Глава XXII

В то время как Орлов двигался по направлению к Петергофу, по Ораниенбаумской дороге ехала другая почтовая карета, уже раньше его покинувшая столицу. В ней сидела Мариетта. Она закуталась в плащ, съежилась на подушках, ее бледные губы были плотно сжаты, темные глаза налились кровью от все новых и новых припадков гнева, разжигавшего ее грудь. По временам она отрывалась от своих мрачных размышлений и через окно кареты смотрела на мелькавшие мимо деревья по краям дороги; благодаря нетерпению, движение повозки казалось ей все еще недостаточно быстрым, и она все чаще и чаще высовывалась из открытого окна и торопила почтальона ехать поскорее.

Солнце уже склонялось почти к самому горизонту, когда Мариетта наконец достигла ворот Ораниенбаумского дворца; карета остановилась, и часовые, нисколько не колеблясь, пропустили молодую, прелестную женщину, спросившую камергера барона Бломштедта, которого весь двор уже знал как любимца Петра Федоровича. Лакеи провели ее в комнаты барона, находившиеся близ покоев императора.

Бломштедт, только что окончивший свой туалет и собиравшийся отправиться ужинать за императорским столом, возмущенно отпрянул при виде появившейся на пороге и сбросившей плащ Мариетты. Словно желая предупредить ее приближение, он вытянул ей навстречу руку и холодно и мрачно проговорил:

— Я сожалею, мадемуазель, что обязанности службы не оставляют мне времени выслушивать вас, и к тому же вынужден добавить, что не имею ни малейшего желания разговаривать с вами, тем более что это не могло бы повести ни к чему другому, кроме нового потока горьких упреков.

— Я здесь не ради себя, — гордо возразила Мариетта. — Не в моем характере молить о любви: я привыкла, чтобы у моих ног вымаливали мою благосклонность... Нет, не это... Меня привели сюда важные и серьезные обстоятельства... Дело идет о короне и о жизни государя императора, а так как мне известно, что вы его друг, может быть, единственный среди тех, кто так называют себя, то я и явилась к вам...

— Корона и жизнь государя императора? — испуганно воскликнул Бломштедт. — Кто мог бы угрожать ему?

— Речь идет не об угрозе, — возразила Мариетта. — Может быть, опасность уже так близка, что поздно думать о том, как отразить ее. Поручик Григорий Орлов — фаворит государыни императрицы; у него только что был арестован другой офицер его же полка, майор Пассек, так как солдаты не раз упоминали в своих изменнических речах его имя... Я сама видела, как Орлов, не привыкший трусить, побледнел и задрожал... О, верьте мне! Не думайте в этот момент ни о себе, ни обо мне, думайте лишь о государе императоре... Опасность серьезна, мне неизвестны нити заговора, но если в нем принимают участие Екатерина и Орлов, то заговорщики уже не остановятся ни пред чем и решатся на все, тем более что грозящее раскрытие заговора придаст им еще духа. Ведите меня к государю императору, если вы не верите мне. Быстрое решение... быстрый, решительный образ действий могут еще спасти... Я знаю Орлова, и мне известно, на что он способен; прежде всего следует арестовать его, этим будут разорваны все нити обширной сети заговора, и, прежде чем они будут связаны вновь, государь сумеет стереть с лица земли всех своих врагов... Я знаю, какое глубокое озлобление царит в частях гвардии, и мне также известно, какой высокий полет честолюбия обуревает душу Орлова и на какую безумно смелую дерзость способен он тогда, когда дело идет об осуществлении его гордых надежд или их погибели.

— В самом деле, в самом деле, — совершенно смутившись, проговорил Бломштедт, вспоминая о своей встрече в темном коридоре Зимнего дворца, — императрица и Орлов... это и в самом деле может представлять собою настоящую опасность, об этом необходимо довести до императора, и если вы, — прибавил он с вновь возрастающим недоверием, — воспользовались этим предостережением лишь как предлогом, чтобы проникнуть сюда, то сами понесете и ответственность за это.

— Я принимаю ее на себя, — сказала Мариетта, насмешливо пожимая плечами. — Если вы не желаете слушать меня, то я громко крикну на весь дворец, что трон и корона государя находятся в опасности, и буду кричать до тех пор, пока меня не услышат.

— Пойдемте! — после короткого размышления решился Бломштедт. — Я проведу вас к государю, вы должны лично передать ему то, что видели и слышали.

Он направился по коридору впереди Мариетты и через несколько минут вошел с нею в кабинет императора.

Петр Федорович в голштинской форме сидел за своим письменным столом, пред ним был развернут чертеж. В руках он держал письмо, которое усердно читал, и был серьезнее обыкновенного и, когда барон вошел к нему, по-видимому, с неохотой оторвался от размышления.

При виде красивой танцовщицы он повеселел, черты его лица прояснились и, дружески пожимая руку Бломштедта, он воскликнул:

— Я предчувствую, мой друг, что вы принесли мне добрые вести... Отлично, что вы привели с собою эту крошку... сегодня вечером я хотел бы здорово повеселиться, я приказал собраться большому обществу, и эти ясные глазки и свежие губки будут особенно у места... Пожалуй, Романовна будет дуться, но ей необходимо привыкнуть к повиновению и учтивости, так как я вовсе не согласен на то, чтобы она сковала меня своими цепями... А вы, мой друг, ведь также не будете очень ревнивы, если я наслажусь ароматом этой прелестной розы? — Он поднялся, обнял плечи Мариетты и скорее галантно, чем пламенно поцеловал ее в обе щеки. — Но что это, мой друг? — продолжал он затем. — Такое смертельно тоскливое лицо? Да и эта крошка смотрит так торжественно и серьезно...

— Вот эта дама, ваше императорское величество, — ответил Бломштедт, — сообщила мне о деле огромной важности, и я привел ее сюда, чтобы вы лично выслушали ее.

— Сообщение огромной важности? — смеясь, сказал Петр Федорович. — Ну-ну, мне очень интересно... Говорите, очаровательная фея!.. Что же, это какой-нибудь неверный любовник или театральная соперница спугнула с вашего лица улыбку?

— Нет, ее спугнула забота о престоле и жизни вашего императорского величества, — произнесла Мариетта таким серьезным тоном, что император насторожился.

Изумленный, он повелел ей говорить, и та коротко и быстро рассказала ему все, что видела и слышала.

Петр Федорович сначала мрачно смотрел в землю, но затем его лицо стало принимать все более веселое и беспечное выражение. Ироническая усмешка тронула его губы.

— Я отлично знаю, что они замышляют погубить меня, — сказал император, — что злейшая из всех моих врагов — Екатерина, которая была моей супругой, но они бессильны привести в исполнение свои изменнические намерения и вскоре будут навсегда обезврежены...

— Умоляю вас, ваше императорское величество, — воскликнула Мариетта, — будьте осторожны!.. Действуйте... поторопитесь раздавить эту змею, прежде чем ее ядовитое жало достигнет вас!

— Будьте спокойны, мое дитя, будьте спокойны! — сказал император. — Благодарю вас за ваши сообщения, доказывающие мне вашу преданность... Завтра вы убедитесь, что я умею действовать и что злоба моих врагов не в силах помешать мне, сегодня же вы должны повеселиться вместе с нами. Идите к собравшемуся обществу, вскоре и я приду туда, и постарайтесь обнаружить всю свежую резвость вашей души, чтобы эти прелестные губки, так мрачно сжатые, снова раскрылись в веселой улыбке.

— Для шуток и смеха еще будет достаточно времени, — воскликнула Мариетта, — уничтожьте своих врагов, ваше императорское величество, это сейчас важнее всего.

— Уже ночь — и они спят, — нетерпеливо произнес Петр, — оставьте их в покое, мы будем веселиться и наутро приготовим им печальное пробуждение... Ведь я говорю вам, что меч занесен и упадет на головы виновных. Положитесь на меня!

Он позвонил, приказал позвать камергера Нарышкина и не допускающим возражений тоном велел ему отвести Мариетту к собравшемуся обществу.

Мрачные тучи на красивом лице Мариетты все еще не рассеялись, и она колеблющимся шагом последовала за камергером, предложившим ей руку, чтобы отвести ее в приемную.

— А не было ли бы лучше, ваше императорское величество, — сказал Бломштедт, оставшись наедине с императором, — если бы вы не оставили без внимания этого предостережения?

— Ведь я уже говорил вам, — нетерпеливым, слегка раздраженным тоном ответил Петр Федорович, — что я не нуждался в этом предостережении, чтобы быть настороже... Вот смотрите, мой друг, — продолжал он, снова садясь за письменный стол, — вам я доверял все свои мысли, вы — единственный, на кого я могу вполне положиться, и вы должны убедиться, что я вполне подготовлен и что мои глаза раскрыты... Вот видите, это план дома в Шлиссельбурге, об окончании постройки которого мне доложили сегодня... Завтра праздник святых Петра и Павла, русские попы объявили первого из них моим особым святым, заступником, и я приказал собраться всему двору в Петергоф. Там, где менее всего ожидают этого, я раздавлю голову змее, там я совершу свой суд над этой ангальткой, ее фаворитом и всеми ее сторонниками... Все уже подготовлено, мой кирасирский полк стоит наготове близ самого Петергофа, он будет тем самым эскортом, с которым изменница-императрица будет отвезена в Шлиссельбург, и завтра вечером она будет спать вот в этом самом доме, — сказал он, указывая на развернутый план.

При этом сообщении лицо Бломштедта стало серьезно, он не осмеливался возражать императору, но при мысли о тех потрясающих событиях, которые были так близки и столь загадочны для России, ему перехватило дыхание.

— Ваше императорское величество властны судить и карать, — дрожащим голосом произнес он, — и я сам не в состоянии отрицать вину, но тем не менее, хотя ваша рука и поднята над врагами и именно потому, что миг кары так близок, я осмеливаюсь просить вас, ваше императорское величество, чтобы вы не изволили быть так уверенны в своей безопасности... Послушайтесь предостережения.

— Странно! — сказал Петр Федорович. — Сегодня как будто со всех сторон задались предостерегать меня!.. Несколько часов тому назад курьер из Берлина привез мне собственноручное письмо его величества прусского короля, и он, великий король, взор которого пронизывает всякую даль, также предупреждает меня об опасности. Он пишет мне, — продолжал император, — чтобы я теперь более, чем когда-либо, думал о своей безопасности, так как царит недовольство, вызванное многими моими мероприятиями. Он не советует мне предпринимать поход в Данию и настоятельно предлагает, по крайней мере, до тех пор не покидать вместе с армией России, пока надо мною в Москве не будет совершено священное коронование. Он предостерегает меня каким-либо образом затрагивать достояние Церкви.

— О, ваше императорское величество, — воскликнул Бломштедт, — король прусский прав. Послушайте его совета!..

— Его совет всегда является законом для меня, — сказал Петр Федорович, — но на этот раз он ошибается, ему представили ложные сведения. Пожалуй, и это орудие интриги, так как король Фридрих дальше пишет мне, чтобы я оказывал высшее уважение своей супруге, которая обладает столь большим разумом, такою волею и силой... Разве это не доказывает, что он плохо осведомлен? Разве он советовал бы это, если бы знал о том, что известно вам и мне? Вскоре он убедится, что на этот раз мне все же лучше известно то, что происходит вокруг меня. Я со всем почтением высказал ему это, — продолжал он, схватывая полуисписанный лист бумаги, — я написал ему, что прошу его не беспокоиться о моей личной безопасности, что солдаты зовут меня своим отцом, что они охотнее желают, чтобы ими командовал мужчина, а не женщина, что я свободно гуляю пешком по петербургским улицам — если бы кто-нибудь замыслил против меня дурное, то давно уже мог бы привести свой замысел в исполнение. Всем, насколько могу, я делаю добро и вверяю себя воле Божией, поэтому мне нечего бояться... Вот что я ответил королю, — с гордой радостью сказал император, — и, когда он узнает о том, что завтра должно стать известным всему свету, тогда он тем более убедится, что я прав.

Бломштедт с глубоким вздохом потупился.

Петр Федорович взглянул на него и покачал головою.

— Вы не должны считать меня легкомысленным, — сказал он затем. — Так как и великий король также настоятельно предостерегает меня, то вам необходимо предоставить возможность успокоить... но только не меня, а самого себя. Возьмите экипаж или верховую лошадь и тотчас поезжайте в Петергоф; вы там посмотрите, все ли готово к завтрашнему празднеству, и известите, что я уже рано утром прибуду туда... Это объяснит ваш приезд ночью, и вы убедитесь, — с улыбкою прибавил он, — что там все спит, и заговорщики, если и в самом деле налицо есть заговор, удовольствуются тем, что грезят о своих планах. Мне очень жаль, что сегодня вечером вы будете отсутствовать за нашим ужином, но зато ваше упорство будет удовлетворено, а если и в самом деле происходит что-либо подозрительное, — шутя произнес он, — то мы предпримем все меры, чтобы не сплошать.

— О, благодарю вас, ваше императорское величество, — сказал Бломштедт, быстро подымаясь с места. — При исполнении этого приказа я буду чувствовать себя гораздо спокойнее и веселее, чем это возможно было бы для меня здесь, с сомнением и заботою на душе.

Лицо молодого человека сияло воодушевлением и полной любви преданностью.

Петр Федорович, который был столь мало привычен к настоящей личной привязанности, почувствовал себя несколько тронутым, он обнял молодого человека и с искренней сердечностью проговорил:

— Итак, ступайте, мой друг, вы убедитесь, что все опасения неосновательны. Завтра у меня уже не будет врагов, вскоре затем я освобожу наше немецкое отечество от гнета заносчивой Дании, а также извещу моего министра о том, чтобы старый Элендсгейм, о котором вы просили меня, был восстановлен в своих чинах, и о том, что возвращаю ему свою милость.

Бломштедт еще раз поцеловал руку императора, а затем поспешил покинуть дворец, приказал подать себе коня из императорской конюшни и помчался в Петергоф.

Некоторое время император с глубокой серьезностью смотрел ему вслед, затем его лицо снова приняло выражение беспечной веселости.

«Они все убедятся, — размышлял он, — что тем не менее я прав и что на этот раз в своем собственном государстве вижу яснее, чем превосходный взор великого короля Фридриха».

С улыбкой на губах он оставил свой кабинет и направился в приемные залы.

Здесь уже собралось многочисленное и блестящее общество. Здесь были и фельдмаршал граф Миних, и генерал Либерс, и генерал Измайлов, и канцлер Воронцов, и статс-секретарь Волков¹, а также множество прекраснейших, блестящих придворных дам, камергеров императорской свиты, генерал Леветцов, майор Брокдорф и большинство голштинских офицеров, которых не удерживали их обязанности в лагере или по приготовлению к празднеству.

Графиня Елизавета Воронцова являлась центром всеобщего внимания. Она вся была усыпана драгоценными камнями, и по победоносной осанке ее уже можно было принять за царствующую императрицу.

Камергер Нарышкин ввел Мариетту. Танцовщица холодно и с едва заметной, насмешливой улыбкой поклонилась графине; последняя с мрачной, высокомерной гримасой коротко ответила на поклон и, по-видимому, хотела сказать что-то резкое и оскорбительное, но побоялась именно в этот вечер снова рассердить императора, который уже однажды разразился столь страшным гневом на нее и таким образом чуть не нарушил обещания жениться.

Выражение ее лица прояснилось, и милостивым кивком она выразила свое расположение прекрасной танцовщице, после чего тотчас же была окружена молодежью, и, по-видимому, Мариетта едва ли услышала сегодня ее немного дерзкие комплименты.

Вошел император. Воронцова пошла ему навстречу, и он повел ее, как некогда при больших придворных празднествах свою супругу, впереди всего общества в столовый зал.

Все присутствующие чувствовали себя раскованно и оживленно разговаривали.

Некоторое время на лице Петра Федоровича еще лежала серьезная раздумчивость, но всеобщее веселье вскоре увлекло и его. По-видимому, и Мариетта забыла о своих мрачных мыслях. Демоническая веселость овладела ею, зажигательное остроумие искрилось, она стала центром все более и более оживлявшегося разговора, и даже Елизавета Воронцова улыбалась ей и одобрительно кивала при ее шаловливых выпадах.

Вскоре лоб императора заблестел: он выпивал стакан за стаканом; и сквозь раскрытые окна раздавался веселый смех, далеко разносившийся в сумерках летней ночи. Боги веселья салютовали своими скипетрами из роз, и если бы предостерегающий дух написал на раззолоченных стенах зала своим огненным жезлом: «Мене, текел, фарес»², то никто в этом ослепленном и оглушенном шумным весельем обществе не увидел бы страшных знаков.

* * *

Бломштедт во весь дух гнал коня в Петергоф. Он нашел весь дворец погруженным в глубокое спокойствие, только в окнах караульной комнаты еще горел огонь, казалось, сон окутал все и вся своим густым покровом.

Императорский приказ открыл двери Бломштедту, но ему пришлось довольно долго ждать, пока один из караульных солдат не разбудил дежурного камергера императрицы, последний появился в передней еще полусонный, закутанный в просторный халат и в ночном колпаке.

В глубине души Бломштедт был вынужден отдать справедливость предположениям императора и сам смеялся над своими опасениями, которые еще незадолго пред тем испытывал и которые побудили его нарушить тишину ночи своей бешеной скачкой. Сильно изумленному камергеру он сообщил, что император, намеревавшийся уже рано утром быть здесь, послал его проверить, все ли уже готово к его приему.

Камергер с самою естественною непринужденностью заверил барона, что распоряжение императора исполнено пунктуально. Он принес списки приглашенных, составленное меню обеда и даже выразил готовность спуститься вместе с Бломштедтом в кухню, чтобы последний мог лично убедиться, что все приготовления к приему двора там уже на полном ходу. В заключение он сказал, что императрица ранее обычного отправилась ко сну, чтобы на следующее утро пораньше встать и лично сделать последние распоряжения о приеме императора и двора.

У Бломштедта не могло явиться никаких сомнений: не мог же этот лежавший в таком глубоком спокойствии дворец явиться рассадником готового вспыхнуть заговора. Он распрощался с камергером, причем не без легкого грустного вздоха подумал об императрице, которая, пожалуй, беспечно дремала в это время, вовсе не ожидая того, что завтра ей предстоит быть низвергнутой и следующею ночью она уже омочит слезами свои подушки в маленьком шлиссельбургском домике.

Бломштедт приказал дать свежего коня с конюшни и выехал со двора мимо сонной стражи, чтобы поскорее отвезти к императору успокоительные вести. Но так как он снова начал сомневаться, то, чтобы вполне увериться в безопасности, он поскакал к наружным границам парка.

Тускло горели на небе звезды, так как стояла как раз та пора года, когда солнце едва ли на час-другой скрывается за горизонтом и глубокая темнота едва побеждает свет поздних вечерних сумерек, как снова наступает рассвет.

Дивное, счастливое спокойствие овладело Фрицем, медленно ехавшим вдоль опушки парка, волнение, некоторое время горячившее его кровь и затемнявшее его душу, исчезло; ясен и чист был его взор, который направлялся то к минувшей юности, то навстречу грядущему. Он глубоко вдыхал свежий, ароматный воздух ночи и, смотря на звезды, посылал свой привет родине и далекой возлюбленной, которой ему предстояло вскоре принести счастливую весть.

Вдруг он вздрогнул и быстрым движением остановил коня.

Объезжая вокруг парка, он приблизился к дороге, которая ведет из Петергофа в Петербург; при сумеречном полусвете, дававшем возможность видеть на довольно изрядное расстояние, Фриц увидел на этой дороге, едва в ста шагах от опушки парка, стоявшую карету, лошадей которой держал под уздцы почтальон. Все беспокойные опасения разом снова нахлынули. Разумеется, нисколько не бросалось бы в глаза, если бы среди ночи кто-то приехал из столицы или кто-то отправлялся туда из Петергофа, но почему эта карета стояла в таком отдалении от дворца на уединенной проселочной дороге? Если бы карета неслась вскачь, он даже не обратил бы на нее внимания, но здесь должно было произойти нечто особенное, из ряда вон выходящее, о чем необходимо было во что бы то ни стало разузнать.

Стоявший возле лошадей почтальон не мог еще видеть Бломштедта, так как он ехал в тени деревьев и мог со своего места спокойно наблюдать. Он попридержал коня за небольшим кустарником и стал всматриваться в неясные очертания кареты.

Проходили минуты за минутами, все нетерпеливее колотилось сердце, все горячее приливала кровь к вискам, но он решился во что бы то ни стало пробыть до конца на своем посту и добиться разрешения загадки...

* * *

Орлов оставил карету, которая и возбудила столь сильное удивление и подозрение в Бломштедте, в порядочном удалении от ворот парка и, делая огромный крюк и старательно обходя сады, направился к узкому каналу, пролегавшему под окнами павильона, в котором жила императрица.

Так как солдаты его полка занимали здесь караулы и всякий раз сообщали заговорщикам свой пароль, то Орлов без труда миновал караульные посты и достиг конца канала; он подал известный знак, но прошло еще немало времени, прежде чем раскрылось окно, так как сегодня его не ждали. Наконец, после того как он со все возрастающим нетерпением несколько раз повторно свистнул, окно растворилось, соскользнула веревочная лестница, и поручик с быстротой молнии взобрался наверх.

Императрица в ночном туалете вышла из спальни. Камеристка хотела уйти, но Орлов приказал ей остаться и глухим голосом, весь дрожа от волнения, проговорил:

— Наступил решительный момент; в продолжение этой ночи мы должны победить, или мы погибнем. Ваше императорское величество, вы должны немедленно отправиться со мной в Петербург; войска подготовлены, внизу у парка стоит экипаж, и, прежде чем Петербург пробудится от сна, вы должны стать императрицею... Живее одевайте ее императорское величество! — приказал он испуганной камеристке. — Нам нельзя терять время... наша жизнь зависит от минуты.

Екатерина Алексеевна, бледная как полотно, неподвижно стояла на пороге.

— Что случилось? — спросила она. — Почему явилось столь внезапное решение? Разве не может повредить всему эта безумная смелость?

Почти не переводя дыхание, Орлов коротко рассказал обо всем, что произошло.

— Если Петр Федорович завтра еще будет на престоле, — прибавил он, — то все мы будем уничтожены.

— Это правда, — сказала императрица, серьезно и спокойно выслушавшая Орлова. — Конец колебаниям и проволочкам, и я счастлива, что это так: в этом тупом неведении ослабли бы мои силы.

Она быстро кивнула камеристке и вернулась к себе в спальню, между тем как Орлов, покрякивая от волнения и нетерпения, стал ходить взад и вперед по комнате; он то и дело подходил к окну и вглядывался в бледное сумеречное небо, на котором вскоре должен был появиться свет восходящего солнца.

Спустя четверть часа, показавшиеся ему целою вечностью, снова вошла Екатерина Алексеевна. На ней было простое русское платье из темного шелка и на груди красная лента и звезда ордена святой Екатерины.

— Я готова, — прошептала она.

Орлов стал пробовать, крепко ли держится веревочная лестница.

Он вылез наружу и, держась одной рукой за перекладину лестницы, другую протянул, чтобы поддержать императрицу.

Екатерина на минуту приостановилась; взволнованным взглядом окинула комнату и затем перевела его на чуть брезживший рассвет.

— Здесь унижение, бессилие, смерть, — произнесла она, — там свобода, могущество, власть... Я стою в сумраке настоящего, взойдет ли надо мною светлое солнце будущности, как оно всходит над наступающим днем, который несет с собою и мою участь, и участь миллионов людей? С какою молитвой, — сказала она, складывая руки, — обращусь я к Тебе, Господи? Невидимыми нитями Ты управляешь всем: жизнью людей и судьбами народов... Помоги мне, спаси и сохрани... Я посвящаю свою жизнь народу, за короной которого смело протягиваю руку, и клянусь не знать ни покоя, ни отдыха, приумножая на этой короне драгоценные жемчужины!

Императрица простерла руку к небу, словно призывая догорающие звезды в свидетели своей клятвы.

— Скорее, ваше императорское величество, ради бога, скорее! Наступает день, и все уже ждет вас в Петербурге! — воскликнул Орлов.

Императрица поднялась на подоконник. Орлов обхватил ее, поддерживая, рукой, и вскоре они достигли земли; камеристка, шепча тихую молитву, дрожащими руками втащила лестницу обратно.

Екатерина накинула на себя плащ и повязала голову кружевным платком.

Часовой у выхода только хитро улыбнулся, когда Орлов с изящной женщиной об руку прошел мимо него; он поспешно увлек за собой императрицу и просил ее все ускорить и ускорить шаг, так как им предстояло сделать большой круг по парку, чтобы не попасться навстречу другому караульному посту, чтобы не быть никем замеченными.

Наконец они вышли к дороге. Горизонт уже начал окрашиваться рассветом. Бегом они направились к карете.

Орлов посадил в нее императрицу и сам вскочил на козлы к почтальону.

— Давай мне вожжи! — сказал он. — Теперь пойдет езда на жизнь и на смерть.

Он взмахнул бичом — и лошади понеслись полным ходом, поднимая на дороге облако пыли.

Но в тот же самый миг Бломштедт выскочил из-за деревьев и вскачь понесся прямо по полю за экипажем.

Хотя он и не узнал обоих, но внутренний голос подсказывал ему, что этот таинственный отъезд должен находиться в связи с заговором, о котором сообщала Мариетта; он почти не сомневался, что это была императрица, поспешно уезжавшая отсюда, во всяком случае, он решил удостовериться в этом и, достигнув дороги, пустил по ней лошадь карьером.

Орлов услышал лошадиный топот — он быстро оглянулся, увидел мчавшегося всадника и погнал уже и так стремглав несшихся лошадей. Но благородный скакун из императорских конюшен далеко превосходил в скорости почтовых лошадей, которые к тому же совершили далекий путь из столицы.

Спустя несколько минут Бломштедт догнал карету и, поравнявшись с нею, крикнул:

— Стой! Именем императора говорю: стой!

Екатерина испуганно выглянула из кареты, затем быстро откинулась в глубину, но одной этой секунды для несшегося мимо Бломштедта было достаточно, чтобы узнать черты ее лица, и тем громче и повелительнее повторил он свое приказание остановиться.

— Ступайте к черту! — крикнул Орлов с козел. — И не вмешивайтесь в дела, которые вас не касаются!.. Ах, это вы, сударь? — иронически прибавил он, узнавая молодого человека. — По-видимому, вы специально предназначены для того, чтобы становиться мне поперек дороги... Но предупреждаю вас, это опасно! Будьте осторожны! Следующий раз мой клинок сумеет ближе познакомиться с вами!

Он еще наддал лошадям, карета и всадник бешено помчались вдоль дороги, так что почтальон только боязливо крестился.

— Стой! В последний раз повторяю: стой! Вы слышите?! Я говорю от имени государя императора! — крикнул Бломштедт, причем заскакал вперед и схватил за узду одну из почтовых лошадей, с силой потянул к себе ее голову, так что две других, тяжело дыша и дрожа, остановились, и минутой казалось, что экипаж покачнулся и угрожает опрокинуться на обочину.

— А! — крикнул Орлов, отдергивая вожжи. — Вы все-таки желаете своей гибели? Поймите — я проеду, даже если сам черт преградит мне дорогу. А уж вы, право, не из тех, кто мог бы удержать меня.

Бломштедт все еще крепко держал поводья лошади; ехать было невозможно.

Орлов соскочил с козел и вытащил шпагу.

— Пожалуйте, сударь! — крикнул он. — Пожалуйте, если вы не предпочтете дать шпоры своему коню и таким образом избегнуть наказания за свою бесстыдную дерзость.

Бломштедт соскочил с коня — и его шпага отразила алый рассвет.

— В последний раз, — сказал он, — именем императора приказываю вам вернуться назад в Петергоф или дать отчет относительно вашей поездки и той дамы в карете.

Вместо ответа Орлов сделал сильный выпад, клинки их шпаг встретились, зазвенели, и в глазах обоих застыла твердая решимость не щадить противника.

Тут растворилась дверца кареты; Екатерина выскочила из нее и, повелительно поднимая руку, кинулась между скрещенными клинками.

Бломштедт отпрянул и отсалютовал своей шпагой.

— Стойте! — холодно, с величавым достоинством произнесла императрица. — Вы желали знать, милостивый государь, кто находится в этой карете. Теперь вы видите это, вы знаете, что присутствие вашей императрицы не допускает обнаженных шпаг... Я приказываю вам тотчас же освободить дорогу и не препятствовать моей поездке.

Бломштедт, почтительно приветствуя императрицу, снял шляпу и сказал:

— Я знаю свои обязанности по отношению к вам, ваше императорское величество, но я стою здесь от имени государя императора, моего повелителя, и его именем, в силу его приказания, вынужден просить вас, ваше императорское величество, возвратиться в Петергоф; после вы будете иметь возможность сообщить государю императору те основания, которые побудили российскую императрицу столь таинственным образом глубокой ночью покинуть свою резиденцию.

— Довольно слов! — воскликнул Орлов и, обращаясь к государыне, добавил: — Прошу вас в карету! Так как этот безумец препятствует нам, то я вынужден остаться, чтобы довести дело до конца... Вам же, ваше императорское величество, нельзя ни минуты более медлить: все складывается так, чтобы вы поспешили в Петербург одна.

Он снова поднял шпагу, а Екатерина Алексеевна, сочтя дальнейшие попытки спасти молодого голштинского дворянина напрасными, направилась к карете.

Но Бломштедт быстрее молнии подскочил к лошадям и, сильно взмахнув, разом перерезал шпагой постромки. Лошади бросились в стороны, заржали, забили копытами, раскачивая карету, с которой они были связаны только головной упряжью, и грозя ее опрокинуть.

Конь Бломштедта, до сих пор спокойно стоявший возле кареты, испуганно понесся по полю, а почтальон соскочил с козел, чтобы удержать бившихся лошадей. Наконец они все-таки сорвались и помчались вслед за конем Бломштедта.

Орлов взревел от ярости, Бломштедт уверенно и ловко парировал его удары, но, чувствуя превосходство физической силы на стороне Орлова, вынужден был ограничиться обороною. Искры сыпались из-под их клинков, никто не уступал, оба противника насмерть стояли друг против друга. Бломштедт уже получил несколько незначительных ран, кровь сочилась из них, но он не трогался с места, следя взором за каждым движением противника и ловко уклоняясь от его мощных ударов, когда его силы не позволяли парировать их. Он решил, что теперь его единственный долг состоит в том, чтобы возможно дольше задержать бегство императрицы, если бы ему и не удалось убить Орлова. И сознание того, что корона и жизнь его императора и герцога в это мгновение находятся в его руках, придавало ему силы и ловкости, в то время как удары Орлова от охватившего его бешенства становились все неувереннее.

Екатерина бледная, со скрещенными на груди руками стояла возле кареты и напряженно следила за этой страшной борьбой, исход которой вел ее или на престол, или во мрак тюрьмы.

Почтальон упал на колени и в страхе воссылал молитвы ко всем святым.

Тут императрица с отчаянием посмотрела в сторону Петербурга. Послышались отчетливо стук подков и шум катящегося экипажа, и в некотором отдалении на дороге показалось облако пыли. Вскоре можно было рассмотреть запряженную четверкой карету и двух галопировавших возле нее всадников.

Надежда сменялась страхом в глазах императрицы, страх — снова надеждою. Ее лицо то заливалось краской, то снова бледнело.

Наконец и Орлов и Бломштедт услышали приближавшийся шум; всадники громко кричали и размахивали в воздухе шляпами. На минуту противники оставили схватку и всматривались теперь в подъезжавших.

— Ах, это вы! Само Небо посылает вас... это мои братья! — ликуя, воскликнул Орлов.

Екатерина молитвенно сложила руки и со слезами на глазах посылала благодарение Богу.

Через несколько минут карета и всадники подъехали к месту происшествия. На козлах сидел Иван Орлов, Алексей и Владимир скакали впереди и с удивлением наблюдали странную сцену, происходившую пред ними.

— Держите этого предателя! — крикнул Григорий Орлов, а сам поспешил к императрице и повел ее к подъехавшей карете.

— Ты слишком медлишь, все уже ждет, все готово! — воскликнул Владимир Орлов. — Мы приехали, так как боялись, что твои лошади могут притомиться.

— Задержите его, прикончите с ним! — снова крикнул Григорий Орлов.

Он помог императрице войти в карету, сел сам вместе с нею, и четверка его брата во весь дух понеслась к Петербургу.

Алексей и Владимир Орловы с обнаженными шпагами набросились на Бломштедта, с ужасом смотревшего вслед карете и видевшего, что плоды его усилий уничтожены. Равнодушно оборонялся он от нападений своих конных противников; он понимал, что несчастная судьба его императора теперь решена и его собственная жизнь едва ли представляла для него какую-либо ценность.

Алексей Орлов, только что сделавший стремительный выпад и лишь с трудом уклонивший своего коня от острия шпаги Бломштедта, воскликнул:

— К черту этого дурака!.. Он поранит лошадей, и тогда нам придется разделить с ним компанию в чистом поле. Поедем скорее следом за Григорием, у нас есть дело в Петербурге, пусть этот окаянный немец бежит к своему господину и сообщит ему, что его императорскому маскараду наступил конец.

Он быстро повернул коня и помчался следом за отъехавшей уже на порядочное расстояние каретой. Брат его Владимир последовал за ним, иронически раскланявшись с Бломштедтом. Вскоре и оба эти всадника скрылись в облаке пыли.

Солнце уже ярко светило, подымаясь из-за горизонта. В некотором отдалении лежали парк и Петергофский дворец.

Словно надломленный стоял, не двигаясь с места, Бломштедт. Его лошади нигде не было видно. Чтобы возвратиться пешком во дворец, ему нужно было, по крайней мере, полчаса времени, и хотя его раны и были легкими, все же потеря крови давала их чувствовать. Но тем не менее ему необходимо было во что бы то ни стало добраться до императора, чтобы последний успел сделать все возможное против опасности, грозившей ему из Петербурга.

Собрав все силы, Бломштедт зашагал по проселку обратно к парку. Лучи быстро восходившего солнца уже начали нагревать охлажденный ночным сумраком воздух. Пот струился с висков барона, все утомленнее и утомленнее становился его шаг, и ему приходилось все замедлять его, чтобы не упасть.

Наконец он достиг парка, но у внешнего входа был задержан стоявшим там часовым.

Бломштедту пришлось объяснить, что прибыл он в Петергоф по повелению императора и при возвращении упал с коня. Прибавить к этому он не посмел ничего, а также выказать нетерпение, так как опасался, что и петергофский гарнизон в заговоре.

Солдат окинул его недоверчивым взглядом — голштинская форма не пользовалась приязнью у русских гвардейцев, да притом форма эта была изорвана и покрыта кровяными пятнами. Лишь после долгих переговоров солдат провел его к ближайшему часовому; последний, после нового продолжительного допроса, в свою очередь передал его другому. Прошло, по крайней мере, полчаса, пока барон достиг главной гауптвахты при входе во дворец; там, по-видимому, снова усомнились в его рассказе и не решились отпустить.

Наконец, Бломштедт добился того, что пошли доложить дежурному камергеру императрицы. Прошло еще немало времени, пока тот появился, снова в ночном колпаке и с едва скрываемой иронической усмешкой выслушал его рассказ о падении с лошади. Только тогда солдаты отпустили барона и ему дали свежую лошадь.

Все это заняло не менее двух часов, и солнце высоко стояло на горизонте, когда он, вконец измученный, снова взобрался в седло. Он медленно тронулся с места, уже не вызывая подозрений ни в ком, и, только оставив парк далеко позади и считая себя безопасным от всяких преследований, дал шпоры коню и помчался по дороге в Ораниенбаум.

Примечания

1. Волков Дмитрий Васильевич (1718—1785) — конференц-секретарь при Елизавете Петровне, секретарь императора Петра III. Составитель указа о вольности дворянства. Продолжал успешно служить и при Екатерине II.

2. Мене, текел, фарес — пророческие слова, появившиеся на стене во время пира Валтасара, последнего халдейского царя, устроенного им во время осады Вавилона в 539 г. до н. э., гласившие: «мене» — исчислил Бог конец твоего царства; «текел» — ты взвешен на весах судьбы и оказался незначителен; «фарес» — разделено твое царство между мидянами и персами. Валтасар погиб при взятии Вавилона.