По приказу государыни Бломштедт без затруднения и без задержки получил свой дорожный паспорт и на следующий же день сел на английский корабль, направлявшийся в Киль.
К его страстному желанию снова увидеть родину и милую Дору, образ которой стал рисоваться его душе в еще более привлекательных, чем прежде, красках, присоединялся страх: не станет ли запоздалым его известие об оправдании Элендсгейма. Он торопил часы долгой дороги, замедлявшейся еще противными ветрами, и уже начинал жалеть, что избрал морской путь, хотя считал его скорейшим, и к тому же таким образом он надеялся быстрее покинуть границы России. Ведь пока он находился на Русской земле, он все еще должен был страшиться смертельно оскорбленного Орлова, который и без ведома императрицы мог дать почувствовать ему свою месть.
Наконец Бломштедт прибыл в Киль и на курьерских лошадях помчался домой. Он не помнил дороги. Он словно очнулся, когда впереди обозначился знакомый силуэт церковки.
Весь замок Нейкирхен сбежался на звуки почтового рожка — и молодой барон въехал во двор родительского дома.
Старый барон фон Бломштедт спустился вниз и принял в распростертые объятия сына.
Слуги целовали ему руки. Долго держал его отец, прижав к своей груди, слезы текли по щекам, а губы, казалось, тихо шептали благодарственную молитву.
Фриц был удивлен этой встречей, искренняя сердечность которой не вязалась с той строгой суровостью, которую отец всегда проявлял к нему.
На лестнице его встретила мать, и она, всегда тихая, спокойная женщина, обняла его с рыданиями и покрыла лоб и щеки поцелуями.
Вскоре ему стало кое-что понятно. До Нейкирхена уже дошли вести о совершившемся в Петербурге перевороте, а при трудности сообщений того времени и замкнутости русской границы эти вести были дополнены самыми ужасными и преувеличенными слухами. Рассказывали, что в Петербурге происходили кровавые бои, а голштинская гвардия и вся свита низложенного императора были вырублены. Барон и баронесса Бломштедты считали своего сына погибшим и оплакивали бесславную смерть в чужой стране их единственного наследника, теперь же его внезапное появление виделось как чудо, дарованное милостью Божьей.
В доме они бросились на колени, и всегда строгий и замкнутый барон громко, со слезами вознес к небу свою молитву за возвращенное дитя.
Затем Фриц должен был рассказать обо всем, что он пережил. Пока он говорил и, сам взволнованный при воспоминаниях, описывал потрясенным родителям подробности роковых событий, свидетелем которых он был, и опасностей, которым он подвергался, слуги тащили на двор лучшие припасы и готовили великолепное угощение. Все и в замке, и в окрестностях чувствовали потребность отпраздновать этот радостный день, так как теперь уже знали, что всеми любимый молодой барон спасен и что даже после смерти старого барина обитатели поместья будут избавлены от подчинения чужому владельцу.
Задумчиво и часто вытирая глаза, не стыдясь супруги и сына, старый барон внимательно слушал рассказ и в конце еще раз крепко стиснул в объятиях Фрица.
— Божья рука покарала нашего герцога... — сказал он. — Да простит ему милостиво небо вину, последствия которой он несет на себе!.. Нам не подобает решать вопросы будущего — наша благодарность и наша преданность принадлежат императрице, которая была милостива к нашему сыну, сохранив нам его, и великому князю, нашему герцогу, за которого дай ей Бог счастливо управлять страной. Ну, а теперь пойдем, — добавил он со счастливой улыбкой, — слуги ждут; им доставит большую радость после такого долгого твоего отсутствия и пережитого страха за твою судьбу вновь послужить тебе, их будущему господину. Дай руку твоей матери! Сегодня тебе должны быть оказаны все почести, ты исполнил свой долг, ты поступил мужественно и благородно, как подобает дворянину; я вижу, что ты сможешь честно пронести имя нашего древнего рода.
Баронесса Бломштедт со слезами счастья подала руку сыну, чтобы идти с ним в столовую, но Фриц с извинением поклонился ей, подошел к отцу и, взяв его за руку, серьезно и торжественно сказал:
— Благодарю тебя, отец, за твое доброе мнение обо мне; я обещаю всегда быть его достойным! Но так же, как свято исполнил я свой долг по отношению к своему герцогу, я должен исполнить еще один священный долг, и, если бы я забыл о нем, я сделался бы недостойным твоих слов. В этот час, когда Божья благословляющая рука покоится на нас, между нами не должно быть ничего скрытого. Я должен рассказать тебе о том, что наполняет меня и волнует мое сердце — я должен обратиться к тебе с просьбой, от которой зависит мое счастье, вся моя жизнь.
Старый барон посмотрел на него с удивлением, а баронесса тихо засмеялась, как женщина она угадала, что здесь замешана любовь: мальчик познакомился с дворами Берлина, Митавы и Петербурга; было бы немыслимо, чтобы сердце его осталось равнодушным, чтобы его обошло увлечение.
Фриц, крепко сжав руки отца и матери, начал говорить, сначала запинаясь и нерешительно, а затем все увереннее, все горячее и одушевленнее о своей любви к Доре Элендсгейм; он рассказывал, как эта привязанность выросла вместе с ним, как она родилась из детских игр и как теперь она властно наполняла всю его жизнь.
Барон делался все мрачнее, в чертах его появилась прежняя строгость, и, в то время как жена боязливо взглянула на него, он отнял свою руку и, резко прервав его, воскликнул:
— Остановись, мой сын! Остановись! Не говори больше об этом сегодня, в такой радостный день!.. Я не хочу сердиться на тебя за твои юношеские заблуждения, но одобрить их я не могу. Каждый человек увлекается в юности. Мечты эти приходится рассеивать усилиями воли, или они сами исчезают под влиянием опыта. В жизни приходится считаться со многими условностями. Быть может, эта девушка действительно так хороша и благородна, какою она кажется тебе в твоем увлечении, но имя Элендсгейма запятнано, и никогда, — строго и решительно прибавил он, — никогда мое имя не может стоять рядом с его именем. Если бы ты полюбил даже дочь крестьянина, то, быть может, я поборол бы свою гордость и возвысил бы ее до себя, но в этом случае...
— Отец! — горячо воскликнул Фриц. — Не говори ничего обидного об ее отце. Разве дети отвечают за вину своих отцов? Если бы даже он был виновен в самом тяжком преступлении, то и тогда, клянусь тебе, я не отказался бы от нее и с гордостью встал рядом с ней пред целым светом. — Гневом блеснули глаза старого барона, но он не успел ничего сказать, так как сын торопливо продолжил: — Но он не виновен, его честь восстановлена, он стоит на одной ступени с нами.
— Он не виновен?! — воскликнул барон. — Он, которого судил суд и который освобожден из тюрьмы только благодаря своей старости и болезни?! Он равен нам? Он, сын крестьянина?
— Да, отец! — воскликнул Фриц. — Слушай: государыня не только простила меня, она исполнила также мою просьбу. Вот смотри! — воскликнул он, вынимая из портфеля грамоту. — Это — собственноручная подпись ее императорского величества. Она признала Элендсгейма невиновным во всех возведенных на него обвинениях, она жалует ему дворянский титул... Дора может гордо вступить в общество... Неужели, отец, ты хочешь быть строже самой императрицы, которая властна карать, миловать и награждать?
Старый барон взял из рук сына грамоту и стал медленно и внимательно читать ее. Затем он покачал головой, но выражение его лица осталось по-прежнему строгим и мрачным.
— Государыня может аннулировать судебный процесс, она может отменить приговор, может раздавать почести и награды, но над своим родом я один — судья и господин, — суровым тоном заявил он.
— Ты прав, отец, — воскликнул Фриц, — я прошу у тебя благословенья не во имя императорской грамоты, нет! Я взываю к твоему родительскому сердцу!.. Ты не можешь быть ко мне строже самого Бога, так милостиво спасшего меня!
Он схватил руки отца и смотрел на него с такою любовью, что старик растрогался, наклонился к нему и поцеловал в лоб.
Подошла и баронесса-мать и, обняв супруга, сказала:
— Еще вчера мы сидели одинокие и считали свое дитя погибшим, ты не постоял бы ни пред какою ценой, чтобы спасти его! А теперь, когда так неожиданно судьба возвратила его нам, неужели ты откажешь ему? Подумай, Сам Бог требует от тебя жертвы за Его милости!.. Смири свою гордость, не отказывайся от этой жертвы! Не навлекай на себя гнев Божий!
Старый барон отстранил супругу и в глубоком волнении стал ходить по комнате.
— Затем подумай, — продолжала баронесса, бросая на сына счастливый взгляд, — что сказала бы на это государыня. Как приняла бы она то, что ты ставишь свой суд выше ее? Как можешь ты отвергать Дору и сохранять злобу и ненависть к ее отцу, оправданному и награжденному ею?
Бломштедт остановился и долгим взглядом посмотрел на жену и сына — суровость исчезла с его лица.
— Господь был милостив ко мне и к моему дому, — сказал он с торжественной, печальной серьезностью, — и я не хочу быть жестоким и несправедливым... Предложи свою руку дочери Элендсгейма!
С криком восторга Фриц бросился в объятия отца, но тот отстранил его и добавил:
— Я еще не знаю, могу ли от всей души приветствовать как дочь ту, которая будет носить мое имя. Я еще не знаю, нужно все выяснить, и дай бог, чтобы рассеялись все сомнения. Пойдем со мной! Я провожу тебя в дом пастора. Обещай мне не возражать ни словом на все то, что я буду говорить и делать: я хочу испытать твою избранницу. И если она действительно окажется такой, какой видит ее твое юношеское чувство, то она выдержит испытание.
— Я в ней уверен, хотя и не понимаю... — задумчиво покачал сын головой.
— Ты увидишь, — сказал отец.
Они вышли из дома, оставив в изумлении жену и слуг, только что собиравшихся подавать к столу.
Как в старину Фриц шел к дому пастора... Он снова видел — с одной стороны белый песчаный берег, раскаленный лучами солнца, и сверкающее синее море с кружевными верхушками волн, с другой стороны — лесистую возвышенность, селение и башню маленькой церкви — все, будившее в нем тысячи детских воспоминаний.
Прошло немногим более полугода с тех пор, как в осеннем тумане он шел последний раз по этой дороге; а между тем казалось, целая долгая жизнь отделяла его от того Фрица Бломштедта. При виде старых знакомых мест, где каждое дерево, каждый холмик напоминали ему о детстве, — жизнь большого света, в которой он участвовал там, вдали, показалась ему тяжелым, беспорядочным, тусклым сном, так что являлось сомнение, а было ли все на самом деле, испытал ли он это сам.
В него вливались целящие силы родины, которые освежают усталую душу, утоляют все печали, проясняют ум и делают человека восприимчивым к чистым чувствам.
Как много людей гибнет, не понимая этого, в водовороте жизни, а между тем, если бы они решились вернуться в те места, которые напоминают им дни их невинного детства, они снова познали бы Бога, услышали бы голос любви, утешения и всепрощения, звучащий в каждом шелесте листьев, в каждой звезде на небосклоне!
Старый барон шел молча, опираясь на руку сына, он, по-видимому, тоже торопился к цели. Однако взор его, скользивший по синему морю и зеленому лесу, казался на этот раз мягче и яснее обыкновенного.
В маленьком садике пред домом пастора, на кушетке, лежал старик Элендсгейм. На нем был темный халат, ноги покрыты легким ковриком, а голова с ниспадающими на виски седыми прядями покоилась в подушках. Исхудалое лицо было бледно, глаза закрыты; едва слышное дыхание колыхало его грудь; но на устах блуждала кроткая, спокойная улыбка.
Рядом с ним сидела Дора, на коленях у ней лежала книга, она заботливо отгоняла мух с лица спящего отца. Гладко причесанные волосы не были напудрены, на свежем личике лежала печать уныния. Для художника она могла бы послужить прекрасной моделью Антигоны, охраняющей сон отца, сокрушенного гневом богов.
Послышались шаги на песке, Дора взглянула и — вскочила; яркая краска залила ее лицо, но сейчас же сменилась мертвенной бледностью, дрожа всем телом, она прижала руки к сердцу и смотрела на Фрица как на приведение.
— Дора, — воскликнул Бломштедт, — моя Дора! Это я вернулся к тебе. Я принес тебе счастье!
Он хотел обнять ее, но она уклонилась и, показывая на своего отца, тихо сказала:
— Он спит!
В этих словах звучала такая трогательная просьба не нарушать забвения страдальца... Фриц остановился как прикованный.
Старый барон подошел, стараясь ступать с осторожностью. Он смотрел на нее испытующе, между тем как Дора подняла на него вопросительный, испуганный взор. Затем он взглянул на старца и глубокое волнение отразилось на его лице.
— Они злы, они злы! — шептал старик во сне. — Господи Боже!.. Ты знаешь, что я невиновен, и все же оставил меня!.. Не оставь меня в моем заключении и прости их по великой милости своей!
Дора печально возвела взор к небу; на глазах старого барона навернулись слезы, но, как бы желая скрыть свои чувства, он быстро схватил руку девушки и прошептал:
— Идите за мною! Мне нужно с вами поговорить.
Дора колебалась, с состраданием глядя на отца.
— Вы должны пойти со мною, — сказал барон, — Фриц услышит, когда он проснется. Пойдемте! То, что я должен вам сказать, очень серьезно.
Он потянул Дору за собой.
При входе в дом им вышли навстречу пастор Вюрц и его жена. Оба почтительно поклонились своему барону, затем с радостью поспешили обнять молодого Бломштедта.
В передней барон остановился и обратился к Доре:
— Мой сын сказал мне, что любит вас. Не скрою — во мне сильны традиции моего звания, но счастье сына, спасенного и возвращенного мне судьбою, для меня дороже всего, поэтому я пришел просить у вас руки для него.
Дора, вся вспыхнув, любовно посмотрела на Фрица, тихо беседующего с пастором, но тут же опустила глаза с глубокой грустью и покорностью. Какой-то миг она как бы переводила дыхание, затем заговорила тихим, но ясным и твердым голосом:
— Благодарю вас, барон, за ваши слова, за великую честь. Но я не могу принять этого счастья. Моя жизнь принадлежит отцу, у него, бедного, нет на свете никого, кроме меня, и даже наши друзья не могли бы меня заменить...
Фриц с трепетом смотрел на девушку и, казалось, хотел поспешить к ней, но отец удержал его. На строгом лице старого барона не было заметно и следа неудовольствия или досады за отказ от такой высокой чести, какую он предложил. А то, что это был отказ, Фриц понял по лицу Доры.
— Вам не придется расставаться с отцом, — сказал, улыбаясь, барон Доре, — мой дом открыт для него, и он найдет там все необходимое для ухода.
Дора покачала головой, потупившись и сильно побледнев:
— Да вознаградит вас Господь за вашу доброту, но все же я не могу принять...
— Почему же нет, Дора? Неужели ты больше не любишь меня? Неужели ты все забыла?! — воскликнул молодой Бломштедт, бросившись к Доре и стараясь высвободиться из сильных рук отца.
— Я ничего не забыла, — ответила Дора, — я люблю тебя, — тихо прибавила она, — ты это знаешь, и пусть знают все, но именно потому, что я люблю тебя, я не смею протянуть тебе руку. На мне клеймо позора, я не имею права запятнать твое имя и хочу, — закончила она, гордо подняв взор, — лучше нести позор отца, чем пользоваться честью и счастьем людей, которые были жестокосерды к нему.
— Дора, Дора! — воскликнул Фриц. — Послушай! Ты еще не знаешь...
Сильным движением он вырвался, но отец предупредил его: с раскрытыми объятиями подошел к девушке, прижал ее к своей груди и, коснувшись губами мягких, блестящих волос и едва сдерживая дрожь в голосе, сказал:
— Бог да благословит тебя, дитя мое! Ты хотела пожертвовать своим счастьем ради чести моего имени, ты хотела с гордостью нести позор и несчастье своего отца — ты исполнила высший дворянский долг, и в твоих руках, я вижу, будет надежно сохранена честь моего имени. Я хотел свои предрассудки принести в жертву счастью сына, теперь же я жертвую ими для тебя с радостью и гордостью. Еще раз повторяю мою просьбу: принеси моему дому честь и счастье, соединив свою судьбу с судьбою моего сына, об этом я прошу тебя, дочь моего врага!
Дора вся дрожала в объятиях барона и почти не понимала его слов, она старалась высвободиться и печально качала головой.
— Послушай, Дора, послушай! — крикнул молодой Бломштедт. — Все улажено... честь твоего отца восстановлена, он оправдан государыней по всем обвинениям, он возведен в дворянское звание, и ты теперь равна мне пред светом и много выше меня по чистоте и сердечной преданности, — со вздохом прибавил он.
Затем он достал грамоту, подписанную государыней, и вложил ее в дрожащие руки девушки.
Она осушила слезы и несколько раз перечитала строки, пока наконец была в состоянии понять прочитанное, и, молитвенно сложив руки, проговорила:
— Неужели возможно на земле такое счастье? И это сделал ты? Ты добился этого ради меня? Могу ли я не любить тебя и не желать служить тебе всей своею жизнью?
Подошел пастор и возложил руки на голову девушки.
— Вам мы обязаны всем, — совсем тихо сказал молодой Бломштедт, обращаясь к Марии Вюрц, которая подняла бумагу, выпавшую из рук потрясенной Доры, и глубокомысленно просматривала ее. — Ваше письмо побудило государыню освободить меня и исполнить мою просьбу... Могу я сказать об этом?
— Нет, — ответила Мария также тихо, — никогда в жизни!
— Ну, теперь выйдем, — сказал старый барон, — с таким известием мы можем даже разбудить старика.
Он повел Дору в садик, сын и пастор последовали за ними.
Мария Вюрц осталась на несколько минут одна, она смотрела на почерк государыни и шептала:
— Она когда-то разбила мое сердце, но волею Божией оно снова ожило. Теперь она осчастливила два сердца, да благословит ее Господь!
Старик Элендсгейм проснулся от приближавшихся шагов, его глаза медленно открылись, ласково взглянули на дочь и равнодушно скользнули по остальным. Вдруг его взор остановился на бароне Бломштедте — лицо старика передернулось, казалось, он с усилием вспоминал что-то, и на его лице мгновенно отразился ужас. Он протянул худые, бессильные руки, прижался со страхом к самому краю постели и закричал глухим, дрожащим голосом:
— Боже мой, боже мой, они меня нашли! Этот преследовал меня беспощаднее всех. Они не хотят оставить меня в покое, они запрут меня снова в тюрьму и взвалят на мою голову новый позор... Прочь, прочь! Я ничего не сделал вам, я действовал по справедливости! Пустите меня, пустите! Дайте мне умереть спокойно!
Дора обняла отца и прижалась головой к нему.
Пастор и его жена подошли к Элендсгейму.
— Защитите меня! Защитите меня, мои друзья! Вот от того... Он пришел меня погубить! — кричал старик.
Мария Вюрц сделала барону знак удалиться. Но тот отрицательно покачал головой и сказал:
— Нет, его ум начинает просветляться, мы должны воспользоваться этим, все должно быть разъяснено. — Он приблизился к старику, который все дальше и дальше отодвигался от него, протянул ему руку и дружественно сказал: — Я пришел сюда не как враг. Забудьте все прошлое! Протяните мне руку! Я был несправедлив к вам. Теперь я пришел, чтобы все загладить. Людям свойственно ошибаться, я осознал свою неправоту, и прошу вас простить меня!
Старик растерянно озирался, но постепенно взор его просветлел.
— Вы барон Бломштедт, — сказал он. — Да, да, я вспоминаю! Что же вы хотите от меня? Разве еще недостаточно мучили меня вы и все ваши?
— Послушайте, — сказал барон, — я пришел сюда не как враг. Время тяжелых испытаний для вас миновало, и я благодарю Бога, что на мою долю выпало загладить и исправить всю несправедливость, причиненную вам.
Со страхом все взоры были устремлены на старика Элендсгейма, в лице которого проступало все более и более понимания, но вместе с тем и горечи и боли.
— Разве возможно искупить несправедливость, лишившую меня чести и опозорившую мое имя? — воскликнул он.
— Да, отец, возможно, — промолвила Дора, покрывая поцелуями его лоб и волосы, — да, позор смыт с тебя, несправедливость искуплена... Слушай, слушай!
— Как это возможно?.. — спросил еще раз растерянно Элендсгейм.
— Слушайте! — сказал барон Бломштедт, взяв грамоту императрицы из рук Марии Вюрц. — Слушайте! — и он стал читать медленно и ясно, вплотную приблизившись к старику.
По мере чтения глаза Элендсгейма открывались все шире, он сложил руки на груди и безмолвно смотрел на барона.
— Екатерина? — спросил он, когда чтение было окончено и произнесено имя, стоявшее в подписи. — Екатерина? Что это? Разве она может говорить от имени герцога?
— Петр уже больше не герцог Голштинии и не император России, — сказал Бломштедт, — он оставил престол. Теперь Екатерина Вторая — императрица России и властвует в Голштинии именем своего малолетнего сына.
— Это правда? — воскликнул Элендсгейм. — Скажите мне, что это правда, чтобы я снова мог взглянуть на свет Божий, чтобы моя дочь могла с честью носить мое имя!
— Ваша дочь с гордостью будет носить имя Элендсгейма, — сказал барон Бломштедт, — хотя ей и не долго придется его носить, так как я пришел сюда, чтобы просить у вас руки вашей дочери для моего сына.
— Для вашего сына? — спросил Элендсгейм, отыскивая глазами молодого барона.
— Вот он, пред вами, — ответил Бломштедт-старший, подводя сына к старику.
Молодой человек схватил его слабую руку и со слезами на глазах сказал:
— Да, я прошу этого счастья, этой чести назваться супругом Доры! Не откажите в моей просьбе! Пусть вражда отцов претворится в счастье и любовь их детей!
Дора протянула руку своему возлюбленному, не выпуская из другой — руки отца.
Барон Бломштедт дотронулся до их рук и сказал:
— Бог так решил, и, где Он поселяет мир и прощенье, не должно быть места для ненависти в человеческом сердце.
Элендсгейм дотянулся и также положил руку на руки своих детей.
— Примирение и прощение! — тихо прошептал он. Но тут же слезы хлынули из глаз и все тело затрепетало от рыданий. — Мир и прощение, Господь милосерд! — повторил он и упал в изнеможении на подушки. Но волнение не сломило его, напротив, его взор был ясен.
— Он не может двинуться отсюда, — сказал барон, сияя от радости, — поспеши, мой сын, за баронессой! Здесь, у этого ложа, мы отпразднуем твое обручение. Небо сохранит его и даст силы пережить счастье.
Он придвинул стул, положил в свою руку Элендсгейма, и примиренные враги тихо беседовали, пока Дора и Мария Вюрц готовили скромное угощение к предстоящему торжеству.
Фриц поспешил домой, скоро в коляске приехала баронесса и с нежностью заключила в объятия будущую невестку.
На следующее утро, за завтраком, барон Бломштедт подал сыну последний номер газеты «Беспартийный гамбургский корреспондент», доставленный только что с почты.
Фриц бросил взгляд на статью из Петербурга, отмеченную отцом, и едва не выронил газеты из рук. Там был напечатан манифест императрицы, который он принялся читать вслух:
— «В седьмой день по восшествии нашем на царский престол мы были извещены о том, что бывший император одержим припадками сильных колик, причиною чего являются геморроидальные страдания, коими он был одержим и раньше. Следуя христианскому долгу, возложенному на нас, и будучи послушны святым законам, предписывающим сохранять жизнь наших ближних, мы приказали оказать ему всякую помощь, дабы предотвратить последствия такого опасного страдания и облегчить оное врачебными средствами. Однако на следующий день с печалью и сожалением мы узнали, что Всевышнему угодно было прекратить жизненный путь нашего супруга. Мы повелели отвезти его тело в лавру святого Александра Невского и там предать погребению. Как повелительница и мать мы внушаем всем нашим верноподданным отдать покойному последний долг, забыть все прошлое, молиться за упокой его души и смотреть на это неожиданное решение Провидения, как на следствие неисповедимых путей Всемогущего Творца, пославшего сие испытание нашему царскому трону и всему нашему дорогому отечеству».
— Так лучше для него, — тихо сказал Фриц. — Бог избавил его от мук унижения, выпавших на долю его земной жизни.
— Читай дальше, мой сын! — попросил барон.
В статье, следующей за манифестом, в кратких словах сообщалось о том, что государыня повелела отправить на родину всю голштинскую гвардию Петра Федоровича, но судно во время бури близ города Кронштадта наскочило на подводную скалу и, прежде чем могла явиться какая-либо помощь, пошло ко дну и почти все, за исключением лишь немногих лиц, сделались жертвою волн.
— Ужасно, ужасно! — воскликнул Фриц.
Отец прижал его к сердцу:
— Чудо спасло тебя. Возблагодарим за это милосердие Небо!
Вскоре после этого в замке Нейкирхен была отпразднована свадьба. Все дворянство из окрестных имений собралось на это торжество, и барон Бломштедт ввел под руку Элендсгейма. Старик с трудом переступал, но голова его была гордо поднята, он спокойно смотрел на собравшихся, и пред его взором многим пришлось со стыдом потупиться.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |