Глава I. «В грубых, но сильных выражениях...»

Слова, вынесенные в заглавие, взяты из того места главы «Пугачевщина» повести «Капитанская дочка», где Пушкин рассказывает о пугачевском указе, который был отобран у башкира-повстанца, схваченного у степ Белогорской крепости. Комендант крепости, капитан Иван Кузьмич Миронов, созвав офицеров, прочел «воззвание Пугачева, писанное каким-нибудь полуграмотным казаком. Разбойник объявлял о своем намерении немедленно идти на нашу крепость; приглашал казаков и солдат в свою шайку, а командиров увещевал не сопротивляться, угрожая казнию в противном случае. Воззвание написано было в грубых, но сильных выражениях и должно было произвести опасное впечатление на умы простых людей» (VIII, 317).

Передавая содержание пугачевского послания в Белогорскую крепость, Пушкин опирался на подлинные тексты указов предводителя восстания, обнаруженные поэтом среди документов Секретной экспедиции Военной коллегии, которые были получены им в феврале 1833 г. из архива Военного министерства. С большинства указов Пушкин снял копии, сохранившиеся в его «архивных» тетрадях¹. При сопоставлении текстов устанавливается, что сконструированное Пушкиным пугачевское воззвание в Белогорскую крепость имеет некоторое сходство с первыми указами Пугачева, направленными 19 сентября 1773 г. к гарнизону Яицкого городка (так именовался при Пугачеве будущий Уральск) и 20 сентября к атаману, старшинам и казакам Илецкого городка (IX, 684—685, 681). Но все-таки ближе всего «белогорское» воззвание по содержанию и стилю к именному указу Пугачева, посланному 5 ноября 1773 г. в Оренбург, где самозванный «император Петр III», обращаясь к губернатору И.А. Рейнсдорпу, чиновникам губернской канцелярии и «всякого звания людям», призывал их: «Выдите вы из града вон, вынесите знамена и оружие, приклоните знамена и оружие пред великим государем — и за то великий государь не прогневался, что вы учинили великую пальбу, и в этом великий государь прощает чиновных и солдат и казаков и всякого звания людей, а когда вы не выдите из града вон, да учините вы великую противность, то не будет вам от великого государя прощения; и власти великого создателя нашего избегнуть не можете. Никто вас от нашея сильныя руки защитить не может» (IX, 686)². Следует упомянуть, кстати, еще об одном совпадении пушкинского повествования с реальной исторической ситуацией: указ 5 ноября 1773 г. был составлен яицким казаком Иваном Яковлевичем Почиталиным, любимцем Пугачева и первым его секретарем, не весьма, правда, твердым в грамоте; и в «Капитанской дочке» пугачевское воззвание в Белогорскую крепость написано было «каким-нибудь полуграмотным казаком».

Документы повстанческого происхождения, и прежде всего воззвания Пугачева, наиболее полно отражающие социальные чаяния и требования восставших, не могли не привлечь внимания Пушкина. Собирая в 1833—1834 гг. материалы для «Истории Пугачева», он внес в свои «архивные» тетради до 20 копий указов Пугачева, предписаний его Военной коллегии и писем пугачевцев³. На страницах своих произведений Пушкин неоднократно упоминал указы Пугачева, отмечая их огромную роль в подъеме народа на восстание. Так, например, рассказывая в главе VIII «Истории Пугачева» о грандиозном размахе повстанческого движения на Правобережье Волги в июле—августе 1774 г., Пушкин прямо связывал это с повсеместным распространением манифестов Пугачева, которыми он «объявил народу вольность, истребление дворянского рода, отпущение повинностей и безденежную раздачу соли» (IX, 68—69). По условиям времени и цензуры Пушкин не мог, разумеется, опубликовать собранные им документы повстанческого лагеря; ему удалось напечатать в примечаниях к «Истории Пугачева» лишь один документ подобного рода — послание Военной коллегии Пугачева к оренбургскому губернатору И.А. Рейнсдорпу (IX, 104).

Обратимся теперь к тем пугачевским документам, которые вызвали наибольший интерес у Пушкина.

«Удивительный образец народного красноречия...»

С середины августа 1773 г. в степных хуторах под Яицким городком втайне вызревал дерзкий политический заговор. Беглый донской казак Емельян Иванович Пугачев, самозванно присвоивший себе титул и имя «императора Петра Третьего», вел с группой единомышленников подготовку вооруженного выступления в защиту старинных казачьих вольностей и привилегий, попранных правительством Екатерины II и старшинской верхушкой Яицкого казачьего войска. Обсуждая вопросы, связанные с подготовкой выступления, Пугачев и радикально настроенные казаки рассчитывали в перспективе на поддержку крестьянства («черного народа»), участие которого значительно укрепило бы силы восстания, придав ему общую антикрепостническую направленность.

Восстание началось 17 сентября. В тот день, находясь на Толкачевом хуторе, вблизи Бударинского форпоста, Пугачев обнародовал свой первый именной указ, обращенный к яицким казакам.

На другой день, в среду 18 сентября, Пугачев с отрядом из трехсот казаков подошел к Яицкому городку, остановившись в трех верстах от него, за рекой Чаган. Комендант городка подполковник И.Д. Симонов выслал против пугачевцев премьер-майора С.Л. Наумова, в команде которого было до 500 казаков, 270 солдат, с двумя единорогами^* и тремя 3-фунтовыми пушками⁴. В авангарде этой команды, как писал Пушкин в «Истории Пугачева», шли «двести казаков при капитане Крылове»^**. Когда они сблизились с отрядом Пугачева, «к ним выехал навстречу казак, держа над головою возмутительное письмо от самозванца. Казаки потребовали, чтоб письмо было им прочтено. Крылов тому противился. Произошел мятеж, и половина отряда тут же передалась на сторону самозванца, и потащила с собою пятьдесят верных казаков, ухватя за узды их лошадей. Видя измену в своем отряде, Наумов возвратился в город» (IX, 16).

Именной указ Пугачева казакам Яицкого войска от 17 сентября 1773 г. (по определениям Пушкина, «возмутительное^*** письмо» и «первое возмутительное воззвание») сохранился до наших дней. Большой лист грубой серой бумаги, неровно обрезанный по краям; текст написан старательной и в то же время неуверенной рукой, человеком, не вполне овладевшим грамотой и не привыкшим еще к систематическому каждодневному письму, — таким увидел этот уникальный документ Пушкин, просматривая бумаги первой книги Секретной экспедиции Военной коллегии⁵. Текст указа гласил:

«Самодержавнаго императора, нашего великаго государя, Петра Федаровича Всеросийскаго и прочая, и прочая, и прочая.

Во имянном моем указе изображено Яицкому войску: как вы, други мои, прежным царям служили до капли своей до крови, дяды и отцы вашы, так и вы послужити за свое отечество мне, великому государю амператору Петру Федаравичу. Когда вы устоити за свое отечество, и не истечет ваша слава казачья от ныне и до веку и у детей ваших. Будити мною, великим государем, жалованы: казаки и калмыки и татары. И которые мне, государю императорскому величеству Петру Фе[до]ровичю, винныя были, и я, государь Петр Федарович, во всех винах прощаю и жаловаю я вас: рякою с вершын и до усья и землею, и травами, и денежным жалованьям, и свиньцом, и порахам, и хлебныим правиянтам.

Я, великий государь амператор, жалую вас, Петр Федаравич.

1773 году синтября 17 числа»⁶.

Тотчас же по обнаружении этого указа Пушкин снял с него копию (IX, 680—681). Она сделана явно наспех, карандашом, некоторые слова переданы сокращенно, пятью-тремя начальными буквами, а то и одной. Эта импульсивная стремительность письма свидетельствует о том, что в тот момент Пушкин был в состоянии ажитации, в азарте, хорошо известном каждому исследователю, который, натолкнувшись в архиве на редкостный документ, сразу же спешит воспроизвести его в своей тетради, чтобы потом снова — и не один раз — возвратиться к архивному оригиналу. По цензурным соображениям Пушкин не мог привести текст указа в «Истории Пугачева», ограничившись лишь кратким упоминанием о нем в рассказе о первом приступе Пугачева к Яицкому городку. Но зато в непредназначавшихся для печати «Замечаниях о бунте», посланных 26 января 1835 г. к Николаю I вместе с экземпляром «Истории Пугачевского бунта», Пушкин смог дать емкую и выразительную характеристику пугачевского указа: «Первое возмутительное воззвание Пугачева к Яицким казакам есть удивительный образец народного красноречия, хотя и безграмотного. Оно тем более подействовало, что объявления, или публикации, Рейнсдорпа были писаны столь же вяло, как и правильно, длинными обиняками, с глаголами на конце периодов» (IX, 371).

Пушкин не получил доступа к протоколам допросов Пугачева и его ближайших соратников, а потому и не мог знать ни обстоятельств происхождения пугачевского указа 17 сентября 1773 г., ни его автора (сам Емельян Иванович был, как известно, неграмотен). Материалы следствия говорят о том, что Пугачев с конца августа 1773 г., с первых встреч на Таловом умете с казаками-единомышленниками, был озабочен подысканием «письменного человека», который сумел бы, руководствуясь его советами, составить воззвание к яицким казакам, оформив его в виде именного указа от «великого государя Петра Федоровича». С этой целью он вместе с хозяином Талового умета Степаном Оболяевым (по прозвищу Еремина Курица) отправился 27 августа в старообрядческий монастырь, находившийся в Мечетной слободе у реки Иргиз, объявив ему, что поездка эта предпринята им потому, что «казаки в середу^**** приедут к ним и что-нибудь положут^5*, — так вить это надобно написать, а у нас грамотея нет, так я хочю съездить в Верхней монастырь и там взять писаря, — так он покуда и станет всякия дела писать»⁷. Однако поездка в Мечетную слободу, едва не стоившая Пугачеву свободы, окончилась неудачей: «письменного человека» не нашли, а Оболяев был арестован монастырскими старцами.

Две недели спустя Пугачев, укрывавшийся в степном лагере у речки Усихи, отправил своих эмиссаров казаков Козьму Фофанова и Дмитрия Лысова в Яицкий городок, приказав им среди прочих поручений (вербовка новых сторонников, изготовление знамен, приобретение парадной казачьей одежды для «великого государя») прислать к нему «какова ни есть письменного человека», ибо «для переписывания набело писарь потребен»⁸. В Яицком городке посланцы Пугачева обратились к казаку Якову Филатьевичу Почиталину, чтобы он разыскал и отправил к «царю», «ежели можно, двоих, а нето одного писаря для письма»⁹. Были на примете два таких казака-грамотея, Иван Мирошихин и Иван Герасимов, к которым и пошел Почиталин, но один из них был в отъезде, а другой отказался ехать на Усиху, сославшись на занятость «должностью»¹⁰. Почиталин вернулся ни с чем. Вечером в его дом (служивший местом тайных встреч сторонников Пугачева) пришли Козьма Фофанов, Василий Плотников, Тимофей Мясников, был тут с Яковом Почиталиным и его 19-летний сын Иван. Собравшиеся стали «разсуждать: ково бы послать им из грамотных людей» на Усиху. И тут неожиданно для всех Фофанов, обратившись к Якову Почиталину, сказал: «Да чем-де далеко-то ходить, да еще искать, — вот у тебя Иванушка — свой грамотей, пошлитка ево». Фофанова поддержали Мясников и Плотников: «И впрямь так, чево же де тово лутче. Ну-тка, благословясь, с богом, посылай!» Яков Почиталин высказал сомнение относительно пригодности сына Ивана к должности писаря у «великого государя»: «Как-де ево послать? Он-де человек молодой, небывалой при таких делах. Где-де ему это исправить?» Но казаки возразили на это: «Вот-те-ка, пустяки какия! Как не исправит? Вить на нем взыскивать государь не будет, — знает, что он в таких делах небывалой. А он человек молодой, так лутче понатореет. А за ето-де, сам ты знаешь, он будет человек, и не будет оставлен». В пользу избрания Ивана Почиталина приводился и тот аргумент, что истинная цель его поездки на Усиху не получит огласки в Яицком городке и уж наверняка не будет известна начальству¹¹.

Яков Почиталин согласился наконец с доводами собеседников, решил отпустить сына Ивана к «государю», подумав, «что и вподлинну за ето государь ево не оставит, наградит и зделает человеком». Посылая сына, он дал ему «чистое свое родительское благословение» и велел «верно служить государю и все делать, что ни заставит, учиться добру и привыкать к делам», а притом дал ему «зипун новой зеленой з золотым позументом (который было сшил для оного своего сына), бешмет канаватной подержанной, кушак шелковой хорошей да шапку бархатную чорную, приказывая все оное вручить государю, чтоб он изволил носить оное на здравие», и приказал: «Смотри жа, друг Иванушка, как ты придешь пред государя, так поклонись в землю, встань пред ним на колени, поцелуй руку, и называй его: "Ваше величество"»¹².

Вечером 15 сентября Иван Почиталин вместе с Мясниковым и Плотниковым выехали из Яицкого городка и, переночевав в степи, утром другого дня добрались до речки Усихи. Следуя по ее берегу, они вскоре подъехали к становищу, где у костра возле ветхой палатки, стоявшей под высоким осокорем, увидели Ивана Зарубина — Чику, Василия Коновалова, Идеркея Баймекова и еще трех или четырех знакомых казаков. Приехавших ввели в палатку и представили Пугачеву; об Иване Почиталине сказано было, что он — верный и знающий грамоту человек; а сам он, поклонившись, поднес в дар Пугачеву привезенные с собой казачьи одеяния. Пугачев сказал ему: «Благодарствую, я тебя не оставлю, и будь ты при мне секретарем», — и пояснил: «Пиши, что я велю». Почиталин предупредил: «Я пишу худо». Но Пугачев успокоил его: «Письма будет мало, и человек-де ты молодой, еще выучисся»¹³.

Вскоре после полудня на Усиху примчался верховой казак Степан Кожевников и поднял тревогу вестью о том, что из Яицкого городка выступила розыскная команда, которой велено найти и схватить «государя» и его сторонников. Пугачев тотчас скомандовал: «Казаки на кони!» и, оставив лагерь, бросился со своим отрядом на восток к Яику (так до 1775 г. называлась р. Урал), к хутору братьев Толкачевых. В пути, обратившись к Зарубину и Почиталину, Пугачев сказал: «Што едем мы к Толкачевым собирать народ? Ну, как народ сойдетца, а у нас письменнова ничего нету, штоб могли народу объявить», — и распорядился: «Ну-ка, Почиталин, напиши хорошенечко!»¹⁴. Тут же, прямо в степи, отряд стал на привал, а Почиталин, пристроившись на земле, приступил к составлению указа. Никакого предварительного собственного замысла к сочинению такого документа он, конечно, не имел. Ни в чем не мудрствуя, он лишь старательно и — в меру своего умения — связно изложил те идеи, которыми жили мятежные казаки в дни подготовки восстания.

Почиталину хорошо были известны предания о льготах, предоставленных Яицкому казачьему войску прежними царями за службу, в частности предание о грамоте царя Михаила Федоровича, который пожаловал казаков «рекою Яиком с вершины и до устья, и впадающими в нее реками и протоками, рыбными ловлями и звериною ловлею, а равно и солью безпошлинно, а также крестом и бородою»¹⁵. Присутствуя в доме своего отца на беседах казаков-заговорщиков, Иван Почиталин слышал их суждения относительно того, что все они готовы верно служить новоявленному «Петру Третьему», если он восстановит старинные казачьи вольности и привилегии: «Мы до последней капли крови верныя слуги и охотно его принимаем в свое Яицкое войско, лишь только бы он нас не покинул; а мы рады ему, великому государю, служить»¹⁶. Эти и другие известные ему положения и внес Почиталин в текст указа. Содержание его определялось, несомненно, и напутствием Пугачева, сказанным Почиталину. Указ «велел я написать в такой силе, — вспоминал при допросе Пугачев, — что государь Петр Третий принял царство и жалует реками, морями, лесами, крестом и бородою, — ибо сие для яицких казаков было надобно». Написав указ, Почиталин прочел его, и он «пондравился больно» как Пугачеву, так и казакам, и «все хвалили и говорили, што Почиталин гораст больно писать»¹⁷.

К полуночи отряд Пугачева добрался до хутора Толкачевых, и туда вскоре собралось до сорока казаков с соседних хуторов и зимовий. Обратившись к ним, Пугачев сказал: «Слушайте, детушки, што будет читать Почиталин, и будьте мне верны и усердны, а я вас буду жаловать». После того как Почиталин прочитал указ, Пугачев спросил казаков: «Хорошо ль? И вы слышали ль?» Все единогласно закричали: «Хорошо, и мы слышали, и служить тебе готовы!» Пугачев вспоминал позднее, что при чтении указа «все люди были тогда в великом молчании и слушали, как он приметить мог, весьма прилежно»¹⁸.

Пушкин с первого взгляда верно понял и оценил силу воздействия пугачевского воззвания на яицких казаков. Внимание к указу 17 сентября — один из примеров глубокого интереса Пушкина к документам повстанческого происхождения и к следственным показаниям пугачевцев — колоритным памятникам, запечатлевшим поэзию народного языка и идейные побуждения восставших. Интересно совпадение оценок указа 17 сентября у Пугачева (ему указ «пондравился больно») и у Пушкина (он определил этот указ как «удивительный образец народного красноречия»).

Обнародование указа в форпостах и казачьих селениях по Яику дало возможность Пугачеву в течение двух дней 17—18 сентября собрать под свои знамена до 300 казаков, с которыми он смело пошел на приступ к Яицкому городку. К выступившей оттуда против пугачевцев воинской команде Пугачев послал со своим указом казака Петра Быкова. Подъехав к авангарду команды, Быков передал указ казачьему старшине Ивану Акутину со словами: «Вот-де вам указ от государя, прочтите всему миру»¹⁹. Но Акутин ответил: «У нас есть государыня, которой мы служим; а государь Петр Третий скончался, и на свете ево нет», — и, несмотря на требования казаков, не стал читать указ, а передал его капитану Крылову²⁰. Стоявший поблизости Яков Почиталин запомнил, что Крылов, прочитавши указ про себя и пряча его в карман, крикнул казакам: «Пропали вы, войско Яицкое!»²¹.

Установлена и последующая судьба первого пугачевского указа. Комендант Яицкого городка И.Д. Симонов отправил указ в Оренбург губернатору И.А. Рейнсдорпу, а тот переслал его 7 октября 1773 г. в Петербург²², где он со времен Екатерины II находился в полном забвении наряду со всеми делами о «внутреннем возмущении, происшедшим от донского казака Емельки Пугачева», преданными «вечному забвению и глубокому молчанию»²³. Шестьдесят лет спустя, просматривая архивные бумаги Секретной экспедиции Военной коллегии, Пушкин обнаружил этот уникальный документ первых дней Крестьянской войны, вышедший из ставки Пугачева, упомянул о нем в своей книге, а в «Замечаниях о бунте» по достоинству оценил его выдающееся значение в зарождении повстанческого движения.

В продолжение шести с половиной месяцев, с первых дней восстания до битвы у Сакмарского городка (1.IV.1774), Иван Почиталин был секретарем при Пугачеве, исполнял он эту должность и после того, как был назначен думным дьяком в Государственную военную коллегию восставших, учрежденную в ноябре 1773 г. в Бердской слободе под Оренбургом. Перу Почиталина принадлежат первое воззвание Пугачева и 11 последующих его именных указов и манифестов²⁴, он участвовал в составлении и подписал до полутора десятков распоряжений Военной коллегии²⁵. И речь здесь идет лишь о сохранившихся текстах посланий Пугачева и указов его Военной коллегии²⁶; а Почиталин, как известно по свидетельствам источников, участвовал в составлении многих других документов повстанческого центра, которые не дошли до нас, будучи утрачены и в дни восстания, и в последующие годы²⁷. Почиталин безотлучно находился при Пугачеве в походах к Оренбургу, под Верхне-Озерную крепость и к Бузулуку, при взятии прияицких крепостей, в битвах под Оренбургом, под Татищевой крепостью и у Сакмарского городка. Во время одной из поездок с Пугачевым в Яицкий городок Почиталин женился на дочери казака Семена Головачева. Расходы по свадьбе взял на себя Пугачев, он же исполнял роль посаженого отца у жениха. А когда сам Емельян Иванович вздумал жениться на 17-летней казачке Устинье Кузнецовой, то сватами к ее отцу послал Ивана Почиталина с Михаилом и Аксиньей Толкачевыми. На этой свадьбе, состоявшейся 1 февраля 1774 г. в Яицком городке, Почиталин был в числе почетных гостей со стороны жениха — «больших бояр».

В ближайшем окружении Пугачева было немало преданных ему людей, прошедших с ним до последней черты, до эшафота на Болотной площади. И даже из среды этих испытанных в верности соратников Пугачев особенно выделил юного Почиталина, одарив его истинно братской любовью, и, подчеркивая это, ласково звал его «Иванушка» или «Ванюшка». Сам Почиталин рассказывал на следствии, что Пугачев «любил меня потому, что [я был] из первых, сначала вступивших в его службу, и писал ему о вступлении на царство манифест»²⁸. Но, кроме того, были и другие причины, определявшие характер отношения Пугачева к молодому казаку, — прежде всего незыблемая верность Почиталина. Она выдержала испытание в крайне драматичной ситуаций для Пугачева, в момент смертельной для него опасности; ее удалось устранить благодаря Почиталину, который решительно отвел роковой удар. Событие это имело место в конце февраля 1774 г. Пугачев вместе с Иваном Почиталиным и полковником Дмитрием Лысовым возвращался из Каргалы в Бердскую слободу. В пути Пугачев стал укорять Лысова, что команда его безобразно своевольничает, разоряет не только помещичьи имения, но и крестьянские пожитки, сопротивляющихся тому крестьян избивает и даже убивает, а на самого Лысова поступают жалобы от многих казаков «в побоях безвинно»²⁹. Находившийся в крепком подпитии Лысов, разгорячившись, неожиданно вскинул копье и стальным острием его с силой ударил в бок Пугачева. Надетый под шубу панцирь спас его от тяжелой раны. Лысов снова занес было копье, но Почиталин, бросившись на Лысова, оттолкнул его, сшиб с лошади, не дал нанести нового удара³⁰.

Начало весны 1774 г. — время тяжелых военных неудач Пугачева. В битве 22 марта у Татищевой крепости его войско потерпело поражение от карательного корпуса генерала П.М. Голицына. 24 марта подполковник И.И. Михельсон разбил отряды атамана Ивана Зарубина под Уфой. Неделю спустя, 1 апреля, Пугачев снова вступил в сражение с войсками Голицына под Сакмарским городком и вновь потерпел сокрушительный разгром. Здесь в суматохе беспорядочного отступления Почиталин потерял своего коня и потому не смог догнать Пугачева; Иван укрылся в казачьем дворе, но на другой день был разыскан и арестован гусарами³¹. Пугачев, оторвавшись от погони, добрался с несколькими сотнями конных повстанцев до села Ташлы (в сотне верст от Сакмарского городка) и, остановившись здесь, вспоминал проигранную битву, сокрушаясь о потерянном войске и горюя о своих любимцах Иване Почиталине, Максиме Шигаеве, Андрее Витошнове и Максиме Горшкове, оставшихся в Сакмаре³². А тем временем Почиталина вместе с другими арестованными доставили в Оренбург и заключили в тюремный острог. Месяц спустя в Оренбург прибыла секретная следственная комиссия и с 8 мая приступила к допросам пленных пугачевцев. Одним из первых допрашивали Почиталина, который дал пространные показания о службе у Пугачева³³. Один из следователей секретной комиссии, гвардии капитан-поручик С.И. Маврин, допрашивавший Почиталина, оставил о нем такую характеристику: «Любимец Пугачева. Упражнялся хотя в глупых пасквилях, но считал за царя Пугачева от чистого сердца, и всюду следовал за ним. В убивстве людей не примечон^6* и имеет раскаяние, хотя и поздно. От роду ему с небольшим 20 лет»³⁴.

В ноябре 1774 г. Почиталина с группой других заключенных привезли в Москву, где в Тайной экспедиции Сената началось главное дознание по делу Пугачева и его сподвижников. Месяц спустя открылся судебный процесс. 10 января 1775 г. Сенат обнародовал приговор, предварительно согласованный с Екатериной II. В отношении Ивана Почиталина и семерых его товарищей (Максим Горшков, Илья Ульянов, Василий Плотников, Денис Караваев, Григорий Закладнов, Канзафар Усаев, Астафий Долгополов) приговор гласил: «Высечь кнутом и, вырвав ноздри, сослать на каторгу», а пятерым последним еще и «поставить знаки» — выжечь на лице каторжные клейма (IX, 189—190). Местом каторги был назначен Балтийский порт (Рогервик)^7*, о чем тогда же и сообщено сенатским указом генерал-губернатору Ревельской губернии фельдмаршалу П.-А. Гольштейн-Бекскому³⁵. 10 января всех осужденных вывели на Болотную площадь, и тут Почиталин впервые после долгой разлуки и в последний уже раз увидел Пугачева и с ним Афанасия Перфильева, Максима Шигаева, Тимофея Падурова и Василия Торнова, которых палач готовил к смертной казни^8*. Вслед за их казнью палачи приступили к истязанию осужденных к каторжным работам. По окончании экзекуции их сразу же отправили из Москвы. Начальнику конвойной команды поручику А. Максутову было приказано везти колодников самым спешным порядком, не задерживаясь без крайней необходимости в пути, по маршруту Москва — Тверь — Новгород и, обходя Петербург стороной, через Нарву направиться в Ревель. К смотрителям почтовых станций по Петербургскому тракту были направлены ордера, предписывающие предоставлять поручику Максутову, следующему на 20 подводах с арестантами и конвойной командой, по первому его требованию, без каких-либо отговорок по 22 лошади на каждой станции³⁶.

Чрезвычайная спешность перевозки колодников была продиктована особой причиной: в те дни Екатерина II собиралась к отъезду со своим двором в Москву, а потому случайная дорожная встреча императрицы с партией каторжан-пугачевцев представлялась крайне нежелательной. Этого удалось избегнуть. 28 января Максутов доставил колодников в Ревель и сдал губернской канцелярии³⁷. Здесь их отправку к месту каторги задержали на два дня, что было связано со смертью и похоронами Закладнова и Плотникова³⁸. Наконец, 31 января колодников привезли в Балтийский порт и поместили в каторжный каземат. Позднее, но в том же 1775 г. туда пригнали еще трех осужденных к каторжным работам пугачевцев: Емельяна Тюленева (2 июля), Салавата Юлаева и Юлая Азналина (19 ноября)³⁹. Первое время каторжан использовали на строительных работах в морской гавани: они ломали на берегу камень-плитняк, отвозили его в гавань и укладывали на мол, но вскоре работа эта была оставлена из-за полной бесполезности, ибо в штормовую погоду море до основания размывало мол.

Прошло более 20 лет, 19 мая 1797 г. комендант Балтийского порта полковник Г. Экбаум составил список «каторжным невольникам», среди которых значатся шесть бывших пугачевцев: Иван Почиталин, Салават Юлаев, Канзафар Усаев, Юлай Азналин, Емельян Тюленев и Астафий Долгополов, из них только первые трое признаны, по медицинскому освидетельствованию, здоровыми, а остальные дряхлы и больны⁴⁰. Минуло еще пять с половиной лет, 16 декабря 1802 г. был составлен новый список каторжных, содержавшихся в Балтийском порту, где упомянут лишь один пугачевец — Канзафар Усаев⁴¹. Следовательно, на основании обоих списков можно утверждать, что Иван Почиталин и четверо других пугачевцев скончались в Балтийском порту между маем 1797 — декабрем 1802 г.⁴²

Иван Яковлевич Почиталин занимает видное место на страницах истории Крестьянской войны как ближайший сподвижник Пугачева, автор первого именного указа, возвестившего начало восстания, — документа, который был высоко оценен Пушкиным как «удивительный образец народного красноречия» (IX, 371).

«Немецкие указы Пугачева писаны были рукою Шванвича»

В августе 1832 — январе 1833 г. Пушкин внес в рабочие тетради планы повести о дворянине-пугачевце Шванвиче (VIII, 929, 930). Планы эти отражали начальную стадию развития замысла «Капитанской дочки»⁴³. В то время Пушкину было известно единственное имевшееся в печати сообщение о Шванвиче: приговор Сената по делу Пугачева и его сподвижников под названием «Сентенция, 1775 года января 10. — О наказании смертной казнию изменника, бунтовщика и самозванца Пугачева и его сообщников», опубликованная в 20-м томе «Полного собрания законов Российской империи»⁴⁴; полный комплект этого издания (45 томов) был получен Пушкиным от Николая I при письме шефа жандармов А.Х. Бенкендорфа от 17 февраля 1832 г. (XV, 12). Восьмой пункт приговора, определивший меру наказания офицерам, служившим у Пугачева, открывался словами: «Подпоручика Михайла Швановича, за учиненное им преступление, что он, будучи в толпе злодейской, забыв долг присяги, слепо повиновался самозванцовым приказам, предпочитая гнусную жизнь. честной смерти, лишив чинов и дворянства, ошельмовать, переломя над ним шпагу» (IX, 190). Это судебное определение обходит молчанием конкретные деяния Шванвича в стане Пугачева. Но Пушкину, пытливо собиравшему сведения о Шванвиче — предполагавшемся герое «Капитанской дочки», удалось установить один из важнейших фактов его биографии. Встретившись в начале августа 1833 г. в Петербурге с Н. Свечиным⁴⁵ и слушая рассказы о Михаиле Шванвиче и его отце Александре Мартыновиче, Пушкин со слов рассказчика записал: «Немецкие указы Пугачева писаны были рукою Шванвича» (IX, 498).

Это свидетельство не могло не напомнить Пушкину о том, что сам он, изучая бумаги четвертой книги Секретной экспедиции Военной коллегии (полученной из архива Военного министерства 29 марта 1833 г.)⁴⁶, прочел и законспектировал запись журнала Оренбургской губернской канцелярии («Журнал Рейнсдорпа») относительно немецкого указа и двух других документов, подброшенных пугачевцами в сражении 20 декабря 1773 г. к стенам Оренбурга (IX, 527). В записи сообщалось: «При сем сражении и при переговорке здешних легких войск передано от злодея три соблазнительные листа, из коих первой на российском, другой на немецком диалекте, а третей, видно, самим им, вором Пугачевым, для уверения находившихся в толпе его, намаранной и не изъявляющий никаких литер», которые «в орегинале под № 2-м при сем приобщаются»⁴⁷. И действительно, за последней страницей журнала следуют приложенные к нему: указ Пугачева Рейнсдорпу от 17 декабря 1773 г.⁴⁸, указ аналогичного содержания на немецком языке⁴⁹, «автограф» Пугачева — лист с рукописными упражнениями неграмотного Емельяна Ивановича⁵⁰. Пушкин не мог пройти мимо трех подлинных документов из стана Пугачева. С указа 17 декабря он снял для себя копию (IX, 687—688); заключительную часть «автографа» Пугачева, три последние строки, воспроизвел среди иллюстраций к «Истории Пугачева», снабдив надписью «Снимок с начертаний, сделанных рукою безграмотного Пугачева» (IX, 3-я иллюстрация после с. 154). «Немецкий» указ представлял для Пушкина наибольший интерес потому, что он свидетельствовал о нахождении в стане Пугачева высокообразованного человека, свободно владевшего немецким языком. Такого, человека Пугачев не мог найти ни среди яицких казаков, ни среди заводских крестьян, из которых вышли виднейшие вожаки восстания. Составителем «немецкого» указа, вероятнее всего, был дворянин, вольно или невольно оказавшийся в лагере повстанцев. Несколько месяцев спустя после того, как Пушкин обнаружил «немецкий» указ, он из рассказа Н. Свечина узнал, что его составителем был Михаил Александрович Шванвич.

Указ написан уверенной рукой человека, свободно владевшего немецким языком и графикой старонемецкого готического письма; вот текст этого указа в переводе на русский язык:

«Нашему губернатору Рейнсдорпу.

Каждый наш верноподданный знает, каким образом злобные люди и недоброжелатели лишили нас по всем правам принадлежащего нам всероссийского престола. Но ныне всемогущий бог своими праведными помыслами и, услышав сердечные к нему молитвы, снова преклоняет к нашему престолу наших верноподданных, а злодеев, исполненных недоброжелательства, повергает к нашим монаршим ногам. Однако и ныне есть такие люди, которые, не желая признавать нас, не хотят выйти из мрака недоброжелательства и сопротивляются нашей высокой власти, и при том стремятся, как и прежде, ниспровергнуть наше блистательное имя, и наших подданных, верных сынов отечества, хотят сделать сиротами. Однако мы, по природной нашей склонности и любви к тем верноподданным, которые ныне, оставя заблуждение и злобу, будут чистосердечно и верноподданнически служить нашей высокой власти, будем милостиво отмечать и жаловать отеческой вольностью. А если кто не пожелает нас признавать и впредь будет оставаться в прежнем недоброжелательстве и озлоблении, то таковые отступники, по данной нам от создателя высокой власти и силе, испытают на себе наш справедливый и неизбежный гнев. Обо всем этом и сообщается от нас во всеобщее сведение, дабы важность этого осознал каждый наш верноподданный. Декабрь 1773 года»⁵¹.

Следственные показания Пугачева, его секретарей Максима Горшкова и Ивана Почиталина, а также и самого Шванвича дают возможность установить обстоятельства составления «немецкого» указа и посылки его в осажденный Оренбург. Пугачев рассказывал на следствии, что однажды он призвал к себе пленного офицера Шванвича и «приказал ему написать на немецком языке указ к оренбургскому губернатору в такой силе, чтоб он здался мне без супротивления и не морил бы людей в городе голодом. А Шванович, написав такой указ, принес ко мне, которой я, приняв от него, не смотря, отдал Почиталину, и велел запечатать и послать к губернатору»⁵². Более подробно освещен этот эпизод в показаниях Горшкова. Он вспоминал, что Пугачев, «призвав однажды меня к себе, говорил: "Я-де приказывал прислать к тебе атамана Швановича (офицер 2-го гранодерскаго полку). Как-де скоро он к тебе придет, так ты заставь его перевести последней мой указ, которой ты с Почиталиным писал^9*, и принеси перевод ко мне". А вскоре после того пришел ко мне в коллегию и оной Шванович, которому я, пересказав самозванцовы слова, дал тот указ. И Шванович переводил оной сперва начерно, а потом и набело переписал, которой я потом отнес к самозванцу. А самозванец отослал оной, как я после о том слышал, к оренбургскому господину губернатору. Черной же швановичев перевод куда девался, — я не знаю, и никогда не видывал»⁵³. Так же примерно запомнилось это событие и Шванвичу: к нему был прислан от Пугачева казак и велел идти в Военную коллегию, «а как пришел, то секретарь... Горшков сказал: "До тебя-де есть дело", и вынув указ тот, в котором в заглавии написано "Небезызвестно есть каждому", говорил: "Батюшка-государь Петр Федорович велел тебе перевесть оной указ на немецкой язык", которой я и перевел»⁵⁴. Краткие упоминания о «немецком» указе имеются в протоколах допросов Почиталина⁵⁵ и члена повстанческой Военной коллегии Максима Шигаева⁵⁶. Шванвич написал беловик указа 19 декабря, накануне отправления его в Оренбург вместе с двумя другими пугачевскими посланиями («автограф» Пугачева и его указ от 17 декабря). Показания Пугачева сообщают любопытные подробности передачи «немецкого» указа в осажденный город. Операция эта была поручена казаку-повстанцу Ивану Солодовникову, который, «взяв письмо, повез и потом, возвратясь назад, сказал ему [Пугачеву], што письмо по двести к городу и привязав к палке, воткнув в снег, поехал. А как отъехал, то видел он, что высланной из города казак то письмо взял и поскакал в город»⁵⁷.

Рейнсдорп, получив три пугачевских послания, отправил их 24 декабря 1773 г. в Петербург в Военную коллегию⁵⁸. Полученные из Оренбурга бумаги президент коллегии фельдмаршал З.Г. Чернышев доложил Екатерине II. Появление из лагеря пугачевцев документа на немецком языке всерьез обеспокоило императрицу. Она и раньше склонна была считать, что восстание на юговостоке империи было будто бы инспирировано либо зарубежной агентурой, либо оппозиционными деятелями из высшего дворянства. Несомненно, что «немецкий» указ Пугачева еще более усилил ошибочные представления Екатерины II относительно истинных причин восстания и его инициаторов. Именно поэтому императрица была крайне заинтересована в установлении личности человека, писавшего для Пугачева указ на немецком языке.

В наказе чиновникам секретной комиссии, отправленным в конце апреля 1774 г. для производства следствия над пугачевцами, захваченными в плен под Оренбургом, Екатерина II предписала: «Старайтесь узнать: кто сочинитель немецкого письма, от злодеев в Оренбург присланного, и нет ли между ними чужестранцев, и не смотря ни на каких лиц, уведомите меня о истине»⁵⁹. Прибыв в начале мая в Оренбург, секретная комиссия сосредоточила главное внимание на расследовании дел ближайших сподвижников Пугачева. На первом заседании комиссии, 8 мая 1774 г., были допрошены Горшков, Почиталин и Шигаев, которые — независимо друг от друга — показали, что «немецкий» указ Пугачева был написан Шванвичем⁶⁰. 17 мая комиссией был допрошен и сам Шванвич, подробно осветивший историю своего пребывания в лагере Пугачева, признавшийся в составлении «немецкого» указа и заявивший в конце своих показаний, что «в разсуждении так нещастного казусу, последовавшего со мною, прошу у милосердой государыни помилования»⁶¹. 21 мая секретная комиссия направила Екатерине II свой доклад о результатах дознания над видными пугачевцами, особо отметив там: «...что касается до немецкого письма от злодея к оренбургскому господину губернатору писанного, то сие писал 2-го гренадерского полку подпорутчик Шванович, бывший в то время в полону и атаманом над захваченными в толпу злодейскую гренадерами, которого допрос в копии под литерою "H" у сего подносится», и что «Пугачев не имеет, кажется, постороннего, а паче чюжестранного руководства и споспешествования»⁶². Эти известия до какой-то степени успокоили, видимо, Екатерину II, и она широко использовала их в переписке со своими зарубежными корреспондентами. В письме к Вольтеру, характеризуя Пугачева, Екатерина II отмечала: «Он не умеет ни читать, ни писать, но это человек чрезвычайно смелый и решительный. До сих пор нет ни малейшего признака, чтобы он был орудием какой-либо иностранной державы или стороннего замысла, ни чтобы он следовал чьим-либо внушениям. И надо полагать, что господин Пугачев — разбойник-хозяин, а не слуга»⁶³.

Важнейшими источниками для биографии Михаила Шванвича являются протокол его показаний на допросе в Оренбургской секретной комиссии⁶⁴, а также его послужной список, недавно обнаруженный в ЦГВИА⁶⁵. Согласно последнему Михаил Шванвич родился в 1749 г. в мелкопоместной военно-служилой дворянской семье; отец его Александр Мартынович Шванвич имел во владении 36 крепостных мужского пола; Михаил Шванвич вступил в службу в 1765 г. капралом в Ингерманландский полк, зная к тому времени «грамоте писать по-росийски, по-французски и по-немецки; также часть арифметики, танцовать, фихтовать и на манеже ездить». Из протокола допроса Шванвича видно, что он был крестником императрицы Елизаветы Петровны⁶⁶. Находясь в рядах 1-й армии, Шванвич участвовал в войне с Турцией, в кампании 1771 г. был в боях у Негошты и Журжи, при взятии Бухареста⁶⁷; некоторое время служил ординарцем у генерала Г.А. Потемкина. Осенью 1772 г. Шванвич был переведен на службу в Петербург прапорщиком 2-го гренадерского полка; 28 июня 1773 г. он был произведен в подпоручики, а 10 сентября того же года послан с командой поручика А. Карташева в Симбирск для приема рекрутов и привода их в Петербург⁶⁸. Находясь в пути, команда эта в конце октября была включена в состав корпуса карательных войск генерала

В.А. Кара, направленного к Оренбургу против Пугачева. Следуя в авангарде корпуса Кара, команда Карташева 6 ноября 1773 г. была внезапно окружена и атакована повстанцами у деревни Юзеевой, в 100 верстах от Оренбурга. Большая часть солдат и Шванвич с тремя офицерами оказались в плену^10*, и их вскоре пригнали в Бердскую слободу. Здесь Шванвича, как и других офицеров, ждала смертная казнь, но пленные солдаты заступились за него перед Пугачевым, заявив, что молодой офицер был добр и ласков к ним и они все просят сохранить ему жизнь. Приметив любовь и уважение солдат к Шванвичу, Пугачев не только простил его, но и оказал ему большую честь, назначив его вскоре есаулом полка пленных солдат, а потом и определив в свою Военную коллегию в качестве секретаря⁶⁹. А произошло это, судя по показаниям Пугачева, следующим образом: однажды он встретил Шванвича и «зжалился по нем и, видя, что на нем кафтан худ, дал ему шубу и шапку, а потом спросил ево: "Умеешь ли ты по-немецки?" Шванович сказал: "Умею". Тогда Пугачев, вручив ему "бумаги лоскут, велел написать по-немецки". Шванвич написал и показал Пугачеву, а он, "взяв бумагу, хотя и ничего не смыслит, однакож дал знать, что он бутто читал, и потом сказал: "Хорошо пишешь. Так будь же ты в Военной моей коллегии. Как там што по иностранны случиться писать, ты пиши"»⁷⁰.

Это «испытание в грамоте» запомнилось и Шванвичу, он показал на следствии, что однажды «призвал меня Пугачев к себе и говорил: "Я-де слышал, что ты умеешь говорить на иностранных языках". На то я сказал: "Умею, надёжа-государь". А он дал мне перо в руки и лист бумаги, приказывал написать внизу, указав место пальцом, по-швецки. Но как я не знал по-швецки, то написал по-немецки. А потом [он] говорил: "Напиши еще, какой ты знаешь язык?" То я написал ему и по-французски (писал же сии слова: "Ваше величество Петр Третий"). А Пугачев, взяв тот лист, и смотрел про себя, и сказал: "Мастер"»⁷¹.

Листок с рукописными упражнениями Шванвича сохранился среди документов Оренбургской секретной комиссии⁷². Внизу листка рукой Шванвича написано по-немецки: «Ihre Majestete, Peter der Dritte»^11*, и по-французски: «Votre Majesté, Pierre le Grande»^12*. Вверху листка, непосредственно над словами, написанными Шванвичем, рукой Пугачева начертаны те самые знаки, которые он выдавал за иностранную скоропись. Свой «текст» неграмотный Пугачев написал некоторое время спустя после упражнений Шванвича. Двойной автограф Пугачева и Шванвича был обнаружен вместе с двумя другими «автографами» Емельяна Ивановича в Бердской слободе, в доме казака Ситникова, где в ноябре 1773 — марте 1774 г. квартировал предводитель Крестьянской войны⁷³.

Вскоре после того, как Шванвич был «проэкзаменован» Пугачевым в знании иностранной грамоты, он и составил «немецкий» указ к Рейнсдорпу. В показаниях на следствии Шванвич признался также и в том, что по просьбе Почиталина составил для него русскую азбуку, «потому что он худо грамоте знает», а для повытчиков Военной коллегии — французскую азбуку; кроме того, он переводил на русский язык перехваченную повстанцами французскую и немецкую корреспонденцию⁷⁴ и, в частности, письмо генерала П.М. Голицына к Рейнсдорпу.

В январе 1774 г. Пугачев произвел Шванвича в атаманы, назначив командиром полка пленных солдат. И хотя Пугачев и отзывался о Шванвиче, что тот «служил ему охотно, бывал на сражениях под Оренбургом»⁷⁵, но в действительности он служил с неохотой, а по большей части уклонялся от службы и, сказавшись больным, большую часть времени укрывался в земляной бане, «лежал тамо день и ночь со свечкой месяца два с лишком»⁷⁶. Это показание Шванвича подтверждается свидетельствами лиц, знавших его по совместному невольному житью в Бердском лагере Пугачева. Поручик Лев Черкасов в рапорте Рейнсдорпу от 27 марта 1774 г. писал, что Шванвич, будучи в плену у пугачевцев, «хотя должность и нес есаульскую, а напоследок атаманскую, только всегда удалялся от нее, и по большей части имел себя больным, и лежал в земляной бане, где и никакова свету не было»⁷⁷. А Илецкий казак Леонтий Творогов показал на следствии, что, находясь в Бердской слободе, он «прихаживал к есаулу Швановичу (которой тогда был болен) и советовали с ним о побеге. Но Шванович сказывал, что я теперь еще не могу. А как выздоровеем, то и уйдем в Оренбург»⁷⁸.

Побег в Оренбург Шванвич совершил 23 марта 1774 г., когда Пугачев, потерпевший накануне поражение в битве у Татищевой крепости, выводил свое войско из Бердской слободы, надеясь прорваться к Яицкому городку. В Оренбурге Шванвич явился в губернскую канцелярию к Рейнсдорпу, где дал показание о пребывании у Пугачева, был приведен к присяге, а потом отправлен в комендантскую канцелярию. 31 марта в Оренбург вступили войска генерала П.М. Голицына, в составе которых был и 2-й гренадерский полк. Шванвич явился к командиру полка полковнику В.В. Долгорукову, которым тотчас же был взят под арест. 17 мая Шванвич предстал перед следователями секретной комиссии. Он понимал, что его ставкой на жизнь может быть только откровенное признание и полное раскаяние. Шванвич не пытался скрыть своих деяний в стане Пугачева, его ответы в основном не расходятся со свидетельствами пленных вожаков восстания. Он откровенно признался, что истинной причиной его перехода на сторону Пугачева был страх за жизнь: «Служил у него из страху, боясь смерти, а уйти не посмел, ибо если бы меня поймали, то повесили»⁷⁹.

Следователи разошлись во мнениях при выборе меры наказания Шванвичу. Склонен был к снисхождению чиновник секретной комиссии гвардии капитан-поручик С.И. Маврин, писавший о Шванвиче, что он «взят неволей [в плен к Пугачеву], явился сам, и притом не из числа мудрецов. Мнитца, что простить можно». На иной позиции стоял начальник секретной комиссии генерал-майор П.С. Потемкин, полагавший, что хотя Шванвич по характеру его «прост и шал» и служил Пугачеву по принуждению, но как офицер, изменивший присяге, он подлежит суровому осуждению⁸⁰.

Но судьба Шванвича решалась в Москве, где в ноябре 1774 г. в Тайной экспедиции производилось следствие над Пугачевым и ближайшими его сподвижниками, а в конце декабря открылся судебный процесс. Сенат приговорил Шванвича к лишению чинов, дворянства и к пожизненной ссылке в Сибирь. 10 января 1775 г. на Болотной площади казнили пятерых осужденных во главе с Пугачевым, подвергли экзекуции и клеймению приговоренных к каторге, а над Шванвичем был произведен обряд гражданской казни. Сразу же после того он был отправлен под конвоем в Тобольск. Конвойный офицер вез сенатский указ к сибирскому губернатору Д.И. Чичерину, предписывающий ему назначить место ссылки Шванвичу, где бы тот содержался «с возможною осторожностию, дабы иногда не сделал утечки»⁸¹. 31 января Чичерин сообщил Сенату, что Шванвич отправлен в ссылку в Сургут, а одновременно просил указаний о кормовом довольствии ссыльного⁸². Стоящий на правом берегу Оби острог Сургут, затерянный среди глухой тайги и гиблых болот, в 800 верстах от Тобольска, был по каким-то причинам признан Сенатом непригодным местом для ссылки Шванвича, а потому и было решено сослать его подалее, в заполярную Мангазею^13*, «в такой город, откуда уйти не может», что же касается пропитания ссыльного, то «никакой из казны выдачи производить не следует..., а дать ему свободу питаться своею работою», о чем и был послан 17 марта указ к Чичерину. Получив этот указ, Чичерин 21 мая 1775 г. рапортовал Сенату, что он дал распоряжение об отправлении Шванвича из Сургута «до Томска, оттуда в Енисейск, а из сего места и в Мангазею»⁸³.

Прошло 25 лет, и в самом начале XIX в. имя ссыльного Шванвича вновь появилось на бумагах столичных канцелярий. В марте 1801 г. на престол вступил Александр I, начался период некоторых преобразований государственного управления. Была упразднена Тайная экспедиция Сената. Для пересмотра участи лиц, осужденных по решениям Тайной экспедиции, в 1801 г. была создана Комиссия по пересмотру прежних уголовных дел, начавшая свою деятельность со сбора ведомостей о каторжных, ссыльных, тюремных и монастырских арестантах. В ведомости, присланной в комиссию из Сибирской губернии, значились находившиеся в Туруханске ссыльные, а среди них Михаил Шванвич вместе с двумя другими пугачевцами — яицким казаком Семеном Толкачевым и сибирским крестьянином Степаном Арзамасцовым⁸⁴. По поводу всех ссыльных пугачевцев комиссия 18 апреля 1802 г. подала Александру I доклад, высказав мнение о желательности оставить этих ссыльных в прежнем положении, без какого-либо облегчения участи. Согласившись с мнением комиссии, Александр I утвердил доклад, распорядившись: «Быть по сему»⁸⁵. «Либеральный» курс правления Александра I не коснулся судьбы ссыльных пугачевцев. В ноябре 1802 г. Михаил Шванвич скончался и был погребен в Туруханске⁸⁶.

Следственное дело по процессу Пугачева, содержащее показания о пребывании Шванвича в лагере повстанцев, находилось в 1830-х годах на секретном хранении, а потому Пушкин и не мог получить доступа к этому делу: «...к сожалению я его не читал, не смев его распечатать без высочайшего на то соизволения», — писал поэт в «Замечаниях о бунте» (IX, 374). Этой полупросьбой, обращенной к Николаю I, Пушкин пытался получить доступ к засекреченным документам. Не знал Пушкин и об архивных документах, касающихся сибирской ссылки Шванвича. Но тем не менее отдельные биографические данные о Шванвиче попали в 1834—1836 гг. к Пушкину. Работая в конце 1834 г. над текстом «Замечаний о бунте»⁸⁷, он вносит в него новый рассказ об Александре Мартыновиче Шванвиче и его сыне Михаиле, рассказ, записанный со слов какого-то петербургского знакомого, возможно, со слов того же Н. Свечина, а может быть и других лиц, знавших родных племянников Михаила Шванвича, отставных гвардейских офицеров Дмитрия Николаевича и Сергея Николаевича Шванвичей, живших в то время в Петербурге⁸⁸. Рассказ посвящен преимущественно похождениям Александра Мартыновича Шванвича, его столкновениям в молодые годы с Алексеем Григорьевичем Орловым. Что же касается Михаила Шванвича, о нем сообщается, что он, находясь «в команде Чернышева^14*, имел малодушие пристать к Пугачеву и глупость служить ему со всеусердием. Г[раф] А. Орлов выпросил у государыни смягчение приговора^15*» (IX, 479—480). В октябре 1835 г. Пушкин получил из Московского главного архива Министерства иностранных дел рукописи «Пугачевского» портфеля академика Г.-Ф. Миллера, а среди них записки оренбургского священника И.С. Полянского «История о происхождении самозванца Пугачева»⁸⁹. В записках сообщалось, что захваченный в плен повстанцами подпоручик Шванвич верно служил Пугачеву, «так что не только русские, но и немецкие в Оренбург присылал на Емелькино имя с большим титулом письма и манифесты» (IX, 594). И, наконец, в 1836 г. в руки Пушкина попали записки современника Крестьянской войны полковника М.Н. Пекарского⁹⁰, где наряду с достоверным известием о службе Шванвича «письмоводителем» у Пугачева сообщались явно вымышленные известия о том, что Шванвич будто бы сделал донос на пленных офицеров, которые «согласились, найдя удобный случай, Пугачева убить», за что доносчик и был произведен в полковники, а потом, когда Шванвич добровольно явился в Оренбург, солдаты изобличили его в преступлении, за что он и был «сослан в каторжную работу» (IX, 606), чего, как известно, в действительности не было.

Собранные Пушкиным биографические данные о Михаиле Шванвиче и других офицерах, сотрудничавших с Пугачевым (капитан И. Башарин, подпоручик Ф. Минеев и др.), послужили реальным историческим материалом для создания образов героев «Капитанской дочки» — поручика Алексея Швабрина и прапорщика Петра Гринева.

«Секретари Пугачева не остались в долгу...»

Разбирая архивные бумаги Секретной экспедиции Военной коллегии, Пушкин натолкнулся на любопытный документ — бранное послание пугачевцев в осажденный Оренбург, адресованное губернатору Рейнсдорпу⁹¹. Этот документ стал композиционной основой рассказа, помещенного Пушкиным среди примечаний к четвертой главе «Истории Пугачева» (IX, 103—104).

...Шел февраль 1774 г., пятый месяц оренбургской осады, в блокированном пугачевцами городе наступил голод. Войска генерал-аншефа А.И. Бибикова, посланные к Оренбургу, медленно продвигались вперед, преодолевая упорное сопротивление авангардных отрядов пугачевцев. Рейнсдорп «ежечасно ожидал прибытия нового войска, и не получал о нем никакого известия, будучи отрезан отовсюду, кроме Сибири и киргиз-кайсацких степей. Для поимки языка высылал он иногда до тысячи человек, и то нередко без успеха» — так обрисовал Пушкин обстановку, сложившуюся в осажденном Оренбурге, а далее поведал об одной «военной хитрости» Рейнсдорпа: «...вздумал он, по совету Тимашева, расставить капканы около вала, и как волков ловить мятежников, разъезжающих ночью близ города. Сами осажденные смеялись над сею военною хитростию, хотя им было не до смеха» (IX, 36). Последний текст опирается на показания очевидца оренбургской осады поэта И.А. Крылова, рассказ которого Пушкин записал в апреле 1833 г. (IX, 492).

Однако основным источником при описании этого происшествия послужила «Хроника» П.И. Рычкова, опубликованная Пушкиным в приложениях к «Истории Пугачева». «По совету г. советника Тимашева, для поимки злодеев поставлено сего числа (12 февраля 1774 г. — Р.О.) за городом в разных местах 27 капканов (машинки железные, коими в здешней стороне обыкновенно ловят волков, лисиц, бобров и других зверей), в том намерении, чтобы выехав за город яицким казакам заманить злодеев на сие место, и когда оным инструментом под кем из них уязвлена и подшиблена будет лошадь, чтоб, наскакав, подхватить его было удобнее. Сия выдумка хотя и казалась некоторым нужною и полезною, однако не только никакой пользы и успеха от того не произошло, но и оные капканы, как после слышно было, кроме немногих, неведомыми людьми раскрадены, а злодеи, узнав, прямо делали разные о сей выдумке насмешки».

Рассказывая о дальнейшем развитии событий, Пушкин писал: «Рейнсдорп, потеряв надежду победить Пугачева силой оружия, пустился в полемику не весьма приличную. В ответ на дерзкие увещания самозванца, он послал ему письмо, со следующею надписью: Пресущему злодею и от бога отступившему человеку, сатанину внуку, Емельке Пугачеву» (IX, 103—104). О письме-увещевании Рейнсдорпа от 7 февраля 1774 г. Пушкин знал из словаря Д.Н. Бантыша-Каменского⁹², а его подлинник он нашел среди документов четвертой книги Секретной экспедиции Военной коллегии⁹³. Сохранился сделанный им краткий конспект этого документа: «Рейнсдорпа Увещание. Придите в раскаяние, посылают[ся] вам 2 манифеста, один на русск [ом], другой на башк[ирском]. Вы можете получить снисхождение понеже продерзость ваша приписана быть может невежеству вашему — погибель ожидает вас как в сем, тако и в будущем свете, ибо не думайте угонзнутъ^16* от праведного и проч. Декабря^17* 7. 1774» (IX, 454).

Маловыразительный, канцелярски тяжелый язык этого послания подтверждает наблюдение Пушкина, приведенное в «Замечаниях о бунте», что «объявления, или публикации, Рейнсдорпа» не оказывали заметного воздействия на простой народ, ибо они «были писаны столь же вяло, как и правильно, длинными обиняками, с глаголами на конце периодов» (IX, 371). Увещевание Рейнсдорпа было замечено Пушкиным.

Минуло более двух недель с момента отправки письма-увещевания Рейнсдорпа в лагерь восставших и наконец 23 февраля 1774 г. (на другой день по возвращении Пугачева из Яицкого городка в Бердскую слободу) пугачевцы подбросили к стенам Оренбурга ответное послание Рейнсдорпу. В тот день, как вспоминал Рычков, близко к городу подъехали конные пугачевцы и, остановившись, «повесили на палке мешочек с письмами», среди которых и оказалось письмо, полное «выражений, с угрозами губернатору, ежели город в их руки не будет отдан» (IX, 311—312).

Оскорбительным для Рейнсдорпа было не только содержание пугачевского послания, но и то, что оно было написано на незаполненной половине листа письма-увещевания Рейнсдорпа. В таком виде оба документа были подброшены к стенам Оренбурга. Что же касается содержания письма повстанцев, то, как заметил Пушкин, «секретари Пугачева не остались в долгу» (IX, 104) и достойно ответили Рейнсдорпу. В журнале Оренбургской губернской канцелярии записано, что пугачевцы «не только на то увещевание не склонились, но с большим ругательством оное возвратили»⁹⁴. Пугачевское послание Рейнсдорпу Пушкин воспроизвел полностью (IX, 104).

«Оренбургскому губернатору, сатанину внуку, дьявольскому сыну.

Прескверное ваше увещание здесь получено, за что вас, яко всесквернаго общему покою ненавистника, благодарим. Да и сколько ты себя, по действу сатанину, не ухищрял, однако власть божию не перемудришь. Ведай, мошенник, известно, да и по всему тебе, бестии, знать должно, сколь ты не опробовал своево всесквернаго щастия, однако сщастия ваше служит единому твоему отцу, — сатане. Разумей, бестия, хотя ты, по действу сатанину, во многих местах капканы и раставил, однако ваши труды остаются вотще. А на тебя здеся, хотя варовенных не станет петель^18*, а мы у мордвина, хоть гривну дадим, мочальник^19* [возьмем] да на тебя веревку свить можем. Не сумневайся ты, мошенник, из б.... зделан.

Наш всемилостивейший монарх, аки орел поднебесной, во всех армиях на один день бывает, а с нами всегда присутствует. Да и б мы вам советываем, оставя свое зловредие, притти к нашему чадолюбивому отцу и всемилостивейшему монарху. Егда придешь в покорение, сколь бы твоих озлоблений не было, но только во всех извинениях всемилостивейший прощает, да и сверх того, вас прежнего достоинства не лишит. А здесь небезызвестно, что вы и мертвечину в честь кушаете.

И тако, объявя вам сие, да и пребудем, по склонности вашей, ко услугам готовы.

Февраля 23 дня 1774 году»⁹⁵.

Надо полагать, Рейнсдорп был взбешен и, ища сочувствия, отправил оригинал пугачевского послания⁹⁶ в Военную коллегию, а копию с него — в Сенат⁹⁷, не подумав о том, что скорее действия самого губернатора, описанные в этом документе, достойны осуждения и осмеяния. Уж, во всяком случае, Пушкин-то по достоинству оценил едкое остроумие и красочность послания пугачевцев и широко обнародовал его. К оценке этого уникального документа вполне приложимо определение «удивительный образец народного красноречия», определение, данное Пушкиным первому воззванию Пугачева от 17 сентября 1773 г. к яицким казакам (IX, 371).

Кто был автором пугачевского послания Рейнсдорпу от 23 февраля 1774 г.? Пушкин дважды указал на оренбургского казачьего сотника Тимофея Ивановича Падурова — полковника пугачевского войска. В четвертой главе «Истории Пугачева» Пушкин писал: «Падуров, в одном из своих писем, язвительно упрекал губернатора его неудачной выдумкой, предрекая ему гибель и насмешливо советуя покориться самозванцу» (IX, 36), а в примечании к этому месту предварил публикацию пугачевского послания Рейнсдорпу словами: «Помещаем здесь письмо Падурова, как образец канцелярского его слога» (IX, 104). Свидетельство об авторстве Падурова Пушкин нашел в рукописи биографической статьи Д.Н. Бантыша-Каменского, где сообщалось, что Падуров «писал от самозванца грозные воззвания к оренбургскому губернатору господину Рейнсдорпу»⁹⁸. Теперь установлено, что воззвания — именные указы Пугачева Рейнсдорпу — составлялись пугачевскими секретарями Почиталиным и Горшковым (и однажды подпоручиком Шванвичем). Что же касается послания к Рейнсдорпу от 23 февраля, то почерковедческой экспертизой (сопоставлением графики этого документа с автографами писем Падурова⁹⁹) установлено, что оно не принадлежит руке Падурова.

Вопрос об авторстве послания пытались выяснить следователи Оренбургской секретной комиссии. На заседании 8 мая 1774 г., где, кстати говоря, присутствовал и Рейнсдорп, следователи, допрашивая Ивана Почиталина, спросили его, кто писал письмо к оренбургскому губернатору. Почиталин ответил, что писал его секретарь Военной коллегии Максим Горшков¹⁰⁰. На повторный вопрос следователей и Рейнсдорпа, уяснив, что речь идет о послании от 23 февраля, Почиталин сказал, что документ этот писали «бывшия в Военной коллегии повытчиками Супонев¹⁰¹ и Пастаханов¹⁰², а не Горшков, на которого выше сего в допросе показывал я ошибкою»¹⁰³.

Следует заметить, однако, что рукописная графика пугачевского послания от 23 февраля 1774 г. не имеет сходства с известными почерками И. Пустаханова и С. Супонина. Это не означает того, что они не участвовали в составлении послания. Надо полагать, что этот документ был создан в результате коллективного творчества Пустаханова, Супонина и других лиц повстанческой Военной коллегии (не исключается также соавторство Горшкова и Падурова). Предварительные наброски и заметки были, видимо, сведены в единый документ, который был отослан Рейнсдорпу¹⁰⁴.

Остается ответить на еще один вопрос: как удалось Пушкину, несмотря на цензуру, опубликовать в своей книге пугачевское послание к Рейнсдорпу — замечательный памятник народной сатирической публицистики? Пушкин представил Николаю I рукопись основного текста книги (главы I—VIII). Она была просмотрена и отцензурована царем в течение декабря 1833 — начала марта 1834 г. Что же касается рукописи примечаний к этим главам, где было помещено пугачевское послание Рейнсдорпу, то они к Николаю I не посылались, над примечаниями Пушкин продолжал работать до конца июля 1834 г., когда уже шло печатание книги¹⁰⁵. 26 июля он писал жене: «Держу корректуру двух томов вдруг, пишу примечания» (XV, 182). Избегнув благодаря сложившейся ситуации цензурного контроля и — как его следствия — изъятия, пугачевское послание Рейнсдорпу смогло появиться в печати.

Примечания

*. Единорог — крупнокалиберная пушка с конической казенной частью (зарядной каморой).

**. Командир 6-й легкой полевой команды капитан Андрей Прохорович Крылов, отец знаменитого баснописца Ивана Андреевича Крылова.

***. Возмутительное, т. е. побуждающее к выступлению, к восстанию.

****. Ближайшая среда приходилась на 28 августа 1773 г.

5*. Положут, т. е. примут какое-то решение относительно выступления и признания Пугачева «Петром Третьим».

6*. Не примечон, т. е. не уличен, не повинен.

7*. Ныне город Палдиски в Эстонии.

8*. К смертной казни был приговорен и Иван Зарубин, но его казнили позднее, 24 января 1775 г., в Уфе.

9*. Речь идет об указе Пугачева от 17 декабря 1773 г.

10*. Командование долго не знало о судьбе Шванвича и, судя по его послужному списку от 3 марта 1774 г., все еще полагало его «командированным в город Синбирск для привозу в Санкт-Петербург рекрут», хотя к тому времени Шванвич уже почти четыре месяца находился в лагере Пугачева под Оренбургом.

11*. «Ваше величество, Петр Третий».

12*. «Ваше величество, Петр Великий». Обе надписи обведены справа круглой скобкой и сопровождены пометой секретаря секретной комиссии С.З. Зряхова: «Оное писал подпоручик Шванович, о чем и в допросе его показано».

13*. Точнее, в Новую Мангазею, известную более как Туруханск — острог в низовьях Енисея, в двух тысячах верст от Тобольска.

14*. Фактическая неточность. В действительности Шванвич был взят в плен повстанцами 6 ноября 1773 г., а карательная команда полковника П.М. Чернышева попала в плен неделю спустя, 13 ноября.

15*. Никаких документов, свидетельствующих о заступничестве А.Г. Орлова за М.А. Шванвича, не имеется. К тому же во время следствия и суда над Шванвичем Орлова не было в России, он находился в командировке в Италии, откуда возвратился лишь в феврале 1775 г.

16*. Угонзнуть — избегнуть, скрыться.

17*. Описка; нужно: февраля.

18*. Варовенная петля — петля, сделанная из просмоленной пеньковой веревки.

19*. Мочальник — липовый луб, сырье для изготовления мочальных веревок.

1. Овчинников Р.В. Пушкин в работе над архивными документами («История Пугачева»). Л., 1969, с. 85—90.

2. Упомянутые указы Пугачева опубликованы в сборнике «Документы ставки Е.И. Пугачева, повстанческих властей и учреждений. 1773—1774». М., 1975, док. № 3, 4, 17.

3. Овчинников Р.В. Пушкин в работе над архивными документами, с. 85—90.

4. Рапорт С.Л. Наумова И.Д. Симонову от 20 сентября 1773 г. — ЦГАДА, ф. 199 (портфели Г.Ф. Миллера), п. 152, д. 10, л. 3—6.

5. ЦГВИА, ф. 20, д. 1230, л. 76.

6. Документы ставки Е.И. Пугачева..., док. № 1.

7. Протокол показаний Пугачева на допросе 4—14 ноября 1774 г. в Московском отделении Тайной экспедиции Сената. — Красный архив, 1935, № 69—70, с. 185 (далее: Московский допрос Пугачева). См. также протокол показаний Пугачева на допросе 16 сентября 1774 г. в Яицкой секретной комиссии. — Вопросы истории, 1966, № 4, с. 111 (далее: Яицкий допрос Пугачева).

8. Яицкий допрос Пугачева, с. 113.

9. Протокол показаний Я.Ф. Почиталина на допросе 19 августа 1774 г. в Яицкой секретной комиссии. — ЦГАДА, ф. 6, д. 506, л. 231.

10. Протокол показаний В.Я. Плотникова на допросе 24 августа 1774 г. в Оренбургской секретной комиссии. — ЦГАДА, ф. 6, д. 506, л. 252.

11. Протокол показаний Я.Ф. Почиталина на допросе 19 августа 1774 г. в Яицкой секретной комиссии. — ЦГАДА, ф. 6, д. 506, л. 231—231 об.; Протокол показаний В.Я. Плотникова на допросе 24 августа 1774 г. в Оренбургской секретной комиссии. — ЦГАДА, ф. 6, д. 506, л. 252.

12. Протокол показаний Я.Ф. Почиталина на допросе 19 августа 1774 г. в Яицкой секретной комиссии. — ЦГАДА, ф. 6, д. 506, л. 231 об.

13. Московский допрос Пугачева, с. 188; протокол показаний И.Я. Почиталина на допросе 8 мая 1774 г. в Оренбургской секретной комиссии. — ЦГАДА, ф. 6, д. 506, л. 188 об.

14. Московский допрос Пугачева, с. 189.

15. Экстракт следствия над яицкими казаками в августе 1774 г. — ЦГАДА, ф. 6, д. 505, л. 40. О преданиях на Яике относительно грамоты царя Михаила Федоровича (утраченной во время пожара в конце XVII в.) см. также: Рычков П.И. Топография Оренбургская. СПб., 1762, ч. 2, с. 79—80; Короленко В.Г. У казаков. Из летней поездки на Урал. — В кн.: Короленко В.Г. Полн. собр. соч. СПб., 1914, т. 6, с. 152—153.

16. Протокол показаний Я.Ф. Почиталина на допросе 19 августа 1774 г. в Яицкой секретной комиссии. — ЦГАДА, ф. 6, д. 506, л. 230.

17. Яицкий допрос Пугачева, с. 113.

18. Московский допрос Пугачева, с. 189.

19. Протокол показаний И.Н. Зарубина — Чики на допросе в Казанской секретной комиссии в сентябре 1774 г. — ЦГАДА, ф. 6, д. 506, л. 331.

20. Протокол показаний Т.Г. Мясникова на допросе 9 мая 1774 г. в Оренбургской секретной комиссии. — ЦГАДА, ф. 6, д. 506, л. 111.

21. Протокол показаний Я.Ф. Почиталина на допросе 19 августа 1774 г. Яицкой секретной комиссии. — ЦГАДА, ф. 6, д. 506, л. 232 об.

22. Документы ставки Е.И. Пугачева..., с. 371.

23. Манифест Екатерины II от 17 марта 1775 г. — В кн.: Полное собрание законов Российской империи. СПб., 1830, т. 20, № 14275, с. 85.

24. Документы ставки Е.И. Пугачева..., док. № 1, 9—11, 13, 14, 17—21, 23.

25. Там же, док. № 47—55, 57—59, 64, 65.

26. Протокол показаний И.Я. Почиталина на допросе 8 мая 1774 г. в Оренбургской секретной комиссии. — ЦГАДА, ф. 6, д. 506, л. 198—199 об.

27. Овчинников Р.В. Из опыта реконструкции утраченных документов (на примере указов и манифестов Е.И. Пугачева). — В кн.: Источниковедение отечественной истории, 1975: Сб. статей. М., 1976, с. 222—247.

28. ЦГАДА, ф. 6, д. 506, л. 206 об. Отец пугачевского писаря Яков Почиталин говорил на допросе, что и его любил Пугачев, «но не за его какую-либо отменную услугу, ибо он [Яков] — человек не артикульной и не бывалой: так не мог угодить и перед ним вертеться как другия, а любил его за то только, что сын его при нем был писарем, а напоследок думным дьяком, которого он очень любил» (там же, л. 234). Первым любимцем Пугачева называли Ивана Почиталина в своих следственных показаниях повстанческие полковники Афанасий Соколов — Хлопуша и Иван Творогов (Красный архив, 1935, № 68, с. 168; Пугачевщина. М.; Л., 1929, т. 2. Из следственных материалов и официальной переписки, с. 144, 145).

29. Московский допрос Пугачева, с. 205.

30. Протоколы показаний яицких казаков И. Филимонова и Н. Шанина на допросе 8 марта 1774 г. в Оренбургской губернской канцелярии. — ЦГАДА, ф. 349, д. 7183, л. 159—159 об., 161.

31. Протокол показаний И.Я. Почиталина на допросе 8 мая 1774 г. в Оренбургской секретной комиссии. — ЦГАДА, ф. 6, д. 506, л. 204 об. — 205.

32. Московский допрос Пугачева, с. 209.

33. Протокол показаний И.Я. Почиталина на допросе 8 мая 1774 г. в Оренбургской секретной комиссии. — ЦГАДА, ф. 6, д. 506, л. 188—210; отдельные фрагменты этого документа опубликованы в кн.: Пугачевщина, т. 2, с. 107—112.

34. Записка от 4 августа 1774 г. — ЦГАДА, ф. 6, д. 662, л. 6.

35. ЦГАДА, ф. 6, д. 512, ч. 3, л. 105—105 об.

36. Там же, л. 226—226 об.

37. Расписка Ревельской губернской канцелярии от 29 января 1775 г. о приеме колодников от поручика Максутова. — ЦГАДА, ф. 6, д. 512, ч. 3, л. 225.

38. Свидетельства Ревельской губернской канцелярии о смерти Закладнова (28 января) и Плотникова (29 января 1775 г.). — ЦГАДА, ф. 6, д. 512, ч. 3, л. 225, 225а.

39. Крестьянская война 1773—1775 гг. на территории Башкирии. Уфа, 1975, с. 339—341.

40. Там же.

41. Там же, с. 432.

42. Известна точная дата смерти Салавата Юлаева, он скончался 26 сентября 1800 г. (Крестьянская война 1773—1775 гг. на территории Башкирии, с. 341, 431). Канзафар Усаев умер 10 июля 1804 г. (там же, с. 433).

43. Петрунина Н.Н. К творческой истории «Капитанской дочки». — Русская литература, 1970, № 2, с. 79—92; Она же. У истоков «Капитанской дочки». — В кн.: Петрунина Н.Н., Фридлендер Г.М. Над страницами Пушкина. Л., 1974, с. 73—123.

44. Полное собрание законов Российской империи, т. 20, № 14233, с. 1—12.

45. До последнего времени считалось, что собеседником Пушкина был Николай Сергеевич Свечин (1759—1850), однако Н.Н. Петрунина установила, что с Пушкиным беседовал Никанор Михайлович Свечин (1772—1848) — племянник первого (Петрунина Н.Н. К творческой истории «Капитанской дочки», с. 82).

46. Овчинников Р.В. Пушкин в работе над архивными документами, с. 36, 57.

47. ЦГВИА, ф. 20, д. 1233, л. 13. Сообщение об этих трех пугачевских посланиях в Оренбург имеются в «Хронике» очевидца оренбургской осады П.И. Рычкова, опубликованной Пушкиным: «Городские казаки имели с некоторыми наездниками их переговор, при котором передали они злодеевы три письма, из коих, как слышно было, одно на русском языке, указом к губернатору, но самым глупым стилем о сдаче города писанное; другое на немецком языке, по самый худой перевод из того указа; а третие ничего не значущее, но в одних только черточках (наподобие того, как незнающие грамоте дети иногда пишут) состоящее, и такими ж пустыми чертами не в одном месте подписанное письмо, видно самим злодеем, как незнающим грамоте, для обмана находящихся при нем простаков писанное, в том виде, якобы он знает грамоте и сам от себя партикулярно к губернатору писал» (IX, 276). В «Хронике» Рычкова дано изложение показаний корнета Федора Пустовалова, перебежавшего 16 марта 1774 г. из лагеря повстанцев в Оренбург и сообщившего, что пленные офицеры «находятся в Пречистенской крепости в ведомстве поручика Шванвича, который определен там от злодея атаманом» (IX, 322).

48. ЦГВИА, ф. 20, д. 1233, л. 17. Указ опубликован в кн.: Документы ставки Е.И. Пугачева..., док. № 26.

49. ЦГВИА, ф. 20, Д. 1233, л. 18. Указ опубликован в кп.: Документы ставки Е.И. Пугачева..., док. № 27.

50. ЦГВИА, ф. 20, д. 1233, л. 19.

Об этом «автографе» и других «манускриптах», исполненных рукой Пугачева, см. подробнее: Овчинников Р.В. Автографы Пугачева. — Вопросы архивоведения, 1960, № 6 (16), с. 56—59.

51. Документы ставки Е.И. Пугачева..., док. № 27.

52. Яицкий допрос Пугачева, с. 117. На допросе в Москве Пугачев, вспоминая этот же эпизод, показал, что он, обратившись к Шванвичу, сказал: «"Ну, Шванович, напиши по-немецки к оренбурхскому губернатору, чтоб он принял меня в город с щестиго и драться бы перестал". Шваныч письмо написал. Он [Пугачев], посмотря ево, сказал: "Хорошо"». — Красный архив, 1935, № 69/70, с. 202.

53. Протокол показаний М.Д. Горшкова на допросе 8 мая 1774 г. в Оренбургской секретной комиссии. — ЦГАДА, ф. 6, д. 506, л. 220—220 об.

54. Протокол показаний М.А. Шванвича на допросе 17 мая 1774 г. в Оренбургской секретной комиссии. — В кн.: Пугачевщина. М.; Л., 1931, т. 3, с. 212.

55. «Указ на немецком языке писал офицер Шванович, 2-го гранодерскаго полку подпоручик» (Протокол показаний И.Я. Почиталина на допросе 8 мая 1774 г. в Оренбургской секретной комиссии. — В кн.: Пугачевщина, т. 2, с. 111).

56. «И оной Шванович после, как ему, Шигаеву, сказывали, писал от самозванца к оренбургскому господину губернатору указ по-немецки» (Протокол показаний М.Г. Шигаева на допросе 8 мая 1774 г. в Оренбургской секретной комиссии. — ЦГАДА, ф. 6, д. 506, л. 86).

57. Московский допрос Пугачева, с. 202—203.

58. ЦГВИА, ф. 20, д. 1233, л. 1.

59. ЦГАДА, ф. 6, д. 508, ч. 1, л. 1.

60. См. прим. 53, 55, 56.

61. Пугачевщина, т. 3, с. 215.

62. ЦГАДА, ф. 6, д. 508, ч. 2, л. 6—7.

63. Сборник Русского исторического общества. СПб., 1880, т. 27, с. 3.

64. Пугачевщина, т. 3, с. 207—215. Пушкинист Г.П. Блок, опираясь на материалы фамильного архива Шванвичей, написал и опубликовал в 1940 г. очерк, освещающий биографии предков М.А. Шванвича (выходцев из Германии), самого М.А. Шванвича и его родственников со стороны старшего брата Николая (Блок Г.П. Путь в Берду. Пушкин и Шванвичи. — Звезда, 1940, № 10, с. 208—217; № 11, с. 139—149).

65. ЦГВИА, ф. 490, оп. 3/214, д. 150.

66. Об этом знал и Пугачев со слов Шванвича (Красный архив, 1935, № 69/70, с. 202).

67. ЦГВИА, ф. 490, оп. 3/214, д. 150.

68. Там же.

69. Протокол показаний М.А. Шванвича на допросе 17 мая 1774 г. в Оренбургской секретной комиссии. — Пугачевщина, т. 3, с. 208—211.

70. Московский допрос Пугачева, с. 202.

71. Пугачевщина, т. 3, с. 212.

72. ЦГАДА, ф. 6, д. 508, ч. 2, л. 155.

73. Овчинников Р.В. Автографы Пугачева, с. 56—59.

74. Пугачевщина, т. 3, с. 212—213.

75. Протокол показаний Пугачева на допросе 2—6 октября 1774 г. в Симбирске. — Вопросы истории, 1966, № 5, с. 114.

76. Пугачевщина, т. 3, с. 213.

77. ЦГАДА, ф. 6, д. 467, ч. 12, л. 236.

78. Протокол показаний Л.А. Творогова на допросе 10 июня 1774 г. в Оренбургской секретной комиссии. — ЦГАДА, ф. 349, д. 7329, л. 219, 219 об.

79. Пугачевщина, т. 2, с. 214.

80. Записка С.И. Маврина от 4 августа 1774 г. — ЦГАДА, ф. 6, д. 662, л. 6; Записка П.С. Потемкина от 20 декабря 1774 г. — Там же, д. 515, л. 240.

81. ЦГАДА, ф. 6, д. 512, ч. 3, л. 110.

82. Там же, ф. 259, оп. 113, д. 297, л. 1.

83. Там же, л. 2—4.

84. Там же, ф. 7, д. 3704, ч. 26, л. 10.

85. Там же, ч. 3, л. 4.

86. Рапорт тобольского губернатора Б. А, Гермеса генерал-прокурору Сената Г.Р. Державину от 28 марта 1803 г. — Там же, д. 2047, ч. 10, л. 231.

87. Уже черновая редакция «Замечаний о бунте» имеет ссылки на страницы «Истории Пугачевского бунта», напечатанной в типографии в конце ноября 1834 г. (IX, 799).

88. Дмитрий Николаевич Шванвич был отставным полковником гвардии Финляндского полка, Сергей Николаевич Шванвич — отставным полковником гвардии Измайловского полка (Блок Г.П. Путь в Берду. — Звезда, 1940, № 11, с. 149; Гулевич С. История лейб-гвардии Финляндского полка. 1806—1906. СПб., 1909, ч. 5, отд. 5, с. 33; Дело о дворянском происхождении рода Шванвичей. — ЦГИА СССР, ф. 1343, оп. 33, д. 666, л. 1—68).

89. Овчинников Р.В. Пушкин в работе над архивными документами, с. 169—178.

90. Там же, с. 181—184.

91. ЦГВИА, ф. 20, д. 1233, л. 74.

92. Бантыш-Каменский Д.Н. Словарь достопамятных людей земли Русской. М., 1836, т. 4, с. 275. Пушкин пользовался рукописями некоторых статей этого издания, присланными ему Д.Н. Бантышом-Каменским при письме от 7 мая 1834 г. (XV, 143—144). В бумагах Пушкина сохранился его конспект статьи о Рейнсдорпе (IX, 777).

93. ЦГВИА, ф. 20, д. 1233, л. 7373 об.

94. Там же л. 93; см. аналогичный текст в «Хронике» Рычкова (IX, 305).

95. ЦГВИА, ф. 20, д. 1233, л. 74; опубл. в кн.: Документы ставки Е.И. Пугачева..., док. № 62.

96. Пугачевское послание от 23 февраля было приложено к рапорту Рейнсдорпа, посланному 27 апреля 1774 г. в Военную коллегию (ЦГВИА, ф. 20, д. 1233, л. 72).

97. ЦГАДА, ф. 6, д. 494, л. 85 об.

98. Бантыш-Каменский Д.Н. Словарь достопамятных людей, т. 4, с. 142. Из статьи об атамане И.Н. Белобородове (там же, т. 1, с. 238—241) Пушкин заимствовал данные Бантыша-Каменского о том, что Белобородов «вместе с Падуровым заведывал письменными делами» у Пугачева (IX, 28), что не подтверждается источниками.

99. Речь идет об автографах трех писем Падурова, два из которых от 4 ноября 1773 г. были адресованы атаману оренбургских казаков В.И. Могутову и старшине яицких казаков М.М. Бородину, а третье от 19 декабря 1773 г. послано к тому же Бородину (ЦГАДА, ф. 349, д. 7183, л. 202—207 об.; письма опубликованы в кн.: Документы ставки Е.И. Пугачева..., док. № 103, 104, 107а).

100. Протокол показаний И.Я. Почиталина на допросе 8 мая 1774 г. в Оренбургской секретной комиссии. — ЦГАДА, ф. 6, д. 506, л. 207 об. Рукой М.Д. Горшкова было написано другое, более раннее письмо на обороте послания Рейнсдорпа командующему карательными войсками от 23 января 1774 г., перехваченного пугачевцами (Документы ставки Е.И. Пугачева..., док. № 56).

101. Супонин (Супонев) Семен, яицкий казак, столоначальник повстанческой Военной коллегии в ноябре 1773 — марте 1774 г. Весной 1774 г., после поражения Пугачева в боях под Оренбургом, Супонин бежал к Яицкому городку, более четырех месяцев скрывался в степных хуторах, выжидая, пока пройдет полоса репрессий, а 16 августа явился с повинной к властям, в тот же день был освобожден на поруки. Вскоре он начал службу рядовым казаком. С марта 1776 г. служил писарем в Уральской войсковой канцелярии.

102. Пустаханов (Пастаханов) Игнатий Яковлевич, бузулуцкий казак, столоначальник повстанческой Военной коллегии в ноябре 1773 — марте 1774 г. В апреле 1774 г. арестован карателями, содержался под следствием в Оренбургской секретной комиссии, по приговору которой претерпел «нещадное наказание плетьми». Впоследствии служил казаком, в 1789—1802 гг. был атаманом в Бузулуцкой крепости.

103. Протокол показаний И.Я. Почиталина на допросе 8 мая 1774 г. в Оренбургской секретной комиссии. — ЦГАДА, ф. 6, д. 506, л. 209.

104. Установлено сходство рукописной графики пугачевского послания от 23 февраля 1774 г. и указов Военной коллегии от 18 декабря 1773 г., 25 февраля и 1 марта 1774 г. (Документы ставки Е.И. Пугачева..., док. № 49, 64, 65), указы эти написаны рукой неизвестного нам писаря коллегии.

105. Петрунина Н.Н. Вокруг «Истории Пугачева». — В кн.: Пушкин: Исследования и материалы. Л., 1969, т. 6, с. 234—236, 239.