Въ августѣ мѣсяцѣ 1772 года, на одинъ изъ форпостовъ (Добрянскій, Черниговской губерніи), выставленныхъ вдоль тогдашней польской границы, явился человѣкъ, — по наружности крестьянинъ или мелкій купецъ, — и объявилъ, что желаетъ видѣть начальника поста. Это былъ мущина лѣтъ около сорока на видъ, средняго роста, широкоплечій и сухощавый, смугловатый лицомъ, слегка рябоватый, съ темнорусыми волосами на головѣ и съ черною почти бородой, которая была рѣдка на щекахъ, а на подбородкѣ торчала клиномъ, и въ которой пробивалась сѣдина.
Эта начинавшаяся, сѣдина, показывающаяся обыкновенно довольно поздно у нашихъ простолюдиновъ, рѣзко противорѣчила съ необыкновенною живостью пришельца и съ быстротою его большихъ темнокарихъ глазъ. Ему и дѣйствительно было не болѣе 33 или 34-хъ лѣтъ отъ роду.1 Когда начальникъ форпоста, майоръ Меньшиковъ, допустилъ его къ себѣ, онъ сказалъ:
— Желаю воспользоваться милостивымъ указомъ императрицы и выселиться въ Россію.
— А что ты за человѣкъ?
— Пензенскій купецъ и раскольникъ, Емельянъ Ивановъ.
Это былъ Емельянъ Ивановъ Пугачевъ.
Въ это время большое число раскольниковъ выходило изъ-за польской границы, пользуясь манифестомъ 1762 г.,2 приглашавшимъ ихъ возвратиться на родину, а потому желаніе, выраженное мнимымъ пензенскимъ купцомъ и раскольникомъ Ивановымъ, не возбудило ни малѣйшаго подозрѣнія.
— Гдѣ ты желаешь поселиться? спросилъ у него майоръ.
— На Иргизѣ.
Тамъ дѣйствительно отводились мѣста для выходцевъ. Пропускъ былъ ему выправленъ вмѣстѣ съ нѣсколькими другими выходцами; но какъ въ это время въ королевствѣ Польскомъ была чума, то Пугачеву пришлось высидѣть въ карантинѣ.
Но какимъ образомъ Пугачевъ, — какъ извѣстно, донской казакъ Зимовейской станицы, — очутился на границѣ Польскаго королевства, и является въ качеотвѣ выходца изъ Польши?
Первоначальная его судьба разказана имъ самимъ очень подробно и довольно откровенно въ отвѣтахъ, данныхъ имъ при слѣдствіи.3 Подобно всѣмъ казакамъ, онъ считался до 17 лѣтъ малолѣткомъ, то-есть не числился въ службѣ, а достигнувъ узаконенныхъ лѣтъ, былъ записанъ казакомъ; черезъ два года потомъ женился и, проживъ съ женою недѣлю, долженъ былъ отправиться, въ числѣ прочихъ, въ походъ, во время Прусской кампаніи. Наказнымъ атаманомъ донскихъ казаковъ въ арміи былъ тогда полковникъ Денисовъ, который взялъ Пугачева къ себѣ въ ординарцы «за отличную проворность». Не взирая, однакожь, на эту «проворность», Пугачевъ имѣлъ несчастіе во время одной ночной тревоги упустить лошадей своего полковника и былъ за это «нещадно» наказанъ плетью. Пугачевъ воевалъ съ Пруссаками не долго; вскорѣ по его прибытіи въ армію произошло замиреніе съ Пруссіей, и полки стали возвращаться въ Россію. Въ это время пришло извѣстіе о вступленіи на престолъ императрицы Екатерины, и учинена ей присяга, причемъ Пугачеву, какъ онъ самъ прибавляетъ, «о названіи себя государемъ и въ голову еще не приходило». По окончаніи похода, Пугачевъ возвратился къ своему хозяйству, къ своей женѣ, съ которою прижилъ сына и дочь; потомъ онъ находился въ Польшѣ, въ корпусѣ генерала Кречетникова и сопровождалъ партію раскольниковъ, возвращавшихся на родину. Кончивъ эту командировку, Пугачевъ прожилъ года полтора дома, потомъ отправленъ былъ въ турецкую армію уже въ чинѣ хорунжаго (первый офицерскій чинъ), въ корпусъ П.И. Панина, съ которымъ судьба привела ему встрѣтиться потомъ въ Симбирскѣ, въ качествѣ колодника и государственнаго преступника. Послѣ взятія Бендеръ онъ былъ за болѣзнію отпущенъ домой, и этимъ оканчивается его служба.
Походная жизнь оказала на его большое вліяніе. Будучи чрезвычайно смѣтливъ отъ природы, онъ научился многимъ тонкостямъ военнаго ремесла, между прочимъ, устройству минъ: но за то изъ трезваго казака онъ сдѣлался гулякой, а въ 1771 году, возвратясь въ Зимовейскую станицу, рѣшительно началъ сбиваться съ прямаго пути. Будучи больнымъ, онъ отправляется (въ февралѣ 1771 года) будто бы для излѣченія изъ Зимовейской станицы въ Черкасскъ;4 тамъ атаманъ посылаетъ его въ лазаретъ, но онъ отпрашивается и ѣдетъ въ Таганрогъ, гдѣ проживала его замужняя сестра. Между Пугачевымъ и его зятемъ, тоже донскимъ казакомъ, ведутся разговоры о плохомъ житьѣ-бытьѣ казацкомъ. «Насъ, слышно, хотятъ обучать по-гусарски и всякимъ регулярнымъ военнымъ подвигамъ, жаловался Павловъ (зять Пугачева). Если они начнутъ, продолжалъ онъ, обучать не по обыкновенію казацкому, то мы, сколько насъ ни есть, намѣрены бѣжать, куда глаза глядятъ».
Проживъ недѣли три въ Таганрогѣ, Пугачевъ поѣхалъ домой, взявъ съ собой и сестру для свиданія съ родными. Они уже были верстахъ въ сорока отъ Черкасска, когда неожиданно является Павловъ съ двумя товарищами, и объявляетъ что они бѣжали «отъ новыхъ обрядовъ службы». Пугачевъ, — такъ по крайней мѣрѣ самъ онъ показывалъ въ послѣдствіи, — уговаривалъ было его возвратиться, но видя что это безполезно, сказалъ: «если уже вы рѣшились бѣжать, то бѣгите на Терекъ: тамъ народу много, рѣкъ и лѣсу довольно, и прожить тамъ будетъ способно, а тамошніе жители страннопріимчивы».
Павловъ продолжалъ, однако, ѣхать съ шуриномъ и женой, и только уже въ виду Зимовейской станицы, съ двумя товарищами, онъ повернулъ въ степь и былъ таковъ. Однако они скитались по степи не долго, и на другой или на третій день Павловъ воротился за женой и убѣждалъ при этомъ Пугачева показать ему дорогу на Терекъ. Пугачевъ проводить его отказался, и рѣшился только, послѣ большихъ настояній, перевезти его на каюкѣ черезъ Донъ, опасаясь, что зятя его какъ-нибудь поймаютъ, а его самого потребуютъ къ отвѣту, какъ способствовавшаго побѣгу. Павловъ, проплутавъ по степи нѣсколько времени, возвратился въ Зимовейскую станицу и оговорилъ Пугачева. Въ свою очередь, Пугачевъ, узнавъ что его ожидаетъ бѣда за способствованіе бѣглецамъ, бѣжалъ самъ (въ декабрѣ 1771 г.), былъ на Терекѣ,5 вписался въ Моздокское войско, въ нѣсколько недѣль успѣлъ пріобрѣсть такое довѣріе новыхъ своихъ товарищей что они выбрали его своимъ ходакомъ хлопотать въ военной коллегіи, чтобъ имъ были положены жалованье и провіантъ противъ Терскаго войска. Съ этимъ порученіемъ и съ 20 рублями данными ему на дорогу, Пугачевъ отправился было въ Петербургъ, но при выѣздѣ изъ Моздока былъ арестованъ и посаоженъ на стулъ съ цѣпью, однако черезъ нѣсколько дней, именно 13-го февраля 1772 года онъ бѣжалъ, въ великомъ посту воротился въ свой хуторъ, гдѣ и былъ взятъ подъ стражу атаманомъ Зимовейской станицы6.
Таковы первые подвиги будущаго самозванца. Еще ранѣе побѣга своего на Терекъ онъ уже имѣлъ весьма сомнительную репутацію между своими станичниками.
Когда онъ возвратился изъ Таганрога, то въ станицѣ замѣтили, что у него была не та лошадь, на которой онъ отправился; это возбудило подозрѣніе насчетъ того какимъ способомъ онъ досталъ ее: сомнѣніе для казака въ офицерскомъ чинѣ очень постыдное.
Таинственныя отлучки Пугачева привели его въ сношеніе съ тѣмъ сортомъ людей, который вскорѣ сдѣлался ему полезенъ; у него вездѣ завелись друзья и покровители. Когда, попавъ подъ судъ за самовольную отлучку и содѣйствіе своему зятю въ побѣгѣ, онъ слѣдовалъ въ качествѣ арестанта черезъ Цымлянскую станицу, знакомый ему казакъ Худяковъ упросилъ, чтобъ ему отдали на поруки Пугачева для доставленія въ Черкасскъ. Эта странная, но можетъ быть объясняемая временемъ просьба была исполнена: Худяковъ снялъ съ своего гостя колодку, а потомъ отправилъ его съ своимъ сыномъ въ Черкасскъ. Отъѣхавъ нѣсколько верстъ, парень остановилъ телѣгу, и показавъ рукою въ степь, сказалъ: «вотъ тебѣ дорога!» Такъ было ему приказано отъ отца.
Отсюда начинается Одиссея Пугачева, которой введеніе мы разсказали. Какъ читатель видитъ, Пугачевъ находился въ условіяхъ болѣе или менѣе общихъ всѣмъ своимъ собратамъ: помогъ бѣжать доброму человѣку, бѣжалъ самъ, и въ свою очередь нашлись добрые люди, которые ему пособили. Дѣло обыденное! Разница только въ томъ, что Пугачевъ попалъ въ степи на такой путь, который повелъ его очень далеко...
«Итакъ, — говорилъ Пугачевъ при допросѣ,7 — сынъ Худякова, вывезши меня въ степь, далъ свободу, и пошелъ я, не бывъ въ своемъ домѣ, въ Малороссію, Изюмскаго полка въ слободу называемую Кобанью, къ мужику Осипу, прозывающемуся Коровка, коему сказалъ, что я бѣглый донской казакъ и не знаю куда дѣться. На то Коровка сказалъ: «Пойди-де въ Польшу, а пройдти-де можно между форпостовъ, и проживши тамъ нѣсколько времени, выйди въ Россію; скажи на форпостѣ, что польскій выходецъ; а какъ есть указы, что польскихъ выходцевъ селить велѣно по желанію, то и выберешь для житья любое мѣсто; а я-де тебѣ дамъ сына для препровожденія и освѣдомленія въ Польшѣ о житьѣ раскольниковъ».
Въ этомъ короткомъ разсказѣ много любопытнаго! Что за человѣкъ этотъ Коровка? Онъ не казакъ, а мужикъ; въ. «Сентенціи» о преступленіяхъ Пугачева онъ названъ Малороссіяниномъ; однако онъ раскольникъ, а расколъ, какъ извѣстно, не проникалъ въ Малороссію. Это, кажется, скорѣе какой-нибудь Великороссъ, безъ сомнѣнія, бѣглый, комфортабельно расположившійся на порогѣ украинскихъ степей, который не хочетъ знать политическихъ разграниченій, заставъ и форпостовъ, который проторилъ себѣ дорожку въ Польшу къ тамошнимъ землякамъ — единовѣрцамъ, помимо всевозможныхъ форпостовъ и заставъ, и мало интересуется знать, война ли идетъ между Русскимъ и Польскимъ государствами, или процвѣтаетъ и благоденствуетъ миръ; да онъ же занимается и изготовленіемъ паспортовъ для перехода черезъ границу, что, безъ сомнѣнія, приноситъ ему порядочный доходецъ и сердечное спасибо отъ многихъ сотенъ людей.
Какая широкая перспектива вольницы (свободой этого нельзя назвать) открывается передъ нами, подъ слоемъ правительственной регламентаціи, если мы вникнемъ въ то что разсказано выше! Какой распространенный, хотя и безмолвный заговоръ противъ порядка и строгихъ формъ государственной жизни! Стоило человѣку выдти разъ изъ узкихъ рамокъ законности, и онъ повсюду находилъ себѣ пособниковъ, покровителей; онъ убѣждался, что жизнь внѣ условій закона гораздо легче чѣмъ въ кругѣ законности. Онъ дѣлался здѣсь членомъ какого-то обширнаго братства, гдѣ каждый протягивалъ ему руку, и гдѣ раскольники являются первыми людьми, радикалами своего рода, возведшими бродяжничество въ догматъ (бѣгуны) и заклеймившіе паспортъ названіемъ антихристовой печати. «Я хоть и не раскольникъ, — говорилъ Пугачевъ по поводу разговоровъ своихъ съ Коровкой, — да вижу по сказкѣ Коровкина, что способъ для свободнаго прожитія цѣлый вѣкъ хорошъ».
Съ этого времени мы встрѣчаемъ Пугачева почти исключительно между раскольниками до самаго того времени, когда онъ является во главѣ мятежа; онъ переходитъ изъ одного скита въ другой, одинъ старецъ передаетъ его съ рукъ-на-руки другому, и такимъ образомъ онъ попадаетъ за границу, а потомъ, черезъ всю Россію, на Иргизъ. Худяковъ открылъ ему этотъ новый міръ, это отечественное наше франкъ-масонство. Проживъ три дня у Коровки, онъ отправляется съ его сыномъ въ Стародубскія слободы, въ которыхъ, по его словамъ, «бѣглыхъ великій притонъ». Здѣсь онъ живетъ нѣсколько времени у старца Вавилы на полной свободѣ. Ему совѣтуютъ и здѣсь идти въ Польшу, какъ совѣтовалъ Коровка. И точно, чего же лучше какъ бѣжать, съ тѣмъ чтобы воспользоваться разрѣшеніемъ возвратиться, перейдти границу преступникомъ, для того чтобъ обратно переступить ее обѣленнымъ! Законы что вѣхи: для того и пишутся, чтобъ ихъ обходить. Въ Стародубскихъ слободахъ прожилъ съ Пугачевымъ и сынъ Коровки, и вмѣстѣ съ нимъ прогулялся за границу,8 въ знаменитый раскольничій центръ — на Вѣтку. «Въ этой слободѣ, по словамъ Пугачева, живутъ все раскольники, всякаго сорта люди».
Что же дѣлаетъ Пугачевъ между заграничными земляками-раскольниками? Ничего особеннаго, по его словамъ; нанимается косить сѣно, съ цѣлію заработать нѣсколько денегъ, чтобъ имѣть съ чѣмъ снова возвратиться въ Россію, и живетъ такихъ образомъ пятнадцать недѣль.9 Какъ бы то ни было, но пребываніе его на Вѣткѣ оказалось ему не безполезнымъ; оттуда онъ, такъ-сказать, по маслу докатался до Иргиза и Яика. Невидимая рука вела его, вездѣ являлись пріятели и благотворители, а въ трудныя минуты та же таинственная рука посылала ему ходатаевъ и заступниковъ. Въ августѣ, 1772 года, какъ сказано, онъ явился на Добрянскій форпостъ, но принужденъ былъ высидѣть шесть недѣль въ карантинѣ, не зная хорошенько, куда именно потомъ направиться. Онъ думалъ и о Кубани, куда еще въ Петровскія времена Некрасовъ проложилъ путь мечтамъ казачьей вольницы, и объ Иргизѣ: «Онаго мѣста, — говорилъ онъ, — хоть я и не зналъ, однакожь вездѣ сказывали, что сіе мѣсто къ поселенію для такого сорта людей, какъ я, способно». Между тѣмъ въ Добрянкѣ онъ познакомился съ бѣглымъ гренадеромъ Алексѣемъ Семеновымъ, который будто бы нашелъ въ немъ сходство съ покойнымъ императоромъ Петромъ III, и сообщилъ свое замѣчаніе добрянскому купцу Кожевникову. Кожевниковъ позвалъ Пугачева (который, какъ видно, былъ не очень стѣсняемъ карантинными правилами и нанимался косить сѣно), и «лаская его разными образы, вывѣдалъ изъ него о точномъ его званіи и природѣ, и (Пугачевъ) открывшись въ званіи своемъ, не утаилъ и того, что онъ изъ дому своего бѣжалъ, и объяснилъ причины своего побѣга. Кожевниковъ, свѣдавъ вѣрно, говорилъ ему: «Слушай, мой другъ! Если ты хотѣлъ бѣжать на Кубань, то бѣжать одному не можно. Хочешь ты пользоваться и начать лучше намѣреніе? Есть люди здѣсь, которые находятъ въ тебѣ подобіе государя Петра Ѳеодоровича. Прими ты на себя это званіе и поди на Яикъ. Я точно вѣдаю, что яицкіе казаки притѣснены; объявись тамъ подъ симъ именемъ и подговаривай ихъ бѣжать съ собой. Сей солдатъ скажется гвардейцемъ и будетъ всѣхъ увѣрять, что ты подлинно государь, и (что) онъ тебя знаетъ, а простой народъ сему повѣритъ. Обѣщай яицкимъ казакамъ награжденіе, по 12 рублей на человѣка; деньги жъ, если будетъ нужда, я вамъ дамъ, и прочіе помогутъ, съ тѣмъ только, чтобы вы насъ, раскольниковъ, взяла съ собой, ибо намъ здѣсь жить, старовѣрамъ, стало трудно, и гоненіе намъ дѣлаютъ непрестанное».
Такъ объяснялъ Пугачевъ передъ слѣдственною коммиссіей зарожденіе мысли о самозванствѣ, присовокупляя, что въ совѣтѣ съ нимъ былъ еще и другой добрянскій купецъ, Крыловъ.10
Замѣтимъ, однакожь, что относительно этого обстоятельства есть противорѣчія. Въ другомъ мѣстѣ11 Пугачевъ показывалъ, что первый, внушившій ему мысль назваться Петромъ III, былъ Андрей Кузнецовъ, жившій близь Усть-Медвѣдицы на казачьихъ хуторахъ, и у котораго онъ былъ уже послѣ пребыванія на Добрянскомъ форпостѣ. Которое изъ этихъ двухъ показаній вѣрнѣе, при помощи обнародованныхъ документовъ рѣшить нельзя; кажется, однакожь, что Кожевниковъ былъ первымъ заводчикомъ дѣла; въ одномъ мѣстѣ слѣдствія онъ названъ «начальнымъ плугомъ». Впрочемъ, тотъ ли, или другой, это дѣло еще не первостепенной важности. Достаточно, что мы узнаемъ, какого сорта люди были какъ Кузнецовъ, такъ и Кожевниковъ съ Крыловымъ. Всѣ они были раскольники. Первый говорилъ Пугачеву почти то же что и послѣдніе. «Нынѣ и на Иргизѣ, — сказалъ Кузнецовъ, — стало великое гоненіе старовѣрамъ». Когда же Пугачевъ замѣтилъ, что онъ не прочь бы и на Кубань уйдти, Кузнецовъ промолвилъ: «Слышно здѣсь, что Яицкое войско давно бунтуетъ, такъ лучше его подговорить бѣжать вмѣстѣ».
Всѣ эти три человѣка, если вѣрить Пугачеву, стоили одинъ другаго; по его словамъ, Кожевникова, Кузнецова и Крылова надо почитать всему злу заводчиками, и слѣдовало бы, конечно, ожидать, что они подвергнутся весьма строгому взысканію. Между тѣмъ мы находимъ въ девятомъ пунктѣ «Сентенціи» слѣдующее: «Отставнаго поручика Гринева, царицынскаго купца Василія Кочалова, да брянскаго (Добрянскаго?) купца Петра Кожевникова, Малороссіянина Осипа Коровку, донскихъ казаковъ Лукьяна Худякова, Андрея Кузнецова» и пр., «которые находились подъ карауломъ, будучи подозрѣваемы въ сообщеніи съ злодѣями, но по слѣдствію оказались невинными... освободить». Итакъ, Пугачевъ налгалъ на Кузнецова и Кожевникова?...12 Это кажется сомнительнымъ: на какомъ бы основаніи яицкій слѣдователь назвалъ Кожевникова «начальнымъ плутомъ»? Не вкладывалъ ли Пугачевъ, какъ это онъ дѣлалъ нерѣдко при допросѣ, своихъ рѣчей въ уста своимъ собесѣдникамъ, и Кузнецовъ съ Кожевниковымъ, вмѣсто того чтобы быть внушителями Пугачева, не были ли только, какъ это могло обнаружиться при очной ставкѣ, повѣренными его затѣи, въ которой еще не могли предполагать всей ея важности? Это единственное болѣе или менѣе вѣрноподобное предположеніе, которое, однакожь, очень запутываетъ вопросъ о томъ, какъ возникла мысль о самозванствѣ! Остается несомнѣннымъ одно, что Пугачевъ вышелъ изъ раскольничьихъ рукъ и этими руками приведенъ на Яикъ.
Съ Добрянскаго форпоста Пугачевъ отправился съ бѣглымъ солдатомъ Алексѣемъ Семеновымъ, и посѣтилъ прежде всего своего стараго знакомца, Коровку, откуда, какъ видно по одному изъ его показаній, они заѣхали на усть-медвѣдицкіе хуторы къ Кузнецову. Этотъ послѣдній, равно какъ и добрянскіе совѣтники, предлогалъ ему на Иргизѣ прямо явиться къ тамошнему игумну Филарету, который Кузнецову «по расколу крайне знакомъ». Провожая его, онъ называлъ ему людей, которые будутъ въ состояніи оказать ему пособіе: донской казакъ Вершиловъ «почетный человѣкъ между раскольниками», — говорилъ Кузнецовъ, — станетъ помогать тебѣ «не жалѣя иждивенія». И точно, новые друзья Пугачева не жалѣли иждивенія: онъ ушелъ съ Дона пѣшій, а прибылъ на Иргизъ на своей лошади, имѣя за пазухой 470 р., которые, если вѣрить его показаніямъ, онъ получилъ отъ Кузнецова, Кожевникова и Коровки,13 считавшихъ его своимъ человѣкомъ по расколу.
Но точно ли Пугачевъ не былъ раскольникомъ? Въ этомъ едва ли возможно сомнѣніе; мы имѣемъ свидѣтельство его жены, вызванной въ Казань съ цѣлью узнать отъ нея правду о Пугачевѣ; мы имѣемъ и его собственныя показанія. «До семнадцатилѣтняго возраста, — говорилъ онъ передъ слѣдователями, — жилъ я все при своемъ отцѣ, такъ какъ и другіе казачьи малолѣтки, въ праздности, однакожь не раскольникъ, какъ прочіе донскіе и яицкіе казаки, а православнаго греческаго исповѣданія, и молюсь Богу такъ, крестомъ (слова эта вѣроятно сопровождались жестомъ), какъ и всѣ христіане». То же самое подтверждалъ онъ и при другихъ разспросахъ. Но двуперстный крестъ былъ какъ бы рекомендаціей и паспортомъ въ тѣхъ слояхъ общества, въ которыя судьба или обстоятельства толкнули его; между раскольниками онъ выдавалъ себя за раскольника и, обращаясь между ними съ дѣтства на Дону, гдѣ, какъ извѣстно, старообрядчество очень распространено, онъ такъ хорошо былъ, по-видимому, знакомъ съ его особенностями, что раскольники считали его за своего.
Какъ было сказано Кузнецовымъ, такъ Пугачевъ и сдѣлалъ. Прибывъ на Иргизъ, въ концѣ октября или въ началѣ ноября 1772 года, онъ, въ качествѣ мнимаго раскольника, подъ вымышленнымъ именемъ, явился къ игумну Филарету и вполнѣ открылся ему въ своемъ намѣреніи мутить казаковъ. «Филаретъ принялъ сіе намѣреніе съ радостію, обнадеживъ притомъ, что Яицкое войско его приметъ, и что и самъ отецъ-игуменъ ему въ томъ будетъ способствовать». Спутникъ его, Алексѣй Семеновъ, оставилъ его въ это время, нанявшись за кого-то въ солдаты, но въ его содѣйствіи, по-видимому, уже не было надобности: самъ отецъ-игуменъ взялся указывать и разчищать Пугачеву пути; онъ направилъ его къ яицкому казаку Денису Пьянову, совѣтуя вполнѣ ему открыться. Пугачевъ отправился въ Яицкій-Городокъ вмѣстѣ съ однимъ крестьяниномъ Мечетной слободы (на Иргизѣ), будто бы для закупки рыбы, и остановился у Дениса Пьянова. Это было въ половинѣ ноября, черезъ пять мѣсяцевъ послѣ разгрома, нанесеннаго казакамъ генераломъ Фрейманомъ, и когда между ними шла сильная переборка. Живя цѣлую недѣлю въ Городкѣ, Пугачевъ постоянно шатался по базарамъ,14 и будучи доволенъ, надо думать, настроеніемъ казаковъ, рѣшился закинуть Денису Пьянову нѣсколько словъ касательно побѣга за Кубань и на Лабу. Однажды какъ-то за обѣдомъ у Пьянова не хватило хлѣба.15
— Вотъ до чего мы дожили, сказалъ этотъ послѣдній, — что ужь и хлѣба на обѣдъ не достало!
И разговорясь о бѣдахъ, стрясшихся надъ Яакомъ, разказалъ, что казака собиралисъ-было бѣжать «за море, въ Золотую мечеть».
— Стало, вы то же самое хотѣли сдѣлать, замѣтилъ на это Пугачевъ, — что сдѣлалъ нашъ Некрасовъ?
И разказалъ о побѣгѣ этого сподвижника Булавина на Кубань съ толпою Донцовъ. При этомъ онъ прибавилъ, будто Некрасовъ далъ «на выходъ» всѣмъ отправлявшимся съ нимъ казакамъ по 12 рублей, а что яицкіе казаки могутъ получать гораздо больше, если послѣдуютъ примѣру Некрасовцевъ. Но этотъ разговоръ чуть не надѣлалъ Пугачеву большихъ бѣдъ. Бывшій тутъ крестьянинъ изъ Мечетной свободы донесъ начальству, что онъ подговаривалъ казаковъ къ побѣгу. По этому доносу Пугачевъ былъ арестованъ, и хотя на допросѣ не повинился, но открылъ свое настоящее имя. Мы не будемъ останавливаться на этомъ эпизодѣ изъ странной судьбы Пугачева, но замѣтимъ слѣдующее обстоятельство. Въ дѣлѣ, которое завязалось по настоящему случаю, описаны были примѣты Пугачева и въ томъ числѣ означено: битъ кнутомъ, чему, безъ сомнѣнія, подали поводъ знаки, сохранившіеся отъ наказанія сдѣланнаго ему во время Семилѣтней войны. Между тѣмъ, когда разнеслась вѣсть о его самозванствѣ, и начальство сочло нужнымъ обнародовать его примѣты, вспомнили, надо думать, что онѣ уже были описаны прежде; отыскали старое дѣло, и найдя въ немъ: битъ кнутомъ, естественно заключили, что у него и ноздри должны быть рваныя, — такъ какъ одно съ другимъ было, по тогдашнимъ уголовнымъ законамъ, нераздѣльно, — вслѣдствіе чего и было повѣщено, что воръ Емельянъ Пугачевъ примѣты имѣетъ такія-то, и между прочимъ, битъ кнутомъ и ноздри рваныя; а какъ эта послѣдняя примѣта оказалась ложною, то, — показывалъ Пугачевъ въ секретной канцеляріи, — «сіе въ толпѣ моей не только разврату не причинило, но еще увѣреніе вселяло».
Арестованный Пугачевъ былъ съ Иргиза отправленъ въ Симбирскъ, а оттуда въ Казань. Дѣло, по которому онъ попался, было не шуточное. Онъ содержался не въ городскомъ острогѣ, гдѣ надзоръ былъ, по обыкновенію, слабъ, и арестанты бродили изъ дома въ домъ, за милостыней, подъ конвоемъ какого-нибудь дряхлаго инвалида: ему отвели мѣсто въ губернаторской экспедиціи, на руки и ноги положили тяжелыя желѣза а дала о немъ знать въ Петербургъ.16 Но таинственные друзья его не дремали. Еще отъ игумна Филарета слышалъ онъ о проживающемъ въ Казани богатомъ купцѣ, Щелоковѣ, «дающемъ пристанище раскольникамъ». Онъ нашелъ средство дать ему знать о себѣ и просилъ навѣстить себя. Щелоковъ явился и спросилъ, за что онъ содержится?
— За крестъ и бороду, отвѣчалъ Пугачевъ.
Этого было достаточно. Щелоковъ сталъ блюсти надъ нимъ, запрашивалъ слѣдователей и секретарей, и добился того что «губернаторъ велѣлъ повременить», а между тѣмъ съ арестанта сняли тяжелые кандалы, замѣнивъ ихъ легкими, и перевели въ городской острогъ.17 Тутъ онъ познакомился съ другимъ колодникомъ изъ раскольниковъ, и вмѣстѣ съ нимъ бѣжалъ изъ Казани. Это случилось 29 мая 1773 года,18 ровно за три дня передъ полученіемъ оттуда по его дѣлу конфирмаціи, которая опредѣляла ему наказаніе плетьми и ссылку въ Пелымь, «для опредѣленія въ каторжную работу, въ какую годенъ будетъ, съ выдачею ему до три копѣйки на день».
Итакъ, Пугачевъ снова на волѣ. Но онъ еще не знаетъ куда ему пуститься: снова на Иргизъ, или на Донъ,19 — обстоятельство доказывающее, что если онъ былъ человѣкъ способный дѣйствовать, то не умѣлъ обдумывать заранѣе свои дѣйствія со всѣми ихъ послѣдствіями. По причинѣ ли этой неопредѣленности своихъ намѣреній, или съ цѣлію поскорѣе укрыться среди дремучихъ лѣсовъ, идущихъ къ сѣверу отъ Казани, онъ кинулся за р. Вятку, а оттуда уже повернулъ къ сторонѣ Иргиза и переправился черезъ Каму въ селѣ Сарсарахъ, гдѣ у него былъ знакомецъ по казанской тюрьмѣ, крестьянинъ Кандалинцевъ, раскольникъ. Случилось, что Кандалинцевъ самъ собирался ѣхать на Иргизъ, въ тамошніе скиты; поэтому и Пугачевъ, прогостивъ у него нѣсколько недѣль, отправился съ нимъ, все продолжая выдавать себя за раскольника. Въ этомъ случаѣ, какъ и во время прежнихъ своихъ странствованій, Пугачевъ находилъ постоянно пріютъ со стороны мнимыхъ своихъ единовѣрцевъ, ибо, какъ онъ говорилъ, у раскольниковъ «принимать бѣдныхъ (бѣглыхъ? не опечатка ли?) и давать покровительство имъ почитается за величайшую добродѣтель». Совершивъ свой длинный переѣздъ, и благополучно миновавъ Яицкій-Городокъ, Пугачевъ очутился посреди знакомой ему мѣстности и рѣшился далѣе не ѣхать. Онъ разстался съ Кандалинцевымъ на такъ-называемомъ Таловскомъ уметѣ (постояломъ дворѣ), содержатель котораго былъ ему знакомъ. Имя его было Степанъ Оболяевъ, а прозваніе Еремкина Курица, пѣхотный солдатъ20 и раскольникъ.
— Что, Емельянъ, спросилъ онъ у Пугачева, — отпущенъ изъ-подъ караула?
— Нѣтъ, бѣжалъ, отвѣчалъ тотъ, не видя надобности скрываться между своими людьми. — Позволь у тебя до времени пожить.
— Живи! я много добрыхъ людей скрывалъ.
Это было въ половинѣ іюля 1773 г.21 Пугачевъ расположился на Таловскомъ уметѣ, шатался по степи за звѣремъ и птицею, косилъ сѣно и прожилъ такимъ образомъ недѣли двѣ, или больше.
«Сей уметъ, — говорилъ онъ на допросѣ, — на такомъ мѣстѣ, что великое число его проѣзжаетъ людей». Пугачевъ повелъ съ этими проѣзжими людьми, какъ сейчасъ увидимъ, не праздныя рѣчи. Эти люди, которые часто наѣзжали въ уметъ Еремкиной Курицы, была яицкіе казаки, съ которыхъ за разграбленное имущество Дурново и Траубенберга взыскивалось съ кого по 30, съ кого по 40 рублей. Не желая, или и дѣйствительно будучи не въ состояніи выплатить такой значительной по тогдашнему времени суммы, многіе кинули свои дома и семейства, и ушли въ степь: съ женъ-де нашихъ взять нечего!
Вотъ компанія, которая собиралась вѣ Таловскомъ уметѣ, и среди которой, конечно не случайно, очутился Пугачевъ. Не мудрено себѣ представить, въ какомъ была она настроеніи духа, и о чемъ въ ней шли бесѣды. «Въ оное-то время Пугачевъ разсудилъ наименовать себя государемъ Петромъ Третьимъ.»22 Это должно было происходитъ въ концѣ августа или въ началѣ сентября,23 и случалось слѣдующимъ образомъ, по собственнымъ словамъ Пугачева.
Живя вовсе не работникомъ, какъ говоритъ Пушкинъ, а гостемъ, потому что у него были деньги и пара собственныхъ лошадей, Пугачевъ попросилъ однажды своего хозяина истопить баню. Оболяевъ замѣтилъ у него на груди какіе-то знаки, шрамы отъ старыхъ болячекъ,24 и спросилъ, что это такое?
— Это знаки государевы.
— Что ты говоришь? какіе государевы?
— Я самъ — государь Петръ Ѳеодоровичъ, отвѣтилъ на это Пугачевъ.
Еремкина Курица (кажется, это названіе дано было Оболяеву за его крайнюю простоту, не исключавшую впрочемъ разчетливости и корыстолюбія) былъ сильно озадаченъ такимъ открытіемъ и сталъ приставать къ Пугачеву:
— Да какъ же это? Да какъ же такъ?... Вѣдь сказывали, что государь померъ?...
— Врешь! повелительно отвѣчалъ обманщикъ: — Петръ Ѳеодоровичъ живъ, а не умеръ. Ты смотри на меня такъ какъ на него. Я былъ за моремъ, пріѣзжалъ въ Россію прошлаго года, и услыша что яицкіе казаки приведены въ раззореніе, нарочно для нихъ сюда на выручку пріѣхалъ, и хочу, если Богъ допустить, опять вступить на царство. Еслибы, продолжалъ Пугачевъ, — какіе умные казаки войсковой руки сюда пріѣхали, я бы съ ними погуторилъ.
— Ко мнѣ скоро будетъ Григорій Закладной, отвѣтилъ Курица и сталъ извиняться, что обходился съ нимъ «какъ съ простымъ человѣкомъ», на что Пугачевъ ему сказалъ, чтобъ онъ и впредь не измѣнялъ съ нимъ при людяхъ обращенія и открывалъ бы все имъ слышанное не иначе какъ вполнѣ благонадежнымъ людямъ. «Нужно чтобъ и жены ихъ ничего не знали!»
Дня черезъ три послѣ этого разговора пріѣхалъ на уметъ казакъ Закладной; ему нужно было купить лошадь у уметчика; въ этомъ ему помогъ Пугачевъ, которому Курица теперь не смѣлъ прекословить. Когда же онъ собирался уже возвращаться и сѣдлалъ лошадь за плетнемъ, то Оболяевъ подошелъ къ нему и тихо сказалъ:
— Что, Гриша, какъ ты думаешь объ этомъ человѣкѣ?
Пугачевъ въ это время сидѣлъ въ сараѣ и былъ видѣнъ разговаривающимъ.
— Почему мнѣ знать что это за человѣкъ, отвѣчалъ казакъ очень равнодушно.
— Вѣдь это, Гриша, государь Петръ Ѳеодоровичъ! Онъ имѣетъ царскіе знаки и говоритъ, что нарочно сюда на выручку къ вамъ пріѣхалъ. Онъ приказалъ тебѣ сказать, чтобы ты открылъ о немъ войсковой руки надежнымъ людямъ.
Закладной остолбенѣлъ но не надолго.
— Что за диво! воскликнулъ онъ, и потомъ прибавилъ: — видно Господь насъ поискалъ!
Пугачевъ, который изъ-подъ сарая наблюдалъ за этимъ разговоромъ, вышелъ въ эту минуту. Онъ былъ въ рубашкѣ, съ волосами остриженными въ кружокъ.
— Что, Гриша, слышалъ ты отъ Еремкиной Курицы обо мнѣ?
— Слышалъ сударь, отвѣчалъ оторопѣлый казакъ.
Пугачевъ приказалъ ему осторожно распускать извѣстіе о себѣ, надежнымъ людямъ, и прислать къ нему человѣкъ двухъ «нарочитыхъ». Закладного накормили и отпустили. Онъ повезъ въ Яицкій-Городокъ страшную тайну, которой, по-видимому, вѣрилъ, или которою по крайней мѣрѣ былъ серіозно озадаченъ. Пріѣхавъ на свой дворъ и разсѣдлавъ коня, онъ отправился отыскивать людей, которымъ могъ бы сообщить свое открытіе. Первый, къ которому онъ обратился, былъ Иванъ Чабановъ. Шопотомъ онъ передалъ ему все слышанное и видѣнное, тотъ другому, и вскорѣ великая тайна облетѣла нѣсколько казачьихъ домовъ, не выходя изъ круга людей войсковой руки.25
На слѣдующій день явились на уметъ два казака, изъ коихъ одинъ, по имени Кораваевъ, и объявили, что они присланы Закладнымъ.
— Ну, яицкіе казаки, сказалъ имъ самозванецъ, — коли вамъ угодно, то вы меня примите: я государь вашъ Петръ Ѳеодоровичъ; а не угодно, — откажите; я поѣду на Узень и буду жить тамъ до времени.
При этомъ, разумѣется, повторилась исторія о царскихъ знакахъ, о чудесномъ избавленіи, о далекихъ странствіяхъ и т. п. Казаки уѣхали, обѣщавъ подумать со стариками: ничего болѣе.
Спустя немного времени произошло новое свиданіе Пугачева съ казаками. Вотъ его подробности. Пугачевъ находился неподалеку отъ умета и мылъ руки у ручья, когда къ нему приблизился Короваевъ и объявилъ, что пріѣхали нѣсколько казаковъ, которые желаютъ его видѣть, но находятся не на уметѣ, а въ нѣкоторомъ отъ него разстояніи въ степи. Самозванецъ, все болѣе и болѣе входя въ свою роль, взялъ безъ церемоніи лошадь Короваева и поѣхалъ, а его оставилъ идти пѣшкомъ. На указанномъ мѣстѣ находился пока одинъ только казакъ, очень извѣстный потомъ, Шигаевъ, имя котораго уже встрѣчалось намъ при описаніи яицкихъ безпорядковъ. Время было полуденное, и потому всѣ трое сѣли прежде всего обѣдать; но едва лишь разрѣзали хлѣбъ, какъ увидѣли двухъ приближающихся къ нимъ верховыхъ. Одинъ изъ нихъ былъ знаменитый въ послѣдствіи Чика, другой Мясниковъ.
— Эти люди ненадежные, сказалъ Шигаевъ, — особенно Чика: надо спрятаться.
И Пугачевъ съ Шигаевымъ кинулись въ траву.
— Что ты, Короваевъ? Зачѣмъ здѣсь? спросилъ Чика, приблизясь.
— Пріѣхалъ бить звѣря.
— Нѣтъ, видно, людей обманывать. Вы пріѣхали къ государю, да вѣдь и я тоже къ нему.
Видя что Чика обо всемъ знаетъ, Короваевъ кликнулъ своихъ собесѣдниковъ, и Шигаевъ съ Пугачевымъ вылѣзли изъ травы. Поздоровавшись, всѣ вмѣстѣ сѣли обѣдать. Когда же трапеза кончилась, и всѣ, вставши, помолились Богу, Короваевъ, обратясь къ Пугачеву, сказалъ:
— Покажи-ка на себѣ царскіе знака, чтобы было чему намъ вѣрить, а не прогнѣвайся, что о семъ васъ просимъ.
Пугачевъ разрѣзалъ ножомъ свою рубаху, и открывъ грудь, сталъ разказывать, что это слѣды ранъ, которыя нанесли ему гвардейцы, взбунтовавшись противъ него; что послѣ того онъ будто бы находился въ заключеніи, и что будто какой-то офицеръ выпустилъ его тайно, а вмѣсто него похороненъ нѣкто другой. Слушая это, казаки покачивали головами, и кто-то, по окончаніи разказа, замѣтилъ, что «хотя точно слышно было, что государь скончался, однако болѣе поговаривали что онъ живъ, только гдѣ взять его не знали».
Ободренный этимъ замѣчаніемъ, Пугачевъ пустился разказывать свою Одиссею: «Былъ-де я въ Кіевѣ, въ Польшѣ, въ Египтѣ, въ Іерусалимѣ и на рѣкѣ Терекѣ, и оттоль вышелъ на Донъ; съ Дону же пріѣхалъ къ вамъ, и слышу, что вы и вся чернь обижены; такъ я хочу за васъ вступиться и васъ удовольствовать. Еще не время было мнѣ теперь явиться, прибавилъ онъ таинственно, да видно Богъ привелъ».
Бесѣда длилась въ такомъ же родѣ. Казаки разспрашивали самозванца, какъ ему удалось ускользнуть посреди столькихъ опасностей; онъ замѣталъ на это, что «въ свѣтѣ не безъ добрыхъ людей», и смѣшивая былъ съ небылицами, разказалъ, что и въ Царицынѣ и въ Казани былъ подъ карауломъ, но что Богъ вынесъ его отовсюду. Затѣмъ Шигаевъ сталъ звать Пугачева на свой хуторъ, но Чика замѣтилъ, что это мѣсто слишкомъ людное.
— Лучше я возьму его на свои руки, прибавилъ онъ, указывая на Пугачева; — а гдѣ мы будемъ съ нимъ жить, я послѣ объявлю, а теперь не скажу. Поѣзжайте въ городъ и купите матеріи на знамена и все что нужно исправьте.
Такимъ образомъ кончилась первая конференція. Въ своемъ разказѣ Пугачевъ упоминаетъ о какихъ-то двухъ русскихъ мужикахъ, которые, по-видимому, въ ней не участвовали, но были посвящены въ тайну. Они на другой день отправились на Узень, Шигаевъ съ Короваевымъ въ Яицкій-Городокъ, а Пугачевъ съ Чикою и Мясниковымъ на хуторъ казаковъ Кожевниковыхъ, находившійся отъ Городка внизъ по Яику.
Свиданіе, которое только что описано, очень интересно, а многія его подробности чрезвычайно важны. Прежде всего кидается въ глаза та беззастѣнчивость, съ которою Чика говоритъ Короваеву: «3ачѣмъ пришли сюда? людей обманывать?» И онъ былъ не единственный, который шелъ на обманъ сознательно. Мы будемъ имѣть случай встрѣтиться со многими подобными, но здѣсь кстати будетъ упомянуть объ одномъ мелкомъ горнозаводскомъ чиновникѣ, который, былъ завербованъ въ одну изъ шаекъ Пугачева противъ воли, при первомъ взглядѣ на самозванца увидѣлъ, что въ его наружности нѣтъ и тѣни сходства съ портретами покойнаго императора; тѣмъ не менѣе, однакожь, онъ мало-помалу втягивается въ ремесло, насильно ему навязанное и отвергаемое, какъ видно, его совѣстію, не ищетъ случая убѣжать изъ общества обманщиковъ и злодѣевъ, храбро дерется противъ войскъ правительства, получаетъ раны, и не только не отказывается воздавать обманщику царскія почести (что было бы опасно), но самъ изыскиваетъ къ тому случаи.26 Другіе, и такихъ было наибольшее число, вѣрили самозванцу искренно. Не можетъ не показаться удивительнымъ, что люди, приближавшіеся къ Пугачеву, не находили въ немъ ничего противорѣчащаго высокому понятію, сложившемуся въ нашемъ народѣ о вѣнчанной особѣ, о помазанникѣ Божіемъ; но многочисленность появлявшихся у насъ самозванцевъ доказываетъ неотразимо, что народъ такъ высоко разумѣющій своихъ царей, съ необычайною легкостью поддается однакожь самому грубому обману. Не принимая на себя объяснять этотъ психологическій феноменъ, я приведу разказъ, который очень наглядно изображаетъ разнообразныя и тонкія черты, составляющія характеръ самозванства въ Россіи. Разказъ этотъ извлеченъ г. Есиповымъ изъ архивовъ.27
Въ 1733 году, разказываетъ онъ, въ казачьей Яменской станицѣ, на рѣкѣ Бузулукѣ, появился какой-то нищій бродяга, который называлъ себя Тимоѳеемъ-Труженикомъ и говорилъ «загадочныя рѣчи». Однажды онъ пришелъ къ бѣглому драгуну, поселившемуся между казаками, Ларіону Стародубцову.
— Откуда Богъ принесъ? спросилъ его послѣдній.
— Съ облака, съ воздуха... Тружусь Богу на дѣло сокрытое.
— А куда идешь?
— Пойдемъ со мною, узнаешь. Пойдемъ въ Откровенъ градъ. Тамъ святыхъ много, и стоитъ образъ Знаменія Пресвятыя Богородицы, и мы ее вынесемъ; тамъ я царь буду и Богъ, и многое множество казны будетъ, и которые люди будутъ при мнѣ, и тѣхъ стану дарить златомъ и сребромъ, и хлѣба столько не будетъ сколько золота и серебра!
Старикъ настаивалъ, чтобы Ларіоновъ послѣдовалъ за нимъ, и между прочимъ сказалъ, что онъ ведетъ жизнь недостойную себя: «Самъ себя ты не знаешь», заключилъ онъ.
— Какъ я себя не знаю?
— Имени своего не знаешь, повторилъ старикъ. — Ну, какъ тебя зовутъ?
— Ларіоновъ.
— Не Ларіоновъ ты, а царевичъ Петръ Петровичъ, а я братъ твой, царевичъ Алексѣй Петровичъ.
Рѣчи Тимоѳея-Труженика можно принять, пожалуй, за бредни полупомѣшаннаго старика, но вотъ, однакожь, что случилось далѣе. Этотъ же самый Труженикъ является уже въ другомъ мѣстѣ, въ Тамбовской губерніи, въ селѣ Чуевѣ и тамъ, такъ же какъ на Бузулукѣ, выдаетъ себя за царевича Алексѣя, прибавляя въ доказательство, что у него «на спинѣ крестъ и на лядвеѣ родимая шпага». Чуевскіе крестьяне оробѣли отъ такихъ словъ, и между ними нашлись скептики, которые готовы были принять его за сумашедшаго или плута; но старикъ настаивалъ на своемъ, и потребовалъ чтобы привели такого человѣка, который, глядя на землю, узналъ бы какъ его зовутъ. Пошли отыскивать знахарей, и трое, одинъ за другимъ, въ болѣе или менѣе опредѣлительныхъ выраженіяхъ, подтвердили слова Труженика. Какъ послѣ этого было не повѣрить! Труженикъ объявилъ тогда, что у него есть еще младшій братъ, царевичъ Петръ Петровичъ, скрывающійся на Бузулукѣ подъ именамъ Ларіонова. Послали за Ларіоновымъ; ударились предъ нимъ оземь и взмолились: «Не скрывайся, родимый!»
Мнимый царевичъ Петръ сначала колебался, но, наконецъ, рѣшился поѣхать къ своему «старшему брату»; но тотъ уже былъ въ острогѣ. Ларіоновъ, однакожь, успѣлъ войдти во вкусъ созданной ему роли, и возвратясь въ свою станицу, пустился изъ нея въ степь вербовать себѣ приверженцевъ. «Уже годы мои вышли, — говорилъ онъ различнымъ встрѣчнымъ бродягамъ; — жилъ я тайно, а нынѣ буду явенъ»; и сулилъ идти на Москву, а его приверженцы нашептывали неофитамъ, что онъ подлинный царскій сынъ, что «на груди у него звѣзды, а на спинѣ мѣсяцъ». Самые маловѣрные возражали на это, что, по слухамъ, царевичъ умеръ. «Обманули», возражали имъ адепты, и дѣло оканчивалось.
Въ короткое время онъ собралъ тридцать человѣкъ, и между ними одного грамотѣя, который, по его приказанію, написалъ два воззванія, къ донскимъ казакамъ и вообще къ народу. Въ этихъ воззваніяхъ говорилось, что нужно постоять «за старую вѣру», за которую мнимый царевичъ будто много мученія принялъ отъ «стараго императора», и все-таки «въ его законъ не пошелъ, понеже онъ поступался своими законами, многія часовни поломалъ, красу съ человѣка снялъ (бороду), платья обрѣзывалъ» и т. п. Говорилось также и о дальнихъ странствіяхъ, совершенныхъ царевичемъ, — въ Черниговъ, въ Кіевъ-градъ; говорилось и о черни, которой нужно помочь, словомъ, приготовлялось дѣло, котораго размѣры трудно предугадать, еслибы смѣлый самозванецъ не былъ схваченъ на первыхъ порахъ.
Сближая образъ дѣйствій Тимоѳея-Труженика и Ларіонова съ образомъ дѣйствія Пугачева, мы найдемъ въ нихъ родственныя черты. И въ тридцатыхъ годахъ, и въ семидесятыхъ упоминается о знакахъ на тѣлѣ, которые должны были служить примѣтами царскаго происхожденія; въ томъ и другомъ случаѣ очевиденъ раскольничій оттѣнокъ; упоминается о старыхъ книгахъ и скитальчествѣ, затрогиваются струны религіознаго мистицизма, буйной вольницы, преданности царскому имени. Весьма вѣроятно, что еслибы мы имѣли такія же подробности относительно прочихъ самозванцевъ XVIII вѣка, то могли бы провести наше сближеніе и далѣе. А самозванцевъ этихъ было много. Мнимые царевичи, Алексѣй и Петръ, появлялись въ разныхъ мѣстахъ во всю вторую четверть XVIII вѣка Въ 1725 году солдатъ 2-го Гренадерскаго полка, Александръ Семиковъ, квартируя въ Почепѣ, назвался царевичемъ Алексѣемъ, но не успѣлъ никого при влечь къ себѣ.28 Въ 1738 году какой-то простолюдинъ, «работный человѣкъ,» Миницкій, «забывши природную свою подлость», назвался царевичемъ Алексѣемъ Петровичемъ и произвелъ въ Кіевской губерніи нѣкоторые безпорядки.29 Попъ-разстрига, нѣсколько казаковъ, крестьянъ и солдатъ сдѣлались его приверженцами. Весь этотъ сбродъ, сойдясь однажды въ селѣ Ярославцѣ, рѣшался дѣйствовать открыто, потянулся толпой къ сельской церкви; распопъ приказалъ звонить, вышедъ на паперть съ хоругвями и крестами, и съ торжествомъ поцѣловавъ руку самозванца, ввелъ его въ церковь, гдѣ зажжены были всѣ свѣчи и лампады, и, наконецъ, царскими вратами ввелъ его въ алтарь. Ставъ здѣсь, самозванецъ допускалъ собравшійся народъ къ рукѣ, а его помощникъ, распопъ, заставлялъ цѣловать крестъ и Евангеліе, послѣ чего отслуженъ былъ молебенъ съ многолѣтіемъ царевичу Алексѣю Петровичу. По счастію, самозванецъ былъ арестованъ при выходѣ изъ церкви, и тѣмъ дѣло кончилось.
Тридцать лѣтъ спустя начинаютъ появляться мнимые Петры Третьи. Пугачевъ между ними не первый а не послѣдній.
Первымъ изъ нихъ, по свидѣтельству, въ которомъ нѣтъ повода сомнѣваться, былъ какой-то воронежскій сапожникъ, не успѣвшій произвесть серіозныхъ безпорядковъ; вторымъ — бѣглый солдатъ Орловскаго полка, явившійся подъ именемъ Петра III на Крымской границѣ, гдѣ онъ, при помощи раскольничьихъ поповъ подговорилъ немалое число крестьянъ; онъ былъ посаженъ ими на престолъ ихъ сельской церкви и чествуемъ въ качествѣ императора. Дальнѣйшіе безпорядки были предупреждены лишь тѣмъ, что въ то самое время, какъ они начиналась, черезъ селеніе проходила военная команда, которая арестовала самозванца; это было въ 1770 году. Наконецъ ближайшій предтеча Пугачева былъ крестьянинъ графа Воронцова, Богомоловъ. Онъ явился въ 1772 году въ мѣстности весьма близкой къ театру первыхъ подвиговъ знаменитаго зимовейскаго казака, именно въ Дубовкѣ, въ средѣ Волжскаго казачьяго войска, гдѣ начинались было довольно серіозные безпорядки; по счастію они были скоро подавлены, и Богомолову, какъ и его предшественникамъ, не удалось процарствовать болѣе нѣсколькихъ часовъ, такъ что появленіе его прямыхъ послѣдствій не имѣло.
Каковы бы ни были неудачи предшественниковъ Пугачева, весьма естественно, что о нихъ было извѣстно въ смежныхъ мѣстностяхъ, на Иргизѣ и Яикѣ, между людьми, которые, въ качествѣ ли раскольниковъ или недовольныхъ казаковъ, были расположены прислушиваться ко всему имѣвшему характеръ оппозиціи и протеста. Это обстоятельство объясняетъ намъ слова одного изъ первыхъ сообщниковъ Пугачева: «слышно было, что государь скончался, но болѣе поговаривало, что онъ живъ». Если принять во вниманіе, что до Пугачева появлялось три (намъ извѣстныхъ) лже-Петра, что такой же самозванецъ, какъ увидимъ далѣе, былъ въ одно время съ нимъ, а два вслѣдъ за нимъ,30 то мы должны будемъ придти къ заключенію, что въ глубинѣ того темнаго міра, которымъ такъ мало интересовались въ прошломъ вѣкѣ, въ мірѣ безграмотной или полуграмотной массы, невѣдомо отъ высшихъ общественныхъ слоевъ, сложилась около того времени, которое насъ занимаетъ, какая-то упорная и очень распространенная мысль о томъ, что Петръ III не умеръ, а живъ и ищетъ возвратить себѣ престолъ и корону.
Мысль эта дѣйствительно существовала между раскольниками и одною изъ ихъ сектъ, скопческою, и возведена на степень религіознаго догмата. Одно изъ основаній ученія скопцовъ состоитъ въ томъ, что Христосъ воплощается въ лицѣ того или другаго изъ живущихъ людей. Это ученіе возникло между раскольниками задолго до появленія скопчества какъ опредѣленной секты. Еще при Петрѣ Первомъ открыто было въ Углицкомъ уѣздѣ раскольничье согласіе, учитель котораго, отставной стрѣлецъ Прокопій Лупкинъ, называлъ себя Христомъ и говорилъ, что когда онъ съ учениками своими славословилъ, то Духъ Святый сходилъ на нѣкоторыхъ изъ нихъ «и подымалъ ихъ съ лавки, и ходили они скачучи въ кругъ, по получасу и больше, и въ то время клали на столъ калачъ ломтиками, и отпѣвъ молитвы тѣмъ причащались». Нѣчто подобное было открыто въ 1734 году въ Москвѣ: тѣ же сборища, въ которыхъ сектанты пляскою доводили себя до изступленія, пророчествовали при этомъ и совершали крещеніе, если не огнемъ еще, какъ скопцы, то духомъ.31
Но оставляя въ сторонѣ всѣ намеки и указанія на существованіе у насъ скопчества до офиціальныхъ извѣстій о немъ, замѣтимъ, что оно сдѣлалось формально извѣстно правительству въ 1772 году. Въ деревнѣ Богдановкѣ, Орловской губерніи, гдѣ эта секта первоначально обнаружилась, подвергнуто суду и сдано въ солдаты 18 человѣкъ, да заключено въ Динаминдской крѣпости пятеро — количество немаловажное для одного селенія. Но это были не единственные скопцы, и Богдановка не единственное мѣсто, гдѣ они находились. Три года спустя, въ селѣ Сосновкѣ, Тамбовской губерніи, найденъ былъ новый центръ скопчества и открыто какое-то таинственное лицо, извѣстное подъ именемъ «Кіевскаго затворника», которое едва ли не псевдонимъ основателя скопчества, извѣстнаго Кондратья Селиванова, Искупителя, Христа и Петра III въ одно и то же время. Не касаясь религіозно-мистической стороны этого непостижимаго ученія, остановимся на томъ что даетъ указаніе на занимающее насъ дѣло. По ученію скопцовъ, императоръ Петръ III, угрожаемый смертію со стороны взбунтовавшихся противъ него вельможъ, подкупилъ одного часоваго, помѣнялся съ нимъ платьемъ и скрылся, къ чему нѣкоторые присовокупляютъ, что и часовой этотъ былъ скопецъ и добровольно принялъ на себя мученіе для спасенія того, кто совмѣщалъ въ своей особѣ и царя и искупителя. Спасшись отъ смерти, Петръ III, — разказываютъ скопцы, — началъ скитальческую жизнь, былъ за границею, потомъ, возвратясь въ Россію, подвергся мученію, наказанъ кнутомъ въ Сосновкѣ и сосланъ въ Иркутскъ, оттуда явится «со славою и силою» и будетъ судить «живыхъ и мертвыхъ».
Въ этой легендѣ, въ которой черты изъ жизни императора Петра III, Кондратья Селиванова и земной жизни Спасителя перемѣшаны такимъ чудовищнымъ образомъ, для насъ особенно важна мысль о томъ что Петръ живъ. Мы прослѣдили эту мысль, если не съ самаго ея начала (подобныя мысли, возникающія въ сознаніи или фантазіи массъ, не имѣютъ опредѣленнаго начала), то съ того времени, съ котораго позволяютъ доступные намъ источники. Можетъ-быть мы могли бы прослѣдить ее и еще далѣе: указать, напримѣръ, на то что и Стенька Разинъ, за сто лѣтъ передъ описываемымъ временемъ, распускалъ слухъ, будто съ нимъ идетъ для завладѣнія Москвою царевичъ Алексѣй Алексѣевичъ, тогда уже умершій; мы могли бы припомнить, что, по свидѣтельству г. Костомарова, въ Приволжскомъ краѣ есть преданіе, будто этотъ страшный разбойникъ XVII столѣтія живъ и до сихъ поръ... Какъ слагались миѳы о царевичѣ Алексѣѣ Алексѣевичѣ, Алексѣѣ и Петрѣ Петровичахъ, точно такъ же сложился въ свое время народный миѳъ и о Петрѣ III. Мы встрѣчаемъ два рода самозванцевъ; одни, подобно Тимоѳею Труженику и Кондратью Селиванову, отправлялись отъ точки зрѣнія религіозно-мистической, другіе, подобно Ларіонову, Миницкому и Пугачеву, — съ точки зрѣнія практической и, пожалуй, политической, какъ представители того элемента броженія, тѣхъ неустановившихся понятій, которыя присуща молодымъ, формирующимся общественнымъ организмамъ. Эти двѣ силы, религіозно-мистическая и сила противоборствующая идеѣ государства и порядка, вынесли Пугачева и постоянно его сопровождали; съ минуты его появленія до самаго конца его поприща мы видимъ его окруженнымъ, съ одной стороны, раскольниками, съ другой — казаками, Калмыками, бурливыми крестьянами, бѣглыми холопами и солдатами. Самая судьба его получаетъ двоякое значеніе и двойственный характеръ. Для мистиковъ-раскольниковъ онъ остается Петромъ III и Искупителемъ: Селивановъ въ своихъ «Страдахъ» говоритъ (грубо нарушая истину), что толпы самозванца пристали къ нему, когда первый вождь ихъ былъ взятъ; для казачьей вольницы онъ былъ лихой атаманъ, съ которымъ они могли припомнить славныя времена своихъ дѣдовъ, а крестьяне надѣялась при его помощи выместить свою крѣпостную неволю. Что касается до него самого, то можно съ полнымъ довѣріемъ принять его показаніе, что онъ «не думалъ къ правленію быть и владѣть всѣмъ Россійскимъ царствомъ», а шелъ на то «если удастся чѣмъ поживиться или убиту быть на войнѣ». День мой — вѣкъ мой, вотъ девизъ Пугачева.
Примечания
1. Чтен. 1858 и 1859. Относительно наружности Пугачева, см. Прилож. II.
2. 4-го декабря 1762 г. былъ обнародованъ манифестъ, которымъ дарована полная амнистія всѣмъ русскимъ выходцамъ, съ приглашеніемъ возвратиться въ отечество: «Бѣгавшимъ изъ своего отечества подданнымъ возвращаться позволяемъ съ обнадеживаньемъ, что ихъ хотя бы по законамъ и слѣдовало учинить наказаніе, но однакожь всѣхъ ихъ до сего преступленія прощаемъ»... (П. С. З. № 11720). Вслѣдъ затѣмъ, 14 декабря (№ 11725), изданъ былъ сенатскій указъ, который спеціальнѣе касался раскольниковъ, и объяснялъ, что за исключеніямъ двойнаго оклада, они будутъ пользоваться правомъ причисляться къ государственнымъ крестьянамъ и мѣщанамъ, хотя бы они передъ тѣмъ были и крѣпостные, получатъ землю для населенія въ Воронежской, Бѣлогородской и Казанской губерніяхъ, и будутъ освобождены отъ всѣхъ повинностей на шесть лѣтъ. Послѣдовавшимъ затѣмъ сенатскимъ указомъ, отъ 20 января 1763 (№ 11738), предписывалось не только не задерживать выходцевъ на границѣ или въ пути, но во время слѣдованія на избранныя мѣстожительства отводить имъ квартиры. Были и позднѣе указы подобные вышеприведенныхъ, напримѣръ, указъ 1764 года, касавшійся преимущественно раскольниковъ, жившихъ на Вѣткѣ (№ 12260) и др.
3. Допросы Пугачеву (Чтен. 1858 г.)
4. Донес. атам. Зинов. стан. въ Примѣч. къ Истор. Пугач. бунта.
5. Чтенія 1848 г.
6. Показан. атамана Зимов. стан. и жены Пугачева въ Примѣчаніяхъ къ Ист. Пуг. бунта.
7. Допросы Пугачеву, II. Вступленіе.
8. Надо имѣть въ виду, что это происходило въ то время когда граница Польскаго государства проходила по Днѣпру и Сожѣ.
9. Показаніе въ канцеляріи московскихъ управительскихъ дѣлъ, Ист. Пуг. бунта. Примѣчанія къ главѣ II.
10. Допросы Пугачеву, II. 1.
11. Допросы Пугачеву, II. Вступленіе.
12. О Крыловѣ въ «Сентенціи» не упоминается.
13. Допросъ Пугачеву, II. 2.
14. «Выписка» и пр.
15. Допросы Пугачеву.
16. Допросы Пугачеву, II. 3.
17. Щелоковъ по приговору суда отъ наказанія освобожденъ. См. «Сентенцію» въ Ист. Пуг. бунта.
18. «Выписка» и пр.
19. Чтен. 1858. г.
20. Такимъ званіемъ онъ наименованъ въ Сентенціи по дѣлу Пугачева. Пушкинъ говоритъ, что Пугачевъ, уйдя изъ Казани, проживалъ на хуторѣ казака Шелудяка, котораго почиталъ въ послѣдствіи за отца. Странно, однакожь, что въ Допросахъ это имя вовсе не упоминается.
21. Такъ должно думать по разчету времени.
22. Допросы Пугачеву. Чтен. 1858 и «Выписка», Чтен. 1859.
23. Къ такому заключенію должно придти, если взять въ разчетъ время проведенное Пугачевымъ и на Таловскомъ уметѣ и на хуторѣ Кожевникова, и что начальство узнало о его самозванствѣ въ половинѣ сентября.
24. Это были слѣды какой-то наружной болѣзни; Жена Пугачева показывала: «на обѣихъ грудяхъ, назадъ тому третій годъ, были провалы».
25. Въ этомъ мѣстѣ, къ сожалѣнію, прерывается напечатанная въ Чтеніяхъ «Выписка».
26. Чтенія 1862 г. «Разказъ» сообщ. Н.А. Поповымъ.
27. Рус. Вѣстн. 1863 г.
28. Чтен. 1860.
29. Пол. Соб. Зак. № 7653.
30. Ханинъ (Рус. Вѣстн. 1860) и Хрипуновъ, о которомъ въ примѣч. III приведено извѣстіе, заимствованное изъ московскаго архива военнаго министерства.
31. П. С. З. № 6612.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |