Глава XXVI

Тем временем фельдмаршал Миних, генерал Гудович и Бломштедт поднимались по широкой лестнице. Большая часть солдат почтительно отдавала честь фельдмаршалу, гордо проходившему мимо, раздавались даже возгласы симпатии по его адресу, но зато Бломштедта, бывшего в голштинском мундире, встречали проклятиями и угрожающие взоры преследовали его, когда он, с бледным и грустным лицом, шел между шеренгами войск, рядом с Минихом, ласково обнимавшим его за плечи. Они вошли в первую комнату, наполненную генералами, гвардейскими офицерами и придворными всех рангов и степеней. Все испуганно смотрели на фельдмаршала, захваченного вместе с низложенным императором; никто не решался поклониться ему из боязни прогневить государыню, однако никто и не осмеливался быть грубым со старым полководцем, на суровом лице которого ярко, с юношеским задором горели гордые глаза. Двадцатилетняя тяжелая ссылка не научила Миниха робко гнуть спину из чувства страха. Все то, чего мог ожидать для себя восьмидесятилетний старец, было бы сущими пустяками в сравнении с тем, что ему уже пришлось пережить и перестрадать.

Фельдмаршал не переставал обнимать Бломштедта, полный чувства сострадания к молодому человеку, стоявшему еще на пороге жизни. Для того долголетнее заключение или ссылка стали бы страшнее казни.

Дверь соседней комнаты была лишь притворена, и Миних в сопровождении своих спутников твердым шагом вошел в кабинет императрицы.

Екатерина Алексеевна сидела в кресле за небольшим столом, покрытым бумагами. Граф Панин, только что подавший императрице отречение Петра Федоровича от престола, приготовлял указы для подписи государыни. Рядом с креслом Екатерины стоял Григорий Орлов, не успевший еще переменить погоны поручика на эполеты генерал-лейтенанта, но с орденом святого Александра Невского на груди. Екатерина тоже была еще в том самом офицерском мундире, в котором гарцевала впереди гвардейцев, только на голове ее была маленькая генеральская шапочка с белым султаном. По другую сторону кресла заняла место княгиня Дашкова, в костюме пажа с Екатерининской лентой через плечо. Эти две переодетые женщины, поручик с орденом святого Александра Невского и Панин в напудренном парике, с тремя спускающимися вниз косицами производили такое впечатление, точно действие происходило где-то в маскараде.

Увидев на пороге Миниха, императрица воскликнула:

— Итак, фельдмаршал, вы пошли против меня?

— Да, ваше императорское величество, — спокойно ответил Миних, подходя к Екатерине Алексеевне и кланяясь ей с холодным достоинством. — Я считал своей обязанностью служить словом и делом великому князю, вернувшему меня из ссылки. Он был моим императором, и мой долг был помогать ему до последней минуты. Бог судил иначе; несчастный государь не сумел удержать корону, теперь он больше не нуждается в моих услугах, а потому я могу служить вам, ваше императорское величество, если вам угодно будет милостиво принять мои услуги.

Несколько минут в комнате царило глубокое молчание; все с напряжением внимали Екатерине, строго смотревшей на фельдмаршала.

— Да, вы правы, — проговорила она наконец, — я уверена, что вы мне будете так же верны. Ваше место возле меня. Человек с такими заслугами, как вы, имеет полное право быть в непосредственной близости к престолу.

При последних словах императрица протянула Миниху руку, которую тот почтительно поцеловал.

— Мои спутники выказали такую же преданность своему императору, как и я, — сказал фельдмаршал, указывая на Бломштедта и Гудовича. — Если вы, ваше императорское величество, поставили мне это в заслугу, то, наверно, окажете милость и им.

Екатерина Алексеевна мрачно взглянула на обоих.

— Федор Васильевич, — обратилась она затем к Гудовичу, — вы были доверенным лицом и адъютантом бывшего императора, я знаю, что многое было бы не так плохо, если бы мой ослепленный супруг следовал вашим советам. Я думаю, что вы не будете иметь ничего против того, чтобы служить мне так же верой и правдой, как вы служили бывшему императору. Выберите себе сами полк, который вам больше нравится, и сегодня же последует ваше назначение.

Гудович грустным, но глубоко тронутым голосом сказал:

— Я желал бы вернуться на свою родину, дорогую Украину. Если вы, ваше императорское величество, пожелаете доверить мне один из стоящих там полков, то при первом же случае убедитесь, что я готов сражаться до последней капли крови с врагами России.

Екатерина Алексеевна приветливо кивнула бывшему адъютанту императора, но когда она обернулась к Бломштедту, лицо ее снова было сурово, и она промолвила:

— Милость и забвение прошлого должны послужить началом моего царствования, ими я буду руководствоваться и впредь на благо и величие государства, но вы недостойны той милости, которую я считала своей обязанностью выказать верным слугам нашего отечества. Со шпагой в руках вы выступали против меня, и только счастливый случай, на который я смотрю, как на перст Всевышнего, предохранил меня от смерти. Несмотря на ваше дерзкое покушение на мою личность, русское государство, по воле Божьей, избавилось от позорного, жалкого царствования. Вы для России чужой — кто же дал вам право вмешиваться в нравы и обычаи моей империи? Кто позволил вам противиться государыне, избранной самим народом? То, что вы сделали, носит название не только политической измены, но и величайшего преступления, направленного непосредственно на царственную особу.

— Ваше императорское величество, — воскликнул Миних, — этот молодой человек видел от императора только добро и милость, неужели же он мог оставить его в нужде?

— Все милости, оказываемые ему бывшим императором, — строго возразила Екатерина Алексеевна, — делались в ущерб его российским подданным. Император мог, сколько ему угодно, осыпать его благодеяниями в своей Голштинии, но для чужеземца не место в России, если иностранец осмеливается становиться между народом и избранной им государыней. Для такого дерзкого преступника ссылка является слишком слабым наказанием.

Княгиня Дашкова с выражением глубокого участия смотрела на красивого молодого человека, который был бледен, но держался со спокойным достоинством.

— Наша всемилостивейшая государыня императрица совершенно права, — воскликнул Орлов, опуская глаза, горящие злостью, — нужно отбить у чужеземных искателей приключений охоту являться в Россию и раскидывать здесь свою паутину.

Фриц с презрением взглянул на поднявшегося вдруг так высоко фаворита и не ответил ни слова. Он считал, что его участь решена, и не пытался оправдываться. Он глубоко вздохнул, и, как всегда бывает в самую тяжелую минуту, пред ним внезапно пронеслась вся его жизнь. Он увидел белый берег Балтийского моря и милое лицо своей Доры, ласково смотревшее на него большими светлыми глазами; он видел дом пастора, серьезного священнослужителя, бывшего его наставником и другом; видел тихую, кроткую женщину, нежно проводившую рукой по его разгоряченному лбу... Вдруг внезапная мысль осенила его. Он вспомнил о письме, которое дала ему Мария Вюрц, жена пастора, для того, чтобы он передал его Екатерине Алексеевне в труднейшую для себя минуту. Теперь эта минута наступила и письмо было при нем, в бумажнике.

— Что вы скажете, господин Бломштедт, в свое оправдание? — прервала думы молодого человека Екатерина. — Я готова выслушать оправдание самого тягчайшего преступника.

— Судите меня, ваше императорское величество, как найдете нужным, — ответил Фриц, доставая из бумажника письмо, довольно помятое, но с вполне сохранившейся печатью. — Я поступал согласно тому, что считал своей обязанностью, и, конечно, должен отвечать за последствия своих поступков. Но, прежде чем вы произнесете свой приговор, позвольте, ваше императорское величество, отдать вам это письмо. Пред моим отъездом из Голштинии мне дали его для передачи вашему императорскому величеству, и только сегодня у меня представился для этого случай.

Императрица, с удивлением смотря на молодого человека, приняла от него конверт, а Орлов с досадным нетерпением пожал плечами. Екатерина внимательно вглядывалась в печать, припоминала почерк, которым был надписан адрес, и, по-видимому, никак не могла понять, кто мог быть автором этого письма. Наконец она открыла конверт, и по мере чтения ее лицо принимало все более растроганное выражение. Прочитав недлинное послание, она сложила листок бумаги пополам и, опустив руки на колени, несколько минут молчала.

— Вы знаете содержание этого письма? — наконец спросила она, взглянув на молодого человека глазами, полными слез.

— Нет, ваше императорское величество, — ответил Бломштедт, — но оно мне было дано женщиной, которую я глубоко уважаю; она обещала мне, что вы, ваше императорское величество, окажете мне содействие в исполнении моего желания, заставившего меня приехать в Россию, причем взяла с меня слово прибегнуть к вам лишь в том случае, если для этого представится настоятельная необходимость и не будет другого выхода.

— Благородная, самоотверженная душа! — тихонько прошептала Екатерина. — А тот, которого она потеряла из-за меня, принадлежит к числу друзей, помогших мне овладеть короной!

Слеза скатилась по щеке императрицы и упала на бумагу.

— Это письмо написано моим верным другом, — проговорила она, обращаясь к Бломштедту, — ее просьба для меня свята, и ради этой женщины я прощаю вас.

Орлов невольно, в порыве гнева, стукнул ногой в пол, а княгиня Дашкова радостно захлопала в ладоши.

Фриц, мужественно подчинившийся было своей горькой участи, онемел от радости: жизнь представлялась ему теперь такой прекрасной, как никогда раньше. Он опустился на колени пред государыней и благоговейно поцеловал ее руку.

— Но в этом письме упоминается о каком-то желании, для которого вы приехали в Петербург, — продолжала Екатерина. — Просьба моей приятельницы должна быть выполнена всецело. Скажите же мне, в чем дело! В чем я должна помочь вам?

Необыкновенная радость и полное доверие к императрице продиктовали его откровенный рассказ о юности, о любви к Доре, о доме пастора, о страданиях несчастного Элендсгейма, приведших старика к умопомешательству; он рассказал, что приехал в Петербург, чтобы молить императора спасти честь Элендсгейма, и что Петр Федорович обещал ему лично заняться этим делом, когда будет в Голштинии, во время войны с Данией. Екатерина с ласковой улыбкой слушала его исповедь. Вдруг щеки Фрица вспыхнули: он вспомнил о своих увлечениях в Петербурге... Это воспоминание заставило его умолкнуть и робко взглянуть на Орлова, смотревшего на него с насмешливой улыбкой, но не решавшегося прервать.

— Война с Данией не дала бы мне случая быть в Голштинии, — иронически заметила Екатерина, — и у меня не было бы возможности лично познакомиться с делом Элендсгейма, о котором, впрочем, я и так кое-что знаю. Мне известно, что он сделался жертвой клеветы Брокдорфа, любимца моего супруга. Во всяком случае, желание и просьба моей приятельницы будут исполнены. Скажите, она счастлива? — спросила государыня дрожащим голосом.

— Она делает счастливыми всех вокруг себя, — ответил Бломштедт. — Ведь это — тоже своего рода счастье!

— Благо ей! — со вздохом воскликнула Екатерина. — О, если бы Бог дал, чтобы и обо мне когда-нибудь сказали то же самое!.. Мой народ — это моя семья. Если он будет счастлив и силен, я буду чувствовать себя вознагражденной за все потерянное. Может быть, — прибавила она чуть слышным шепотом, — это будет искуплением всех моих грехов. Возьмите перо в руки, Никита Иванович, — громко попросила она, обращаясь к Панину, — и пишите следующее: «Мы, Божьей милостью, Екатерина Вторая, императрица и самодержица всей России, а также регентша герцогства Голштинского, объявляем от нашего имени и имени нашего малолетнего сына, герцога голштинского и великого князя Российской империи Павла Петровича, что дело, поднятое против Элендсгейма, нами рассмотрено, и мы нашли, что все обвинения против него ничем не обоснованы, ввиду чего первоначальный приговор отменяем и признаем его за верного слугу своего отечества, достойного полного уважения. В награду за его верную службу и за незаслуженное наказание, которое он претерпел вследствие неправильного приговора, мы возводим его и его потомство в дворянское сословие Голштинского герцогства». Считаете ли вы свое желание исполненным? — спросила императрица Бломштедта, когда Панин принес ей бумагу для подписи.

— Вы, ваше императорское величество, не только исполнили мое желание, но совершили великий акт справедливости, — ответил растроганный Бломштедт. — Вы сняли с честного, благородного человека клеймо позора, заставившее его потерять разум. Если не удастся вылечить его, то, во всяком случае, на его памяти не будет пятна и дети с гордостью станут вспоминать его имя.

— Поезжайте теперь к себе на родину, — сказала Екатерина Алексеевна, — и передайте своим соотечественникам, что в герцогстве Голштинском всегда будет существовать справедливость, пока я буду им управлять за своего сына; что для всех своих верноподданных я буду милостивой правительницей, но никому из них не прощу, если кто-либо дерзнет вмешиваться в судьбу России. Той же особе, которая дала вам письмо ко мне, скажите, что императрица Екатерина Вторая всегда будет вспоминать о ней с любовью и благодарностью.

Бломштедт поцеловал руку государыни, а фельдмаршал Миних сердечно обнял молодого человека.

— Благодарю вас, благодарю вас, моя всемилостивейшая государыня! — радостно воскликнула княгиня Дашкова. — Первый день царствования Екатерины Великой не должен омрачаться ни одной слезой, ни одна капля крови не должна быть пролита в этот торжественный день.

Осчастливленный, Фриц выехал из боковых ворот парка, а на широкой лестнице появились другие лица, идущие на суд императрицы.

В то время как решалась судьба Миниха, Гудовича и Бломштедта, гвардейцы окружили другие экипажи и высадили из них кавалеров и дам свиты Петра Федоровича. Они очутились окруженными тесным кольцом солдат в большей или меньшей степени опьянения. Ружья солдат, снабженные патронами и острыми штыками, угрожающе поднимались над дрожащими от страха людьми. Не переставая ругали они бывшего императора и его друзей. Достаточно было случайного выстрела или раны штыком, чтобы сработали грубые инстинкты. Вид человеческой крови так же возбуждает толпу, как и хищных зверей, и если бы пролилась хоть одна ее капля, то последовала бы настоящая кровавая баня.

К счастью собранного общества, еще так недавно пользовавшегося всеми благами высокого положения, а теперь робко жавшегося друг к другу, такой случайности не произошло, и дрожащей толпе придворных приходилось выслушивать лишь брань и угрозы. Ругательства, сыпавшиеся из уст солдат, вызывали яркий румянец на бледных от страха лицах дам. Графиня Воронцова, измученная морской болезнью, потеряла всю силу воли. Она дрожала как в лихорадке и не решалась поднять взор. Только когда лично ей адресованные проклятия достигали уха и грубый кулак солдата приближался к ее лицу, она смотрела растерянными глазами и с мольбой протягивала руки.

Мариетта одна сохранила полное самообладание; она стояла посреди круга со скрещенными руками, ее глаза смотрели на бунтующих солдат мрачно, но решительно; под складками накинутой на плечи шали она сжимала рукоятку маленького флорентийского кинжала. Улыбка злобного упорства играла на ее губах, а на лице — выражение твердой решимости дорого продать свою жизнь, если бы в этом явилась необходимость.

В течение часа все более теснимое общество испытывало муки. Наконец появился Федор Орлов, чтобы повести арестованных к императрице.

Все окружили его, многие даже целовали ему руки, так как все, что могло ожидать их от так долго и тяжко оскорбляемой ими императрицы, казалось им в настоящую минуту счастливым избавлением от происходившего.

Солдаты еще преследовали их бранью и угрозами даже на лестнице, пока наконец часовые в покоях императрицы не оттеснили своих бушующих товарищей. Тогда все общество, представлявшее своими распухшими лицами, спутанными волосами и разорванными парадными платьями столь же жалкое, как и комическое зрелище, вступило в кабинет.

Все поклонились до земли, и Екатерина Алексеевна на одно мгновение остановила свои взоры на этих жалких фигурах.

В течение нескольких секунд Екатерина как бы наслаждалась унижением своих врагов, которые до сих пор неустанно преследовали ее и с восторгом встретили бы ее гибель; затем она заговорила серьезно и холодно, причем неописуемое презрение сквозило в ее глазах и в тоне голоса:

— Вы свободны! Все слуги государства и двора, согласно моей воле, останутся на своих местах. Я надеюсь, что вы все исполните свой долг и дадите мне случай обратить на вас мое благоволение.

Восторженный вздох раздался в тишине.

Императрица сделала знак рукой — освобожденные поспешно направились к выходу.

— Графиня Елизавета Романовна! — сказала Екатерина резко.

В одно мгновение все общество отстранилось от графини Воронцовой; она стояла одна посреди зала; цвет ее лица стал землистым. Неуверенной походкой она приблизилась к государыне, упала пред ней на колени и едва могла тихо пролепетать:

— Смилуйтесь!..

Екатерина посмотрела на нее внимательно: в глазах не было пощады для той, которая хотела бросить ее в мрак темницы, чтобы занять место на троне.

Тогда быстро выступила княгиня Дашкова, встала на колени рядом с сестрой и, схватив руку императрицы, сказала:

— Ваше императорское величество, я молю вас пощадить моих родных... Я жертвовала вам своей семьей, сделайте же мне этот дар, пощадите ее ради меня!

Государыня все еще серьезно и мрачно посмотрела в лицо своей наперсницы, казавшейся в мужском костюме еще миловиднее и нежнее. Одно мгновение она была как бы в нерешительности, затем ласково провела рукой по лбу княгини и, обращаясь к графине Воронцовой, сказала гордо, холодно, но без горечи и резкости:

— Я не была довольна вашей службой камер-фрейлины, графиня Елизавета Романовна, вы не так понимали свои обязанности, как этого требовал ваш долг, и я отрешаю вас от должности. Выбирайте по своему усмотрению место вашего жительства, я не разрешаю вам являться ко двору.

Дашкова со слезами на глазах снова поцеловала руку императрицы.

Графиня Воронцова встала и пошатываясь отошла.

В эту минуту грациозная фигура Мариетты, стоявшей за другими дамами, вдруг выпорхнула вперед. В одно мгновение, прежде чем ее движение могло быть кем-либо замеченным, она очутилась около Григория Орлова. Как молния блеснул клинок в ее руке и опустился на грудь человека, так быстро возвеличившегося над всеми.

С криком ужаса Екатерина вскочила с места, ошеломленные и неподвижные стояли вокруг нее придворные. Нападение было столь внезапно, что никто не успел предупредить его, но хорошо направленный и сильный удар попал как раз в орден святого Александра Невского, украшавший грудь Орлова. Клинок впился в украшенное бриллиантами эмалевое изображение святого. Сталь проникла глубоко, прошла сквозь звезду и даже прорвала под нею мундир, но не коснулась груди Орлова.

В первую секунду фаворит пошатнулся от силы удара, даже перехватившего его дыхание.

Мариетта отступила назад и, высоко подняв руку с кинжалом, с дикой, торжествующей радостью смотрела на пораженного ею человека. Но уже в следующее мгновение Орлов бросился на нее; он схватил ее за руку и сжал так крепко, что девушка вскрикнула и выронила оружие. Тогда он потащил Мариетту к государыне, швырнул на пол и, пригнув железной рукой ее шею, воскликнул дрожащим от злобы голосом:

— Убийство в присутствии вашего императорского величества, в присутствии августейшей государыни, которая только что проявила свою милость над всеми виновными!.. Это преступление не заслуживает никакого прощения, это — государственное преступление, оскорбление величества, равно как и того, против которого оно было направлено. Под кнутом должна испустить дух эта несчастная плясунья.

— Ты ранен, Григорий Григорьевич? — тяжело дыша, спросила Екатерина.

— Бог защитил меня, — ответил Орлов. — Знак царской милости моей повелительницы отвратил от меня смертельный удар, но преступление остается тем же. Негодяйка дважды заслужила смертную казнь.

— Пусть он погубит меня, — закричала Мариетта, пригнутая к земле крепкой рукой Орлова, дико сверкающими глазами уставясь на императрицу. — Моей мести ты избежал, несчастный трус, но твоя подлая душа сама свергнет тебя с высот, на которых ты стоишь. Ты и других так же проведешь и обманешь, как провел и обманул меня. Проклинаю тебя! Пусть духи моей мести всюду преследуют тебя на твоем пути.

Лицо Екатерины омрачилось, она побледнела, губы сжались.

— Вон ее отсюда! — закричал Орлов. — Вон ее и отдать в руки палача!.. Пусть на торговой площади она окончит жизнь под ударами кнута!

Императрица в мрачном молчании смотрела на Мариетту, которую Орлов все еще держал у ее ног, и строго и холодно приказала:

— Отпусти ее, Григорий Григорьевич!..

Орлов не сразу повиновался.

Екатерина встала, ее глаза метали искры.

— Я не хочу верить, — холодно сказала она, — чтобы в тот день, когда я возвела тебя до ступеней моего трона, ты мог осмелиться подать пример непослушания.

Орлов смертельно побледнел, он потупился и отступил.

Мариетта дерзко подняла голову, а затем свободно и бесстрашно посмотрела на императрицу.

— Я не спрашиваю, — сказала Екатерина Алексеевна, — в каком проступке ты обвиняешь его. Твое преступление, вызванное местью, заслуживало бы смерти; благодари Бога, что Он сделал удар кинжала безвредным и спас тебя от страшного кровопролития. Первый день моего царствования должен сопровождаться милостью и прощением. Ты свободна. Поспеши переправиться через границу моего государства, так как, если завтра тебя еще увидят в Петербурге, ты будешь отдана под суд по всей строгости законов.

Мариетта поднялась, она не поклонилась, не произнесла ни слова благодарности, она лишь бросила в сторону Орлова взгляд, которым, казалось, призывала на его голову всех демонов мести. Затем повернулась и вышла вон. Орлов хотел броситься за ней, но императрица воскликнула:

— Остановись, Григорий Григорьевич! Твое место около твоей государыни. Остерегайся покидать его!

Колеблющимися шагами, судорожно сжав руки и стиснув зубы, Орлов вернулся.

— Где офицеры моей гвардии? — спросила она. — Я их всех должна еще поблагодарить, долг благодарности сегодня не должен быть забыт.

Офицеры пировали в большом зале дворца, где для них был приготовлен завтрак, в то время как солдат угощали на открытом воздухе.

Императрица отправилась в этот зал; ее встретили восторженными кликами радости, которые, вылетая через открытые окна, сливались с другими голосами и становились все громче и торжественнее. Екатерина прочувствованно поблагодарила и осушила бокал за здоровье своих гвардейцев, а затем стала обходить столы, пожимая руку каждому офицеру.

У одного из последних столов стоял майор Григорий Александрович Потемкин, который, то краснея, то бледнея, не сводил восторженных глаз с государыни. Екатерина остановилась пред ним и, задержав свою руку в его руке, помедлив, сказала:

— Вас в особенности я должна благодарить, Григорий Александрович, чин, в который я произвела вас, лишь слабо выражает благосклонность к вам вашей государыни. Я нуждаюсь в верных, преданных сердцах, которые поддержали бы меня в священном деле — сделать великим Российское государство и счастливым русский народ. Я назначаю вас своим адъютантом. Вы должны стоять около меня, чтобы поддерживать и защищать свою государыню, чтобы постоянно напоминать ей о ее священном долге к России. Хотите посвятить мне свое сердце и свою руку для преданной службы?

Потемкин не в силах был произнести ни слова. Он упал на колени пред императрицей и покрывал ее руку горячими поцелуями, в то время как Орлов со стиснутыми зубами злобно смотрел со стороны.

— Теперь назад, в Петербург! — воскликнула императрица. — Наша столица ждет нас, русский народ жаждет нашей работы и попечения о нем. Майор Потемкин, — добавила она, беря дрожащую руку молодого человека, — следуйте за мной, исполняйте свои обязанности! Отныне ваша служба принадлежит мне.

Приказ о выступлении был отдан. Войска сомкнули ряды. Екатерина села на лошадь.

Солдаты украсили себя венками из дубовых ветвей, и под барабанный бой и радостные клики войска новая императрица, против владычества которой уже некому было восставать, направилась обратно в Петербург.