещенному двумя фонарями подъезду. В то время как он еще находился в тени, дверь гостиницы раскрылась и на пороге показалась женская фигура, плотно закутанная в плащ, с накинутым на голову капюшоном. Одно мгновенье простояла она неподвижно, озираясь кругом, как бы боясь, что за ней будут следить, затем затворила дверь и быстрыми и мелкими шагами пошла вдоль улицы.

Бломштедт застыл на месте. Несмотря на то что под капюшоном он и не мог рассмотреть лица женщины, он все же узнал темно-синий опушенный куньим мехом плащ Мариетты, который она часто надевала, выходя вместе с ним. Никому другому не могли также принадлежать и эти грациозные, гибкие и вместе с тем сильные движения. Прелестная фигура этой женщины отлично обрисовывалась, несмотря на широкие складки плаща. Взор молодого человека омрачился. Ревность опалила ему душу.

В первое мгновение он был совершенно ошеломлен, словно на его голову вдруг обрушился удар дубины; но затем он быстро оправился и поспешил вслед за удалявшейся фигурой, которая быстро шла вперед и уже вышла из пространства, освещенного фонарями гостиницы. Теперь она была видна лишь тогда, когда проходила мимо фонарей. Держась по возможности в тени, барон шел очень скоро и через несколько времени оказался на таком расстоянии от женщины, что ей уже было невозможно ускользнуть от него. Он надвинул на глаза шляпу и поднял воротник плаща, но эта предосторожность была излишняя, так как Мариетта, если только это была она, ни разу не обернулась; казалось, она ни одну секунду не думала о возможности подобного выслеживания.

Женщина шла все быстрее и быстрее по внутренним улицам города, освещенным гораздо хуже набережной Невы. С прерывающимся дыханием и сильно бьющимся сердцем следовал за ней Бломштедт до тех пор, пока она, перебежав через площадь пред казармами Преображенского полка, не скрылась в воротах этого огромного здания, сказав предварительно несколько слов стоявшему пред входом часовому.

Бломштедт хотел последовать за ней, но часовой двинулся к нему навстречу и приставил свой штык к его груди.

— Лозунг? — сказал он, подозрительно глядя на человека в нахлобученной на лицо шляпе и темном плаще.

— Я хочу пройти к одному офицеру, — недовольно проговорил Бломштедт, но часовой, не отнимая своего штыка от его груди, ответил ему, что без лозунга никто не смеет пройти в казармы.

Молодой человек уже хотел распахнуть плащ, чтобы показать форму голштинского офицера и затем сказать, что он — камергер его императорского величества, но вовремя вспомнил, что теперь, при Петре Третьем, господствовали такие строгости, каких не было при императрице Елизавете Петровне. Он также опасался того, что, назвав себя, он может дать всему делу опасную огласку, да и, кроме того, даже если бы он проник в казармы, ему было бы почти невозможно найти Мариетту.

— Ну, а разве только что прошедшая здесь дама знала лозунг? — спросил он.

— О, — смеясь, сказал солдат, — бабенок мы не должны принимать во внимание. У господ офицеров часто бывают их возлюбленные, и мы их всегда должны пропускать, если только они скажут, к кому из офицеров идут.

— А к кому прошла та женщина, которую ты только что пропустил? — быстро спросил Бломштедт.

Солдат посмотрел на него еще недоверчивее, чем раньше, и коротко ответил:

— Это не мое дело, да и не ваше тоже! Ну, однако уходите подобру-поздорову, иначе я вас арестую и отправлю в караульню. Стоя на часах, я не имею права разговаривать с первым встречным и отвечать на разные вопросы.

Бломштедт убедился, что здесь он ничего не может поделать. Часовой был прав, а если бы солдат действительно задержал его, то тогда ему пришлось бы потерять всякий след и, кроме того, сам государь посмеялся бы над ним и оправдал бы часового, если бы молодой человек пожаловался на него. Но он чувствовал, что должен все-таки расследовать это дело и так или иначе прекратить свое беспокойство. Он хотел вырвать у Мариетты признание во всем, а для этого должен был подождать ее выхода из казармы, где она не могла оставаться слишком долго, так как знала, что он может прийти к ней даже в поздний час. Бломштедт отвернулся от солдата, смотревшего на него все сумрачнее и грознее, и снова перешел на другую сторону площади и, плотнее закутавшись в плащ, стал ходить взад и вперед в тени домов. Он не спускал глаз с дверей казармы, которые только одни в это время были открыты и ярко освещены двумя фонарями.

Барон не долго занимал свой наблюдательный пост, как вдруг увидел, что из ворот казармы вышел человек, одетый в форму офицера Преображенского полка. Часовой взял на караул, и офицер, тонкая и гибкая фигура которого говорила о молодости, надвинув шляпу на лоб и закутавшись в плащ, перешел на другую сторону площади и тоже стал прохаживаться в тени домов. Когда он встретил Бломштедта, оба они еще плотнее закутались в плащи и закрыли свои лица; только их взоры испытующе и гневно устремились друг на друга. Затем офицер прошел дальше, потом повернул обратно и снова встретил Бломштедта. Последний следовал такой же тактике, и таким образом оба они прохаживались взад и вперед на расстоянии двадцати шагов друг от друга, напоминая часовых, которые шагали напротив, у ворот казармы.

Между тем закутанная женская фигура, которую Бломштедт с такой уверенностью принял за Мариетту, вошла в казарму и поднялась по лестнице. Она с такою уверенностью шла по бесконечным перекрещивающимся коридорам, что не было никакого сомнения в том, что она отлично знает этот путь. Наконец она вошла в большие, ярко освещенные сени, ведшие в один из боковых флигелей, не задумываясь ни на миг, она быстро открыла одну из дверей и как тень исчезла за нею. Пройдя через маленькую, едва освещенную переднюю, она так же уверенно открыла вторую дверь и вошла в большую комнату, убранство которой говорило о том, что она принадлежит офицеру. Стены были украшены всевозможным оружием. Здесь висели старые толедские клинки, немецкие булавы, обоюдоострые средневековые мечи и кривые турецкие сабли, носившие следы кровавых битв. По стенам комнаты стояли широкие диваны, покрытые мягкими тюфяками и закрытые красивыми коврами. Посредине стоял большой стол. На нем лежало несколько книг и карт, на которые бросали свет три восковые свечи, вставленные в железный подсвечник.

В кресле пред столом сидел Григорий Григорьевич Орлов. Он был без мундира, тонкая полотняная рубашка была расстегнута на его широкой груди; опустив голову на руки, он внимательно изучал карту Петербурга и его ближайших окрестностей. При легком скрипе двери он поднял голову и вопросительно посмотрел на вошедшего, узнать которого ему помешал царивший около дверей полумрак. Но вошедший быстро сбросил плащ — и через секунду у стола стояла ярко освещенная Мариетта.

На ней было широкое платье, слегка перехваченное на бедрах кушаком. С сияющей улыбкой протянула она руки, с которых соскользнули широкие рукава, и в то же время быстрым движением головы откинула со лба густые локоны.

При виде этого прелестного существа Орлов на мгновение как будто почувствовал некоторое замешательство, но затем быстро сложил лежавший пред ним план, вскочил и бросился к ней навстречу. Мариетта в страстном порыве бросилась к нему на грудь, положила руки на его могучие плечи и с упоением смотрела на него.

— Я не видела тебя целую вечность, — воскликнула она, приподнимаясь на цыпочках, чтобы поцеловать Орлова горячим, долгим поцелуем. — Я так страстно люблю тебя, мой лев!.. Я жажду твоего поцелуя. Как увядающий цветок — благодетельного дождя.

Она еще крепче прижалась к нему.

Он как ребенка схватил ее на руки, отнес на диван в едва освещенный угол комнаты и стал отвечать на ласки долгими, горячими поцелуями.

Наконец Мариетта выскользнула из объятий Орлова, опустилась пред ним на колени и посмотрела восторженным, преданным, долгим взглядом, как будто хотела вместе с ним отдать ему душу.

— Теперь я снова живу, — воскликнула она. — Теперь я снова счастлива, я получила новые силы! О, отчего я могу лишь так редко бывать у тебя?!

Орлов провел рукою по ее волосам; он с гордым самодовольством посмотрел на стоявшую пред ним женщину.

— Если бы я не был только бедным солдатом, — сказал он, — а имел возможность при помощи золота доставить тебе все, что только ты можешь и хочешь пожелать, то жила ли бы ты лишь для меня одного, была ли бы ты тогда верна мне?

Мариетта удивленно посмотрела на него, а в то же время ее теплые, дрожащие пальчики гладили стальные мускулы его руки.

— Быть верной? — качая головой, спросила она. — Что такое верность, которую изобрели люди, чтобы испортить и сделать похожею на смерть нашу свободную, счастливую веселую жизнь? Разве природа не создала для нас множества наслаждений и мы должны отказываться от них ради кого-нибудь одного, в то время как наша жизнь так коротка и юность, дающая нам счастье, так быстро пролетает? Сидя за роскошно накрытым столом, неужели мы должны довольствоваться лишь одним блюдом, как бы великолепно оно ни было? Разве удовольствие, получаемое от этого блюда, не увеличивается вследствие сравнения его с другими благами? Глупы те люди, которые правило довольствоваться чем-либо одним применяют к высочайшему наслаждению жизни — к любви. Нет, нет и нет, мой могучий лев! — продолжала она, нежно гладя по лицу Орлова. — Верной, как это понимают люди, я тебе никогда не буду!.. Я не буду наслаждаться твоими поцелуями, я буду холодно и равнодушно лежать в твоих объятиях, если они будут цепями, если я не свободна, радостным порывом буду бросаться к тебе на грудь. Разве можно обвинять перелетную птичку за то, что она зимой улетает на юг и снова в поисках прохлады и свежести возвращается летом на север? Любовь и жизнь задыхаются в клетках и в темнице, а между тем жизнь может быть дивно прекрасна.

Орлов с улыбкою слушал свою возлюбленную. Эта жизненная философия, высказываемая устами, еще не остывшими от его поцелуев, не возмущала и не огорчала его, но находила в нем полное сочувствие.

— Любовь, — продолжала Мариетта, — невозможна без страсти, а страсть увеличивается лишь посредством перемены; она не может питаться однообразием, предписываемым верностью. И глупо, и несправедливо, что требование верности предъявляется главным образом к нам, женщинам; наши чувства гораздо сложнее и тоньше, чем у мужчин, а между тем мы предназначены для того, чтобы давать вам наслаждения. Разве люди ограничиваются когда-либо лишь одним другом? А между тем любовь гораздо могущественнее, сильнее и слаще дружбы! Разве вся наша жизнь не заключается в обмене веществ? Разве поддерживающее нашу жизнь дыхание не состоит в том, что мы берем и отдаем? Точно так же и любовь, это лучшее просветление жизни, этот высший порыв заключается в том, чтобы брать и давать, и поэтому женщина хочет любить и быть любимой.

Она еще крепче прижалась к нему и поцеловала его сильную, мускулистую руку.

Орлов слушал Мариетту, любовно глядя в ее прелестное личико.

— Ну, а что делает тот маленький голштинец? — спросил он. — Как обстоят дела с ним?

— О, — ответила танцовщица, — он добр как дитя. Мне очень нравится играть с ним; я могу сделать с ним все, что хочу. Я думаю, что у него никогда не хватит силы сказать «нет», если бы я захотела чего-либо. Я могла бы погубить его, — продолжала она с странно заблестевшими глазами, — если бы только была демоном. Но я не демон, у меня на совести нет ни одной загубленной души. Я с радостью смотрю на этого ребенка, который, словно прелестный мотылек, порхает вокруг меня, и я не упрекну его и дружески посмотрю ему вслед, если ему придется улететь от меня. Видишь ли, он любит меня, и меня радует эта любовь, а я... я люблю тебя, и в этом большая разница... Он принадлежит мне, а я — тебе! Ну, а как твои дела?

— Мои? — переспросил Орлов. — О чем ты? Я тебя не понимаю.

Мариетта встала, села к нему на колени и пристально посмотрела на него.

— Не притворяйся! — сказала она, проводя рукой по его лбу. — Это не нужно... Я не знаю ревности, убивающей свободу, без которой я не могу жить. Почему я должна отнимать у другой то наслаждение, которое я испытываю в твоих объятиях? Какое право имею я требовать от тебя, чтобы ты приносил мне в жертву свою молодость? Разве солнце светит не для всех и разве оно не всех делает счастливыми? И чем прекраснее и сильнее мужчина, тем более напоминает он солнце и тем более он вправе посылать свои лучи ко всем, кто жаждет их. И затем, — продолжала она, все еще лаская лоб и щеки Орлова, — ты беден, ты честолюбив и потому, если ты добьешься любви и счастья, возвысишься и получишь власть, то я с восторгом буду всегда следить за тобою, тем более что уверена — ты всегда найдешь для меня местечко на своей груди! А поэтому не лги!.. Это глупо и совершенно напрасно, так как я видела...

— Ты видела? — воскликнул Орлов. — Что именно?

— Я видела, мой гордый лев, — сказала Мариетта, — как ты однажды во время болезни императрицы Елизаветы Петровны держал в объятиях великую княгиню, теперешнюю императрицу, когда ты провожал ее во дворец из крепости. Я видела, как она, склоняясь в твои объятия, бросила на тебя такой взгляд, значение которого я понимаю, так как и сама не в силах смотреть на тебя иначе. Она любит тебя, а ты — не такой человек, чтобы позволить императрице безнадежно любить тебя!.. Видишь ли, — сказала она, шутливо взяв Орлова за ухо, — я могла сказать тебе все это уже давно, но я молчала, так как мне доставляло удовольствие наблюдать за тобой, да, кроме того, я хотела знать, искренний ли, хороший ли ты друг. Но теперь об этом я могу говорить свободно, так как...

Орлов быстро закрыл рукою ей рот и испуганно воскликнул:

— Бога ради, молчи!

Мариетта освободилась из его рук и, смеясь, сказала:

— А, вот как! Разве государыня не имеет права на сердце? И почему она не должна видеть, как прекрасен мой лев? Кроме того... Слушай внимательно, друг мой!.. Третьего дня мы были приглашены государем ужинать, и уверяю тебя, что он самым серьезным образом влюбился в меня. При этом у него разыгралась ужаснейшая сцена с графиней Елизаветой Воронцовой, которая наговорила ему невозможнейших вещей. О, она была так отвратительна и смешна в своем гневе!.. — воскликнула она, громко смеясь. — Государь был под хмельком, и его увели... Но я не боюсь этой графини Воронцовой, и если захочу позволить государю любить меня, то даю тебе слово, что Воронцова скоро познакомится с дорогою в Сибирь! Я почти хочу этого... Подумай, как хорошо будет, когда я покорю государя, а ты — его супругу. Тогда мы будем владыками России и нам будет принадлежать все в этом огромном царстве. Что скажешь ты на это?

Орлов мрачно и задумчиво смотрел в пол.

— Нет, — сказал он, — нет! Брось эту игру, она чересчур опасна. Графиня Воронцова имеет необъяснимую власть над императором, она уничтожит тебя...

— Уничтожит меня? — воскликнула Мариетта, причем ее глаза загорелись странным огнем. — Поэтому-то я и хочу рискнуть.

— И затем, — сказал Орлов, — разве Петр Федорович не представляет собою лишь смешной карикатуры на мужчину... И его-то ты хочешь любить?

— Любить? — сказала Мариетта, пожимая плечами. — Ведь забавляются же дети деревянными марионетками, отчего же и мне теперь не начать этой игры, если кукла носит корону и если в эту игру можно выиграть богатство, могущество?

Орлов испуганно, с беспокойством посмотрел на нее.

— Дай мне поразмыслить над этим, — сказал он, — это чересчур серьезное дело, здесь ставится на карту вся жизнь. Я подумаю.

— Хорошо, — сказала танцовщица, — но не думай лишь слишком долго. Знаешь ли, — продолжала она, — ведь Воронцова в гневе бросила императору в лицо, что он обещал сделать ее своею женой! Ведь он из-за этого и думает развестись с императрицей.

Орлов встал и начал беспокойно прогуливаться взад и вперед по комнате.

— Дай мне время подумать, — еще раз сказал он.

— Ты ведь знаешь, — ответила она, — что я во всем послушна тебе, что я — твой друг, что я тебя люблю, но говорю тебе, что я хочу поиграть с короной, и будь уверен, что я искусной рукой поведу эту игру и выиграю ее. А теперь мне пора уходить. В твоих объятиях я ожила. Прощай, мой герой, мой лев!

Она еще раз страстно поцеловала его, надела плащ и снова накинула на голову капюшон.

— Я провожу тебя, — сказал Орлов.

— Только не ко мне, — быстро воскликнула она. — Там не смеют, не должны видеть тебя!..

— Позволь мне проводить тебя — хоть до ворот, — сказал Орлов. — Тебя может кто-нибудь остановить в коридоре.

Он взял в свои руки маленькие ручки Мариетты и повел ее по перекрещивающимся коридорам, а затем к воротам казармы. Оба прошли мимо часового и перешли по освещенной фонарями площади на другую сторону. Пройдя еще несколько шагов, до поворота следующей улицы, Орлов еще раз заключил Мариетту в свои объятия и хотел уже уходить. В это время из темноты выступили две фигуры и загородили ему дорогу.

Орлов оказался лицом к лицу с офицером своего полка, рядом с ним встал Бломштедт. Оба распахнули свои плащи.

При виде молодых людей Мариетта испуганно вскрикнула, но Орлов гордо и холодно сказал:

— Почему вы стоите на дороге, Григорий Александрович? Ведь вы видите, что я нахожусь в обществе дамы, и поэтому с вашей стороны нескромно мешать мне. Во всякое другое время я готов выслушать все, что вы пожелаете мне сказать.

Лицо Потемкина было смертельно бледно, глаза сверкали лихорадочным блеском. Горечь и насмешка звучали в его голосе, когда он хрипло сказал:

— Я стал на вашей дороге, Григорий Григорьевич, потому что вы мне должны дать отчет и потому что я требую, чтобы стоящая рядом с вами женщина показала мне свое лицо.

Орлов громко рассмеялся и воскликнул:

— Вы сошли с ума, если решаетесь предъявлять мне подобные требования, на которые вам может дать ответ только моя шпага.

— Тем не менее я предъявляю их, — возразил Потемкин, дрожа от волнения, — и, несмотря на вашу шпагу, я сорву покрывало с лица этой женщины, потому что хочу знать, неужели возможно, чтобы та, которую я чту как святую, могла пасть настолько низко, что пришла в казарму, чтобы выказать вам свое благоволение.

Он подошел к Мариетте и протянул руку, чтобы сбросить капюшон с ее головы, но с быстротой молнии Орлов очутился рядом с ними. Он выхватил из ножен шпагу, и ее лезвие ярко сверкнуло в темноте.

— Назад, безумец! — крикнул он Потемкину. — Что за прихоть овладела вами? Вы устраиваете здесь, посреди улицы, подобную сцену. Ступайте вон, иначе, клянусь, я убью вас!.. Никакими указами нельзя запретить офицеру защищать честь женщины.

Потемкин тоже выхватил шпагу. Оба клинка уже скрестились, но в это время выступил Бломштедт.

— Остановитесь! — воскликнул он, обращаясь к Орлову. — Я тоже хочу видеть лицо этой дамы и тоже не сойду с места, пока не будет снято покрывало.

— Кажется, весь свет сошел с ума? — воскликнул Орлов. — Кто вы такой?

— Я барон фон Бломштедт, — ответил молодой человек, — и так же, как вот этот офицер, хочу видеть лицо дамы, чтобы убедиться, как далеко могут простираться женские лживость и лицемерие.

Он тоже вынул шпагу и встал рядом с Потемкиным.

— Ну, в таком случае, — дрожа от гнева, воскликнул Орлов, — защищайте вашу жизнь!

Сильнейшие удары посыпались на шпаги противников. Но в это мгновение Мариетта бросилась к нему и так сильно схватила за руку, что шпага его вонзилась в землю. Затем она сбросила с головы капюшон и спокойно сказала:

— Я не хочу, чтобы из-за меня была пролита кровь. Эти господа хотели видеть мое лицо — вот оно. Я не привыкла опускать взор пред кем бы то ни было.

Потемкин стоял безмолвно; он пристально смотрел на прелестную молодую женщину, которую он видел в театре, лицо прояснилось и засияло от счастья. Он глубоко вздохнул, как бы сбрасывая с души огромную тяжесть, и опустил шпагу.

Зато Бломштедт с ледяной насмешкой воскликнул:

— Я был прав, это действительно та, которую я узнал, несмотря на плащ! Ну, — сказал он, поворачиваясь к Орлову, — желаю вам счастья в знакомстве с этой дамой!.. Я не стану дальше беспокоить вас. Она умеет играть свою роль в жизни так же хорошо, как и на подмостках. Она чересчур привыкла разыгрывать различные роли то пред одним, то пред другим и в действительности не стоит того, чтобы благородные люди скрещивали из-за нее свои шпаги. Мне больше нечего сказать вам. Я прошу извинения за то, что задержал вас и выказал слишком много горячности, — продолжал он с ледяной насмешкой. — Нам не в чем упрекать друг друга, так как призвание этой дамы заключается в том, чтобы переходить из одних рук в другие.

Орлов хотел ответить, но Мариетта подошла к барону и мягко и почти грустно сказала:

— Вы глупец, мой друг, потому что руководствуетесь предрассудками света, а я их отбрасываю и хочу освободиться от них. Я хотела иначе расстаться с вами... Ну, что делать, если это случилось теперь. Я буду дружески вспоминать о вас... Прощайте!

Она протянула Бломштедту руку, но он не взял ее и, холодно поклонившись Орлову, хотел уйти.

Мариетта заслонила ему путь.

— Нет, — воскликнула она, — хотя вы и уходите в гневе на меня, но все же я не хочу, чтобы случилось несчастье. Я требую от вас обоих — а не один порядочный человек не может отказать женщине в такой просьбе, — чтобы вы оба дали мне честное слово, что все это не будет иметь никаких дальнейших последствий и что вы никогда ни одним словом не упомянете об этом и не назовете моего имени.

Бломштедт и Орлов гневно посмотрели друг на друга.

— Я требую этого, — воскликнула Мариетта, — и если вы мне не дадите слова, то, клянусь вам, несмотря на часовых, я проникну к государю и расскажу ему обо всем, что случилось.

В ее глазах светилась твердая решимость.

— Она может это сделать, — сказал Орлов. — Хорошо. Я даю слово, и если, — тихо сказал он, обращаясь к Бломштедту, — наши шпаги скрестятся еще раз, то мы будем иметь для этого достаточный повод.

Сказав это, он протянул руку Бломштедту.

Молодой человек с ледяной вежливостью пожал ее, повторил, в свою очередь, требуемое Мариеттой обещание и быстро исчез в темноте улицы, ведущей на набережную.

Тогда подошел Потемкин.

— Товарищ, — сказал он, обращаясь к Орлову, — я погорячился и прошу извинения за свою запальчивость у вас и у этой дамы, если она может простить меня.

Он протянул Орлову руку, которую тот взял, покачивая головой. Затем Орлов испытующе заглянул в лицо молодого человека и вдруг понял причину всего происшедшего.

Мариетта отказалась от сопутствия Орлова и быстро поспешила домой. Орлов взял Потемкина под руку и, направляясь к казармам, сказал:

— Пойдемте, товарищ! Ваши глаза не могут скрыть то, что происходит в вашем сердце, я прочитал все.

Потемкин вздрогнул, его рука затрепетала, и он испуганно посмотрел на Орлова.

— В вашем сердце, — продолжал Орлов, наклоняясь к уху своего спутника и медленно подвигаясь с ним вперед, — царит образ женщины, которая стоит выше всех прочих. Любовь к этой женщине довела вас до безумного поступка и до глупого подозрения. Та же женщина, о которой я говорю, — продолжал он, в то время как Потемкин, дрожа и затаив дыхание, слушал его, — которая достойна высшего благоговения и которую я чту так же, как и вы, находится теперь в опасности.

— Господи боже! Что вы говорите? — воскликнул Потемкин. — Возможно ли это?

— Ни слова больше! — сказал Орлов. — Пойдемте в мою комнату! Быть может, счастливая звезда свела нас сегодня вместе. Двое мужчин, имеющих достаточную силу в руках, могут сделать многое. Наши шпаги едва не скрестились. Будемте же теперь друзьями и заключим священный союз, чтобы спасти ту, имя которой царит в наших сердцах и, — продолжал он еще тише, проходя под воротами казармы, — если мы спасем ту, которую хотят унизить, то мы спасем и Россию.

Оба вошли в комнату Орлова. Слуга внес кипящий самовар, и оба офицера просидели до самой поздней ночи.