Наряду с реальным концом истории Пугачева существовали еще различные формы второго, легендарного, эпилога его эпопеи.
С XVI в. связаны предания об Иване Грозном, а в XVII столетии разбой Степана Разина стал сюжетом для народных легенд. Этот казак вскоре стал героем большого песенного цикла, который, возникнув в казацкой среде, быстро распространился по центральным областям страны и вошел в репертуар сказителей на берегах далекого Белого моря — настолько эти песни выражали тогда чаяния русского народа. Часть из них записал и обработал Пушкин.
Память в фольклоре
Конечно, простой люд помнил о Пугачеве и еще многие годы время отмеряли словами: «Это было до Пугачева... Это было после Пугачева». Об этом, в частности, говориться в романе Мельникова-Печерского «В лесах», действие которого разворачивается на Нижегородчине1.
Личность Пугачева столь потрясла современников, что многие долго не верили в его смерть, хотя правительство оповестило всех о казни самозванца. Ходили слухи, что «царь Петр» жив, а вместо него казнили другого человека [73, с. 440—442]. Путешественник Маккензи Уоллес2 рассказывал, что в 1872 г. он слышал среди самарских башкир предания о самозванце и хотя с его смерти в 1775 г. прошло уже почти сто лет, о нем и его делах хорошо знала даже молодежь [120, p. 203, note 1].
Однако эпический цикл о Пугачеве не сложился: либо в конце XVIII в. эти события уже стали забываться, либо сказался запрет властей на упоминание о них, либо симпатия к Пугачеву была основана на смеси правды и лжи. Песен на эту тему мало, они похожи на фольклор о Степане Разине, но более простые, без размаха и образности, сюжеты фрагментарны, незакончены, а смысл запутан. Пушкин, искавший на берегах Урала предания о Пугачеве, либо не обнаружил их вообще, либо пренебрег ими.
И все же две песни на эту тему попали в сборник Киреевского. Первая была навеяна жестокой и неудачной осадой Пугачевым и его соратниками Яицкого городка:
Полтора года страдали —
Все царя себе искали.
Нашли себе царя —
Донскова казака
Емельяна Пугача,
Сын Ивановича.
Он со силой собрался,
Под Гурьев поднялся.
Стрельба была несносна,
Стоять было неможно.
Он видит, что не взять, —
Воротился взад.
С большой силой собрался,
Под Яик поднялся.
Под Яик подходил,
Батальицу сочинил.
Они зачали палить,
Силу-армию валить.
Из Яика-городка
Протекла кровью река,
Круты горы закачались,
Сыра земля затряслась,
Сыра земля затряслась,
Мелка рыба вниз пошла,
Мелка пташка — со гнезда
Укрепила Пугача
Сын Ивановича.
«Перевешал вашей братьи...»
Вторая песня свидетельствует, что о беседе Пугачева с Паниным было известно многим, но о пощечине, данной царским сановником пленному вождю бунта, в ней не говориться:
Судил тут граф Панин вора Пугачева:
«Скажи, скажи, Пугачинъка Емельян Иваныч,
Много ли перевешал князей и боярей?».
«Перевешал вашей братьи семьсот семи тысяч.
Спасибо тебе, Панин, что ты не попался:
Я бы чину-то прибавил, спину-то поправил,
На твою-то бы на шею воро́винны возжи,
За твою-то бы услугу повыше подвесил!».
Граф и Панин испужался, руками сшибался:
«Вы берите, слуги верны, вора Пугачева,
Поведите-повезите в Нижний городочик,
В Нижним объявите, в Москве покажите!».
Все московски сенаторы не могут судити [79, с. 122, № 111].
Проклятый человек
У третьей песни судьба оказалась лучше. Она могла возникнуть в среде гурьевских и яицких купцов или ремесленников, которые не одобряли затею бунтовщиков:
Уж при славной было при царице,
При матушке при царице Катерине Алексеевне,
Уж весь-то русский народ жил во счастьице,
Во счастьице, во раздольице, во богатыем житье.
Уж как все-то купцы себе дом накопляли,
А бедные-то ни в чем нужды не видали:
Все жили и молили за царицу,
За матушку Катерину Алексеевну.
Но вдруг настало время злое,
Время злое, несчастливое:
Уж как нанесло-то вихрем
На святую Русь беду пагубную,
Беду пагубную, неминуемую.
Проявился у нас на славной земле,
На славной земле, на святой Руси,
Проявился вор-собака, проклятый человек,
Проклятый человек, Пугачев казацкий сын.
Уж как этот-то собака вздумал по Руси гулять,
Вздумал по Руси гулять, а себя царем казать.
Много казнил, много вешал, много головы рубил,
Много головы рубил и во ямушки валил.
Как пымали-то собаку во чистом поле,
Привезли эту собаку во Москву-город гостить,
Во Москву-город гостить, буйну голову рубить.
Как казнили-то собаку на главной площади,
Уж казнили, пятерили, буйну голову срубили [7, с. 475].
На уральских заводах распространялись «тайные (их рассказывали тайком от начальства. — П.П.) сказы». Главным героем одного из них был Рыжанка (атаман Золотой) — заводской работник Плотников, казненный за убийство в 1771 г. заводчика Ширяева. «И Омельян Иваныч к атаману приходил, вместе воевали потом. А что казнили Золотого и со всех заводов на казнь смотреть гоняли — то сказки. Другого казнили, не Золотого», — рассказывал в 1935 г. рабочий Ерошин ученому-фольклористу [91, с. 439]3.
Это почти все, что запомнил народ о Пугачеве.
Память дворянства
Но дольше всего о Пугачеве вспоминали, кажется, в семьях дворян.
Еще до казни Пугачева аристократия устами литераторов выразила свою бессильную злобу к нему.
Узнав о поимке самозванца, известный автор классических трагедий и комедий, поэт Александр Сумароков адресовал ему свои мстительные ямбы:
Ты подлый, дерзкий человек,
Незапно коего природа
Извергла на блаженный век
Ко бедству многого народа.
Забыв и правду и себя
И только сатану любя,
О Боге мыслил без боязни
И шел противу естества,
Отечества и божества,
Не помня неизбежной казни;
Не знал ни малой ты приязни,
В разбой стремясь людей привлечь,
Но днесь отбросил ты свой меч,
И в наши предан ныне руки...
Когда позднее Пугачева выставили в клетке в Симбирске, Сумароков посвятил Панину и Екатерине «Станс граду Синбирску на Пугачева»:
Сей варвар не щадил ни возраста, ни пола,
Пес тако бешеный что встретит, то грызет.
Подобно так на луг из блатистото дола
Дракон, шипя, ползет...Граф Панин никогда пред войском не воздремлет,
И сбросил он тебя, взлетевша, с высоты.
И силой и умом мучителя он емлет.
Страдай теперь и ты!..Народы тамошни гласят Екатерине:
«О матерь подданных, спасла от зол ты нас!»
Она рекла: «Всегда готова я, как ныне,
Спасати, чада, вас!» [18, т. III, с. 303—312].
В октябре—ноябре 1774 г. в Симбирске была сочинена комедия «Точь в точь» (изд. в 1785 г.), в которой действовал некий Ванька Иванов, свирепствовавший в Пензенском, Петровском и Керенском уездах, но главное внимание уделялось трусливым воеводам, бежавшим при приближении бунтовщиков, и продажным чиновникам. Автор пьесы, некий Веревкин4, мог себе такое позволить, ибо возглавлял походную канцелярию П. Панина [19, с. 433—440].
Уничтожить всякую память!
Позднее о пугачевщине предпочитали не вспоминать. Радищев в 1790 г. дорого поплатился за свое яркое описание реалий крепостного права в «Путешествии из Петербурга в Москву»: Екатерина II назвала его «бунтовщиком хуже Пугачева».
Запрет на упоминание пугачевщины отменили при Александре I, но, видимо, ею уже больше никто не интересовался.
Пугачев повлиял на взгляды Жозефа де Местра5, предупреждавшего в первой из своих «Четырех неопубликованных глав о России» (1811 г.) об опасности быстрой ликвидации крепостного права: «Свобода в подобной ситуации действует, как крепкое вино, ударяющее в голову человека, к нему непривычного. И ежели при таковом расположении умов явится какой-нибудь университетский Пугачев и присовокупятся к сему безразличие, неспособность или амбиции некоторых дворян, бесчестие чужеземцев,... тогда государство... буквально переломится, подобно слишком длинному бревну, которое опирается лишь на свои концы» [121, p. 291—292].
Декабристы, сосланные Николаем II в Сибирь, не могли открыто высказываться по этому вопросу. Но анализ их позднейших сочинений позволяет сделать вывод, что Пугачев был для них таким же «извергом», как и для екатерининских дворян. Однако декабристы считали причиной его появления самодержавие, а потому находили в нем и свое оправдание.
Лишь один из них высказался иначе в своих воспоминаниях, впервые опубликованных в 1913 г. Гвардейский офицер, сын пьемонтского врача Александр Поджио6, родившийся в Хаджибее (будущая Одесса), с юношеским энтузиазмом, не утраченным спустя много лет после 1825 г., восклицал: «Пугачев! Можно ли подойти с обычным презрением к этой великой исторической личности и не остановиться и грустно и задумчиво над этим гражданином-разбойником... Он возмечтал, хотел освобождения своего и своих миллионных братьев-рабов, начал, как гражданин, человечно и кончил, как разбойник, бесчеловечно!» [133]
Гениальный историк: Пушкин
К оценкам Поджио близок глубоко изучавший эту тему Пушкин. С юности поэта привлекали могучие и яркие персонажи русской истории: Лжедмитрий I, Степан Разин, Петр Великий, Суворов. Видимо, Пугачевым он заинтересовался, собирая материал для книги о Суворове. Пушкин добился от царя разрешения ознакомиться с секретными архивными документами, например, с донесениями военных командиров и материалами следствия над бунтовщиками. Он читал рукописные мемуары, конспектировал официальные источники, а в 1833 г. провел месяц в Симбирске, Берде, Оренбурге и Уральске, осматривая места, где проходил бунт, встречаясь с еще живыми свидетелями того героического времени и записывая их воспоминания.
Сначала Пушкин хотел написать несколько экзотический и грубоватый роман, но в итоге создал «Историю Пугачева», поскольку являлся официальным историографом, преемником Карамзина. «История пугачевского бунта» — изменение первоначального названия стало почти единственной поправкой, сделанной Николаем I — вышла в 1834 г. в двух томах (во втором томе помещены оправдывающие действия властей документы). Ее отличает изумительно легкий слог, блестящее сочетание описания батальных сцен, политического анализа, портретных зарисовок, мелких подробностей, анекдотических, но характеризующих ситуацию высказываний и даже экономических экскурсов. Но этот анализ далеко не беспристрастен, ибо Пушкин выражал официальную точку зрения, хотя и старался сохранять объективность.
Закончив работу над «Историей...», он в 1835—1836 гг. написал роман «Капитанская дочка», ставший классикой русской литературы. В этой семейной хронике унтер-офицера Гринева на фоне любовного сюжета разворачиваются исторические события. Как справедливо отмечал Рауль Лабри7 в своем предисловии к двуязычному изданию этого романа [129], Пушкин заставляет читателя «пережить прошлое на манер Вальтера Скотта так, как оно было прожито и прочувствовано его героями. Он будет искать правду каждый миг, правду декораций, обычаев, нравов, языка, всего того, что во все эпохи придает вечным чувствам людей своеобразный колорит... Реальные и вымышленные персонажи этого романа показаны живыми людьми, деяния которых оцениваются глазами главного героя, подходящего к ним со своей меркой, своей страстью, своей ненавистью, своей тоской, то есть так, как они воспринимались современниками тех событий, а не так, как их панегирически воспевали потомки или как осуждала беспристрастная история». Пушкинского Пугачева, заключает Р. Лабри, «невозможно забыть из-за его горящих глаз и бороды с проседью, простых привычек, жестокости и гуманизма, желания облегчить судьбу несчастного мужика, смутного предчувствия своего будущего в окружении свирепых товарищей, а также его военного таланта и казачьей удали...».
В этом прелестном произведении нет той ненависти к бунтовщикам, которая содержится в работах, написанных сразу после бунта, но в нем отсутствует и характерная для советских последователей Пушкина идеализация пугачевщины. Поэт попытался выявить как историческую, так и психологическую подоплеки этого события.
Пугачевщина в художественной литературе
В течение всего XIX в. образ Пугачева, получивший известность благодаря «Капитанской дочке», продолжал интересовать русских и зарубежных писателей и драматургов. В 1809 г. вышел двухтомный роман Аделаиды Ордэ (Adelaide Horde) «Histoire de Pugatschew»8. Гораздо большую художественную ценность имеет пятиактная драма «Пугачев» последовательного демократа и одного из идеологов младогерманцев Карла Гуцкова9, который работал над ней почти всю жизнь — с 1844 г. по 1862 г., положив в ее основу пушкинскую «Историю Пугачевского бунта» (по изданному в 1840 г. в Штутгарте немецкому переводу).
«Капитанская дочка» подвигла графа Е.А. Салиаса-де-Турнемира, весьма плодовитого автора скандальных романов, на создание довольно тяжеловесных по стилю и исторически малодостоверных «Пугачевцев» (1874). Однако Салиас побывал на местах пугачевщины, что придало определенную ценность его роману. Переводчик этого сочинения Р. Кандиани в 1892 г.10 назвал «Пугачевцев» «глубоким и гениальным произведением», «шедевром русского исторического романа», однако все же был вынужден несколько «смягчить» текст оригинала11. Не менее плодовитый уральский писатель-демократ Д.Н. Мамин-Сибиряк посвятил свою повесть «Охонины брови» (1892) предшествующему пугачевщине бунту крестьян Свято-Далматова монастыря в 1762—1764 гг.
«У казаков»
Пугачевский бунт привлек внимание русского писателя Владимира Короленко. В 1900 г. он несколько месяцев работал в архивах Яицкого казачьего войска, ездил по его землям, беседовал со старожилами.
Писатель увидел, что образ жизни, социальный строй и нравственные качества местных жителей со времен Пугачева почти не изменились: казаки по-прежнему были высокомерны к представителям других сословий, составлявшим здесь большинство населения, уральские казаки считали илецких представителями второго сорта — только первые могли пользоваться рыбными угодьями и лугами, причем это была преимущественно прерогатива богатых. Казаки презирали голытьбу, гордились своим краем, враждовали с соседями-киргизами и не признавали российские законы. Писатель встречался с потомками пугачевцев, видел в Уральске два дома, в которых жил Пугачев, многие помнили те события, хотя некоторые все же боялись упоминать его имя. Короленко задумал исторический роман о пугачевщине, но ограничился очерком. Опубликованный в 1901 г. в эсеровском журнале «Русское богатство» под названием «У казаков», он содержит глубокие и яркие наблюдения, проникнут искренней симпатией автора к своим героям [24, с. 39—166].
«Хочешь встать...»
В советский период кроме романа В. Шишкова12 было создано несколько драматических произведений о Пугачеве: их авторами являлись В. Каменский13, И. Луковской14, В. Пистоленко15, Д. Смолин16, К. Тренев17. Пьеса последнего «Пугачевщина», поставленная в Московском Художественном академическом театре в 1925 г., подверглась критике, поскольку изображала Пугачева и его соратников как злодеев и душегубов [131]18.
Но самый яркий образ Пугачева в советской литературе был создан поэтом С. Есениным. Для своей лирической поэмы автор позаимствовал у истории лишь имена героев, отдельные штрихи и общую канву. Пушкинскую «Историю...» Есенин не принимал. В 1921 г. поэт считал себя «хулиганом», противником окружающего мира, для него не существовало ничего, кроме жажды жизни и страсти, поэтому и своего Пугачева он во многом писал с себя. Есенинский Пугачев, по словам Софи Лаффитт19, «анархист и романтик,... бунтарь, не признающий никаких ограничений. Это мягкий, любящий живность и природу, но одновременно жестокий, гордый и безрассудный человек. Он хочет быть вне общества и в то же время властвовать над людьми». Герой и его собеседники в восьми частях этой драмы — от «Появления Пугачева в Яицком городке» и «Бегства калмыков» до «Ветер качает рожь» и «Конец Пугачева» — все время делятся своими переживаниями. Речи Хлопуши, Зарубина, Торнова, Шигаева украшены витиеватыми метафорами, столь характерными для имажинистов. Но, по словам Софи Лаффитт, «это не вредит замечательному очарованию поэмы» [115, p. 121—125].
Вот как выглядит последний монолог Пугачева после резких слов предателя Творогова:
Творогов
Ну, рехнулся... чего ж глазеть?
Вяжите!
Чай, не выбьет стены головою.
Слава богу! конец его зверской резне,
Конец его злобному волчьему вою.
Будет ярче гореть теперь осени медь,
Мак зари черпаками ветров не выхлестать.
Торопитесь же!
Нужно скорей поспеть
Передать его в руки правительства.Пугачев
Где ж ты? Где ж ты, былая мощь?
Хочешь встать — и рукою не можешь двинуться!
Юность, юность! Как майская ночь,
Отзвенела ты черемухой в степной провинции.
Вот всплывает, всплывает синь ночная над Доном,
Тянет мягкою гарью с сухих перелесиц.
. . . . . . . . .
Боже мой!
Неужели пришла пора?
Неужель под душой так же падаешь, как под ношей?
А казалось... казалось еще вчера...
Дорогие мои... дорогие... хор-рошие...
Народники
Пугачевская легенда была порождена не столько фольклором или литературой, сколько политиками.
В именном указателе в [134] Пугачев упоминается 38 раз в связи с Герценом, Бакуниным, Спешневым20, Чернышевским, «Манифестом молодой России», Нечаевым, Лавровым, Тихомировым, Берви-Флеровским, «хождением в народ», «Землей и волей». Если для основной массы народа Пугачев и его бунт были запретной темой, а писатели погрязли в спорах по этому вопросу, то большинство политиков выделяли в пугачевщине лишь выгодные для себя моменты. Народники считали, что русская революция будет крестьянской, поскольку крестьяне составляют большинство населения страны и уже пользуются ее первыми плодами в артели и общине, и ощущали себя сродни пугачевщине, движущие силы которой — казаки, приписные, инородцы и крепостные — в основном являлись крестьянами. Но у народников не было единства в оценке Пугачева.
Герцен, разочаровавшись после 1849 г. в Западе, писал Мадзини: «Я не верю ни в какую революцию в России, кроме крестьянской. Тот, кто сумеет объединить раскольников и крестьян, как Пугачев уральских казаков, поразит насмерть ледяной петербургский деспотизм». Именно поэтому в 1853 г. он сделал эпиграфом к своему памфлету «Крещеная собственность» дерзкий ответ Пугачева Панину: «Я не ворон, а вороненок, настоящий ворон еще летает в поднебесье».
Да здравствует насилие!
М. Бакунин представлял будущую революцию несколько иначе, но тоже как бунт. В 1849 г. пришел к выводу, что движения Разина и Пугачева свидетельствуют о способности русского крестьянина на новый мятеж. В 1862 г. в памфлете «Народное дело: Романов, Пугачев или Пестель?» он еще полагал, что бунт может возглавить сам император, но в i860 г. в письмах к Герцену, отвергая столь любимую последним общину, призывал к насилию в духе Разина, Пугачева и раскола.
Спешнев, самый неустрашимый из петрашевцев, считал, что угнетенные должны действовать «à la Pougatchev». Его особенно привлекала решительность Пугачева. Авторы-якобинцы «Манифеста Молодой России» (1862 г.) также подчеркивали, что Разин и Пугачев не боялись кровопролития. В 1872 г. Нечаев восхищался тем, что Разин и Пугачев «вешали дворян, как во Франции отправляли их на гильотину».
В 1873 г., в связи со столетием пугачевщины, Л.А. Тихомиров и П.А. Кропоткин издали в Женеве брошюру «Емельян Иванович Пугачев, или Бунт 1773 года», в которой призывали к созданию вооруженных отрядов по 100 человек (особенно в тех местах, где еще помнили о Разине и Пугачеве), чтобы идти на Москву против господ и властей. Это было наивным эпигонством 1774 г.
Петр Лавров, блестящий публицист, в статье «В память столетия пугачевщины», опубликованной в журнале «Вперед!» и впоследствии дважды переизданной в виде брошюры, сравнивает пугачевщину и американскую революцию. По его мнению, не либерализм, зародившийся в Соединенных Штатах Америки, а именно бунт русских крестьян открыл человечеству дорогу в будущее. В манифестах безграмотного казака, «подписывавшегося фантастическим именем идиота,... было более жизненных общественных начал, более крепких залогов, неотвратимых грозных пророчеств для будущего, чем во всех гуманных «Наказах», даже во всех либеральных и радикальных проповедях против алтаря и престола, раздававшихся на берегах Темзы, Сены и Делавара», — писал Лавров.
Молодые энтузиасты 1873—1874 гг., ходившие в народ для его просвещения и избавления от невежества, верили, что в донских и поволжских губерниях они обнаружат дух Разина и Пугачева, но их ждало глубокое разочарование.
Пугачевская легенда под вопросом
Таким образом, отождествление Разина с Доном и Пугачева с Волгой оказалось мифом. Но кое-кто, критически относясь к Пугачеву за его поражение и продолжая считать крестьянство основной движущей силой будущей русской революции, полагал, что к бунту надо готовиться тщательно.
Так, Н.Г. Чернышевский считал, что движущие силы пугачевщины не были сплочены и поэтому она потерпела неудачу. Революционеров должна объединять партия и эта роль отводилась созданному в 1877 г. обществу «Земля и воля». Согласно Л.А. Тихомирову, социал-демократическая партия должна стать организатором революции, силой, «которая смело пошла бы навстречу народу». «В самом народе, — писал в 1881 г. журнал «Народная воля», — нет такой силы, которая взяла бы на себя инициативу движения, да если бы такая сила и оказалась, то прежняя форма борьбы ни чему бы не привела, ибо ей, этой силе, пришлось бы помериться с государством Александра II и Лорис-Меликова в «век железных дорог и телеграфов». Разница весьма существенная».
Итак, народники смогли найти замену пугачевской легенде. Впрочем, теперь она уже воспринималась иначе. «Работник», «газета русских рабочих», в 1875 г. писала, что великий пугачевский бунт, несомненно, был реакцией на тогдашние порядки, но если бы Пугачеву удалось одержать победу, то его власть была бы похоже на прежнюю. По мнению газеты, Пугачев не был поборником свободы крестьян, а воспользовался их доверчивостью для борьбы за престол. Да, он объявил войну дворянам, да, он обещал землю и свободу, но на вилах, на которые он поднял аристократов, не было ни купцов, ни кулачества.
Конец пугачевской легенды
«Работник» была газетой бакунинского толка и отрицала государство, но, признавая роль крестьянства, она начала обращать внимание на рабочий класс. Нарождавшийся марксизм не доверял крестьянам. Марксисты — с 1898 г. русские социал-демократы, а с 1903 г. большевики — характеризовали пугачевщину лишь как крестьянскую войну. Крестьянин-единоличник, по их мнению, не может привести социал-демократическую революцию к победе, потому что он не сплочен, но главное, потому что по сути своей является частным собственником. В недавно опубликованном советском коллективном исследовании приводится архивный документ, которым Пугачев «пожаловал» «города Пензы городского товарища Андрея Кознова жительствующим у него семейством крестьянина Тихона Федосеева и з женою Аксиньею Киреевой и з детьми Натальей, Андреем, Акулиной и Агафьей в вечное и потомственное владение»21, а в манифесте от 31 июля 1774 г. призвал освобожденных им от крепостной зависимости крестьян быть «верноподданными рабами собственно нашей короны» [27, с. 12], хотя слово «раб» в данном контексте означает «раб Божий».
Надо заметить, что если коммунистические авторы и подчеркивают в пугачевщине организованное начало, ссылаясь при этом на наличие у повстанцев Военной коллегии и налаживание ими выпуска вооружений, то все равно не идеализируют ни сам бунт, ни его вождей и участников. Судя по указателю к Полному собранию сочинений В.И. Ленина, вождь пролетариата лишь однажды упомянул Пугачева в своей ранней работе, да и то в качестве чужой цитаты.
Разумеется, пугачевская традиция не сыграла никакой роли ни в революции 1917 г., ни в крестьянских бунтах, подготовивших и сопровождавших ее. Эта революция имела собственные достаточно мощные корни, и память о Пугачеве потеряла свою актуальность.
Примечания
1. «...Что старые люди, помнившие Пугача и чуму московскую...» [40, с. 233—234].
2. <Уоллес Дональд Маккензи (1841—1919) — английский журналист>.
3. О других произведениях устного народного творчества о Пугачеве см. [36, с. 211—226].
4. <Веревкин Михаил Иванович (1732—1795) — русский драматург, переводчик, член-корреспондент Российской АН (1782)>.
5. <Местр Жозеф Мари де (1753—1821) — французский публицист, политический деятель и религиозный философ. В 1802—1817 гг. являлся посланником сардинского короля в России, где написал свои основные сочинения. Один из вдохновителей и идеологов европейского клерикально-монархического движения первой половины XIX в.>.
6. <Поджио Александр Викторович (1798—1873) — декабрист, уроженец Италии. Был приговорен к 20 годам каторги, в 1859 г. вернулся в Европейскую Россию. Придерживался радикальных взглядов. С 1863 г. несколько лет жил за границей. Оставил воспоминания (Записки декабриста. М., 1930)>.
7. <Лабри Рауль (1880—1950) — французский историк, переводчик на французский язык «Капитанской дочки» А.С. Пушкина>.
8. <В 1775 г. в Лондоне (или Амстердаме) вышла анонимная книга «Le faux Pierre III ou la vie et les aventures du rebelle Jemeljan Pugatschew. D'apres l'original Russe de Mr. F.S.G.W.D.B. Avec le portrait de l'imposteur, et notes historiques et politiques» («Ложный Петр III, или жизнь и приключения бунтовщика Емельяна Пугачева. С русского оригинала г-на Ф.С.Г.В.Д.Б.С портретом самозванца, историческими и политическими примечаниями»), приобретшая необычайную популярность за границей и в России. В 1776 г. вышел перевод этой книги на немецкий язык, а в 1809 г. — русский перевод в Москве и сокращенный пересказ в Париже под заглавием «История Пугачева», автором которой была указана как раз некая Аделаида Ордэ. Подробнее см.: Шаркова И.С. Первое иностранное сочинение о Е.И. Пугачеве // Вопросы истории. 1975. № 7>.
9. <Гуцков Карл (1811—1878) — немецкий писатель и публицист>.
10. <Речь идет об издании: Candiani R. Pougatcheff, d'après le roman russe de Salhias de Tournemire. Paris, 1892>.
11. <К сожалению, П. Паскаль не упоминает роман «Черный год» («Пугачевщина») (1889) Григория Петровича Данилевского (1829—1890), в отличие от сочинения Е.А. Салиаса положительно оцениваемый историками с точки зрения достоверности описываемых событий>.
12. <Шишков Вячеслав Яковлевич (1873—1945) — советский писатель, автор исторической эпопеи «Емельян Пугачев» (кн. 1—3, 1938—1945; Сталинская премия, 1946)>.
13. <Каменский Василий Васильевич (1884—1961) — русский поэт, автор романтической поэмы «Емельян Пугачев» (1931)>.
14. <Луковской Игорь Владимирович (1909—1979) — советский сценарист и драматург, автор трагедии «Емельян Пугачев» (1938)>.
15. <Пистоленко Владимир Иванович (1908—1973) — советский прозаик и драматург, автор пьесы «Емельян Пугачев» (1951) и романа «Сказание о сотнике Тимофее Подурове» (1973)>.
16. <Смолин Дмитрий Петрович (1891—1955) — советский драматург, автор драматической поэмы «Пугачев и Екатерина II» (1924), трагикомедии в 4-х актах «Елизавета Петровна» (1925)>.
17. <Тренев Константин Андреевич (1876—1945) — русский писатель, драматург, автор пьесы «Пугачевщина» (1924)>.
18. <В своем кратком обзоре П. Паскаль упустил из виду оригинальный роман русского писателя-эмигранта Михаила Константиновича Первухина (1870—1928) «Пугачев-победитель» (1924), написанный в жанре альтернативной истории>.
19. <Лаффитт Софья Григорьевна (1905—1975) — уроженка России, профессор русской литературы Сорбонны (1961—1965), заведующая кафедрой русской литературы и истории российской цивилизации (1965—1972). Автор книг о русских писателях>.
20. <Спешнев Николай Александрович (1821—1882) — общественный деятель, один из лидеров петрашевцев, представитель крайне левого крыла. В 1849 г. приговорен к 10 годам каторги. С 1861 г. мировой посредник в Псковской губернии, отстаивал интересы крестьян>.
21. <Сегодня подлинность этого документа оспаривается: [14, с. 390]>.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |