Посланный самозванцем для действия против Яицкого городка казак Михаил Толкачев проехал через киргизские урочища на Миргеневский форпост и затем пошел по Яику (Уралу), забирая с собою всех казаков. Набрав таким образом толпу до 300 человек, Толкачев в конце декабря подошел к Яицкому городку1.
Комендант, полковник Симонов, еще после первого появления Пугачева принял меры к защите и успел возвести непрерывную линию укреплений. Упираясь обоими концами в Старицу (старое русло реки Лика), укрепления заключали в своей черте часть города и главные здания: дом войсковой канцелярии, гауптвахту и проч. В черте укреплений, или так называемого ретраншемента, находилась и соборная церковь с высокой колокольней. Та и другая составляли одну линию с валом переднего фаса. Колокольня имела вход на самый верх, причем под колоколами были два помоста с восемью окнами, расположенными на все стороны. На этих помостах были поставлены две трехфунтовые пушки и расположены искуснейшие стрелки. Поднятые на значительную высоту и имея широкий обстрел, пушки эти наносили сильный вред, и дальность их выстрела достигала одной версты.
Внутри укреплений был помещен провиант, порох, сделан запас дров и устроены землянки для нижних чинов.
В таком положении полковник Симонов мог считать себя до некоторой степени обеспеченным от штурма и надеялся удержать город до прибытия подкреплений.
Получив 29 декабря известие о приближении Толкачева с толпой, Симонов выслал навстречу ему старшину Мостовщикова с 80 человеками оренбургских и яицких казаков. Выступив в ночь на 30 декабря, Мостовщиков в семи верстах от города был окружен мятежниками, которые захватили в плен 24 человека оренбургских казаков и присоединили к себе добровольно передавшихся всех яицких. Трое оренбургских казаков успели избавиться от плена и пред зарей прискакали обратно в город2. Выслушав их показание, Симонов приказал ударить в набат, служивший сигналом, но которому все желающие казаки должны были перейти в ретраншемент под защиту войск3. Таких набралось не более 70 человек, а большинство осталось в домах из опасения, чтобы Толкачев не выжег города и не предал смерти их жен и детей. Опасение это было тем более основательно, что Толкачев всех противившихся ему вешал или бросал в воду с камнями на шее. Так он утопил атамана Федора Бородина и старшину Мостовщикова, повесил нескольких священников и казаков.
Утром 30 декабря Толкачев подошел к Яицкому городку и был сочувственно принят жителями. Призвав к себе духовенство и собрав круг, он объявил указ о вступлении на престол императора Петра III и приказал упоминать в церквах его имя и имя наследника цесаревича. Вслед за тем он двинулся к ретраншементу и вместе с присоединившимися к нему городскими казаками открыл огонь. Засев в высокие избы и забравшись под кровли, мятежники были безопасны от ружейного огня из укреплений и, напротив, сами могли бить на выбор. Поэтому Симонов приказал стрелять преимущественно из орудий и направлять огонь на ближайшие строения; но каленые ядра пробивали насквозь деревянные стены домов и, падая в снег, потухали. Тогда трое солдат 6-й легкой полевой команды вызвались зажечь руками ближайший двор, что и исполнили с успехом и без всякого вреда для себя. Пожар быстро распространился по всему городу, мятежники стали разбегаться, преследуемые выстрелами из ретраншемента.
С наступлением вечера гарнизон произвел вылазку и успел зажечь еще несколько строений. Такие вылазки и поджигание домов продолжались три дня сряду, и пред ретраншементом образовалась обширная обгорелая площадь шириной от 25—100 сажен. В глубине ее виднелись устья улиц, расходившихся в разные стороны и заваливаемых баррикадами. Желая преградить доступ к своим жилищам, казаки строили завалы в несколько бревен толщиной, проделывали в крайних избах бойницы и устраивали насыпи в разных местах под батареи4. Сознавая, что и этих мер недостаточно, чтоб обеспечить себя от вылазок гарнизона, владевшего достаточным числом орудий, Толкачев отправил в Берду донесение о своей деятельности, с просьбой прислать ему помощь, а главное — пушек. Он писал, что занял город, но только потому, что казаки не сопротивлялись; что Симонов заперся в ретраншементе, и так как Дусали-султан киргизский не прислал ни одного человека, то овладеть ретраншементом он не в силах. Пугачев тотчас же послал в Яицкий городок атамана Овчинникова с 50 казаками, тремя пушками и одним единорогом, а через несколько дней поехал туда и сам, в сопровождении восьми человек конвоя5.
На другой день после Крещения, 7 января, Толкачев прислал сказать духовенству, что государь едет в город и приказал выйти к нему навстречу всем собором. Облачась в ризы, духовенство вышло за город с крестами и образами, а казаки с хлебом и солью. Пугачев приложился ко кресту, а потом принял хлеб-соль и поцеловал их. Увидев в толпе своего знакомого Дениса Пьянова, самозванец обратился к нему с вопросом:
— Ну что, узнаешь ли ты меня?
— Как не узнать! Ведь дело-то недавно было.
— Смотри же, я не Емельян Иванов, а государь ваш Петр Федорович. Я хлеб-соль твою помню и тебя не забуду.
После обычной церемонии целования руки самозванец отправился прямо в дом Толкачева6, а затем вышел посмотреть на укрепления, построенные Симоновым. Выбрав наиболее удобное, по его мнению, место, Пугачев приказал строить на нем батарею и приступить к устройству подкопа под одну из фланговых батарей ретраншемента, более других опасную для жителей города. Для этого, по приказанию самозванца, было собрано до 150 человек рабочих и 11 человек плотников, руководителем коих был выбран мордвин Пензенского уезда Яков Кубарь. Вся эта толпа под предводительством самого Пугачева отправилась в погреб казака Ивана Губина, находившийся в 50 саженях от батареи, и тут самозванец «сам в стене, зачертив три аршина в ширину и три аршина в длину», приказал Кубарю вырубить стену и рыть подкоп. Пугачев показывал, как производить работу, и по нескольку раз, днем и ночью, приходил в погреб, чтоб следить за ее ходом. «Освещали оный подкоп, — показывал Кубарь7, — множеством сальных и восковых свечей. Во время работы приказывал он мне, чтобы не шумели, работы производили бы тихо и отдушины делать почаще, — сажени три, четыре и пять одна от другой». Подкоп вели в прямом направлении, и когда он достиг до 50 сажен длиной, то Пугачев приказал прекратить работы, говоря, что теперь подошли уже под вал укрепления. В конце подкопа была поставлена бочка, в которую насыпали до 10 пудов пороха и покрыли его тряпицей. Часа за три до рассвета, 20 января, Пугачев приказал яицким казакам быть готовыми и как только последует взрыв, то штурмовать ретраншемент. Сам же он вместе с Кубарем и одним работником спустился в галерею «с зажженной свечой, сделанной из воска, с особливою светильней, намазанной незнаемо чем-то для того, чтоб от духа оная не погасла». Установив свечку в средине бочонка, не закрыв отдушин и не сделав забивки горна, самозванец вышел из галереи. Когда свеча догорела, последовал взрыв, причинивший весьма малый вред укреплению, но разрушивший часть контрэскарпа, осевшего в ров настолько, что последний был засыпан почти до половины. Дым от взрыва не успел еще рассеяться, как огромная толпа мятежников, среди которой были видны женщины, бросилась штурмовать укрепление. До двухсот человек спустились в ров и, при помощи лестниц, пытались взобраться на вал, но, встреченные штыками, они не могли овладеть укреплением. По собравшимся на площади казакам был открыт картечный и ружейный огонь, заставивший их разбежаться с огромной потерей. Скрывшись по улицам и не смея показаться на площадь, казаки засели в крайних домах и открыли огонь по ретраншементу, но как расстояние до него было теперь довольно значительно, то выстрелы их и не причиняли особого вреда гарнизону.
Между тем спустившиеся в ров мятежники подкапывали насыпь, рубили заплотные столбы и пытались снова взобраться на вал, но все их попытки оказались безуспешными. Будучи отрезаны от своих целой площадью, обстреливаемою сильным картечным огнем, они не могли ожидать помощи и были не страшны гарнизону. Сначала на них сыпали горячую золу и лили вар, а потом произведена была вылазка под начальством подпоручика 6-й легкой полевой команды Полстовалова. Принятые в штыки, мятежники, после слабого сопротивления, были выгнаны изо рва, и как только появились на площади, их осыпали картечью и ружейными пулями. Большинство их было или убито или ранено, и штурм укрепления, продолжавшийся около десяти часов, лишил Пугачева до 400 человек его сообщников; потеря гарнизона состояла из 15 человек убитыми и 22 ранеными8. Опасаясь вылазок, казаки усилили караулы на баррикадах и обвинили Кубаря в измене, говоря, что он нарочно вел подкоп не туда, куда следовало. Пугачев хотел его повесить, но один из казаков, бывших в толпе, выстрелил и ранил Кубаря в живот. Самозванец приказал отыскать другого минера и, собираясь уехать в Берду, велел вести новый подкоп под церковь, так как казаки уверили его, что пороховой погреб гарнизона находится под колокольней.
Пред отъездом Пугачев приказал яицким казакам выбрать себе атамана и за несколько дней спрашивал разных лиц, кого бы они желали иметь своим начальником. Большинство указывало на казака Никиту Каргина, человека жестокого по характеру, но набожного, «для спасения своей души и богомолий» жившего в пустыне на реке Ташле, находившейся в 100 верстах от Яицкого городка и недавно приехавшего повидаться с семьей. Самозванец призвал к себе Каргина, посмотрел на него пристально и отпустил.
— Поди теперь домой, — сказал Пугачев, — а впредь будешь ты мне надобен.
Чрез несколько дней самозванец опять призвал к себе Каргина и отправился с ним на площадь, где собран был казачий круг. Там, по приказанию Пугачева, казак Иван Герасимов прочел прежний указ самозванца, в котором он жаловал казаков землей и вольностью, рекой Яиком со всеми впадающими в нее реками и протоками.
— Извольте, яицкое войско, — сказал затем Пугачев, — выбрать себе атамана и старшин, по прежнему вашему обыкновению, кого хотите — отдаю это на вашу волю. Если выбранные атаманы и старшины не станут делать войску угодность и казаки будут ими недовольны, то отдаю на их волю, хоть через три дня, старого атамана и старшин сменить, а на место их выбрать других старшин, в кругу, по общему совету.
— Довольны, батюшка, надёжа-государь, — кричали одни, — вашей царской милостью!
— То-то отец-то, — кричали другие, — отдает на нашу волю выбор атамана! Он старинный наш обычай по-прежнему хочет восстановить.
После непродолжительных совещаний казаки указали на Никиту Каргина, Афанасия Перфильева, присланного пред тем из Берды с письмами к самозванцу, и на Ивана Фофанова. При этом они объявили, что первого выбирают атаманом, а последних двух старшинами.
Услышав это, Каргин, «не желая быть в таком большом достоинстве», стал перед самозванцем на колени и просил его уволить от этой должности.
— Помилуй, ваше величество, — говорил он, — я этой должности за старостью и неумением грамоте снести не могу.
— Как! Так ты поэтому мне служить не хочешь? — спросил с сердцем Пугачев. — Весь мир теперь обращается ко мне, а ты один хочешь противиться?
— Я рад тебе послужить, — отвечал Каргин.
— Поздравляю вас, яицкое войско, — сказал Пугачев, обращаясь к кругу, — с выбранными вами старшинами, будь по-вашему, я воли с вас не снимаю.
— Благодарствуем, — кричали казаки, — на твоей царской милости.
Самозванец отправился в дом к Толкачеву, а казаки вызвали в средину круга трех выбранных и, сняв шапки, стали просить их принять на себя обязанности по управлению войском.
— Пожалуй, господин атаман и старшины, — говорили, кланяясь, казаки, — примите на себя этот труд, послужите нам, Яицкому войску, верою и правдою.
— Мы, яицкое войско, не имеем большого разума, — отговаривались выбранные, — да и недостойны управлять вами.
«Но напоследок, — показывал Перфильев9, — по многим с обеих сторон перекорам (кои у них обыкновенно и прежде при таких выборах в кругах бывали, и хотя бы кто и сам того чина домогался, однако же всегда в кругу отговариваются от принятия оного для того, чтобы больше их просили и чтобы тем показать свое бескорыстие), приняли на себя налагаемые чины».
— Ну, будь воля ваша, яицкое войско, — отвечали выбранные и вступили в свои должности.
Пугачев предоставил им разбирать судные дела и виновных в незначительных преступлениях наказывать самим, «а если будут какие противники намерениям нашим [то есть самозванца] и оказывающиеся в важных винах» [преступлениях], то о таковых доносить и ожидать указа. Для таких пощады не было и решение бывало одно: повесить или казнить смертью.
Уезжая в Берду, Пугачев отправил Овчинникова в Гурьев городок с приказанием забрать там весь порох, какой есть, и доставить его в Яицкий городок.
26 января Овчинников с несколькими яицкими казаками прискакал в Гурьев городок, население которого, как состоящее исключительно из казаков, тотчас же присоединилось к прибывшим. Небольшое число жителей, не казачьего сословия, торопилось запереться в кремле, но многие не успели этого сделать и были захвачены казаками. Отправлявший службу священник Михайло Яковлев, узнав о появлении мятежников, взял с престола крест и Евангелие и в полном облачении хотел также бежать в крепость, но, видя, что мятежники уже на площади, заперся в церкви с немногочисленными прихожанами, по преимуществу женщинами и малолетками. Казаки с бранью требовали, чтобы церковь была отворена, и после отказа стали ломать западные двери. Тогда Яковлев отворил двери, и мятежники, ворвавшись в церковь, «бегали в царские и другие двери, по алтарю и все священнические одежды по полу разметали, в церковное окно несколько выстрелов из ружей сделали и побили народу человек до пятнадцати».
На другой день Овчинников повесил атамана Филимонова, писаря Жерехова, священника Дмитрия и человек до десяти жителей10. Забрав весь порох, снаряды и орудия, Овчинников отправился в Яицкий городок, куда почти следом за ним приехал опять и Пугачев, с намерением лично руководить минными работами.
Он приказал собрать до сотни рабочих не из казаков, а из поденщиков, приходивших на Яик со всех концов России. Собранные крестьяне стали было отказываться от работ, но когда семь человек были за это повешены, то остальные подчинились распоряжению и под руководством Матвея Ситного приступили к работе. Работу, как и прежде, начали из погреба дома, находившегося саженях во ста от колокольни. Рыли галерею шириной в сажень, а высотою в рост среднего человека, и не прямо, а зигзагами, «то в ту, то в другую сторону». Пугачев приказал делать эти «повороты, сказывают, для того, что опасался Симонова, чтобы не вышел также подкопом против их на встречу, а чтобы свечи не гасли, так вертели вверху часто отдушины большим коленчатым буравом»11. Самозванец лично следил за работами, производившимися безостановочно, и дал отдых рабочим только в день своей свадьбы, последовавшей вскоре после вторичного его приезда в Яицкий городок.
Окруженный разнохарактерной толпой и будучи сам далеко не самостоятельного характера, Пугачев легко поддавался постороннему влиянию и был игрушкой в руках лиц, преследовавших свои личные и узкокорпоративные цели. По совету таких лиц он задумал жениться, и притом непременно на казачке.
— Ты как женишься, — говорили советники, — так войско яицкое все к тебе прилежно будет.
Одобрив эту мысль, Пугачев собрал к себе старшин и советовался с ними. Старшины говорили, что надобно еще подождать и не торопиться женитьбой.
— Ты, — заметили они, — не основал еще порядочно царство.
— В том есть моя польза, — отвечал на это с сердцем самозванец.
«А как пред сим, — показывал впоследствии Михайло Толкачев, — Пугачев трех девок из Яицкого городка в Берду уже взял и с ними в одной кибитке жил, то старшины, чтобы впредь такого похищения не мог сделать, и притом видя его наклонности, рассудили согласиться с желанием самозванца».
— Когда есть в том, государь, ваша польза, — сказали они, — то женитесь.
Пугачев избрал своими сватами Толкачева и Почиталина, которые и отправились в дом казака Кузнецова, зная, что у него есть дочь, шестнадцатилетняя Устинья, «девица хорошая и постоянная, а притом и Пугачев уже о ней слышал».
В то время казака Петра Кузнецова не было дома: он уехал на погребение умершего племянника. Единственная его дочь Устинья, за несколько лет пред тем лишившаяся матери, сидела дома сам-друг со снохою своей, Анной Григорьевою. Заметив, что к воротам дома подъехали Михайло Толкачев с женой и Иван Почиталин, Устинья хотела было спрятаться, но была удержана приехавшими.
— Не бегай, — говорили гости, — мы приехали тебя посмотреть и хотим высватать за гвардионца.
Устинья остановилась молча, и гости, «побыв малое время», уехали, а через несколько часов приехали опять в сопровождении нескольких человек казаков. Увидя в своих сенях гостей, молодая девушка испугалась и спряталась под пол.
— Где Устинья? — спрашивали приезжие, входя в избу.
— Не знаю, — отвечала сноха.
— Ведь ей не убежать! — говорили казаки, уходя и бранясь, что не застали дома.
Вышедшая из подполья Устинья была в большом смущении и не знала, что вокруг ее совершалось.
— Что они, дьяволы, псовы дети, ко мне привязались! — говорила она, жалуясь снохе.
Между тем приехали домой ее братья, Андрей и. Егор, и почти следом за ними и в третий уже раз сваты, с большим числом казаков. Устинья убежала в соседнюю горницу, но по приказанию приехавших, «запросто, без всякого наряда», была приведена снохой. Сконфуженная девушка стояла, прислонившись к печке, пред многочисленным собранием, «и не успели ей еще никто и ничего сказать», как сам Пугачев вошел в двери и сел на лавку.
— Покажите мне невесту, — сказал самозванец.
Сноха взяла Устинью за руку и подвела к Пугачеву.
— Хороша, — проговорил он, — хороша!.. Поздравляю тебя, ты будешь со временем всероссийской царицей.
Самозванец вынул несколько серебряных денег, рублей тридцать, и передавая их своей невесте, поцеловал ее.
В самый разгар этой сцены вернулся домой отец нареченной царицы, отставной казак Петр Кузнецов. Трудно было ему понять, что происходило в доме, но недоразумение его скоро разъяснилось.
— Ты хозяин? А это дочь твоя? — спрашивал Пугачев.
— Да, — отвечал Кузнецов.
— Я намерен на ней жениться, и спасибо тебе, что кормил и поил ее.
Кузнецов бросился самозванцу в ноги «и плакал горько о том, что она молодехонька, принуждена идти замуж неволею».
— Меня некому ни обшить, ни обмыть, — говорил он, — а старухи [жены] не имею.
— Чтобы к вечеру готово было к сговору, — сказал строго Пугачев, — а завтра быть свадьбе.
Эти слова еще более огорчили отца и дочь, и они были в «великих слезах».
— Не плачь и готовься к венцу, — сказал самозванец и вместе со своими сообщниками оставил на время дом Кузнецова.
Перед сумерками жених прислал Устинье сарафан и рубашку голевую, сорочку и шубу длинную лисью и приказал к вечеру снарядиться, «что она в той горнице у печки и исполнила; убирали ее подружки, а первая тут сваха была жена Толкачева».
«Устинья, — показывал Иван Почиталин, — сперва не хотела было за него идти, равным образом и отец не очень был доволен, потому больше, что их дело казачье, а отдают дочь за царя, так не скоро привыкнет к царской поступи». Так думал один из ближайших наперсников Пугачева, но чистая по натуре Устинья не могла и впоследствии свыкнуться со своей горькой долей, и инстинкт подсказывал ей, что сначала жених, а потом муж был не кто другой, как самозванец.
Одетая в нарядное платье, она все у той же печки дождалась приезда Пугачева. Последний посадил невесту рядом с собою и приказал подносить вино: пили, в лице Пугачева, за здоровье Петра III, великого князя Павла Петровича и супругу его Наталью Алексеевну, пили за невесту, почти за каждого из присутствовавших, и вообще пьянство продолжалось до самой утренней зари.
Утром Пугачев с поезжанами и большою свитой приехал за невестой и вместе с нею отправился в церковь Петра и Павла, где собрано было духовенство всего Яицкого городка. Церемония поезда состояла на том, что впереди жениха и невесты ехало множество казаков со знаменами и значками разных цветов. В церковь были допущены самые близкие, а вся остальная свита расположилась кругом в ожидании парадного салюта. Служили всем собором, но кто именно венчал — Устинья не видала, «ибо покрыта была фатой и горько плакала». По окончании венчания был произведен салют из ружей и новобрачные принимали поздравления, допуская к руке всех присутствовавших. Заплатив духовенству двадцать рублей, Пугачев приказал, чтоб Устинью «поминали на ектениях благоверной императрицей», и затем новобрачные отправились в дом Толкачева, где был приготовлен парадный обед. Во время тостов и поздравлений все называли Устинью благоверной государыней и подходили к ее руке. После обеда церемония окончилась подарками родным невесты и некоторым из приближенных самозванца. Отец молодой, Петр Кузнецов, получил в подарок лисью шубу; сестра Устиньи, Марья, бывшая замужем за казаком Семеном Шелудяковым, получила пять аршин кана-вату и пять аршин голи; казак Денис Пьянов — пять рублей деньгами, а остальные были награждаемы зипунами и бешметами разной цены и достоинства. В тот же день ко мнимой государыне были назначены из казачек две фрейлины: Прасковья Чапурина и Марья Череватая, а главной надзирательницей за всем домом Аксинья Толкачева, жена сподвижника самозванца12.
Вся эта церемония не отуманила Устинью и не вселила в ней убеждения, что из простой казачки она стала чем-то особенным. Она не верила в свое возвышение и старалась выяснить свое положение.
— Подлинно ли ты государь? — спрашивала она наедине Пугачева. — Я сомневаюсь в том, потому что ты женился на простой казачке. Ты меня обманул и заел мою молодость: ты человек старый, а я молодешенька.
— Я со временем бороду-то обрею, — отвечал самозванец, — и буду тогда помоложе.
— Без бороды казаки тебя любить не будут.
— Я сам не люблю бороды брить, — сказал Пугачев, как бы спохватившись, что проговорился, — а сделаю это в угодность разве тебе одной.
— Ведь ты имеешь государыню — как ее бросить! А нигде не водится, чтоб иметь две жены.
— Какая она мне жена, когда с царства свергнула — она мне злодейка.
— Так тебе ее не жаль?
— Нисколько; жаль только Павлушу, он законный мой сын, а ей, как Бог допустит в Петербург, срублю голову.
— Тебя туда не допустят. У государыни людей много, тебе прежде срубят голову.
— Я скоро возьму Оренбург и тогда до Питера дойду беспрепятственно.
— До Питера еще много городов.
— Только бы Оренбург взять, а там все ко мне преклонятся13.
Оренбург-то взять было трудно, а Яицкий городок казалось легче. Подкоп приходил к концу, и в половине февраля минеры дорылись до камня, очевидно фундамента колокольни. Тогда самозванец приказал не двигаться более вперед, а вырыть в конце подкопа глубокую яму, чтобы положить в нее бочонки с порохом. Все рабочие были распущены по домам с приказанием не выходить из них в течение нескольких дней, пока Ситнов с приближенными Пугачева успеют зарядить колодезь и произвести взрыв14.
Между тем в полночь, 19 февраля, явился в укрепление к Симонову малолеток, казачий сын Иван Неулыбин, и объявил, что казаки намерены вновь атаковать укрепление и что они подвели подкоп под колокольню. Неулыбин был принят сначала за человека, подосланного Пугачевым, чтобы подобным известием поколебать гарнизон, заставить его снять посты, ближайшие к колокольне, и тем облегчить мятежникам доступ к этому пункту. Тем не менее известие это не могло быть оставлено без всякого внимания, и полковник Симонов приказал вывезти весь хранившийся под колокольней порох и приступить к устройству контрминной галереи. Едва только успели вывезти часть пороха, как последовал взрыв, и колокольня, говорит очевидец, «с удивительной тихостью начала валиться в ретраншемент. На самом верху оной спали три человека; не разбудя, их снесло и с постелями на землю, чему, по высоте здания, трудно даже поверить; бывшую наверху пушку с лафетом составило на низ. Хотя падение было тихо и камни, не быв разбросаны, свалились в груду, однако около 45 человек лишились при сем жизни»15.
Лишь только последовал взрыв, Симонов приказал тотчас же открыть артиллерийский и ружейный огонь, предполагая, что мятежники попытаются овладеть укреплением; но казаки не решились на приступ. В темноте слышны были только крики и понукания старшин.
— На слом! — кричали они. — На слом, атаманы-молодцы!
Казаки не слушались и вперед не подвигались, а, засев за своими завалами, ограничивались одним криком. Не видя никого вблизи укреплений, полковник Симонов приказал уменьшить огонь, и хотя штурма не было, но крики и визг продолжались до света.
19 февраля в городке было замечено большое движение, которое продолжалось и на следующий день. То были сборы в дорогу и отъезд Пугачева в Берду.
— Смотри же, старик, — говорил самозванец, обращаясь к Каргину, — послужи мне верою и правдою. Я теперь еду в армию под Оренбург и возвращусь оттуда скоро, а государыню здесь оставляю. Вы почитайте ее так, как меня, и будьте ей послушны.
Избрав лучший в городке дом старшины Андрея Бородина, Пугачев поместил в нем свою молодую жену со всем придворным ее штатом и приказал, чтоб у ворот ее дома был постоянный караул из яицких казаков. Ближними при ней были назначены: отец, Петр Кузнецов, Михайло Толкачев и Денис Пьянов. Пугачев требовал, чтоб Устинья писала ему письма, и как она была неграмотна, то оставил ей форму и приказал подписываться так: Царица и государыня Устинья. Она исполняла приказание мужа в точности и в ответ получала письма самозванца, почти всегда с препровождением каких-либо вещей или денег, которые она была обязана хранить до востребования.
«Всеавгустейшей, державнейшей великой государыне императрице Устинье Петровне, — писал Пугачев16, — любезнейшей супруге моей радоваться желаю на несчетные деты. О здешнем состоянии, ни о чем другом сведению вашему донести не нахожу: но сие течение со всей армией все благополучно, напротиву того я от вас всегда известного получения ежедневно слышать и видеть писанием желаю. При сем послано от двора моего с подателем сего, казаком Кузьмою Фофановым, семь сундуков за замками и за собственными моими печатями17, которые, по получении, вам что в них есть не отмыкать и поставить к себе в залы, до моего императорского величества прибытия. А фурман один, который с сим же Фофановым посылается, о чем по получении сего имеет принять и в крайнем смотрении содержать; сверх того, что послано съестных припасов, тому при сем прилагается точный реестр. Впрочем, донеся вам, любезная моя императрица, остаюся я великий государь».
Зная, что Устинья будет соблюдать его интересы и что она находится под охраной постоянного караула, Пугачев избрал дом Бородина складочным местом всего награбленного имущества18.
Устинья жила в городке скромно, тихо и почти никуда не выходила. Время она проводила преимущественно в беседе со своими фрейлинами и подругами, а мужской персонал бывал в ее горнице редко. Толкачев, с отцом Устиньи и Денисом Пьяновым, «как стражи ближние ее здоровья», жили в том же доме, но в отдельном помещении, и с нею вместе обедать «они не осмеливались», а обедали с Устиньею фрейлины и иногда жена Толкачева. Ежедневно поутру приходил к ней атаман Каргин или вместе со старшинами и рапортовали о состоянии постов. Устинья выслушивала их рапорты, и «хотя принимала всех ласково, однако ж никого не сажала». По праздничным дням все представители власти приходили к ней на поклон и целовали руку19.
— Не дайте меня в обиду, — говорила она обыкновенно пришедшим, — ведь от государя на ваши руки я отдана.
Когда Каргин или его помощники спрашивали приказаний Устиньи, она всегда отклоняла от себя всякое вмешательство в дела.
— Мне до ваших дел никакой нужды нет, что хотите, то и делайте.
Имея категорическое приказание самозванца держать Симонова в блокаде и сохранять учрежденные посты без всякой отмены, Каргин буквально исполнял приказание, и осада гарнизона не выражалась никакими особенно энергическими действиями со стороны казаков. Они построили несколько новых батарей и баррикад, но постройки эти не усилили блокады и не причиняли особого вреда гарнизону. Видя, что овладеть укреплениями казакам очень трудно и почти невозможно, Перфильев старался вступить в переговоры и имел свидание с капитаном Крыловым, высланным для этой цели из ретраншемента полковником Симоновым. Перфильев старался убедить Крылова, что Пугачев не самозванец, а истинный государь Петр III, и гарнизону необходимо сдать ретраншемент.
— Долго ли вам противиться батюшке нашему государю Петру Федоровичу? — говорил Перфильев. — Пора вам образумиться и принести покорность.
— Перестань ты, Перфильев, злодействовать, — отвечал Крылов, — и быть участником в злых делах разбойника, которому вы служите. Помянул бы ты Бога и присягу свою в верной ее императорскому величеству службе и старался бы исполнить то высочайшее повеление, с коим ты отправлен из Санкт-Петербурга от всемилостивейшей государыни.
— Меня нечего увещевать и учить, а послушай-ка лучше моего совета. Я знаю, с чем я послан от государыни, да мне там сказали, что будто бы батюшка наш донской казак Пугачев, но вместо того это неправда. Приехав к нему, я нашел, что он подлинный государь, так не могу злодейства предпринять против законного нашего государя. Да что и вы стоите, ведь ежели не сдадитесь, так после вам худо будет, а лучше признайте свою вину и принесите покорность: батюшка вас простит и пожалует. Ты здесь капитан, а у него, может быть, и генералом будешь. Пожалуй, не сомневайся, право, он подлинный государь. Да чего больше говорить, у него в Берде служит коллежский асессор из Симбирска, так ему лучше нашего можно знать, кому он служит — государю или нет? Итак, сами рассудите: когда государь с государыней не согласны, так нам нечего в их дела вступаться — они как хотят между собою, а нам лучше сторону держать государя, потому что мы еще прежде присягали ему верно служить.
Взаимные доказательства были недостаточно убедительны, и обе стороны остались при прежнем положении: казаки надеялись, что голод заставит гарнизон сдаться, а полковник Симонов был уверен, что ему будет оказана помощь, и он выйдет из своего крайне стеснительного положения.
Примечания
1. Показание Толкачева 14 мая 1774 г. // Гос. архив, VI, д. № 467.
2. Журнал действий команды в Яицком ретраншементе с 30 декабря 1773 г. по 16 апреля 1774 г. // Московский архив Главного штаба, оп. 47, кн. IV.
3. А.С. Пушкин обвиняет Симонова в робости, но это едва ли справедливо. Осторожность не есть робость, а между тем ни в одном из многочисленных показаний мы не встретили ни одного намека в подтверждение этого факта, да и сам капитан Крылов, считавший себя недостаточно награжденным, изложил свои заслуги в письме Г.А. Потемкину, но не упомянул, что он распоряжался вместо Симонова.
4. Журнал действий команды в Яицком ретраншементе. Показания казака Ивана Харчова и пономаря Петра Живетина // Гос. архив, VI, д. № 506 и 508. См. также статью «Оборона Яика от партий мятежников» в «Отечественных записках» (1824, ч. XIX). Статья эта с небольшими изменениями перепечатана в Архиве князя Воронцова (кн. XVI, с. 470). А.С. Пушкин рассказ о происшествиях под Чиком основал на этой статье, но она во многом неверна, а главное — преувеличена опасность положения гарнизона, его потери и проч.; точно такого же характера и статья «Яицкое казачество 1680—1774» (Русский вестник, 1863, № 8). Рассказ о штурме также преувеличен и отчасти искажен.
5. Показание Пугачева 4 ноября 1774 года; Показание Якова Почиталина // Гос. архив, VI, д. № 506 и 512.
6. Показание пономаря Петра Живетина // Гос. архив, VI, № 508.
7. Показание Кубаря 15 мая 1774 г. // Там же, № 467.
8. Журнал действий команды в Яицком ретраншементе с 30 декабря 1773 г. // Московский архив Главного штаба, оп. 47, кн. IV; Показание Ивана Почиталина 8 мая 1774 года // Гос. архив, VI, д. № 506; Оборона крепости Яика (Отечественные записки, 1824, ч. XIX, № 52).
9. В сентябре 1771 г. // Гос. архив, VI, д. № 125.
10. Донесение Синоду Мефодия, архиепископа Астраханского от 20 мая 1774 г. // Архив Синода, д. № 3.
11. Показание Рыбной слободы дворцового крестьянина Петра Таркова 16 мая 1774 г. // Гос. архив, VI, д. № 467.
12. Ср. с рассказом А.С. Пушкина (Пушкин А.С. Соч., т. VI, изд. 1881 г., с. 49).
13. Показания: Пугачева 4 ноября 1774 г.; Михаила Толкачева, Устиньи Кузнецовой, Петра Кузнецова, Марьи Шелудяковой, Никиты Каргина, дьячка Ивана Корчагина, пономаря Петра Живетина, Ивана Почиталина и других // Гос. архив, VI, д. № 506, 512 и 467.
14. Показание крестьянина Петра Таркова 16 мая 1774 г. // Там же, д. № 467.
15. Оборона крепости Яика // Отечественные записки, 1824, ч. XIX, № 52, с. 171.
16. Письмо это писано из-под Оренбурга, но без числа и месяца (Гос. архив, VI, д. № 418).
17. Печати эти, по приказанию самозванца, были вырезаны ему в Яицком городке серебряных дел мастерами, дворцовыми крестьянами Рыбной слободы Иваном Токрановым, Иваном Рыжим, Петром Владимировым и армянином, жившим в городке (см. показание Горшкова // Там же, № 467).
18. В разное время в дом Бородина для хранения было прислано: денег серебряною монетой 2 тыс. руб.; 9 фунтов серебра толщиною в большой палец и длиною в пол-аршина и более; 9 ковшиков серебряных вызолоченных, таких, какие обыкновенно жаловались казакам высочайшими особами; сорока, низанная жемчугом; маленький медный сундучок, в котором лежало множество ширинок, канаватных, а сверху кушак мужской золотой и стояла целая банка, насыпанная жемчугом; здесь же находилась и коробочка с шестью парами серег с подвесками и каменьями и четыре кольца золотые. Сундук, в котором лежали: один стакан золотой и 15 серебряных, перстень, о котором Пугачев писал Устинье, что стоит 500 рублей; два перстня с красными камешками, два больших серебряных подноса и 40 серебряных ложек. Сверх того, в зале Устиньи стояли семь огромных сундуков, в которых находились: в № 1 — материи кусками и 25 серебряных чарок; в № 2 — мужские бешметы и казачьи уборы с позументом; в № 3 — двадцать шуб мужских и женских; в № 4 — меха лисьи и беличьи; в № 5 — серебряные стаканы, чарки, подносы и подсвечники; в № 6 — бобры, кумачи и китайки; в № 7 — белье, выбойки и домашняя мелочь. Кроме этих сундуков, в кладовой на шесте висело много шуб и других вещей, как мужских, так и женских.
19. Показание Никиты Каргина 14 мая 1774 г.; Показание Устиньи // Гос. архив, VI, д. № 467 и 506.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |