Глава 15. Приближение Пугачева к Казани. — Меры, принятые правительством к защите города. — Участие в этом населения. — Прибытие в Казань П.С. Потемкина. — Его донесение и участие в обороне. — Появление самозванца и его распоряжения. — Штурм и разорение города

Приближение Пугачева к реке Каме и падение пригорода Осы вызвали со стороны казанского губернатора фон Брандта усиленную деятельность, но, к сожалению, он лишен был всех средств защиты¹. За рассылкой в разные отряды гарнизонных батальонов, в Казани не было ни одной правильно организованной строевой части, которую можно было бы выслать навстречу приближавшимся мятежникам. «Оставшимися от полков сот до четырех армейскими командами, — доносил Брандт², — из выздоровевших и из рекрут состоящими, содержится в городе и тюремном остроге караул».

Тем не менее казанский губернатор принял все меры, какие только были в его власти, и сделал все, что было возможно в его положении. Он предписал воеводе города Хлынова набрать сколь возможно более вооруженных людей и оберегать ими течение реки Камы на пространстве между Осой и Сарапулом. Три штатные команды, содержавшиеся в Казани для сыска воров и разбойников, генерал Брандт соединил в одну, взял из Казанского адмиралтейства несколько вооруженных судов и устроил из них в устье реки Камы плавучую батарею. По сторонам батареи были расположены сыскные команды на лодках, а по берегу, по обе стороны лодок, были рассыпаны в цепь по 50 стрелков³. Все суда, спускавшиеся по реке Каме, велено было осматривать, «ибо, — доносил Брандт⁴, — если явным образом не отважится злодей идти рекой, а вздумает тихо спуститься в лодках, то б не мог прокрасться». Точно такие же заставы в 100 человек с пушками были учреждены в Симбирске, в самом узком месте реки Волги, и находившемуся в Малыковке лейб-гвардии поручику Державину приказано «взять должную осторожность и сделать таковую же преграду» в селениях Иргизских и по Волге.

Одновременно с этим генерал Брандт отправил нарочных в отряды Михельсона, Попова, Жолобова, Гагарина и князя Голицына с просьбой поспешить на спасение Казанской губернии. Он настойчиво требовал, чтобы главнокомандующий князь Щербатов выехал из Оренбурга и остановился по крайней мере в Бугульме, дабы быть в равном расстоянии от Оренбурга, Уфы и Казани. Казанский губернатор справедливо говорил, что «башкирские замешательства не столь важны, сколько здесь ныне предстоит опасности»⁵. Он указывал князю Щербатову, что если Пугачев успеет переправиться через реку Каму, «то совсем может произвести худые следствия». Возмутив вотяков, заводских рабочих, помещичьих крестьян и усилив ими значительно свою толпу, самозванец легко мог прервать сообщение между Москвой и Казанью и поднять население многих приволжских губерний. Не имея сам никакой возможности остановить стремление Пугачева, генерал Брандт просил главнокомандующего принять к тому «достаточные меры»⁶.

Несмотря на то князь Щербатов оставался в Оренбурге до 5 июля и лишь в этот день выехал в Бугульму, в сопровождении одной роты гренадер, одного эскадрона гусар и 150 человек мало-российских казаков. Ссылаясь на «изнуренное и день от дня ослабевающее здоровье», он подвигался медленно и надеялся на предприимчивость Михельсона, которому приказано было преследовать Пугачева.

«При всех сих неприятных обстоятельствах, — доносил князь Щербатов императрице⁷, — которым единственная причина слепое и развращенное предательство простого народа к злодею и великое пространство земли, которого повсюду обнять нет возможности и которое причиняет замедление в переписке — возлагаю я теперь лучшее мое упование на расторопность подполковника Михельсона».

Последний был еще на пути из Уфы к Бирску, а все остальные отряды еще далее. Отряд Деколонга находился в Челябе, генерал-майор Станиславский с малолюдной 14-ю легкой полевой командой в Троицкой крепости, генерал Фрейман в Уйской крепости, и князь Голицын на пути к Уфе.

Появление скопищ мятежников по рекам Белой и Ику заставило князя Голицына прежде всего восстановить сообщение с Стерлитамакской пристанью и Табынском. Пройдя через Шарлацкий Ям и деревню Урак, князь Голицын 27 июня пришел в Богульчаны, где и остановился по необходимости заготовить продовольствие. «Таперича, — доносил он⁸, — мое упражнение в том происходит, чтобы здешний край привести в твердое состояние». Оставив гарнизоны в Табынске, Стерлитамакской пристани и в Богульчанах, князь Голицын намерен был двинуться к Уфе и соединиться с отрядом полковника Якубовича. У Бирского перевоза стоял поручик Яворский с очень небольшой командой улан и башкирцев⁹. В Бузулукской крепости стоял прокурор Чемесов с тремя эскадронами Пензенского дворянского уланского корпуса. Новомосковская дорога оберегалась небольшим отрядом секунд-майора Юшкова, находившегося в деревне Сарманаевой. В Бакалах стоял отряд полковника Обернибесова и, наконец, в Бугульме — полковника Кожина.

Полковник Кожин, как только узнал о падении Осы и приближении мятежников к Каме, тотчас же приказал полковнику Обернибесову следовать из Бакалов к Мензелинску для занятия Шунского перевоза и не допускать инсургентов спускаться на судах по Каме. Выступая к Мензелинску, Обернибесов взял с собой 100 человек пехоты и только 4 человека кавалерии, а отставного поручика Мельгунова с 110 уланами отправил для занятия Ангазятского перевоза¹⁰. Это были единственные отряды, направленные за Пугачевым, да и то не по следам его, а к местам возможным для переправы.

Между тем, не встречая нигде препятствия и имея в своем распоряжении до 7 тысяч человек с 12 орудиями¹¹, самозванец широко раскинулся по обоим берегам реки Камы и охватил огромное пространство. Силы его с каждым днем увеличивались, и толпы мятежников появились одновременно в Сарапуле, Елабуге, Заинске и на всем правом берегу Камы, до Ижевского завода. Сподвижники самозванца захватывали суда, спускались вниз по Каме, грабили села и деревни, расположенные по обоим берегам реки.

Дойдя до Мензелинска и получив известие, что из Сарапула спускаются три барки с вооруженными людьми, полковник Обернибесов с своим отрядом и 50 человеками вооруженных Мензелинских жителей форсированным маршем перешел в деревню Бетки, сделав в 16 часов более 80 верст. Здесь он узнал, что барки с мятежниками находятся у села Челнова, вверху Камы. Расставив стрелков по берегу, Обернибесов ожидал приближения барок, но наступил вечер, а мятежники не показывались. Тогда Обернибесов, не желая дать им возможности спуститься вниз ночью, отправил вверх по Каме несколько гребных лодок с 35 вооруженными людьми, а за ними берегом послал 16 человек рядовых с прапорщиком Буниным. Пройдя 7 верст, лодки и команда встретили плывших мятежников, потопили несколько лодок с людьми и принудили две барки сдаться; третья барка успела прорваться, но на высоте деревни Ветки была встречена выстрелами и посажена на мель. Захватив на всех судах 373 человека в плен, преимущественно крестьян помещиков Глебова и Собакина, полковник Обернибесов отправил их в Мензелинск, а сам пошел к Заинску с намерением следовать далее к устью реки Вятки.

В это же самое время находившийся в Бугульме полковник Кожин отправил графа Меллина с 130 человеками пехоты, 40 чугуевскими, 48 малороссийскими казаками и с двумя пушками из деревни Сарманаевой к Шуранскому перевозу на реке Каме. Подпоручик гвардии Ермолов с 120 человеками уланов послан был из Бузулука в Черемшан, где и должен был ожидать приказаний графа Меллина. Поручик Веденяпин с 40 драгунами и 80 яицкими казаками, выступив из Бугуруслана, должен был охранять пространство между слободой Черкасской и пригородом Сергиевским. Небольшие отряды от 30 до 40 человек были поставлены в Заинске, в деревне Шаутах и на новомосковской дороге. Таким образом полковник Кожин разослал свой отряд по разным местам, «а сам, — доносил он¹², — для удержания сего поста [Бугульмы] и всех здесь мятущихся в окололежащих селениях жителей, остаюсь почти одной только своей персоной, не давая поводу выступлением своим сим мятущимся жителям, и особливо башкирцам, похитить сей нужный и коммуникационный пост. Давно от меня сообщено полковнику Якубовичу (в Уфу), чтобы сие место скорее закрыть, еще до выступления Обернибесова, только и поныне ответа от него не имей; Михельсон теперь, надо думать, уже на реке Вятке, о чем и губернатора казанского уведомил».

Предположения Кожина были не совсем точны.

До 21 июня Михельсон не имел точных сведений, где находится Пугачев. В этот день он разбил толпу мятежников на реке Бире и от захваченных в плен узнал, что самозванец говорил окружающим, что пойдет не к Кунгуру, а к Казани. Михельсон пошел по указанному направлению, 22 июня разбил мятежников на реке Таныпе и далее на пути узнал, что Пугачев переправился через реку Каму и что мятежники, найдя в Сарапуле суда, сели на них вместе с жителями и поплыли вниз по реке¹³. «Я точного сведения о Пугачеве еще не имею, — доносил Михельсон 27 июня¹⁴, — однако считаю, что сей злодей повернул к стороне Хлынова, почему и поспешаю на него и, может быть, должен буду перейти за Каму».

Переправившись 29 июня через реку Танып и подойдя к деревне Садыбашевой, подполковник Михельсон рассеял толпу мятежников до 500 человек, причем от захваченных в плен получил ложные сведения о движении самозванца. Пленные говорили, что Пугачев в Сарапуле, и потому Михельсон двинулся к деревне Масляный Мыс, где узнал, что самозванец пошел к Казани. Найдя все паромы и лодки уничтоженными и не имея возможности переправиться в этом пункте, Михельсон повернул к селению Каракулину и отправил приказание поручику Мельгунову оставить на Ангазятском перевозе достаточную команду из верных нам иноверцев, а самому с 100 человеками уланов идти к нему на соединение.

Присоединение свежей кавалерии к отряду Михельсона было крайне необходимо. «Деташемент мой, — писал он князю Щербатову¹⁵, — с самого начала был не в лучшем [не в исправном] состоянии, а особливо Архангелогородский эскадрон, в коем по большей части старые и изнуренные лошади, и составлен собранными со всего полка людьми, кои ныне на своих негодных лошадях так, как пешие; равномерно же и остаток казанских гусар [Казанского дворянского корпуса], как и большая часть моей прочей команды».

В Каракулине было получено известие, что Пугачев пошел по Арской дороге прямо на Казань. Тогда Михельсон двинулся по кратчайшей Зюренской дороге, надеясь выйти на встречу Пугачеву, прежде чем он придет к Казани. «Я бы охотнее пошел по Арской дороге, — доносил он¹⁶, — но опасаюсь, что его не догоню, а он мне снятием переправ по реке Вятке может сделать остановку. Ежели злодей действительно пошел к Казани, то я надеюсь, ежели прежде с ним не встречусь, [то] сего месяца 8 или 9 числа равномерно же прибыть к Казани».

В ночь со 2 на 3 июля Михельсон с большими затруднениями переправился через реку Каму¹⁷, 3-го числа дошел до села Пьяный Бор, 5-го числа переправился через реку Ижь, но, сколько ни торопился походом, он не находил возможным, с изнуренными людьми и лошадьми, поспеть к реке Вятке на перевоз ранее 8 июля. Поручик Мельгунов к нему не прибыл, а пошел на соединение с Обернибесовым к Мензелинску¹⁸, и таким образом, не имея возможности освежить свой отряд и усилить переходы, Михельсон не успел предупредить самозванца и прибыл к Казани в то время, когда город был уже разорен мятежниками¹⁹.

Находясь между реками Казацкой и Кулаком, тогдашняя Казань состояла преимущественно из деревянных построек и разделялась на три части: крепость, город и слободы. Крепость была в полуразрушенном состоянии и находилась в западной части города на берегу Казанки, причем самый длинный фас ее шел параллельно реке Булаку. Образуя сомкнутый многоугольник, крепость имела 750 сажен длины, и в юго-восточном углу ее был Спасский монастырь. К востоку от крепости раскинулся город, в котором наиболее выдающимися зданиями были гостиный двор и девичий монастырь. Оба здания находились вблизи крепости, и потому, овладев ими, можно было обстреливать крепость с двух сторон. Вокруг крепости и города насыпаны были земляные батареи, соединенные между собой рогатками. За ними лежали слободы, составлявшие предместья города. На берегу озера Кабана находилась слобода Архангельская, а левее ее — Суконная, через которую проходила дорога в Оренбург. К Суконной слободе прилегало Арское поле, в западной части которого, со стороны реки Казанки, были: загородный губернаторский дом, кирпичные заводы и роща, принадлежавшая помещице Неёловой. Между заводами и рощей пролегал большой сибирский тракт.

В начале 1774 года, с появлением башкирских шаек у границ Казанской губернии, были приняты меры к защите Казани, но меры эти были ничтожны. По распоряжению губернатора исправляли крепость, но за неимением средств и рук работы подвигались весьма медленно. По недостатку войск городская молодежь приучалась к военным порядкам при местных командах, и по желанию дворян дети их, находившиеся в гимназии, занимались фехтованием. Казанская гимназия купила на свой счет 450 карабинов и пики, и под руководством директора Каница производилось обучение учеников действовать оружием.

В Казани находилось до 400 человек регулярных войск разных команд. В конце июня прибыл полковник князь Одоевский с 120 человеками гренадер²⁰, а 10 июля должны были прибыть две роты Владимирского пехотного полка под начальством капитана Коха, в составе трех офицеров и 187 нижних чинов²¹. Таким образом, число регулярных войск доходило до 700 человек, а затем дальнейшая защита города зависела от числа вооруженных жителей. Полковник князь Одоевский предлагал сформировать отряд в 600 человек, выслать его навстречу Пугачеву, остановить наступательное движение самозванца и тем дать возможность Михельсону нагнать его и атаковать с тыла. Опасение оставить город без войск заставило совещавшихся прибегнуть к полумере и отправить навстречу самозванцу полковника Толстого с 100 человеками пехоты, 100 карабинерами и одним орудием. Вместе с тем решено было построить вокруг города несколько батарей, причем полковник Свечин предложил сделать вокруг слобод ров и при содействии жителей брался вырыть его в три дня²². Это предложение было отвергнуто и решено построить батареи только вокруг города, а слободы обнести рогатками и предоставить их собственной защите. Решаясь на такую меру, защитникам следовало всех жителей слобод перевести в город, а строение уничтожить, но так как этого сделано не было, то слободы представили прекрасное закрытие для мятежников при штурме города.

Такое упущение объясняется отчасти тем, что большинство не предвидело серьезной опасности городу. Зная, что самозванец преследуется со стороны Екатеринбурга отрядами майоров Гагрина и Жолобова, что из Башкирии идет за ним Михельсон, а близ Камы стоит полковник Якубович с своим отрядом, большинство начальствующих не верило, чтобы самозванец мог появиться у Казани.

«Приступая к рассуждению об оказавшихся якобы опасностях городу Казани, — писал генерал-майор Ларионов²³, — согласен я взять меры ко укреплению сего города; но как не предусматриваю я ни скорой к тому и ниже отчаянной опасности, то и желал бы, чтобы пронесшиеся о том слухи не потревожили живущих в здешнем городе и по окрестностям оного всякого звание и рода людей и не привели бы в замешательство нынешнего земледельчества».

Ко времени появления Пугачева было заложено до девяти батарей, но успели окончить только пять, причем каждая батарея была вооружена не более как одним орудием. Начиная от Арского поля и реки Казанки — около Суконной слободы, сел Архангельского, Плетени, слобод Мокрой и Ямской, снова до реки Казанки — все пространство было обнесено рогатками. Эта огибавшая Казань оборонительная линия, имевшая более 15 верст протяжения, была разделена между тремя начальниками: генерал Баннер командовал батареями на линии от Арского поля до озера Кабана; генерал-майор Ларионов — от Плетеней до Ямской, а остальной линией до Казанки наведывал полковник Свечин. Ограждение рогатками предместий было возложено: слободы Суконной на коммерции советника Дряблова, Архангельской и Плетеней — на экономических крестьян, Ямской — на ямщиков, а от Мокрой до Казанки — на обывателей города. Крепость находилась в ведении коменданта полковника Лецкого, а часть города, огибаемая рекой Казанкой, от Мокрой до Арского поля, поручена защите члену адмиралтейской конторы Щелину. Он должен был вооружить мелкие суда и наблюдать, чтобы мятежники, добравшись до Казанки, не могли перейти ее в брод и напасть на город с этой стороны²⁴.

3 июля в Казани было объявлено предложение губернатора, чтобы жители приняли меры и содействовали защите города. Генерал фон Брандт писал, что город защищен рогатками, за которыми будет поставлено 200 (?) пушек; что начальство над войсками и наблюдение за работами по исправлению укреплений поручено генералу Баннеру и шефу казанского дворянского корпуса генерал-майору Ларионову. От присутственных мест и жителей потребованы ведомости, сколько может быть выставлено вооруженных людей и каким оружием. Директор казанской гимназии фон Каниц донес, что команда его будет состоять из 6 дворовых людей директора, 13 учителей, 39 учеников и 2 приказных; что дворовые и ученики будут вооружены пиками, а учителя и два дежурных офицера, как «люди шпажные», будут иметь по паре пистолетов²⁵.

Все вооруженные жители были разделены по участкам, и каждому указан свой пост на случай тревоги, сигналом для которой должны были служить орудийные выстрелы и набат всех церквей города. Если бы в городе случился пожар, то тушение его возложено на полицейские команды и на назначенных для того обывателей. Оставление же своего места во время боя, хотя бы и для спасения собственного имущества, строго воспрещалось, и нарушителей порядка приказано было колоть или застрелить, чтобы прочие «воздержались и были неотлучными до последней капли крови при своих местах».

С этого дня в Казани заметно было особое оживление. Население города разделилось на две части: одна вооружалась, а другая, не особенно верившая в силу оборонительных средств, покидала город, уезжая с семействами и имуществом в Москву, Симбирск и Пензу. В день губернаторского объявления, 3 июля, генерал-майор Ларионов просил генерала Брандта уволить его в Москву на 29 дней, говоря, что он уже имеет такое разрешение от генерал-кригс-комиссара генерал-аншефа Глебова²⁶. Генерал фон Брандт не считал себя вправе отменить разрешение, данное прямым начальником, и генерал-майор Ларионов уехал из Казани. Его дистанция перешла в руки генерала Баннера, который еще в 1771 году был уволен по неспособности от командования Московским легионом. При этом надо сказать, что при дальнейших распоряжениях между представителями правительственной власти не было ни согласия, ни единства в действиях. Корпоративные начала, сословные предубеждение и отсутствие дисциплины удаляли всякую возможность к единодушной защите города. Директор казанской гимназии Каниц, сообщая губернатору, что для защиты города он может выставить 74 человека вооруженных гимназистов, просил выдать им порох и пули. При этом он писал, что его корпусу, «в коем, выключая дворовых, люди упражняющиеся в пауках, непристойно с прочими гражданами мешаться наряду, то чтоб повелено было означить место, где бы гимназическая команда при оборони города сама собой, под предводительством своего командира, стоять могла»²⁷.

Гимназистам назначено было защищать батарею, поставленную на открытом месте, против Арского поля; проходившая впереди батареи главная сибирская дорога была перекопана, и за насыпью поставлен караул. Гимназисты были построены в две шеренги, из коих передняя имела карабины, а задняя пики. Впоследствии к ним присоединились художники и ремесленники из немцев, вооруженные 50 карабинами и разместившиеся по флангам гимназистов.

В таком положении была защита Казани, когда 7 июля генерал Брандт получил письмо татарина Мусалима Алмаметева, уведомлявшего, что 4-го числа Пугачев с его толпой находился в экономическом селе Мамадышах²⁸. Казанский губернатор не поверил этому сообщению, надеясь, что Михельсон или нагнал мятежников, или вышел им навстречу. «Я в сем, что Пугачев тут [в Мамадышах], — писал Брандт князю Щербатову²⁹, — сомневаюсь, потому что подполковник Михельсон, надеюсь, что сим временем ходит уже не напрасно».

Надежда на содействие Михельсона и на то, что он придет в Казань ранее мятежников, была всеобщей. Этой надеждой питались не одни жители, но и представители власти, в том числе и начальник секретной комиссии генерал-майор П.С. Потемкин, приехавший в город 8 июля.

Человек не особенно высокой нравственности, но сильный поддержкой в то время быстро возвышавшегося троюродного брата, впоследствии князя Таврического, Павел Сергеевич Потемкин явился в Казань хозяином, толковавшим по-своему данные ему полномочия императрицы. Не имея права вмешиваться в административные распоряжения и лишенный возможности, по краткости времени, осмотреться и познакомиться с положением дел, П.С. Потемкин тем не менее в день своего приезда уже отправил донесение императрице, в котором сделал все, чтобы поставить себя главнейшим распорядителем по защите Казани от нападения мятежников. «В приезд мой в Казань, — писал он³⁰, — нашел я город в столь сильном унынии и ужасе, что весьма трудно было мне удостоверить о безопасности города. Ложные по большей части известия о приближении к самой Казани злодея Пугачева привели в неописанную робость, начиная от начальника, почти всех жителей, так что почти все уже вывозили свои имения, а фамилиям дворян приказано было спасаться. Я не хотел при начале моего приезда оскорблять начальника, но представлял им, что город совершенно безопасен и, благодаря Бога, имел счастье их удостоверить и успокоить».

Это скороспелое и основанное на неправде донесение оканчивалось хвастливым заверением П.С. Потемкина, что он погибнет прежде, чем допустит мятежников атаковать город. «Я предлагал губернатору, — писал он, — что если он имеет хотя малый деташемент, то приемлю на себя идти навстречу злодею; но по недостатку военных людей, с нуждой набрать можно до 500 человек, которых отделить далеко не можно, дабы не обнажить города. Все сие однако ж не воспрепятствует по первому известью о приближении его от Вятки к Казани, чтоб я не выступил с помянутым деташементом».

Все это были одни слова без дела, и Пугачев подошел к Казани, не встретив отряда П.С. Потемкина.

Отойдя несколько верст от Ижевского завода, самозванец 29 июня праздновал свое тезоименитство, под именем Петра III и день именин цесаревича Павла Петровича. На другой день, после усиленной попойки, толпа двинулась далее и, проходя через селение, забирала с собой всех крестьян поголовно. Священников, выходивших навстречу с крестами, отпускали в свои дома, а тех, которые не желали исполнить этой церемонии, вешали.

10 июля Пугачев разбил высланный ему навстречу отряд Толстого, причем последний был убит, а команда его частью передалась на сторону мятежников, а частью разбежалась по лесам.

Ободренный этим успехом, самозванец призвал к себе секретаря Дубровского и приказал ему написать указ, чтобы жители покорились государю без сопротивления, приняли его с честью и сдали город; покорившимся обещаны разные милости. Указ был написан, и 11 июля самозванец, подойдя к Казани, остановился при Троицкой мельнице, верстах в семи от города. Растянувшись до села Царицына, толпа мятежников, по словам Творогова, «никогда так многочисленна не была, как теперь» и состояла более чем из 20 тысяч человек, впрочем плохо вооруженных или почти безоружных³¹. Захваченные в толпу и явившиеся добровольно крестьяне имели одни дубины, колья или заостренные шесты. Башкиры были вооружены луками, а яицкие казаки ружьями, но тех и других было сравнительно мало.

В тот же день Пугачев отправил в Казань атамана Овчинникова с своим манифестом, но тот скоро возвратился назад и объявил, что манифеста «не слушают, а только бранят». Тогда Пугачев решился штурмовать город. Окруженный значительной свитой, в которой было человек до 50 казаков, самозванец в тот же день, 11 июля, поехал осмотреть укрепление и выбрать место, наиболее удобное для штурма. «На Арском поле, — показывал Белобородов, — вышел из садов какой-то старик и сказывал Пугачеву, что в Казани архиерей и все господа сдаться злодею и его встретить согласны, но запрещает им недавно приехавший из Москвы генерал [П.С. Потемкин] да губернатор и говорят: «если-де пойдут злодея встречать с крестами, то мы и кресты из пушек разобьем».

Возвратившись в лагерь и не довольствуясь личным осмотром, Пугачев приказал Белобородову вечером того же дня произвести вторичную рекогносцировку укреплений и города. Когда Белобородов подъехал к городу, защитники были уже на своих местах и неподалеку от гимназической батареи стоял отряд П.С. Потемкина из 450 человек пехоты и 200 конных чувашей³². От этого отряда был выставлен на Арском поле авангард из 80 человек пехоты с двумя орудиями, под начальством Владимирского пехотного полка подполковника Неклюдова.

При приближении мятежников генерал-майор Потемкин вышел из-за рогаток, и хотя при этом не было сделано ни одного выстрела, но на другой день он писал, что «вчера неприятель атаковал Казань и мы его отогнали»³³.

Отогнанный Белобородов убедился, что хотя город прикрыт батареями и обнесен рогатками, но укрепления расположены так, что представлялась полная возможность действовать им во фланг и тыл, а явившиеся в стан самозванца перебежчики единогласно заявляли, что в городе мало регулярных войск.

Наутро 12 июля Пугачев разделил свою толпу на четыре части: над одной принял начальство сам, другую поручил Белобородову, третью — Минееву; кто же командовал четвертой колонной, из показаний не видно. Собрав к себе всех старшин, самозванец приказал им следить за тем, чтобы непременно все участвовали в штурме, а те, которые не имели вовсе оружия, помогали бы штурмующим своим криком³⁴.

Прикрывшись выставленными вперед возами с сеном, между которыми были размещены пушки, отряды Белобородова и Минеева прошли по Арскому полю, заняли рощу Неёловой и отдельные домики, лежавшие по сторонам главной сибирской дороги. «Погода предвещала нам счастливый успех, — говорил участник³⁵, — ветер дул прямо на неприятеля, густой дым пошел прямо на город».

Выставленный П.С. Потемкиным на Арском поле авангард из 80 человек пехоты с двумя орудиями, под начальством подполковника Неклюдова³⁶, встретил наступающих выстрелами, но скоро был окружен с трех сторон толпой Белобородова. Двинувшийся было к нему на помощь генерал-майор Потемкин, видя, что мятежники заходят с обоих флангов, предпочел отступить за рогатки.

В это время толпа под предводительством Минеева, хорошо знавшего Казань, овладела загородным губернаторским домом и двинулась далее. Защищавший батарею гимназический отряд был сбит, и неприятель появился в тылу большей части защитников рогаток. На левом фланге жители Суконной слободы, имевшие у себя одну пушку, встретили наступавших рычагами, копьями и саблями, но пушку их разорвало при первом выстреле. Пугачев, лично возглавивший толпу, приказал открыть огонь картечью; слобода была взята и многие дома зажжены. Мятежники с разных сторон хлынули в улицы. «Главные караулы, не видев ни малейшего нападения, с одной робости, оставив неприятелю пушки и весь снаряд, без всякого порядка опрометью в крепость побежали». Многие солдаты и жители перешли на сторону самозванца и вместе с пришедшей толпой предались грабежу; другие прятались в погребах, запирались в церквах, монастырях или искали также спасение в крепости. Туда же отступил и отряд гимназистов, лишившийся 19 человек убитыми и ранеными; в числе последних было шесть учеников и директор гимназии Капиц. За гимназистами пришел в крепость и генерал-майор Потемкин с своей командой, состоявшей из 300 человек с двумя орудиями. Чуваши все сдались неприятелю, и кавалерия Потемкина состояла теперь из двух арнаутов и одного казака³⁷.

Решаясь отступать и не имея возможности захватить с собой находившихся в городской тюрьме и в частных домах арестантов, П.С. Потемкин приказал караульному офицеру, в случае опасности, не щадить их жизни и не отдавать мятежникам³⁸. Многие колодники были заколоты, но большая часть освобождена, в том числе и первая жена самозванца Софья с тремя детьми: сыном Трофимом и дочерями Аграфеной и Христиной. Она содержалась сначала в частном доме, но под присмотром, а потом, с приближением мятежников к Казани, ее перевели в помещение секретной комиссии. Пожар, дошедший до здания комиссии, заставил караульного офицера отступить с своей командой, и тогда инсургенты бросились освобождать заключенных. Видя это, Софья вышла на двор и вместе с другими была отправлена в лагерь самозванца.

По пути одиннадцатилетний Трофим заметил своего отца, разъезжавшего верхом среди толпы.

— Матушка, — крикнул он, — смотри-тка, батюшка меж казаков ездит!

— Экой собака, неверный супостат! — вскрикнула Софья так громко, что Пугачев не мог не слышать.

Он сейчас же подъехал к Софье, но не признал ее женой.

— Вот какое злодейство, — говорил он, обратившись к окружавшим его казакам, — сказывают, что это жена моя. Это неправда: она подлинно жена друга моего Емельяна Пугачева, который замучен за меня в тюрьме под розыском. Помня мужа ее мне одолжения, я не оставлю ее.

Софья слушала и не верила своим ушам. Беззастенчивость и нахальство Пугачева озадачили ее настолько, что она не возражала на слова мужа.

— Подвезите вот этой бабе телегу, — сказал самозванец, — и посадите ее с ребятами.

Софья поехала в лагерь, а Пугачев отправился в город на дальнейшие подвиги³⁹.

Видя всеобщее замешательство и надеясь захватить крепость врасплох, самозванец и Минеев быстро проскакали по городу, но все-таки опоздали. Крепостные ворота были заперты, завалены каменьями и бревнами, и мятежники встречены выстрелами. Тогда Пугачев занял гостиный двор, а его достойный сподвижник Минеев — Покровский девичий монастырь, в церкви которого находился 110-летний старик генерал-майор Кудрявцев.

При отступлении войск в крепость многие убеждали Кудрявцева позволить перенести себя туда же, но он не согласился. При появлении мятежников старец поднялся с кресла и громко закричал: «Как можете вы, изменники, дерзать против своей государыни, осквернять и расхищать храм Божий». Толпа бросилась на старца и умертвила его⁴⁰. Минеев приказал игуменью и монахинь отвести в лагерь на Арское поле, а на церковной паперти поставил орудия и открыл огонь по находившемуся в крепости Спасскому монастырю. На тот же монастырь направил свои выстрелы и Пугачев, поставивший два орудия в гостином дворе. Положение столпившихся в крепости жителей и войск было ужасное. Распространившийся по всему городу пожар приближался и к крепости; ветер дул прямо в лицо, и воздух сделался удушливым от палящего жара и нанесенного дыма. Деревянные здания крепости неоднократно загорались, а ветхие стены крепости грозили обвалом; повсюду слышались стоны раненых, крики женщин и детей. Среди защитников поднялся ропот; многие говорили, что гарнизон не в состоянии защищаться, и являлась мысль, не лучше ли сдаться. Потемкин принужден был повесить двух зачинщиков и «тем устрашил всех и принудил к повиновению». Канонада продолжалась, и самое тяжелое испытание в этом общем несчастье выпало на долю Спасского монастыря.

«Казанское несчастье, — писал Платон Любарский⁴¹, — и мой монастырь, хотя он и в крепости, задело, ибо как он в самом переднем — откуда оная грозная туча подходила — состоит фасе, то, будучи осажденным, сделался главным предметом стрелам, пулям, ядрам, штурмованию и неоднократно в разных местах зажжен был. Наконец, от пожирающего всю сплошь Казань пламени крепость, паче же монастырь мой, толь сильным объят был жаром, что если бы всех в нем деревянных крышек и пристроек не сломали, то следовало осажденным непременно погибнуть.

Таким образом, Спас многие тысячи народа спас, но самого едва скелет остался: на всех церквах, кельях, службах и конюшнях крыши разобраны; двери, окна, пристройки иные выгорели, иные разломаны, так что теперь от дождя, ветра и холода ни покрова, ни защиты не имеем».

«Подробности казанского несчастливого приключения, — писал Платон в другом письме⁴², — не только мне, но ни Гомеру или Демосфену описать (если бы сии воскресши зрителями были) невозможно. Монастырь мой в крепости хотя от разграбления и избавился, однако от преужасного форштадтного вблизи пламени жару, во многих местах загорался, почему все деревянные крыши, здание и заборы разломаны и растащены, окна иные растрескались, иные выбиты; церкви, кельи, погреба и конуры наполнены бедными постояльцами. Имение мое, кое получше, хотя и уцелело, но мелочь в смятении, тесноте и беспамятстве растерялась». Посланный в епархию и случайно не бывший при общем разгроме города Платон Любарский, по возвращении своем в Казань, «застал не монастырь, а вертеп разбойника».

Многие недосчитались не только имущества, но и близких: мужей, жен и детей. Мятежники рассыпались по городу, писал Ювеналий⁴³, «как ветер бурный; везде слышим вопль, рыдание и стон; страшные слова коли его часто повторяемы были». Варварство доходило до того, что, прежде чем мать падет от руки изверга, в ее глазах бросали в огонь младенца, и часто женщины умирали после поругания и насилования⁴⁴. Кто был в немецком платье и без бороды, всех убивали. Священники грузинской церкви были в одной рубахе и босиком, чтобы не отличаться от простого народа и не быть узнанными мятежниками⁴⁵. Пугачевцы грабили дома и зажигали их. Пламя пожара все шире и шире распространялось по городу, подошло к крепости и стало угрожать самим мятежникам. Тогда Пугачев стал отступать и приказал своим сообщникам возвращаться в лагерь. Улицы города, по которым еще можно было проходить, представляли ужасное зрелище: по ним гнали пленных, двигались взад и вперед мятежники с награбленным имуществом и в самой пестрой одежде: в стихарях, подрясниках, женском платье и проч. Разграбление города началось в шесть часов утра и продолжалось до глубокой ночи. Многие, в том числе Пугачев и Белобородов, ездили в лагерь обедать и потом снова возвращались на грабеж и разорение.

У большой палатки самозванца толпились добровольные его подданные, на завалинке сидела законная его жена Софья с тремя детьми, а внутри палатки, у разостланных перин, видны были пять женщин, одетых в немецкое платье.

Был полдень. Самозванец вернулся в свой стан, слез с лошади, передал ее казаку и, не обращая внимания на Софью, прошел в палатку. Подскочившие к нему две девки приняли от него шапку, сняли саблю и раздели. Пугачев прилег на перину в ожидании обеда; обедал он в этот день один, а собравшиеся казаки стояли в почтительном положении и без слов батюшка или ваше величество ничего не отвечали на его вопросы. Обращаясь к девкам, самозванец говорил обыкновенно: «девка, подай то; девка, одень» и они друг перед другом торопились исполнить приказание.

Тотчас после обеда Пугачев переменил место своей ставки, переехал на другую сторону Арского поля и затем отправился опять в город, пожираемый пламенем и разрушавшийся. Сцены одна другой возмутительнее сменяли друг друга: запоздавшие грабители выбивали в храмах двери, стреляли в окна, обдирали образа, богохульствовали. «Святость шестнадцати церквей была поругана злодеями, которые не щадили ни пола, ни возраста и тиранским образом умерщвляли даже тех, кто искал спасение у самого алтаря»⁴⁶. Город был подожжен более чем в девяти местах, сгорел почти весь, и, по словам очевидца, по самую Егорьевскую улицу в нем «не осталось ни кола»⁴⁷; уцелели только части Суконной и Татарской слобод⁴⁸.

День 12 июля дорого стоил Казани: она лишилась 162 человек убитыми, 129 ранеными, 486 пропавшими без вести и 2 сгоревшими — всего 779 человек. Из 2873 домов, считавшихся в городе и слободах, было сожжено и разграблено 2063 дома и уцелело 810 домов⁴⁹. Большинство населения было выгнано на Арское поле, и вечер застал Казань совершенно опустелой.

Мятежники мало-помалу вышли из города, и выстрелы прекратились. Пока длилась канонада, казанский архиепископ Вениамин пять раз в течение дня совершал богослужения в Благовещенском соборе. Когда утихла стрельба, архипастырь отпел благодарственный молебен, поднял кресты, иконы и, желая совершить крестный ход, послал диакона к отдыхавшему П.С. Потемкину «объявить о сей процессии, чтобы он, услыша благовест и большой звон, не испугался»⁵⁰. Преосвященный Вениамин обошел по всей крепости, несмотря на нестерпимый жар, дым и пыль, наносимые сильным вихрем, захватывавшим дыхание. Молитвы успокоили несчастных, но томительна казалась наступающая ночь. Кругом зарево пожара, повсюду вопли и бивачные крики разбойников. «Не знали, что сулит грядущий день, ждали ежеминутного нападения, готовились к мученической смерти»⁵¹...

Среди такой обстановки генерал-майор П.С. Потемкин писал свое донесение, чернил других, выгораживал себя и рисовался перед своим троюродным братом. «Я в жизнь мою так несчастлив не бывал, — говорил он⁵², — имея губернатора ничего не разумеющего и артиллерийского генерала дурака, должен был по их распоряжению (?) к защите самой скверной помогать на семи верстах дистанции. Теперь остается мне умереть, защищая крепость, и если Гагрин, Михельсон и Жолобов не будут, то не уповаю долее семи дней продержаться, потому что у злодеев есть пушки и крепость очень слаба. Итак, мне осталось одно средство — при крайности пистолет в лоб, чтобы с честью умереть, как верному подданному ее величества, которую я Богом почитаю. Повергните меня к ее священным стопам, которые я от сердца со слезами лобызаю. Бог видит, сколь ревностно и усердно ей служил: прости, братец, если Бог доведет нас до крайности. Вспоминайте меня как самого искреннего вам человека. Самое главное несчастье, que le peuple n'est pas sûr»⁵³.

В этих строках вылился весь человек, много обещавший, ничего не сделавший и сваливший вину на других. Следуя изречению: «толцыте и отверзится вам», П.С. Потемкин своими письмами достиг цели. Преданность и храбрость на словах и покровительство могущественного тогда троюродного братца сделали свое дело. «Дабы вы, — писала ему Екатерина⁵⁴, — свободные могли упражняться службой моей, к которой вы столь многое показываете усердное рвение, приказала я заплатить, вместо вас, при сем следующие возвратно к вам 24 векселя; о чем прошу более ни слова не упомянуть, а впредь быть воздержаннее».

Воздержанность была необходима П.С. Потемкину во многих случаях, и в особенности в тогдашнем его положении. Последующие события познакомят нас с его характером и деятельностью, а здесь припомним, что, приехав в Казань и не зная, что делается кругом, он уверял всех, что город совершенно безопасен; что он сам погибнет, прежде чем допустит мятежников атаковать его; что выйдет к ним навстречу хотя бы и с 500 человек. Пугачев явился, а Потемкин не вышел ему навстречу, хотя имел в своем распоряжении 450 человек пехоты и 200 конницы. Он выслал в авангард 80 человек, а сам предпочел укрыться за рогатками и затем отступить в крепость. Там собралось более тысячи человек защитников, но и с ними П.С. Потемкин не надеялся отбиться. Обещая в случае крайности застрелиться, он ставил свою жизнь в зависимость от прибытия Михельсона, которого отряд был далеко менее числа защитников крепости, но который не побоялся атаковать инсургентов и явился действительным избавителем Казани от дальнейшего покушения неприятеля.

Примечания

1. Брандт, как мы говорили, предвидел беду, но устранить ее был не в силах (см. выше с. 238—239).

2. В рапорте Военной коллегии от 27 июня 1774 г. // Московский архив Главного штаба, оп. 47, кн. V.

3. Стрелки эти были взяты поровну от полков 2-го гренадерского и Томского пехотного (см. рапорт подполковника Макарова генералу Брандту от 26 июня 1774 г. // Московский архив Главного штаба, оп. 47, кн. X).

4. В рапорте Военной коллегии от 27 июня 1774 г. // Там же, кн. V.

5. Письмо Брандта князю Щербатову 26 июня // Там же, кн. X.

6. Письмо Брандта князю Щербатову 24 июня // Там же, кн. IX.

7. В рапорте от 4 июля 1774 г., № 6 // Военно-ученый архив, д. № 104 (А), л. 244.

8. В рапорте князю Щербатову от 29 июня 1774 г., № 1376 // Московский архив Главного штаба, оп. 47, кн. X.

9. Рапорт полковника Обернибесова князю Щербатову от 23 июня 1774 г. // Там же, кн. IX.

10. Рапорт Обернибесова князю Щербатову от 3 июля 1774 г. // Московский архив Главного штаба, оп. 47, кн. X.

11. Показания Пугачева 4 ноября 1774 г. // Гос. архив, VI, д. № 512.

12. В рапорте князю Щербатову от 4 июля 1774 г. // Московский архив Главного штаба, оп. 47, кн. X.

13. Журнал действий отряда Михельсона.

14. В рапорте князю Щербатову // Московский архив Главного штаба, оп. 47, кн. X.

15. В рапорте от 30 июня 1774 г. // Московский архив Главного штаба, оп. 47, кн. X.

16. В рапорте генералу Брандту от 2 июля 1774 г. // Там же.

17. Рапорт Михельсона князю Голицыну от 3 июля 1774 г. из дер. Сляковой // Там же.

18. То же от 6 июля // Там же.

19. Рассказ г. Мордовцева о деятельности Михельсона и о состоянии края в это время не имеет исторической достоверности, как основанный на иностранных источниках, переполненных вымыслом и искаженными фактами.

20. Письмо генерала Брандта князю Щербатову от 24 июня 1774 г. // Московский архив Главного штаба, оп. 47, кн. IX.

21. Рапорт капитана Коха князю Щербатову от 30 июня // Московский архив Главного штаба, оп. 47, кн. X.

22. Записка Охлебинина, поданная князю Вяземскому // Архив кабинета его величества, д. о Пугачеве.

23. В мнении, поданном 2 июля 1774 г. // Гос. архив, VI, д. № 444. См. также Записки академии, т. XXV, прилож. 4, с. 4.

24. Боженов. Н. Казанская история. Изд. 1847, ч. II, с. 83.

25. Владимиров В. Историческая записка о 1-й казанской гимназии. Изд. 1867 г., т. I, с. 126.

26. Рапорт Ларионова Брандту 3 июля // Московский архив Главного штаба, оп. 47, кн. X.

27. Владимиров В. Историческая записка о 1-й казанской гимназии, с. 126.

28. Гос. архив, VI, д. № 444.

29. В письме от 9 июля 1774 г. // Московский архив Главного штаба, оп. 47, кн. X.

30. Императрице от 8 июля 1774 г. // Русская старина, 1870, т. II, с. 402.

31. Показания Ивана Творогова, Наума Белобородова, подпоручика Федора Минеева и поручика Пироговского // Гос. архив, VI, д. № 429, 440 и 505.

32. Гос. архив, VI, д. № 489.

33. Письмо П.С. Потемкина к Г.А. Потемкину от 12 июля 1774 г. // Русская старина, 1870, т. II, с. 403.

34. Показания Белобородова, поручика Пироговского и подпоручика Минеева.

35. Верхоланцев. Пермские губернские ведомости, 1864, № 2.

36. Аттестат, выданный Неклюдову Потемкиным // Московский архив Главного штаба, оп. 194, св. 33, л. 197.

37. Гос. архив, VI, д. № 489.

38. Донесение П.С. Потемкина от 12 августа 1774 г. // Там же, д. № 431.

39. Показания Федора Чумакова, Ивана Творогова и Софьи Дмитриевой // Там же, д. № 505 и 506; См. также: Русская старина, т. XVI, с. 506.

40. Всеподданнейшее донесение графа П. Панина от 10 октября 1774 г. // Сборник Исторического общества, т. VI, 164.

41. Преосвященному Крутицкому от 14 августа 1774 г. // Гос. архив, VI, д. № 527.

42. Бантыш-Каменскому от 7 августа 1774 г. // Гос. архив, VI, д. № 527.

43. Игумен сожженного Ивановского монастыря архимандриту Платону в письме от 20 июля 1774 г. // Там же.

44. Баженов Н. Казанская история. Изд. 1847 г., т. II, с. 85.

45. Показания купца Сухорукова. Казанские губернские ведомости, 1843, № 44.

46. Казанские губернские ведомости, 1844, № 36.

47. Показания купца Сухорукова. Казанские губернские ведомости, 1843, № 44.

48. Предложение губернатора фон-Брандта пермской провинциальной канцелярии от 17 июля 1774 г. Пермский сборник, ч. I, с. 97.

49. Письмо князя Щербатова графу З.Г. Чернышеву от 1 августа 1774 г. // Московский архив Главного штаба, оп. 47, кн. IV. Цифры эти не сходятся с помещенными у Пушкина (Сочинения, т. VI, 73) и в Казанском биржевом листке, 1874, № 54. В этом последнем, в статье «Казань 12 июля 1774 года», много неверного. Рассказ, что над Казанью развевалось белое с раскольничьим крестом знамя принадлежит к числу вымыслов.

50. Донесение Вениамина Св. Синоду 15 ноября 1774 г. // Гос. архив, VI, д. № 468.

51. Вениамин Пуцек-Григорович, митрополит казанский. Казанские губернские ведомости, 1844, № 36.

52. В письме Г.А. Потемкину от 12 июля 1774 г. Русская старина, 1870, т. II, с. 403.

53. Что на народ нельзя положиться (фр.).

54. В собственноручном письме от 23 июля 1774 г. // Русская старина, 1875, т. XIII, с. 118.