После переговоров капитана Крылова с Афанасием Перфильевым1 в Яицком городке не происходило ничего особенного. Обе стороны наблюдали друг за другом, сидя за укреплениями. 9 марта полковник Симонов произвел вылазку, но она не увенчалась успехом, и он снова и на долгое время заперся в ретраншементе.
Ободренные этою неудачею, казаки старались, при помощи убеждений, склонить гарнизон к сдаче, и 14 марта над ретраншементом поднялся бумажный змей, к хвосту которого был привязан конверт. Как только он достиг известной высоты, нитка была обрезана и змей упал внутрь укрепления. В доставленном таким способом письме казаки от имени Пугачева просили полковника Симонова и его команду удержаться от вылазок на будущее время, не производить напрасного кровопролития и лучше покориться, обещая в противном случае зверояростной местью»2. Хотя в ответ на это в собравшуюся толпу и было пущено несколько гранат, но положение Симонова и его гарнизона в это время было очень трудное: продовольствия оставалось не более как на десять дней и по необходимости пришлось уменьшить его выдачу. Солдатам выдавали по четверти фунта муки при изнурительной работе. Половина людей была всегда в ружье, а другой позволялось дремать сидя; «холод и голод, — говорит участник3, — приводил нас в отчаяние, которое с каждым днем умножалось». Слух, что казаки роют новый подкоп под комендантский дом, крайне беспокоил осажденных, и гарнизону, при ограниченности пищи, приходилось еще усиленно трудиться над рытьем рва вокруг дома, чтобы открыть направление неприятельских подземных работ. О вылазках и вообще об успехе наступательных действий нечего было и думать, так как казаки усилили свои завалы прибавкой нескольких орудий и зорко следили за осажденными.
Сознавая, что в самое непродолжительное время гарнизон будет поставлен в безвыходное положение, по недостатку продовольствия и истощению сил, Симонов отправил увещание к атаману Каргину, в котором требовал покорности и прекращения неприязненных действий. Каргин призвал старшин и приказал писарю Петру Живетину прочитать им письмо, полученное от Симонова. Старшины решили отправить ответ, составление которого и возложено было на Живетина. Последний, возвратившись в канцелярию, советовался с казаком Иваном Корчагиным, «какими бы словами отвечать» Симонову, но в это время подошел к ним беглый с Иргиза раскольничий старец Гурий, живший из милости и подаяниями от двора мнимой царицы Устиньи.
— Я вам напишу, — сказал Гурий, — я знаю те обстоятельства, по каким государь лишен престола.
Живетин и Корчагин согласились, но когда Гурий написал, то они нашли, что в письме включены непристойные слова относительно государыни и потому не решились нести его к Каргину. Придумывая, как бы исправить письмо и выйти из затруднительного положения, они вспомнили, что в канцелярии содержится арестант, беглый солдат Иван Мамаев, который говорил, что он служил прежде подьячим, и, следовательно, должен быть человек бойкий по письменной части. Живетин и Корчагин обратились к Мамаеву с просьбой прочитать письмо, и если нужно, то исправить. Все совещавшиеся единогласно решили, что «не должно священную особу государыни так поносить, что это не только дурно, но и противно Богу». Непристойные выражения Гурия были заменены Мамаевым новыми, и затем исправленное письмо было переписано Живетиным и представлено атаману Каргину4.
«Всем уже не безызвестно, — сказано было в этом письме, — на каких основаниях российское государство лишилось всемилостивейшего своего монарха от злодеев нашего вселюбезного отечества. Его императорское величество изволил всему Яицкому войску изъяснить, что в бытность-де мою в Ранбове [Ораниенбауме], согласясь ваши некоторые, забыв страх и закон Божий5, с Орловым бежали в Петербург, объявили ложные клеветы всей гвардии на лицо его императорского величества. Итак, чрезвычайно, изыскался злодей Измайловского полка майор Николай Рославлев и обольстя весь Измайловский полк, привел к присяге и весь Петербург возмутили, объявляя и изблевая на дражайшего своего монарха различные б...и, с которым случаем, таким же образом всю армию обманули, а от государя в Кронштадте ворота затворили, и, вооружась злодейски, в помянутый Кронштадт не впустили.
Итак, всепресветлейший государь Петр Федорович, умиленно лишась своего престола, и доныне, подражая деду своему Петру Великому, всякие способы полюбопытствовал. А что вы к нам пишете, что якобы вам закона христианского быть преступниками и своей присяги нарушителями, что оставить свою государыню, на то вам и мы ответствуем: разумейте же безумия в людях и буди некогда умудритеся. Егда всепресветлейшая наша государыня императрица Елизавета Петровна отиде на вечное блаженство, всему нашему государству известно, что соизволила скиптр Российского государства вручить природному наследнику, великому нашему государю императору Петру Федоровичу и все государство наследному своему монарху присягало. И вы не причастны ли были той же присяге? и равным образом той же казни Божией будете достойны, яко отступники и нарушители христианского закона, что изгнаша своего государя и вместо закона приняв на себя ни есть какое беззаконие6.
Разве вам дивно, что его же хощет Бог, того и избирает на царство, как и в древних родех учиняемо было, что помазанного на царство пророком израильского царя Саула, всемогущий Господь с престола изверг и вместо [него] поят Давида, раба своего. Не избежите за сие страшного Божия суда и нашего великого государя смертоносного меча.
Да полноте нас стращать и угроживать! Когда у ваших солдат руки долги и шеи не коротки, так в том кому Господь да поможет. Мы же страстей ваших очень неопасны, а во всем уповаем на волю сотворившего нас Господа, ежели хотите вы идти против нас, то мы давно милости просим, а по вашему предложению быть ничего в удовольствие вам не может и переписок никаких больше принимать через посланных от вас не хотим. А от государя нашего прислано полное наставление, чтоб с вами поступать сперва сердечно, по-христиански. А видно, вы не хотите совсем его величеству служить и повиноваться, так и полно вами более дорожить».
Письмо это атаман Каргин приказал прочитать при собрании старшин и сотников, а затем поручил Живетину подписать его и отправить к полковнику Симонову. Вместе с тем казаки уговаривали гарнизон сдаться; кричали, что все посланные против самозванца правительственные войска разбиты, Уфа, Казань и Самара взяты, а Оренбург находится в крайности. Пользуясь тем, что многие жены солдат находились в городке, казаки уговаривали их склонить своих мужей посадить коменданта и офицеров в воду и выходить потом из крепости7. С такой же целью подсылались в ретраншемент беглые солдаты, погонщики и даже казаки. Все эти убеждения хотя и оставались без последствий, но полковнику Симонову надо было иметь много энергии и употребить много усилий, чтобы удержать гарнизон в полном повиновении.
13 апреля обороняющийся съел последние свои запасы и находился в полном изнеможении. Солдаты глодали кости палых лошадей, оставленные собаками, и употребляли в пищу мясо лошадей, околевших от сапа. Когда и этот источник иссяк, то стали варить из глины подобие киселя и его ели. О близкой помощи не было никаких известий, и освобождение осажденных извне считалось делом невозможным. Одно убеждение в том, что от мятежников нельзя ожидать пощады и, что во всяком случае, приходилось умирать, заставляло защитников ретраншемента предпочесть смерть с честью, нежели с изменой присяге.
Между тем утром 14 апреля караульные, наблюдавшие с церкви за всем, что происходило в Яицком городке, дали знать, что среди жителей заметно сильное движение, что большие толпы казаков выходят из городка, провожаемые женщинами. Это известие ободрило гарнизон и укрепило его силы так, «как будто мы съели по куску хлеба», говорит современник и участник. Очевидно, что одно приближение отряда могло вызвать движение казаков, желавших его встретить впереди городка и не допустить до разорения своих домов.
Так оно и было.
Узнав о приближении отряда генерал-майора Мансурова, атаман Овчинников собрал человек пятьсот казаков с тремя пушками и вышел с ними из городка с намерением остановить Мансурова8.
Выступив двумя отрядами из Татищевой и Новосергиевской крепостей и двигаясь вниз по Яицкой линии, генерал-майор Мансуров, 6 и 7 апреля, занял без сопротивления крепости: Озерную, Рассыпную и Илецкий городок, в котором захватил 14 пушек. Бывшая здесь толпа мятежников рассыпалась в разные стороны, а предводитель ее, атаман Чулошников, с несколькими приближенными ускакал в Яицкий городок с донесением о приближении отряда. Следуя далее и подходя к Иртецкому форпосту, находившемуся в 98 верстах от Яицкого городка, Мансуров встретил толпу в 200 человек, состоявшую преимущественно из яицких казаков. После трех пушечных выстрелов казаки рассеялись в разные стороны и были преследуемы кавалериею на протяжении 28 верст. «Я теперь нахожусь в Иртецком форпосте, — доносил Мансуров 12 апреля9, — и принужден здесь завтра иметь роздых, потому что весь транспорт мой, будучи на санях, стал; здесь снег весь пропал и на санях путь продолжать никак не можно. Хотя я и послал в Илек, чтобы достать там телег, но в том месте столько отыскать невозможно. Ваше сиятельство прошу в том мне приказать помочь и хотя бы кулей до 500 муки, с пропорциею круп, приказать отправить из Сорочинской вслед за мной, а из Самары, за вскрытием рек, теперь доставить туда пропитание способу нет».
Не ожидая сформирования колесного транспорта, Мансуров двинулся далее и 15 апреля у тесного прохода на реке Выковке, между Генварцевским и Рубежным форпостами, встретил Овчинникова с 500 человек яицких казаков, 50 калмыками и 5 пушками, «с малым весьма числом худых зарядов»10.
Пользуясь всеми выгодами узкого прохода, Овчинников намерен был задержать отряд, но усилия его остались тщетными. Выставив на берегу реки Выковки семь орудий, генерал-майор Мансуров, под прикрытием их огня, начал переправу. Прежде всего переправились три эскадрона кавалерии, под начальством подполковника Бедряги, и Яицкий старшина Бородин с своими казаками; затем переправились: батальон гренадер и 160 человек егерей. Казаки не выдержали смелой атаки подполковника Бедряги, были опрокинуты и преследованы 12 верст. Они потеряли сто человек убитыми, все свои пушки и 4 хоругви или знамя. «Ежели истинную справедливость отдать кавалерии, — доносил Мансуров11, — то она все то сделала, под предводительством командира подполковника Бедряги, чего только от рода их службы требовать и желать должно; подражал примеру его и старшина Яицкий Бородин с своими казаками».
Мятежники были руководимы Овчинниковым, Перфильевым и Дехтяревым; первые двое бежали в степь и впоследствии присоединились к Пугачеву в Магнитной крепости, а последний с двумя хорунжими был захвачен в плен.
В тот же день вечером из укрепления видно было, как толпа казаков поспешно въехала в городок и, собравшись по набату «в круг», держали совет: круг решил связать атаманов Каргина, Толкачева и семь человек из наиболее выдающихся деятелей и представить их полковнику Симонову12. Исполнив решение круга, казаки направились к ретраншементу. Осажденные открыли огонь, полагая, что они намерены штурмовать укрепление, но из толпы послышались крики, что покоряются императрице и просят помилования. Симонов потребовал выдачи главнейших предводителей, и девять человек связанных были переданы в руки правосудия. При этом казаки объявили, что Овчинников и Перфильев успели бежать, а к дому жены самозванца, Устиньи, приставлен караул. Связанные были приняты; голодавший гарнизон подкрепился пищею, доставленной теми же казаками, а на следующее утро, 16 апреля, вступил в Яицкий городок генерал-майор Мансуров с своим отрядом. Он прошел в ретраншемент через ворота, которые были заперты и завалены с 30 декабря 1773 года.
Радость освобожденных от осады трудно описать. «Самые те из нас, — говорит участник13, — которые от голоду и болезни не поднимались с постели, мгновенно были исцелены. Все было в движении; разговаривали, бегали, благодарили Бога и поздравляли друг друга». В награду мужества и храбрости, оказанных гарнизоном в течение осады, императрица пожаловала полковнику Симонову 600 душ крестьян14, и приказала выдать всему гарнизону годовой оклад жалованья; атаман оренбургского войска подполковник Могутов произведен в армейские полковники, а старшина Яицкого войска Мартемьян Бородин — в армейские майоры; обоим им пожалованы золотые медали и по тысяче рублей каждому15.
Со вступлением Мансурова в Яицкий городок многие казаки, считавшие себя почему-либо виновными, оставили свои дома и разбежались в разные стороны. С ними бежали и все те беспаспортные и беглые, которые находили всегда приют в Яицком городке. Приняв меры к поимке бежавших и вообще к очищению окрестностей от шаек мятежников, Мансуров сформировал небольшой отряд под начальством премьер-майора Муфеля и приказал ему очистить самарскую и бузулукскую дороги. От Малыковки же вверх по Иргизу до сызранской дороги поручил сделать то же самое гвардии поручику Г.Р. Державину, при котором состояла довольно значительная команда, присланная ему из Саратова16.
Донесение Мансурова об освобождении Яицкого городка не застало в живых главнокомандующего, А.И. Бибикова. Он получил только известия об освобождении Оренбурга и Уфы. «Поспешил бы я, всемилостивейшая государыня, — писал он17, — прибытием моим в Оренбург, если бы приключившаяся мне жестокая болезнь меня здесь [в Бугульме] не остановила, которою в такое изнеможение и слабость приведен, что не имею почти никакого движения, так что едва только могу приказывать находящемуся при мне генерал-майору Ларионову, который, повеления мои подписывая, в разные места рассылает и служит мне органом всемилостивейше возложенного на меня дела».
По мере того как отряд князя Голицына подвигался к Оренбургу, а генерал-майор Мансуров двигался по Самарской линии и очищались крепости, занятые мятежниками, главнокомандующий не имел надобности оставаться в Казани и признавал более удобным находиться вблизи действующих отрядов. Уезжая из города, А.И. Бибиков просил казанского губернатора фон Брандта вступить в управление частью Оренбургской губернии впредь до восстановления деятельности оренбургского губернатора Рейнсдорпа18.
Вместе с тем, понимая, что за разбитием мятежников и дальнейшим движением отрядов вперед могут в тылу их бродить еще небольшие шайки, главнокомандующий для окончательного успокоения края сформировал несколько небольших отрядов, составивших вторую, тыльную линию. Дождавшись прибытия в Казань генерала князя Щербатова, главнокомандующий поручил ему начальство над этими отрядами и возложил на обязанность его водворение окончательного спокойствия в районе его действий.
Выехавши из Казани, А.И. Бибиков прибыл в Кичуевский фельдшанец, где и оставался довольно долгое время, работая неустанно над распоряжениями по отправлению войск и заготовлению для них продовольствия. «Здесь, кочуя на Кичуе, — писал он А.М. Лунину19, — ничего отраднее мне нет. Пишу только свободнее, никто мне не мешает, и пишу не покладывая рук. Хожу, когда перестану писать, как роженица, ожидая разрешения».
Задерживаемые зимнею непогодою и бездорожьем, войска подвигались вперед довольно медленно, и видимого успеха в усмирении восстания тогда еще не было заметно. «Куда как мне скучно, — писал главнокомандующий, — точная родильница на сносях».
Пребывание в Кичуе было далеко не привлекательно, и А.И. Бибиков в зимнюю пору жил почти на биваке. Обоз с его вещами не приходил, и главнокомандующий испытывал многие лишения в дурном и сыром помещении. Постоянно напряженное состояние духа, выжидательное положение, беспрерывная работа днем и ночью, при самых дурных условиях, надломили здоровье А.И. Бибикова, и в конце марта он захворал. «Лихорадка, посетившая меня, — писал он Лунину 28 марта20, — мучит меня в сие время, и я неподвижно лежу в постеле». Лишь только болезнь ослабела и главнокомандующий почувствовал себя бодрее, он тотчас же переехал в Бугульму, но переезд этот не прошел ему даром. В Бугульме болезнь его настолько усилилась, что получаемые радостные известия о разбитии мятежников не могли уже восстановить расстроенного здоровья. При отсутствии опытных врачей А.И. Бибиков сознавал сам, что жизнь его близится к концу. «Si j'avais un seul habile homme, — писал он императрице21, — il m'aurait sauvé, mais hélas je me meurs sans vous voir». Через день после этого письма А.И. Бибикова не стало: он скончался 9 апреля, в двенадцать часов дня22.
Получив первые известия о серьезной болезни Александра Ильича Бибикова, императрица просила князя М.Н. Волконского немедленно отправить из Москвы в Бугульму известного ей доктора Самойловича. «Снабдите его, — писала Екатерина23, — невзачет третным жалованьем, дабы не мешкав ехал к нему [Бибикову] и посмотрел, не можно ль как-нибудь восстановить здоровье, столь нужное в теперешних тамошних обстоятельствах сего генерала.
С нынешним праздником поздравляю вас и желаю вам проводить оного в радости, а мне сокрушает весть сегодня полученная о болезни Бибикова».
Письмо это было получено князем Волконским после известия о смерти главнокомандующего.
«Поистине, всемилостивейшая государыня, — писал он24, — преждевременная смерть сего генерала, а паче в нынешних обстоятельствах, делает потерю немалою; хотя положенное на него дело уже и к окончанию пришло (?), но еще много остается, что делать. Я не могу без сердечного сокрушения подумать, как сей несчастный случай вас, всемилостивейшая государыня, огорчает. Всю здесь публику очень опечалило, а меня особливо наичувствительнейше поразило, будучи с ним всегда приятель и ныне в частой по делам переписке, я всегда его почитал достойным и надобным человеком к службе вашей и пользе отечеству. Человек был отменных качеств, генерал хороший, честный и бескорыстный».
Немногие из деятелей Екатерининского времени возбуждали к себе такое сочувствие при жизни и сожаление после смерти, какое досталось на долю А.И. Бибикова.
«О Бибикове я уже писал, — говорил Платон Любарский в письме Н.Н. Бантыш-Каменскому, — теперь нечего; ибо об нем или много, или ничего лучше не упоминать. О Бибиков! или бы он вечно жил, или уж его никогда на свете не было!»
Каждый начальник, как бы он ни был тяжел по своему характеру и нравственным качествам, всегда будет иметь среди приближенных таких лиц, которые будут сожалеть о его кончине. Неудивительно поэтому, что Г.Р. Державин написал оду на смерть Бибикова и что правитель канцелярии главнокомандующего, Бушуев, в своем письме к Державину сожалел об утрате начальника, но гораздо важнее свидетельство тех лиц, которые имели весьма редкое сношение с покойным или не знали даже его в лицо, а судили по тому впечатлению, которое кончина его произвела на общество.
«В прошлую среду, — писал сэр Роберт Гуннинг25, — двор получил весьма неприятное известие о смерти генерала Бибикова. Монархиня и империя не могли никогда, особенно же в настоящую минуту, потерпеть более тяжелой утраты. Его известная честность, его искренний патриотизм и его обширные военные сведения подавали ему заслуженное право на доверие его государыни; лишь благодаря его благоразумным и своевременным распоряжениям успехам настоящего мятежа была столь быстро воздвигнута преграда».
«Весьма легко может случиться, — продолжал Гуннинг, — что смерть его снова возбудит дух инсургентов». И он не ошибся в своих предположениях. Смута затянулась почти на полгода, и, конечно, этого бы не случилось, если бы Бибиков оставался распорядителем по усмирению восстания.
Тело Александра Ильича, под прикрытием эскадрона карабинеров, было отправлено из Бугульмы в Казань и поставлено в приделе соборной церкви впредь до отправления, согласно завещанию покойного, водяным путем в костромское его имение26.
«Бедная жена и дети, — писала из Петербурга жена новгородского губернатора Якова Сиверса своему мужу27, — остались в незавидном положении: у них нет состояния, как ты знаешь, а сверх того, долги».
То же самое писал и князь М.Н. Волконский императрице. «Но, — прибавлял он28, — вашего императорского величества милосердие — неисчерпаемый кладезь всем вашим верным подданным, по старинной пословице: за Богом молитва, а за государем служба не пропадает».
Екатерина пожаловала семейству А.И. Бибикова в Могилевской губернии, Оршинской провинции, местечко Копыс со всеми принадлежащими к нему деревнями и угодьями29. Императрица очень сожалела о кончине Бибикова, и сожаление это было бы еще сильнее, если бы она не была занята возвышением нового любимца, на которого могла опереться и на деятельность которого могла положиться.
Беспрерывная борьба придворных партий и интриги, в которых династический вопрос играл не последнюю роль, заставили Екатерину приблизить к себе такого человека, который стоял вне этих партий, был ей предан, имел твердый характер и по своим дарованиям мог стать посредником между интригующими.
Таким лицом был генерал-поручик Григорий Александрович Потемкин.
Участник переворота 28 июня 1762 года и будучи в то время вахмистром конной гвардии, Г.А. Потемкин быстро пошел потом вперед и скоро стал лично известен императрице, как человек умный, острый, находчивый, энергичный и обладающий весьма твердым характером. «Вы умны, — писала ему Екатерина в одном из своих писем, — вы тверды и непоколебимы в своих принятых намерениях. Мне кажется, во всем ты не рядовой, но весьма отличаешься от прочих»30.
Пожалованный камер-юнкером вскоре после вступления Екатерины на престол, Григорий Александрович в августе 1763 года был назначен в Синод за обер-прокурорский стол, «дабы он, — сказано в указе Синоду31, — слушанием, питанием и собственным сочинением текущих резолюций и всего того, что он к пользе своей за потребно найдет, навыкал быть искусным и способным» к занятию места обер-прокурора. С этою целью в сентябре того же года была дана Потемкину особая инструкция или наставление, которым он должен был руководствоваться в новой его должности32.
С открытием заседаний комиссии для составления нового уложения Григорий Александрович явился представителем интересов инородцев. В семидесятом заседании, 3 декабря 1767 года, было заявлено в комиссии, что депутаты разных губерний, от татар и других иноверцев, «по той причине, что они не довольно знают русский язык, выбрали себе опекуном двора ее императорского величества камер-юнкера Григория Александровича Потемкина33.
Последний 22 сентября 1768 года был пожалован действительным камергером34, был частым собеседником Екатерины и настолько приятным, что возбудил ревность графа Григория Орлова и под разными предлогами был удален от двора.
По своим способностям, быстроте соображений и по природному уму Потемкин стоял выше большинства окружавших императрицу и искал себе успеха таким путем, который был непонятен для его соперников. «Судя по тому, что я о нем слышал, — писал сэр Роберт Гуннинг35, — он кажется знаток человеческой природы и обладает большей проницательностью, чем выпадает вообще на долю его соотечественников при той же, как у них, ловкости для ведения интриг и гибкости, необходимой в его положении».
Григорий Александрович понял, что удалением от двора, наружной холодностью и равнодушием к тем лицам, вниманием которых дорожил, он скорее заслужит их расположение, и уже тогда расположение это будет гораздо прочнее, чем приобретенное лестью, поклонами и угодливостью. Почти за полвека ранее Г.А. Потемкин руководствовался тем правилом, которое высказано поэтом в стихе: «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей». Решившись на время удалиться от двора и искать славы на поле брани, он, с открытием военных действий с Турциею, просил о переводе вновь в военную службу, и 23 июня 1769 года императрица писала графу З.Г. Чернышеву: «Нашего камергера Григория Потемкина извольте определить в армию»36.
Переименованный в генерал-майоры, Потемкин тотчас же отправился в Молдавию и Валахию, под начальство фельдмаршала графа Румянцева, и при нападении турок на наш отряд при Фокшанах «был виновник одержанной тут победы». Впоследствии он принимал деятельное участие в поисках на города Браилов и Журжу, а в кампанию 1770 г., при движении армии по левому берегу реки Прут, охранял с своим отрядом «правую той реки сторону». Участвуя в сражении 17 июня близ деревни Гермишты, Г.А. Потемкин особенно отличился 7 июля в сражении при Ларге, где, командуя отдельным каре, он «был из первых в атаке укрепленного там ретраншемента и овладении оным». Награжденный за это сражение орденом Св. Георгия 3-й степени, Григорий Александрович 21 июля находился в Кагульском сражении и своими действиями весьма много содействовал поражению турецкой армии. В этот день, «по важности настоящей нужды и из лучшей надежды на его искусство», Потемкин был послан фельдмаршалом защищать обоз и провиантские транспорты от нападения многочисленных татарских орд, «которые через то удержаны были от ограбления и от всякого предприятия на тыл армии». Получив за это дело всемилостивейшее удовольствие и признательность37, Григорий Александрович вслед за тем находился при овладении Измаилом, а при взятии крепости Килии «имел первую часть в корпусе князя Репнина, был ему во всех сих победах помощником и споспешником».
В 1771 году, находясь с отрядом в Ванате Краиовском и отразив с успехом несколько нападений турок, генерал Потемкин первым переправился через Дунай и 5 мая овладел как городом Цимброю, так и неприятельской флотилиею, там находившейся. Затем, двигаясь через крепость Турно на соединение с корпусом князя Репнина, Григорий Александрович выдержал нападение превосходного в силах неприятеля, разбил турок и соединился с князем Репниным близ Бухареста.
По истечении срока перемирия, в 1773 году, и после разрыва мирного конгресса в Бухаресте Потемкин опять-таки первый открыл кампанию. В самое суровое время года он двинулся к Дунаю, переправился через реку, произвел целый ряд поисков и удержал тем турок у Силистрии и Туртукая. Летом того же года, когда главная армия подошла к переправе через Дунай и когда на противоположном берегу турки приготовились ее встретить на Гуробальских высотах, Потемкин с отрядом переправился 7 июня через Дунай и вместе с генералом Вейсманом, обходившим турок с противоположного фланга, разбил неприятеля, овладел всем его лагерем и всей артиллериею. 12 июня, подходя к Силистрии, он содействовал победе, подоспев на поле сражения с кавалериею и легкими войсками. Опрокинув неприятеля и преследуя бегущих, Потемкин «отнял весь лагерь и артиллерию всего турецкого корпуса, выведенного из города сераскиром Осман-пашою». Оставаясь у Силистрии, Григорий Александрович командовал передовым отрядом, переносил «все наибольшие трудности и опасности», выбил турок 18 июня из передовых укреплений, и затем, когда предпринято было отступление, он, прикрывая переправу армии, последний перешел на левый берег Дуная.
Осенью 1773 года граф Румянцев, предпринимая действия за Дунаем и желая вместе с тем удержать значительную часть турок в Силистрии, избрал Потемкина начальником отряда, блокирующего эту крепость, как человека энергичного и с установившейся узко военной репутациею. «Со всей охотой, — отвечал Григорий Александрович38, — желаю я исполнить волю вашего сиятельства, и с радостью останусь, где угодно будет меня определить. Что касается до полков, то я бы желал Орловский, Козловский и Ярославский всегда с собою иметь, а прочие три куда прикажете; они хотя числом людей и велики, только я их не желаю. Я за толикое внимание наичувствительнейше благодарен вашему сиятельству».
Таким образом, всю осень этого года Потемкин провел со своим отрядом на острове против Силистрии. Несмотря на суровость погоды и убийственные климатические условия, он почти ежедневно бомбардировал крепость39, отражал вылазки и, «нанося туркам превеликий вред и страх, облегчал все те действия, что в глубь земли неприятельской за Дунаем, тогда посланными войсками от других частей, производимы были».
Находясь в таком положении, Григорий Александрович Потемкин совершенно неожиданно получил собственноручное письмо императрицы.
«Господин генерал-поручик и кавалер! — писала Екатерина40. — Вы, я чаю, столь упражнения глазеньем на Силистрию, что вам некогда письма читать; и хотя я по сю пору не знаю, предуспела ли ваша бомбардирада, но тем не меньше я уверена, что все то, что вы сами предприемлете, ничему иному приписать не должно, как горячему вашему усердию ко мне персонально и вообще к любезному отечеству, которого службу вы любите. Но как с моей стороны я весьма желаю ревностных, храбрых, умных и искусных людей сохранить, то вас прошу по пустому не вдаваться в опасности. Вы, читав это письмо, может статься, сделаете вопрос: к чему оно писано? На сие вам имею ответствовать: к тому, чтобы вы имели подтверждение моего образа мыслей об вас; ибо я всегда к вам весьма доброжелательна».
Зная образ мыслей императрицы, Потемкину, по свойственной ему проницательности, не трудно было понять, с какой целью было написано письмо, и он тотчас же отправился в Петербург. В январе 1774 года он прибыл в столицу, и как в то время императрица, против обыкновения, была в Царском Селе, то Потемкин и просил князя Орлова доложить ей о своем прибытии. В тот же день он получил ответ, что Екатерина желает его видеть. В пять часов пополудни следующего дня Григорий Александрович был приглашен во внутренние покои, и с этого момента началось его возвышение. Конечно, не без согласия Екатерины он 27 февраля передал Стрекалову следующее всеподданнейшее письмо:
«Всемилостивейшая государыня! Определил я жизнь мою для службы вашей; не щадил ее отнюдь, где только был случай к прославлению высочайшего имени. Сие постави себе простым долгом, не мыслил никогда о своем состоянии, и если видел, что мое усердие соответствовало вашего императорского величества воле, почитал уже себя награжденным. Находясь почти с самого вступления в армию командиром отдельных и к неприятелю всегда близких войск, не упустил я наносить оному всевозможного вреда, в чем ссылаюсь на командующего армиею и на самих турков. Отнюдь не побуждаем я завистью к тем, кои моложе меня, но получили лишние знаки высочайшей милости, а тем единственно оскорбляюсь, что не заключаюсь ли я в мыслях вашего величества меньше против прочих достоин? Сим будучи терзаем, принял дерзновение, пав к священным стопам вашего императорского величества, просить, если служба моя достойна вашего благоволения и когда щедрота и монаршая милость ко мне не оскудевают, разрешить сие сомнение мое пожалованием меня в генерал-адъютанты вашего императорского величества. Сие не будет никому в обиду, а я приму за верх моего счастия, тем паче, что, находясь под особливым покровительством вашего императорского величества, удостоюсь принимать премудрые ваши повеления и, вникая в оные, сделаюсь вящще способным к службе вашего императорского величества и отечества».
«Я просьбу вашу нашла столь умеренной, — отвечала Екатерина, — в рассуждении заслуг ваших, мне и отечеству учиненных, что я приказала заготовить указ о пожаловании вас генерал-адъютантом. Признаюсь, что и сие мне весьма приятно, что вы просьбу вашу адресовали прямо письмом ко мне, а не искали побочными дорогами».
1 марта 1774 г. генерал-поручик Потемкин был назначен генерал-адъютантом.
«Во-первых, скажу вам весть новую, — писала Екатерина Александру Ильичу Бибикову41. — Я прошедшего марта 1-го числа Григорья Александровича Потемкина, по его просьбе и желанию, к себе взяла в генерал-адъютанты; а как он думает, что вы, любя его, тем обрадуетеся, то сие к вам и пишу. А кажется мне, что по его ко мне верности и заслугам немного для него сделала, но его о том удовольствии трудно описать; а я, глядя на него, веселюсь, что хотя одного человека совершенно довольного около себя вижу».
«При дворе, — писал граф Сольмс в депеше королю прусскому, — начинает разыгрываться новая сцена интриг и заговоров. Императрица назначила генерала Потемкина, недавно вернувшегося из армии, своим генерал-адъютантом, а это необыкновенное отличие служит вместе с тем признаком величайшей благосклонности, которую он должен наследовать от Орлова и Васильчикова. Потемкин высок ростом, хорошо сложен, но имеет неприятную наружность, так как сильно косит. Он известен за человека хитрого и злого, и потому новый выбор императрицы не может встретить одобрения».
Прибытие Потемкина в Петербург и быстрое его возвышение было совершенно неожиданно для многих, и даже для родных. Никто не подозревал о существовании переписки между им и императрицею, и когда Григорий Александрович заявил, что в армию больше не поедет, то первое время никто не мог объяснить причины тому. «На другой день рано (т. е. 1 марта) был у матушки вашей Дарьи Васильевны, — писал Потемкину Иосиф Сатин42, — и что вы мне изволили приказывать, что ваше превосходительство в армию не поедете и скоро пришлете за обозом курьера, докладывал. И как матушка, так зять ваш и сестрица сему случаю недомыслятся основания, к чему ваше удержание в Санкт-Петербурге назначено, то и меня о том с великим прошением спрашивали, чтоб я сказал, ежели знаю; но мне, не зная, сказать было нечего».
Скоро недоразумения разъяснились, и товарищи по армии спешили поздравить его с новым назначением. Одни ограничивались простым поздравлением, а другие присоединяли и просьбицу. «Так как все сказывают, — писал В. Левашев43, — что вы пожалованы генерал-адъютантом, то я вас с тем и имею честь поздравствовать от искреннего сердца и притом сказать, что я этому не очень рад, по причине того, что я вас не буду видеть, живучи так далеко и имев так редкие способы ездить в Петербург. Я же скоро еду в армию: рассудите, каково ехать из Москвы мне, которому здесь очень весело и ехать не хочется; одним словом, ехать приходится. Однако, может быть, я уже так долго пишу, что вас и беспокою; для того и конец письму, желая только, чтоб вы меня любили по-старому и знали, что я, не шутя, ваш верный слуга».
На том же самом письме находилась приписка от Матвея Муромцева:
«Что я не пишу особливого письма, то простишь, а присоединяю и мое поздравление при сем же письме от господина обер-повесы. Ты можешь себе представить, Григорий Александрович, сколько преданнейшие твои, между коими и аз многогрешный, обрадован твоему благополучию и сколько усердно поздравляю. Правда, что и я скажу вместе с Левашевым, что жаль, что не будем вместе. Вот, голубчик, ты и достиг к тихому пристанищу, да только наше дитятко неуживчиво, чтобы опять военная кровь не взыграла!..»
На этот раз предположения Муромцева не оправдались, и Потемкин не думал о возвращении в армию. Новый любимец становился твердою ногою между интригующими партиями и постепенно приобретал все большую силу и значение. Две недели спустя после пожалования звания генерал-адъютанта Григорий Александрович Потемкин, 15 марта, был назначен подполковником лейб-гвардии Преображенского полка44. Императрица была настолько занята возвышением своего фаворита, что в тот же день писала Бибикову45: «Друга вашего, Потемкина, весь город определяет быть подполковником в полку Преображенском. Весь город часто лжет, но сей раз я весь город во лжи не оставлю и вероятие есть, что тому быть так. Но спросишь: какая нужда мне сие к тебе писать, на что ответствую — для забавы. Если бы здесь был, не сказала бы, но прежде нежели получишь сие письмо, дело уже сделано будет. Так не замай же: я первая вам скажу; меня уверяют, что оно вам не противно, а кто уверяет, не скажу».
Назначение подполковником ясно указывало всем на прочность положения Г.А. Потемкина, и искателей его покровительства явилось еще более. М. Муромцев просил дать ему место и избавить от службы в Генеральном штабе46; Иосиф Сатин — исходатайствовать пожалование ему в Полоцкой провинции староства Сыцкова; князь Юрий Трубецкой — устроить его так, «чтоб я жил с тобою поближе; сделай сие скорее и знай, что я, почтя и полюбя тебя безо всякой твоей степени, навсегда уже, конечно, чтить и любить тебя буду»47.
«Всеусердно, — писал князь Алексей Волконский48, — имею честь поздравить господина подполковника Преображенского полка, а притом от искреннего сердца желаю, чтобы господин полковник [императрица] к вам милостив был.
При сем прилагаю письмо, а притом и достойное вам в похвалу сочинение от общего нашего приятеля Н.Н. Папафило, который от радости вашего благополучия столь восхищен и весел, чтоб я желал, чтоб вы самолично его видеть изволили, тем паче, как он вас много любит.
Мыза моя Каменный Нос стоит праздно, а ежели ваше превосходительство в свободное время и иногда рассудите от дел успокоиться, то б я охотно тем служить вашему удовольствию почел бы за милость вашего ко мне благодеяния, о чем от меня и писано в Петербург».
Так искали расположения нового любимца не только бывшие его друзья, но и многие лица совершенно ему незнакомые. Потемкин получил несколько хвалебных стихов, прославлявших его подвиги и заслуги, и императрица была права, говоря, что город был занят новым подполковником. Говор в столице еще более усилился, когда узнали, что прежний фаворит А.С. Васильчиков выехал из дворца.
«Г. Васильчиков, — писал Роберт Ганин49, — любимец, способности которого были слишком ограничены для приобретения влияния в делах и доверия своей государыни, теперь заменен человеком, обладающим всеми задатками для того, чтобы овладеть тем и другим в высочайшей степени».
Обе партии: великого князя Павла Петровича, во главе которой стоял граф Никита Панин, и партия Орловых — были поражены и недовольны новым выбором. Зная, с одной стороны, энергию и самостоятельный характер Г.А. Потемкина, а с другой — «нерадение к делам тех лиц, с которыми ему придется встречаться», они предвидели, что дела пойдут иным путем, и предчувствия их скоро оправдались.
Понимая, что граф Н. Панин, по своей преданности и любви к великому князю, но защите его наследственных прав никогда не будет близок императрице, Потемкин счел для себя удобным перейти временно на сторону этой партии. «Перемена любимца, — писал граф Сольмс50, — по-видимому, не тревожит Панина. Напротив того, мне кажется, он доволен ею и надеется извлечь из нее некоторые выгоды. Более всего он рассчитывает на то, что это событие повлечет за собою падение Орловых и уменьшит влияние князя Григория Григорьевича на императрицу. Генералу Потемкину, при его молодости и уме, будет легко занять в сердце императрицы место Орлова, после коего она чувствует пустоту, которую не умел пополнить Васильчиков. Пока еще Потемкин не имеет ни доверия, ни партии, ни друзей. Если для приобретения тех и других он будет придерживаться графа Панина, то скорее будет хорошо, чем дурно. Очевидно, что с некоторого времени граф Панин имеет вид более довольный, чем прежде. Он стал смелее говорить о тех предложениях, которые намерен сделать императрице, и чаще бывает на ее частных беседах».
Оказывая более, чем прежде, внимания великому князю, Екатерина также льстила тем графу Никите Панину, довольному всем тем, что способствовало уменьшению власти Орловых.
«Не думаю, — писал Гуннинг51, — чтобы граф Захар Чернышев испытал подобное же удовольствие, увидя в таком положении человека, настолько превосходящего его в хитрости и ловкости».
Неудовольствие графа Чернышева усилилось, когда, 5 мая, Потемкину повелено было заседать в Государственном совете52; 30 мая он был назначен помощником графу З. Чернышеву в звании вице-президента Военной коллегии53, а 31 мая — генерал-губернатором Новороссийской губернии и войск там поселенных главным командиром54.
Быстрота, с которою возвышался Потемкин, и милость к нему императрицы вызвали протест со стороны князя Г.Г. Орлова и его партии. По поводу последних назначений между Екатериной II и князем Орловым «произошло нечто более простого объяснения, а скорее горячее столкновение», после которого Орлов был так расстроен, «как еще никогда не видали»55.
Дело его было проиграно, и князь Орлов решился удалиться от двора: он просил об увольнении его на пять недель в деревню. 6 июня он получил это разрешение, и в тот же день граф Захар Чернышев объявил Военной коллегии высочайшее повеление, чтобы Г.А. Потемкин был зачислен в штатном воинском армейском списке56.
Отпуская Орлова, Екатерина писала Потемкину57: «Только одно прошу не делать — не вредить и не стараться вредить князю Орлову в моих мыслях, ибо я сие почту за неблагодарность с твоей стороны. Нет человека, которого бы он более мне хвалил и, по-видимому мне, более любил и в прежнее время и ныне до самого приезда твоего, как тебя; а если он свой порок имеет, то ни тебе, ни мне непригоже их расславить. Он тебя любил, а мне они друзья — я с ними не расстанусь».
В конце июля Г.А. Потемкин был назначен начальником всей легкой кавалерии и иррегулярных войск58. Будучи вице-президентом Военной коллегии и пользуясь полным доверием императрицы, он был единственным докладчиком по военному министерству. Устранение от наиболее важных дел графа Захара Чернышева заставило последнего просить об увольнении его от звания президента Военной коллегии и от прочих должностей.
«С сожалением, — писала Екатерина графу Чернышеву от 23 августа59, — усмотрела я из письма вашего, что ослабевающие ваши силы препятствуют вам по известной ревности и усердию к службе продолжать оную с надлежащим рачением и вниманием — суть причиной, побуждающею вас желать и просить увольнения вас от должности президента Военной коллегии и от прочих комиссий.
Снисходя на сие, я приказала послать о том указ в Сенат, с которого прилагается здесь точная копия60. Согласно же с прочим в письме вашем изложенным поручаю вам, как назначенную вам дивизию, так и в управление ваше обе Белорусские губернии с надеянием, что вы, по мере ваших сил, не оставите иметь об оных надлежащее старание и попечение. Для поправления же вашего здоровья дозволяю вам находиться в тех местах Империи нашей, где вы для того за полезное усмотрите».
С увольнением президента Военной коллегии Г.А. Потемкин стал полным распорядителем по военной части и забрал в свои руки большую часть распоряжений по усмирению восстания.
Примечания
1. См. главу 4, с. 68.
2. Рапорт полковника Симонова Военной коллегии от 19 мая 1774 г. // Московский архив Главного штаба, оп. 47, кн. IV.
3. Отечественные записки, 1824, т. XIX.
4. Показания атамана Каргина, писаря Петра Живетина, Ивана Корчагина и Ивана Мамаева // Гос. архив, т. VI, д. № 460.
5. Курсивом набраны слова, написанные Мамаевым, вместо неприличных слов Гурия.
6. Курсивом набрано написанное Иваном Мамаевым, вместо неприличных слов Гурия.
7. Отечественные записки, 1824, ч. XIX.
8. Показание Никиты Каргина 14 мая 1774 г. // Гос. архив, VI, д. № 467 (13).
9. В рапорте князю П.М. Голицыну от 12 апреля 1774 г. // Московский архив Главного штаба, оп. 47, кн. IV.
10. Силы Овчинникова определены самим Мансуровым, и приводимые другими авторами мы считаем преувеличенными.
11. В рапорте князю Голицыну от 15 апреля 1774 г. // Московский архив Главного штаба, оп. 47, кн. IV.
12. Журнал действий команды в Яицком ретраншементе // Там же.
13. Отечественные записки, 1824, т. XIX.
14. Московский архив Главного штаба Гарнизонной экспедиции, оп. 27, кн. 502, № 58.
15. Указ императрицы Военной коллегии 13 июня 1774 г. // Архив Сената, копии высочайших повелений, кн. № 207.
16. Рапорт генерал-майора Мансурова князю Щербатову от 29 апреля 1774 г. // Московский архив Главного штаба, оп. 47, кн. VIII.
17. В донесении от 7 апреля 1774 г. // Записки Академии наук, т. I, приложение № 4, с. 65.
18. Рапорт А.И. Бибикова Сенату от 8 марта 1774 г. // Гос. архив, VI, д. № 504.
19. От 10 марта 1774 г. // Русский архив, 1866, с. 384.
20. Русский архив, 1866, с. 387.
21. От 7 апреля 1774 г. // Записки Академии наук, т. I, приложение № 4, с. 65.
22. Рапорт генерал-майора Ларионова князю Щербатову от 9 апреля 1774 г. // Московский архив Главного штаба, оп. 47, кн. III.
23. Князю Волконскому 20 апреля 1774 г. // Восемнадцатый век, кн. 1, с. 109. Письмо это напечатано в «Москвитянине» (1845, № 9), но с неверного оригинала.
24. От 25 апреля 1774 г. // Восемнадцатый век, кн. I, с. 110.
25. Графу Суффольку в депеше от 26 апреля (6 мая) 1774 г. // Сборник Императорского русского исторического общества, т. XIX, с. 411.
26. Рапорт князя Щербатова Военной коллегии от 13 апреля 1774 г. // Московский архив Главного штаба, книга «Определений», 1774 г., л. 137.
27. Записки Академии наук, т. I, приложение 4, с. 17.
28. Восемнадцатый век, кн. I, с. 110.
29. Указ Сенату от 28 июня 1774 г. // Архив Сената, именные указы 1774 г., кн. № 136.
30. Гос. архив, V, д. № 85.
31. От 19 августа 1763 г. // Сборник Императорского русского исторического общества. Бумаги Екатерины, т. I, с. 316.
32. Там же, с. 317.
33. Депутаты эти были: Казанской провинции: от крещеных вотяков, чуваш, черемис и мордвы; некрещеных вотяков и чуваш, старокрещеных татар, ясашные черемисы; Сибирской губернии: новокрещеные татары; Вятской провинции: татары, приписанные к адмиралтейству; Кунгурской провинции: ясашные татары и некрещеные черемисы; Ставропольской провинции — новокрещеная мордва; Уфимской провинции — ясашные тептяри; Исетской провинции — ясашные тептяри и бобыли; астраханский депутат князь мурза Урусов; Астраханской губернии — гилянские татары; кизлярские татары, Кизлярское мещанство; Свияжской провинции — новокрещеные чуваши (см. Сборник Императ. русского исторического общества, т. VIII, с. 336).
34. Архив Сената, высочайшие повеления, кн. 125.
35. Графу Суффольку от 4 (15) марта 1774 г. // Сборник Императорского русского исторического общества, т. XIX, с. 407.
36. Архив Канцелярии военного министерства высочайшие повеления, 1769, кн. 60.
37. См. Сборник Исторического общества, т. X, с. 429. В азбучном указателе этого тома благодарность императрицы ошибочно отнесена к Г.А. Потемкину. Последний был в то время еще бригадиром и отдельным отрядом не командовал. См. т. XIII того же Сборника Исторического общества, с. 373.
38. В письме графу Румянцову от 26 октября 1773 г. // Военно-ученый архив, отд. I, д. № 99.
39. Архив Канцелярии военного министерства, высочайшие повеления, кн. № 69. См. также: Сев. архив, 1826, ч. XIV, с. 164.
40. От 4 декабря 1773 г. // Сборник Императорского русского исторического общества, т. XIII, с. 373.
41. В письме от 7 марта 1774 г. // Сборник Императорского русского исторического общества, т. XIII, с. 395. Русский архив, 1866, с. 396.
42. От 3 марта 1774 г. // Гос. архив, XI, № 946.
43. От 9 марта 1774 г. // Гос. архив, XI, № 946.
44. Указ Преображенскому полку // Архив Сената, копии высочайших повелений, кн. 207.
45. В письме от 15 марта 1774 г. // Сборник Императорского русского исторического общества, т. XIII, с. 396; Русский архив, 1866, с. 397.
46. Письма М. Муромцева от 27 апреля и 18 июня 1774 г.
47. Письмо князя Юрья Трубецкого от 19 марта 1774 г.
48. В письме от 31 марта 1774 г.
49. Графу Суффольку 4 (15) марта 1774 г. // Сборник Исторического общества, т. XIX, с. 405.
50. В депеше от 7 марта // Русский архив, 1873, № 2, с. 125.
51. Граф Суффольк 7 (18) марта 1774 г. // Сборник Исторического общества, т. XIX, с. 408.
52. В книге «Архив Гос. совета» (т. I, с. IX), месяц и число назначения Потемкина членом совета пропущены.
53. Указ Сенату от 30 мая 1774 г. // Архив Сената, именные указы, кн. 136.
54. Указ Сенату от 31 мая 1774 г. // Там же.
55. Сборник Императорского русского исторического общества, т. XIX, с. 416.
56. Архив Сената, копии высочайших повелений, кн. 207.
57. Гос. архив, V, д. № 85.
58. Под его начальство поступили: легкая кавалерия: Сумский, Сербский, Волжский, Венгерский, Изюмский, Харьковский, Острогоясский, Ахтырский гусарские полки; Смоленский конный; Воронеясский, Володимирский, Борисоглебский и Астраханский драгунские полки. Казачьи войска: Моздокский казачий полк, Волжское, Астраханское, Донское, Оренбургское и Яицкое войска; Хоперский казачий полк, казачьи полки, находившиеся: в Азове, Таганрогской крепости, Кизляре и крепости Святого Димитрия; Чугуевский и Тобольский казачьи полки (см. ордера Г.А. Потемкина полковым командиром 4 и 5 августа за № 21—47 // Московский архив Главного штаба).
59. Гос. архив, XI, д. № 348.
60. Подлинный указ // См.: Архив Сената, именные указы, кн. № 138.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |