Кинзя Арсланов и Салават Юлаев

С осени 1773 и в 1774 г. вся Башкирия была охвачена восстанием. Башкиры, мишари, татары, представители других народностей участвовали в крестьянской войне на стороне Пугачева, но первое место среди них по количеству участников, масштабам выступлений, наконец, по роли в общей борьбе принадлежит башкирам. Среди них Кинзя Арсланов и Салават Юлаев, с самого начала и всецело связавшие свою судьбу с Пугачевым, выделяются как наиболее выдающиеся вожди восставшего народа.

Специфической особенностью участия народов Башкирии в крестьянской войне явилось то, что в нее наряду с широкими массами рядовых башкир включилось подавляющее большинство представителей старшинской верхушки. Так, на территории Уфимской провинции под знамена восстания на его первом этапе встали 77 башкирских старшин, в то время как на стороне правительства оказалось лишь 9. При этом мы сталкиваемся с одним весьма примечательным фактом. Когда старшины примкнули к восстанию, рядовые массы Башкирии оказались вместе с ними, и наоборот, когда отдельные старшины поставили себя на службу царизму, они не нашли поддержки у обитателей своих волостей и деревень, без них вступивших в борьбу на стороне Пугачева.

Оценивая причины присоединения к восстанию подавляющего большинства старшин, следует иметь в виду, что в течение XVIII в. положение башкирских старшин существенным образом изменилось. Если прежде старшинские звания были наследственными, то теперь этот порядок был отменен, а старшинские должности замещались по назначению местной царской администрацией. И хотя на эти должности назначались представители родовой знати, все же превращение старшин в аппарат местной администрации и утрата ими значительной доли былой самостоятельности в управлении населением и эксплуатации его вызвало недовольство среди старшинской верхушки.

Весьма существенное влияние на позицию башкирских старшин оказало значительное падение их экономической мощи, связанное с получившей широкое распространение на протяжении XVIII в. практикой колонизации территории Башкирии русскими помещиками и заводчиками и передачей им больших массивов земель, некогда принадлежавших старшинам.

Их точку зрения довольно точно и недвусмысленно сформулировал сотник Балакатайской волости Исетской провинции Упак Абзанов: старшины сознавали, что Пугачев «из злейших разбойник, но из-за того ему повиновались единственно, льстясь лестным его обещанием, что он может возвратить имевшуюся в здешних местах заселившую землю и что господ никого не будет, а всякой зделается самовластным». Таким образом, часть башкирских старшин имела существенные основания быть неудовлетворенной политикой царизма.

Враждебность части старшинской верхушки к экономической и административной политике царизма в Башкирии сливалась с враждебностью к ней со стороны башкирских масс, которые страдали от колониального гнета русских помещиков, заводчиков и администрации не в меньшей, а в большей степени, чем старшины. Слияние в данном вопросе интересов рядовых масс и части старшинской верхушки чрезвычайно существенно и привело к тому, что в некоторых случаях старшины были весьма последовательными и даже выдающимися предводителями восставших масс, а массы оказывали им в этих случаях безоговорочную поддержку.

Следует учитывать также и размах движения, участие в нем подавляющего большинства рядовых башкирских масс. В этих условиях, а также и в условиях, когда горстка старшин, оставшихся верными царизму, оказалась изолированной от рядовых башкир, многие старшины самой логикой движения втянуты были в борьбу на стороне Пугачева. Опасаясь лишиться поддержки масс, более того, опасаясь оказаться лицом к лицу с ними в охваченной восстанием Башкирии, подталкиваемые массами, многие старшины вынуждены были принять участие в крестьянской войне вместе с восставшими массами.

Свидетельством вынужденности участия многих старшин в восстании является их переход на сторону карательных войск после первого же крупного поражения пугачевских отрядов весной 1774 г. — как только для того представился удобный и безопасный случай.

Говоря об участии определенной части старшинской верхушки башкир в восстании, не следует забывать и о том влиянии, каким пользовались старшины среди башкир в условиях патриархальных неразвитых феодальных отношений. Это неизбежно приводило к тому, что вовлеченные силой обстоятельств в борьбу, старшины становились руководителями движения, и некоторые из них стремились использовать его для удовлетворения своих узкоклассовых интересов.

Можно, таким образом, констатировать, что старшинская верхушка башкир раскололась с началом крестьянской войны не на две группы — противников и сторонников восстания, а на три группы. Во-первых, немногочисленная группа изолированных от рядовых башкирских масс старшин, ревностно служившая царизму и принимавшая участие в подавлении восстания. Во-вторых, самая многочисленная группа старшин, ориентирующаяся в развернувшейся борьбе на ту сторону, которая в данный момент имела ощутимый успех. Поэтому-то такие старшины по нескольку раз меняли свою позицию, примыкая в моменты подъема восстания к Пугачеву и переходя в период поражений на сторону царизма. Именно они пытались использовать борьбу, развернувшуюся в Башкирии, в своих узкоклассовых интересах. Следует все же заметить, что на первом этапе крестьянской войны, когда успехи восставших являлись бесспорными и безраздельными, эта группа старшин встала под знамена восстания. И наконец, в-третьих, в восстании участвовала группа представителей старшинской верхушки, которая с самого начала к нему примкнула, полностью связала свою судьбу с ним и оставалась верной ему до конца. Первое место в этой группе и занимают Кинзя Арсланов и Салават Юлаев.

* * *

Уже в самом начале крестьянской войны формирующийся штаб восставших имел все основания рассчитывать на поддержку со стороны башкир и даже на их активное участие в восстании, так как принимал во внимание их давно назревшее недовольство усиливающимся классовым и колониальным гнетом феодального государства, недовольство, которое проявлялось в таких крайних формах классовой борьбы, какими были многим еще памятные башкирские восстания XVIII в.

Что касается местной администрации, то и она могла полагать, что в предстоящей борьбе, размах и значение которой в период зарождения и становления движения царизм склонен был недооценивать, известное число башкир окажется на стороне царского правительства. Основанием тому был опыт предыдущих выступлений в этом районе, когда царизм в процессе подавления восстаний добивался раскола восставших и опирался на часть феодально-старшинской верхушки и даже на некоторое количество рядовых башкир, которые находились под большим влиянием местной башкирской администрации и местной феодальной верхушки.

Именно потому и Пугачев с его окружением, стремившийся привлечь население Башкирии на свою сторону, и местная администрация, имевшая целью как минимум изолировать восстание от башкир, а как максимум опереться на них в борьбе с восставшими, уже в сентябре — октябре 1773 г. посылали сюда манифесты, приказы, письма и инструкции, адресованные всему населению Башкирии в одних случаях, отдельным старшинам — в других.

Но еще до того, как пугачевским штабом были составлены манифесты, до их отправки в Башкирию, 1 октября 1773 г. к Пугачеву, находившемуся в этот день в Каргалинской (Сеитовой) слободе близ Оренбурга, пришли «башкирцы человек с шесть» из команды известного старшины Кинзи Арсланова, которые, «пришед к самозванцу, объявили свое усердие служить ему и сказывали, что вся их башкирская орда, буде он пошлет к ним свой указ, приклонится к нему». В ответ на это, как о том сообщает пугачевский переводчик Болтай Идыркеев, Пугачев приказал ему «написать к старшинам Кинзею Арсланову, Алибаю Мурзагулову и Кутлугильде указ, коим призывал он их с командами к себе на службу, да и другим о том же повестить им приказывал и обещивал жаловать всю орду землями, водами и всякою вольностию». Этот манифест и был отправлен «к Кинзею с одним из показанных башкирцев». Таким образом, окружение Пугачева связывало составление манифестов башкирам с инициативой самого Кинзи Арсланова.

Впрочем, есть основание предполагать, что еще незадолго до этого Пугачев приступил к подготовке текстов манифестов, адресованных башкирам и другим нерусским народам, а появление представителей Кинзи Арсланова ускорило их написание и отправку. Как бы то ни было, однако инициатива, исходящая от Кинзи Арсланова, является бесспорным фактом, а его переход на сторону восставших был сугубо добровольным и не стимулировался даже призывами со стороны Пугачева. Сам Кинзя Арсланов появился в лагере восставших под Оренбургом во главе отряда, насчитывающего, по одним данным, 500, а по другим — 300 человек, примерно через четверо суток после начала осады этого города, т. е. около 9 октября 1773 г. Днем раньше к Пугачеву пришел другой башкирский старшина Ямансара Япаров, отряд которого едва ли превышал численностью отряд Кинзи Арсланова.

Если Ямансара Япаров, оказавшись в лагере Пугачева, не проявил ни активности в борьбе, ни заинтересованности в исходе движения, то Кинзя Арсланов, сразу же получив чин полковника, с самого начала и до поражения восстания входил в его повстанческий штаб, являлся одним из самых верных и преданных сподвижников Пугачева.

О Кинзе Арсланове, его биографии и даже деятельности в период крестьянской войны известно совсем немного. Такое положение вполне объяснимо: в отличие от большинства других предводителей восстания он не попал в руки царских властей, и потому на него не было заведено следственного дела. Впрочем, некоторые факты его жизни можно воссоздать.

Кинзя Арсланов родился в Бушмас-Кыпчакской волости Ногайской дороги Башкирии. На родине он был весьма уважаемым человеком. О том свидетельствует по крайней мере два обстоятельства. Во-первых, его называли либо абызом (учителем), либо муллой, несмотря на то что на самом деле он никогда не был служителем религиозного культа. Просто в то время муллами часто называли тех мусульман, которые хорошо были знакомы с догматами своей религии, а потому и особо почитались. Во-вторых, еще в 1754 г. Кинзя Арсланов, будучи всего только рядовым общинником, оказался в числе избранных от Бушмас-Кыпчакской волости для оформления сделки по продаже земли заводчикам И.Б. Твердышеву и И.С. Мясникову.

Точная дата, когда Кинзя Арсланов стал старшиной Бушмас-Кыпчакской волости, неизвестна. Во всяком случае в 1763 г. он уже был им и, таким образом, к началу крестьянской войны по крайней мере не менее 10 лет находился на этой должности. Его волость была довольно значительной по размерам — в пей числилось 210 дворов. Сын Кинзи Арсланова Сюлавчин (Сляусын) в 1773 г. был уже взрослым человеком. Он также активно включился в восстание и стал пугачевским полковником. К началу восстания Кинзя Арсланов был весьма опытным, уважаемым и хорошо известным в Башкирии старшиной. Его деятельности по руководству восстанием в значительной степени способствовало то обстоятельство, что он был грамотен и хорошо владел русским языком — качества, присущие далеко не всем башкирским предводителям восстания.

Едва ли Кинзя Арсланов полагал, что, присоединяясь к Пугачеву, он тем самым встает под знамена подлинного царя Петра III. Во всяком случае диалог, происшедший между ним и Пугачевым при посторонних лицах сразу после приезда Кинзи, свидетельствует о том, что он, как и некоторые яицкие казаки, входившие в руководящий штаб восставших, не обманывался относительно личности предводителя крестьянской войны. «Что, Кинзей, узнаешь ли ты меня?» — спросил Пугачев. Кинзя Арсланов промолчал. Пугачеву ничего не оставалось, как привести совершенно фантастические подробности встречи Кинзи Арсланова с Петром III: «Помнишь ли де ты, как я тебе... подарил кармазину на кафтан. Будь у тебя хотя лоскуток из того сукна цел, так я его узнаю». И тогда Кинзя Арсланов, решивший связать свою судьбу с восстанием, для поддержки авторитета его вождя «узнал» «царя Петра III»: «Так, ваше величество, теперь я помню и познаю тебя».

Конечно, уже один только добровольный переход на сторону Пугачева такого уважаемого и широко известного в Башкирии человека, каким был Кинзя Арсланов, не мог не подействовать на настроения еще не определивших свою позицию масс башкир. Сам же Кинзя Арсланов, как только появился в лагере Пугачева, сразу же предпринимает ряд мер агитационного характера для вовлечения как можно более широких масс башкирского народа в развертывающуюся борьбу.

Так, 17 октября Кинзя Арсланов обращается с письмом к своему давнему знакомому старшине Алибаю Мурзагулову, который в это время находился в районе Стерлитамакской пристани в качестве помощника командира большой башкирской команды, входившей в состав отрядов, собираемых Уфимской провинциальной канцелярией против Пугачева. Этим письмом Кинзя от имени «государя Петра Федоровича» предписывал Алибаю Мурзагулову явиться с подчиненной ему командой к Пугачеву, причем целесообразность такого шага аргументируется, в частности, тем, что сын «Петра III» «Павел Петрович с семюдесят двумя тысячами донскими казаками уже к нам приближается», а кроме того, «и другие старшины с полками одиннатцеть старшин уже склонились».

Через три дня, 20 октября, Кинзя Арсланов отправляет башкирским старшинам еще одно письмо. Помимо денежного жалованья, которое он обещает башкирам в случае, если бы они встали под знамена восстания, Кинзя сообщает о переходе на сторону Пугачева уже не одиннадцати, а двадцати трех старшин «и протчия яицкие многие число полки вседневно являютца к нашему государю».

Разумеется, сообщенные Кинзей цифры о количестве перешедших на сторону Пугачева башкирских старшин к исходу второй декады октября не являются точными, равно как и совершенно фантастические сведения о 72 тыс. яицких казаков во главе с наследником престола Павлом Петровичем. Просто преувеличенные данные о степени поддержки начавшегося и только еще крепнущего движения со стороны населения должны были, очевидно, по мнению Кинзи, служить веским аргументом в пользу перехода на сторону Пугачева пока еще колеблющихся и не определивших своей позиции старшин, аргументом, в котором не последнее место занимал и мотив устрашения. Тем же целям служило и сообщение Кинзей Бекташу Кутлугазину, уже в октябре взятому в плен правительственными войсками и допрошенному, о том, «что из той... толпы [из пугачевского войска] послано калмык три человека в Ставропольский уезд за калмынами ж, дабы де и они, калмыки, со оружием приехали в ту ж толпу». Кроме того, известно о посылке Кинзей Арслановым на Ногайскую дорогу его сына Сюлявчина «с протчими согласниками с объявительными... письмами», причем «для поиску» их «из Уфимской провинциальной канцелярии посланы во все те места нарочные и возвратясь подаными рапортами объявили, что они тех лжеразгласителей к поимке хотя и со всевозможностью старались, по только нигде их разведать не могли».

Кроме сына, Кинзя Арсланов использовал в Башкирии в качестве агитаторов своего племянника Кутлугильду Абдрахманова, мулл, присоединившихся к восстанию, которым специальным распоряжением Кинзи разрешалось «свободно и мирно разъезжать, распространять знания», есаула Абузара Абдулхаирова и многих других. Достаточно указать, что в одном только рапорте Абузара Абдулхаирова упоминается еще двое агитаторов, посланных все тем же Кинзей: «А также вы послали в известные вам места Габдулу и Атналы...».

Эта агитационная деятельность Кинзи Арсланова была весьма успешной. Так оценивал ее даже генерал Кар, который отводил агитации Кинзи решающую роль в деле вовлечения башкирского населения в число сторонников восставших. Генерал Кар писал, в частности, 31 октября в столицу, что башкиры «от бежавшего в толпу с своими подчиненными башкирского старшины Кинзи Арсланова чрез разсеяние во всю Башкирию злодейских возмутительных писем в великой колебимости находятся».

Однако эти несомненные успехи агитации Кинзи Арсланова и то влияние, которое не могли не оказать на население Башкирии первые успехи Пугачева, не привели к середине октября к увеличению количества башкир в главном пугачевском войске под Оренбургом; скорее оно даже несколько сократилось. Во всяком случае Рычков в своей летописи осады Оренбурга сообщает следующее: «Из башкирцев де при нем [Пугачеве]... находится ста три или четыре, а человек тридцать лучших отпустил он в Башкирию, якобы для уговора и привода еще башкирцов; и хотя де он накрепко подтверждал, чтоб они как можно скорее к нему были, но они представляли ему невозможность, сказывая, что башкирцы их живут в раз-ноте и скоро собрать им их не можно». Вполне вероятно, что количество башкир, состоявших в пугачевском войске под Оренбургом, в середине октября сократилось вдвое, в частности за счет отправления Кинзей Арслановым некоторых из них («лучших») агитаторами в Башкирию для привлечения новых сторонников. Поэтому успех агитации, главную роль в организации которой играл Кинзя Арсланов, следует оценивать не количеством пришедших к Оренбургу башкир, а настроениями масс в самой Башкирии. И действительно, основным результатом агитационной деятельности Кинзи явилось втягивание населения этого района, особенно ближайшей к Оренбургу Ногайской дороги, в орбиту влияния Пугачева. Поэтому башкирский народ не мог теперь являться оплотом царизма в борьбе с крестьянской войной.

Успех агитации Кинзи Арсланова и антиправительственная позиция башкир находят яркое проявление в неудачных попытках местной администрации сформировать башкирские отряды для борьбы с восстанием. 25 сентября 1773 г. оренбургский губернатор Рейнсдорп приказал сформировать команду, состоящую из башкир, численностью в 500 человек. На следующий день его же распоряжением численность этой команды удвоилась. Практически эти предписания выполнены не были. 4 октября Рейнсдорп «третично» обращается к башкирским старшинам «собраться с командами вашими в помощь здешним войскам для поимки злодействующих в здешнем крае». И наконец, 9 октября Рейнсдорп поручает сформировать пятитысячный башкирский отряд для борьбы с восстанием. В результате всех мер, предпринятых местными властями, им удалось собрать на Стерлитамакской пристани башкирскую команду численностью только немногим более 1000 человек, которая двинулась в сторону Бугульчанской пристани для соединения с правительственными войсками. Но все дело в том, что отряд этот оказался в высшей степени ненадежным. Именно в его составе находился в качестве помощника командира князя Уракова тот самый башкирский старшина Алибай Мурзагулов, который буквально накануне выступления от Стерлитамакской к Бугульчанской пристани (17 октября) получил письмо от Кинзи Арсланова, после чего башкиры фактически отказались двигаться на соединение с правительственными войсками. Вначале они попытались убить верного правительству старшину Мендея Тупеева, затем, «не успев... отойти от пристани пяти верст через реку Ашкадар, паки [снова] возвратились на сю сторону, где и остановились».

И вообще эта башкирская команда, которую удалось собрать для помощи осажденному Оренбургу, так и не добралась до города, а оставалась в районе своего формирования — Стерлитамакской пристани и доходила не далее района Бугульчанской пристани. Когда же назначенный командующим карательными отрядами генерал Кар двинулся на помощь Оренбургу и распорядился, чтобы башкирская команда направилась от Стерлитамакской пристани для соединения с правительственными войсками на Новой Московской дороге в районе деревни Биккулова, башкиры выполнили, хотя и неохотно, это предписание. Но сюда, к деревне Биккуловой, Кинзя Арсланов послал в башкирскую команду, идущую на соединение с Каром, своего племянника Кутлугильду Абдрахманова, после чего башкиры во главе с Алибаем Мурзагуловым и Салаватом Юлаевым перешли на сторону восставших, а Кар потерпел сокрушительное поражение. Характерно, что главной причиной этого поражения регулярных карательных войск в первом же бою с восставшими Кар считал переход башкирских отрядов на сторону Пугачева под влиянием агитационной деятельности именно Кинзи Арсланова.

Таким образом, можно констатировать, что в начале крестьянской войны успехи движения в Башкирии были наиболее ощутимыми на территории ближайшей к Оренбургу Ногайской дороги, откуда к Пугачеву и прибыл среди первых Кинзя Арсланов. Основная же масса башкир в сентябре—октябре проявляла еще нерешительность и колебания, хотя восставшим посредством агитационной работы, которую возглавил Кинзя, удалось в значительной степени подорвать влияние местной администрации и фактически лишить царизм такой мощной силы в борьбе с восстанием, какой могли бы стать башкиры.

Нерешительность и колебания нерусского населения Башкирии вполне объяснимы, так как башкирам трудно было сразу же включиться в борьбу, в частности, потому, что у них не было опыта совместных выступлений с русскими крестьянами и казаками, а жестокое подавление башкирских восстаний XVIII в., наоборот, порождало и поддерживало антирусские настроения в их среде. Эти настроения на протяжении крестьянской войны в основном преодолевались, хотя в иных случаях и на отдельных этапах с большим трудом.

Толчком к решительному переходу башкир на сторону Пугачева явилась победа восставших над карательными войсками генерала Кара, причем роль агитаторов Кинзи Арсланова, повлиявших на башкирскую команду, которая должна была оказать поддержку карателям, была чрезвычайно существенной. Если прежде царская администрация рассчитывала на помощь населения Башкирии в борьбе с восставшими или хотя бы на сохранение им нейтралитета в развертывающейся борьбе, то теперь, начиная примерно со второй половины ноября 1773 г., действительность оказалась далекой от осуществления этих надежд. Прежде колеблющееся, в иных случаях нерешительное, но все же склоняющееся к участию в восстании нерусское население Башкирии быстро и решительно становится на сторону Пугачева. Уже к концу 1773 г. вся Башкирия представляла собой район интенсивной и нарастающей крестьянской войны, а представители местной гражданской и военной администрации вынуждены были прийти к выводу, что «обитающий в здешней Оренбургской провинции башкирский народ весь генерально взбунтовался».

В этих условиях Кинзя Арсланов превратился в одного из самых ближайших и преданнейших сподвижников Пугачева. Все время находясь в составе Большого войска, он командовал башкирским полком, входившим в его состав, продолжал руководить агитационной деятельностью на территории Башкирии, вплоть до перехода на правый берег Волги занимался организацией повстанческих отрядов, координацией их деятельности с деятельностью главного пугачевского войска и вообще ведал всеми башкирскими делами.

Число приходящих к Пугачеву башкирских и мишарских старшин, сотников и рядовых общинников все время росло. Обычно вначале Пугачев направлял их на некоторое время в распоряжение Кинзи Арсланова. Под его непосредственным руководством они принимали участие в осаде Оренбурга, а затем, получив соответствующие полномочия, уезжали в различные районы Башкирии для агитационной деятельности и для того, чтобы встать там во главе восставшего народа.

Так, например, мишарский сотник с Ногайской дороги Канзафар Усаев в ноябре 1773 г. явился в Берду, где был определен Пугачевым в башкирскую команду к Кинзе Арсланову, причем Кинзе предписывалось «никуда без ведома своего» Канзафара Усаева «не отпускать». После этого Канзафар Усаев служил в Берде «с месяц» «при... Кинзе в писарской должности». Такое назначение объяснялось, вероятно, тем, что Канзафар Усаев умел «по-татарски и по-русски грамоте читать и писать». В то же время он вместе с Кинзей «езжал... неоднократно под Оренбург на сражение... за что и пожалован был в полковники и послан с восмью человеками в Уфимский уезд возмущать народы, набрать себе толпу и уверять, что он, Пугачев, подлинно Петр Федорович, а противящихся вешать». Аналогичной была карьера Салавата Юлаева. Вначале он некоторое время находился в составе башкирского полка под начальством Кинзи Арсланова, участвовал в осаде Оренбурга, а после этого был направлен на территорию Сибирской дороги Башкирии, где поднял восстание башкир и возглавил его.

В показании жителя Каргалинской слободы Абдулсаляма Хасанова дается обобщенная картина действий Кинзи Арсланова по расширению крестьянской войны на территории Башкирии: «Башкирцы... начали разъезжаться в домы, получая отпуск от учрежденного над ними начальника старшины Кинзи Арсланова, и хотя они отпуск получают... однако назад уже не приезжают, а вместо того разъезжают по указу для грабежа помещиков и протчих».

Именно такой порядок, при котором наряду с притоком большого количества башкир в главное пугачевское войско часть их, получив соответствующие «наставления» и приобретя под руководством Пугачева, Кинзи Арсланова и других предводителей некоторый опыт борьбы, отправлялась обратно в Башкирию для усиления там восстания, позволял пугачевскому штабу, с одной стороны, постоянно поддерживать численность башкирских команд, принимавших участие в осаде Оренбурга, примерно на уровне 5000 человек (что составляло около 50% главной пугачевской армии под Оренбургом), а с другой — развивать, поддерживать и усиливать движение в Башкирии.

Руководство движением восставших башкир и в районе Оренбурга, и в самой Башкирии (через посланных туда эмиссаров) было в ведении Кинзи Арсланова. Он постоянно входил в состав негласного совета при Пугачеве, существовавшего наряду с широко известной Военной коллегией, заседания которого «бывают в секрете» и который в некоторых отношениях, особенно после перехода Пугачева на правый берег Волги, являлся более важным и более авторитетным органом, чем Военная коллегия.

В состав этого совета, помимо Кинзи Арсланова, входили войсковой атаман А. Овчинников, дежурный Я. Давилин, полковники А. Перфильев и Ф. Чумаков, секретарь И. Творогов, каргалинский татарин Садык Сеитов и переводчик Идыр Баймеков. Эти «наперсники», «почасту входя к Пугачеву, в палатку никого не допуская, производят советы; а секретов их протчим слышать не можно». Только перечисление членов совета и особо доверительный характер его деятельности свидетельствуют о том, что Кинзя Арсланов являлся на протяжении всего восстания одним из самых близких помощников предводителя крестьянской войны, а круг его обязанностей в штабе Пугачева может служить показателем выдающихся личных способностей вождя восставших башкир.

Авторитет Кинзи Арсланова в Башкирии с ходом восстания все время возрастал и, очевидно, даже не шел в сравнение с авторитетом какого-либо другого башкирского предводителя. Недаром, когда появилась необходимость укрепить решимость башкир в борьбе на стороне Пугачева, некоторые руководители восставших стали распространять в Башкирии слух о том, что повстанцы захватили Оренбург, а «начальником» там назначили именно «муллу Кинжу [Кинзю]». Об авторитете и влиянии Кинзи Арсланова было известно в правительственном лагере. Там это обстоятельство было признано столь существенным, а его верность восстанию и Пугачеву в противоположность многим другим старшинам, ранее также принявшим участие в крестьянской войне, столь несомненной, что правительственная администрация сочла необходимым изъять Кинзю Арсланова (вместе с еще всего только четырьмя руководителями башкир) из числа тех, участие которых в восстании разрешалось оставлять без последствий г, случае их явки с повинной.

Весьма важную роль сыграл Кинзя Арсланов и на втором этапе крестьянской войны, т. е. после нескольких сокрушительных поражений пугачевцев в конце марта 1774 г. За одну неделю, в период между поражением Пугачева в районе крепости Татищевой (22 марта) и новым боем в районе Сакмарского городка (1—2 апреля), Кинзя Арсланов сумел сформировать новую двухтысячную башкирскую команду.

Когда же Пугачев потерпел поражение и в районе Сакмарского городка, то на совещании в селе Ташлы, на котором фактически решалась дальнейшая судьба восстания и его предводителей, именно Кинзя Арсланов предложил план, который хотя и расходился с планом самого Пугачева, оказался, однако, в создавшейся ситуации единственно возможным и действенным. Кинзя уговаривал Пугачева уйти в Башкирию, обещая в течение очень короткого срока пополнить остатки его армии многотысячными башкирскими командами.

Пугачев так и поступил. Его немногочисленный отступающий отряд двигался теперь под «руководством башкирского старшины Кинзи» и, «проходя от места до места, собрал башкирцев множество». Но еще до того, как Пугачеву при помощи Кинзи удалось сформировать новую армию, ему пришлось скрываться в Башкирии в течение некоторого времени. Находился он, по-видимому, в доме Кинзи Арсланова. Несколько позднее Пугачев поручил Кинзе организовать переговоры с казахами с целью привлечения их в войско восставших, впрочем, его дипломатическая работа была прервана из-за ухода пугачевских отрядов в сторону Казани.

Кинзя Арсланов участвовал и во взятии Казани. После перехода Пугачева на правый берег Волги башкирские старшины вместе со своими отрядами вернулись в Башкирию, где продолжалось восстание: «Башкирцы же на том сражении от них отстали, и с того времени, кроме одного старшины Кинжи, никого не было». Кинзя Арсланов был, таким образом, единственным башкирским полковником, переправившимся на правый берег Волги. Во главе, очевидно, весьма немногочисленного отряда («Кинзя с башкиры») он принял активное участие в третьем этапе восстания, продолжая оставаться одним из самых влиятельных и авторитетных членов пугачевского штаба.

Следует отметить, что Пугачев не ошибся в Кинзе Арсланове, безоговорочно доверяя ему. После окончательного поражения Пугачева у Солениковой ватаги (между Царицыным и Черным Яром), когда в окружении Пугачева уже созревал заговор против предводителя крестьянской войны, Кинзя Арсланов звал его обратно в Башкирию, еще охваченную восстанием. Хотя это предложение уже не могло быть реализовано, Кинзя Арсланов, несмотря на предательство окружающих вождя крестьянской войны лиц, остался единственным сподвижником, сохранявшим ему верность. Видимо, и сам Пугачев в этот момент доверял только Кинзе Арсланову. Об этом свидетельствует такой эпизод. Для осуществления своего предательского плана заговорщики решили уехать вместе с Пугачевым от так называемых «разночинцев», двигавшихся вместе с немногочисленным пугачевским отрядом. Когда Пугачев весьма неохотно согласился на это, перед заговорщиками встал вопрос и о Кинзе Арсланове. Однако, по признанию их самих, «Кинзю нельзя было нам никак оставить, в разсуждении, что злодей [Пугачев] тотчас взял бы нас на подозрение».

Это упоминание о Кинзе Арсланове является последним достоверным известием о нем. Царское правительство долго и упорно искало его. В результате властям удалось арестовать сына Кинзи Арсланова пугачевского полковника Сюлявчина, оставшегося в Башкирии и не последовавшего за отцом на правый берег Волги. Едва ли Кинзя Арсланов был убит теми же заговорщиками, которые выдали Пугачева. Иначе почему бы они не доложили об этом царским властям?

О судьбе Кинзи Арсланова ходили всевозможные, часто фантастические, слухи. Удивительно глубокой и прочной была вера в него среди широких масс башкирского народа. Например, во второй половине апреля 1775 г., когда царское правительство пришло к выводу, что Кинзя Арсланов пропал без вести, «во многих волостех» Ногайской дороги «между собой ездя и тайно» говорили, что «содержатель их мулла Кинзя не помер, и он эти дела исправит». В представлении участников жестоко подавленного уже восстания «у него войска много... в вершинах рек Белая, Сакмары, Ашкадар и Демы». Это послужило даже поводом для новых актов неповиновения властям: «В некоторых деревнях старост не содержут».

Можно лишь гадать о дальнейшей судьбе этого преданного сподвижника Пугачева, его верного помощника на всем протяжении крестьянской войны с начала и до самого ее конца.

* * *

Может показаться, что Кинзя Арсланов как один из выдающихся руководителей башкир в крестьянской войне существенными чертами отличался от другого их руководителя — Салавата Юлаева. И действительно, что связывало между собой немолодого, широко известного в Башкирии, весьма опытного Кинзю Арсланова, оказывавшего сильное и постоянное влияние на движение башкир в целом, и совсем еще молодого, годившегося ему в сыновья, мало кому известного за пределами родной волости, лихого наездника, обладавшего могучей физической силой, старшинского сына Салавата Юлаева? Однако, хотя в период крестьянской войны их встречи были редкими и недолгими, их сблизила совместная борьба против колониального и крепостнического гнета, беззаветная преданность и сознание необходимости ради башкирского народа бороться в одних рядах с поднявшими восстание русскими казаками и крестьянами.

Салавату Юлаеву к 1773 г. было не более 21 года (по некоторым данным — 19 лет), однако он имел уже трех жен и двух сыновей. Его отец Юлай Азналин (Азналихин, Азналихов, Адналин), представитель башкирской родовой знати, был избран в 1768 г. старшиной Шайтан-Кудейской волости Сибирской дороги Башкирии. Имеются некоторые данные для предположений о том, что Юлай Азналин еще задолго до крестьянской войны, в 1755 г., принимал участие в восстании Батырши.

Недюжинная физическая сила, блестящее владение оружием, боевым конем, мужество Салавата Юлаева проявились, как видно, необыкновенно рано. В одной из многочисленных песен о нем, сложенных башкирским народом, говорится:

Сколько лет Салавату?
Зеленая шапка на его голове.
Если спрашивать о летах Салавата —
Четырнадцати лет он стал богатырем.

О внешности Салавата Юлаева сколько-нибудь подробных сведений не сохранилось. Когда в 1775 г. после подавления восстания Салавата отправляли в Рогервик на вечное каторжное поселение, Уфимская провинциальная канцелярия отметила лишь: «...росту 2 аршина 4½ вершка, волос черный, глаза черные, на левой щеке рубец».

Салават Юлаев был образованным человеком — он умел читать и писать по-татарски. Накануне восстания, в 1772 г., Салават Юлаев временно исполнял обязанности старшины, заменяя отца, находившегося в польском походе. Обладал он и незаурядным поэтическим даром. Народная память сохранила песни, приписываемые Салавату Юлаеву.

Присоединение Салавата Юлаева к восстанию произошло при следующих обстоятельствах. В октябре 1773 г. старшина Юлай Азналин получил предписание властей прислать отряд для участия в борьбе с восставшими. Такой отряд, состоящий из 80 человек (по другим данным, 95), был им сформирован и отправлен во главе с сыном Салаватом к месту сбора — на Стерлитамакскую пристань. Здесь отряд влился в большую башкирскую команду, начальником которой был князь Ураков, а его помощником — старшина Алибай Мурзагулов. Это была та команда, которая предназначалась для оказания помощи двигавшимся к Оренбургу карательным войскам генерала Кара и которая под влиянием агитационной деятельности Кинзи Арсланова и его племянника Кутлугильды Абдрахманова в решающий момент столкновения карателей с отрядом восставших перешла на сторону повстанцев и этим предопределила в значительной степени сокрушительное поражение Кара. Сам Салават Юлаев с полной определенностью говорил на следствии о добровольном («без сопротивления») переходе всей башкирской команды на сторону Пугачева.

Пугачев направил Салавата к Кинзе Арсланову, и в составе его полка Салават некоторое время пробыл в Берде, принимая участие в осаде Оренбурга. Очень скоро, однако, он получил от Пугачева чин полковника. Любопытно, что назначение Салавата Юлаева полковником состоялось «по просьбе... бывших в его команде башкирцев». Поражает при этом молодость Салавата — он являлся едва ли не самым молодым полковником в армии Пугачева. Это обстоятельство свидетельствует о том, что уже тогда, в ноябре 1773 г., когда он еще никак не проявил, да и не мог проявить, себя в лагере Пугачева, кроме недолгого участия в осаде Оренбурга, выдающиеся способности Салавата Юлаева были признаны рядовыми башкирами и самим Пугачевым. И действительно, очень скоро Салават Юлаев вырос в одного из самых крупных вождей как башкирского народа, так и всей крестьянской войны.

В конце ноября 1773 г. Пугачев отправил Салавата на территорию Сибирской дороги, где пока лишь незначительная часть населения принимала участие в восстании. Приехав в родную деревню Текееву, Салават пробыл там у отца всего два дня. За это время к восстанию присоединился и отец Салавата — Юлай Азналин, также ставший пугачевским полковником и принявший активное участие в крестьянской войне. Еще задолго до начала восстания заводчик Твердышев отобрал у Юлая Азналина часть принадлежавшей ему земли и построил на ней две деревни «под свой Симский завод». И хотя Юлай подал жалобу, тяжба тянулась много лет, а дело к началу крестьянской войны так и не сдвинулось с места. Этот конфликт разрешился лишь в процессе восстания, когда башкиры во главе с Юлаем и Салаватом 23 мая 1774 г. сожгли Симский завод.

Имеются данные, что сразу же по прибытии на территорию Сибирской дороги в декабре 1773 г. Салават Юлаев стал энергично привлекать население к участию в восстании посредством рассылки манифестов, воззваний и т. п. Не исключено, что этому противилась некоторая, хотя и небольшая, по всей видимости зажиточная, часть башкир. Во всяком случае в одном из показаний, собираемых против Салавата, говорится, что, когда в 1773 г. Салават приехал от Пугачева, трое башкир-братьев отказались сотрудничать с ним. Тогда Салават «всех их троих, собрав в одну той деревни избу и заперши, сожог, и домы и имения их ограбил. И потом по всей Башкирии разослал письма, устрашивая, что естли кто другие таковые же неповиновения ему, Салавату, будут чинить, таковые таким же образом, как и оные три брата, истребят».

Вторую половину декабря 1773 г. и начало января 1774 г. Салават Юлаев посвятил сбору и формированию большого отряда, с которым и начал действовать на Сибирской дороге. К этому же времени относится захват отрядом под предводительством Салавата Юлаева волостного центра, села Сарапул, находящегося вне Сибирской дороги. Предварительно он осуществил ряд мобилизационных мероприятий, разослав «повеление, чтобы выбрать государю в казаки с конем и с ружьем годных людей». Одному из башкирских сотников «в силу его императорского величества государя Петра Федоровича указа» он предписывал «взять из каждого дома конных и пеших в государеву службу... а если кто будет чинить упорство, то, поймав таковых, прислать к нам при рапорте». 25 декабря повстанцы после ожесточенного боя захватили Сарапул и организовали здесь новую власть.

Однако в это время в районе Красноуфимска и, особенно Кунгура, развернулись ожесточенные бои между разрозненными командами восставших башкир и русских и верными правительству отрядами. Руководители башкирских и мишарских команд Субхангул Культеков и Бахтиар Канкаев вызвали Салавата к Кунгуру, чтобы он объединил несогласованные действия восставших и возглавил поход на Кунгур, которым с начала января 1774 г. безуспешно пытался овладеть отряд под руководством Батыркая Иткинова.

Не позднее 12 января Салават Юлаев «с собраною» им «разною иноверческою командою» был в Красноуфимске, к этому времени находившемуся уже в руках повстанцев. Салават пробыл в Красноуфимске всего несколько дней, которые он посвятил организации новой власти в городе и подготовке к походу на Кунгур. Правда, его попытки «зделать к пушкам для скоропостижной стрельбы разные снаряды» не увенчались успехом, так как оказалось, «что искусных к тому людей... бомбардиров и фурьеров, также и токарей не имеетца», но в Красноуфимске Салават действовал весьма энергично.

Прежде всего атаманом Красноуфимска был назначен Макар Попов, а есаулом Матвей Чигвинцев. Большой интерес представляет «наставление» Салавата Красноуфимской казачьей избе от 13 января 1774 г. Поставив новых лиц во главе Красноуфимска, Салават считает необходимым укрепить их власть и авторитет: «Ослушности им не иметь и повиноваться под опасением за неисполнение тяжчайшего штрафа». В то же время Салават Юлаев стремится оградить жителей от произвола, чтобы не оттолкнуть их от восстания. Поэтому представителям новой власти предписывается «со здешними гражданами поступать добропорядочно: побор, притеснений и налог ни под каким видом никому не чинить, ко взяткам не касаться». И вообще в данном наставлении интересы восстания ставятся в основу всех мероприятий: «Естли ж, паче чаяния, с какой-либо стороны заслышишь на его императорского величества [Пугачева] бунт или другое что, то всевозможно старатся до последней капли крови охранить и оборонять. И как о сем, так и о состоянии команды почасту меня рапортовать».

Однако Салават Юлаев не ограничился этим «наставлением». Уходя под Кунгур, он оставляет еще одно «наставление», адресованное атаману Макару Попову и есаулу Матвею Чигвинцеву. Смысл этого нового документа заключался в том, чтобы оказать помощь назначенной Салаватом администрации в установлении порядка в городе и лишить возможности представителей старой администрации, также оставшихся в Красноуфимске (бывшего воеводу Бахматова, вахмистра Савинова, казачьего писаря Михаила Мальцева), сеять беспорядок и предпринимать враждебные акции в тылу осаждающих Кунгур отрядов восставших. С этой целью предписывалось в городе соблюдать «вседолжный порядок», продолжать комплектование отрядов, не чинить произвола в отношении отпущенных Салаватом по болезни, постоянно докладывать ему о делах, запрещалось составление без его ведома «отпускных билетов» для выезда из города, хотя бы это и делалось под благовидным предлогом поездок «к высокомонаршему лицу [к Пугачеву в Берду] и его высокографскому сиятельству [к Зарубину-Чике в Чесноковку]». Последняя мера имела в виду главным образом представителей старой власти, так как тем же «наставлением» аннулировалась уже выданная бывшему воеводе Красноуфимска Бахматову подорожная. Можно сказать, что Салават Юлаев своим вторым «наставлением» попытался охватить все стороны деятельности новых властей на время своего отсутствия, в том числе и в сфере финансово-экономической: в нем предписывалось вести учет доходов и расходов городской казны, контролировать продажу соли и вина, выплачивать жалованье и квартирные служителям.

15 января башкирские и русские отряды под общим командованием Салавата Юлаева двинулись из Красноуфимска и, соединившись по дороге с отрядами Канзафара Усаева и Ивана Васева, подошли к уже осажденному повстанцами Кунгуру, а 19 января Салават Юлаев отправил в осажденный Кунгур манифест и «увещевание». Отправляя это «увещевание», Салават предпринял попытку овладеть Кунгуром мирным путем: «Не доводите до крайнего безповинных раззорения и против сильно идущей армии кровопролития». Однако кунгурские власти даже не ответили на мирную инициативу восставших. В этот момент до Салавата дошли сведения «о следовании к ним главного предводителя Ивана Степановича Кузнецова, коего все и ожидали» и не начинали решительного штурма Кунгура. И.С. Кузнецов появился под Кунгуром в тот же день 19 января, будучи отправленным сюда Зарубиным-Чикой в качестве «главного российского и азиатского войска предводителя». Теперь между Салаватом Юлаевым и И.С. Кузнецовым установился прочный контакт, и они вместе начали готовить штурм Кунгура.

Следует подчеркнуть, что подготовка к штурму проходила в обстановке полного взаимопонимания между руководителями. Они отправляли в разные районы Башкирии ими обоими подписанные «наставления», формировали и вооружали отряды, стараясь преодолеть то национальные трения, которые возникали в рядах осаждавших Кунгур до приезда сюда Салавата Юлаева и И.С. Кузнецова. С этой целью все нерусские (и прежде всего башкирские) отряды были сведены и переданы под командование Салавата, а во главе русских встал Кузнецов. Команде Салавата были приданы русские пушкари, «взятый из Красноуфимска порох разделили пополам», а при дележе пушек Кузнецов взял 7, передав Салавату 10 орудий. Таким образом, можно констатировать, что с при бытием под Кунгур Салавата Юлаева и И.С. Кузнецова здесь установилось полное единство действий между башкирами и русскими, позволившее им предпринять совместными силами штурм города 23 января 1774 г. Это единство действий нашло особенно яркое проявление во время самого штурма: «Как от той башкирской толпы, так и от них, красноуфимских, ачидских и осинских казаков и бывших кунгурских крестьян, производима была беспрестанная пальба с таким намерением, чтоб город Кунгур... взять». Однако из-за недостатка вооружения, боеприпасов, главным образом ядер, штурм окончился безрезультатно. Сам Салават был тяжело ранен в бою «и как сделался от того болен, то и отпущен был в его жилище» для лечения. Вскоре после этого правительственные войска, используя разрозненные действия восставших и конфликты между русскими и башкирами, возобновившиеся в связи с отъездом из-под Кунгура Салавата Юлаева и И.С. Кузнецова, перешли в наступление и 19 февраля захватили даже Красноуфимск. Правда, незадолго до того Чигвинцев, ставший атаманом в Красноуфимске, обратился за помощью к Салавату Юлаеву, но его рапорт пришел слишком поздно.

В конце февраля 1774 г. Салават Юлаев возобновил активные действия, двинувшись во главе небольшого отряда к Красноуфимску, и в начале марта ненадолго овладел им. Карателям, имевшим большое превосходство в артиллерии и вооружении, 17 марта удалось нанести поражение Салавату Юлаеву под деревней Бугальши. После этого поражения Салават, собрав остатки своего отряда, занялся организацией новой крупной башкирской армии. Уже 23 марта он приказал сотнику Ильтибаю Илембаеву «выступить с подчиненными командами против воров, являющихся противниками его императорского величества нашего милостивого государя [Пугачева], и вести с ними непрерывные бои, не жалея жизни». Кроме того, сотнику было приказано провести ряд мобилизационных мер — «с каждого двора призывать всех людей как верховых, так и пеших, годных к военной службе». Известно также, что весной 1774 г. в одну из марийских деревень Уфимской провинции приехал «Бахтияр Канкаев с 300 человек и объявил от башкирца Салавата данный ему указ о наборе в злодейскую толпу [в армию восставших] людей». Затем он «ночевал у них одну ночь и, взяв из их деревни человек в дватцать, поехал к Бирску». В это же время в деревню Болтасеву приезжал представитель Салавата и требовал людей в отряд «старшины Салавата Юлаева», причем жители отправили к нему 15 человек. Сам Салават двинулся в Зауральскую Башкирию, оттуда в родную деревню Текееву и затем вместе со своим отцом и во главе отряда численностью в 1000 человек к Симскому заводу.

Крепостные крестьяне и рабочие Симского завода склонны были перейти на сторону восставших, несмотря на противодействие священника Львова, организовавшего отряд для борьбы с «нехристями»-башкирами. Но Салават Юлаев повел себя на этом заводе в высшей степени мудро. Он запретил разрушать заводскую церковь и заводское строение, а уничтожил только имущество владельца завода Твердышева — контору, лавки, кабаки и сжег долговые документы. Кроме того, Салават объявил от имени «императора Петра III» об освобождении крепостных крестьян и зачислении их в казаки. Поэтому нет ничего удивительного в том единодушии, которое проявили крепостные крестьяне и рабочие Симского завода, поддержавшие восставших башкир и присоединившиеся в большом числе к отряду Салавата Юлаева.

Вслед за тем Салават Юлаев двинулся к Катав-Ивановскому заводу, по дороге к которому побывал на Юрюзанском заводе. Однако на заранее укрепленном Катав-Ивановском заводе он встретил упорное сопротивление двухтысячного отряда, и овладеть им удалось лишь после двухдневного штурма. Следует отметить, что Салават Юлаев и его отец Юлай Азналин всегда стремились к тому, чтобы между отрядами восставших и местными жителями устанавливались с самого начала хорошие отношения. Они избегали кровопролитий, пытались овладеть населенными пунктами, заводами и крепостями без боя, опираясь на поддержку жителей, не допускали в своих отрядах действий, которые могли быть расценены как антирусские, и вообще все время очень упорно добивались башкирско-русского сотрудничества в борьбе.

Из Катав-Ивановского завода Салават Юлаев 2 мая вернулся к Симскому заводу и здесь предпринял ряд мер по увеличению своего отряда. Очевидно, деятельность Салавата Юлаева в районе Симского завода настолько обеспокоила карателей, что они докладывали своему начальству о сформировании здесь десятитысячного отряда восставших, тогда как на самом деле он едва ли превышал 3000 плохо вооруженных башкир и работных людей. Эта же тревога о положении в районе Симского завода заставила Михельсона, несмотря на весеннюю распутицу, двинуть сюда свой хорошо вооруженный отряд.

6 мая Михельсон занял Симский завод и затем двинулся по направлению к деревне Ералы, где в 16 верстах от завода расположился отряд Салавата Юлаева. 8 мая здесь и произошло первое его сражение с карателями под командованием Михельсона. Башкирская конница во главе с Салаватом стремительно атаковала противника, пытавшегося ударить с флангов. Несколько часов продолжался ожесточенный бой и закончился поражением восставших. Однако даже Михельсон вынужден был признать их мужество и упорство. «Мы нашли такое сопротивление, — писал Михельсон, — какого не ожидали: злодеи, не уважая нашу атаку, прямо шли нам навстречу; однако... по немалом от них сопротивлении были обращены в бег».

Вслед за этим Михельсон в течение нескольких дней преследовал Салавата Юлаева, но окончательно разгромить и захватить в плен так и не сумел. Салават Юлаев отступил обратно к Симскому заводу и, покидая его 23 мая под напором превосходящих сил противника, сжег его. При этом восставшие, стремясь избежать лишних жертв, «жителей тамошних, выведя всех в степь, отпустили».

Сожжение заводов на Урале во время крестьянской войны встречало сопротивление не только со стороны их администрации, но часто и крепостных крестьян и рабочих, для которых работа на заводе являлась единственным средством существования. В то же время подавляющее большинство башкир стремилось ликвидировать стоящие на их землях заводы, для строительства и эксплуатации которых захватывались принадлежавшие башкирам земли.

Однако с самого начала восстания, в период его нарастающих успехов, Пугачеву и его ближайшим сподвижникам удавалось удерживать башкир от сожжения заводов, так как они являлись теми пунктами, на которое восстание опиралось, черпая оттуда пополнение, вооружение и боеприпасы. В частности, много сделал для сохранения заводов руководитель восстания на Урале и в Приуралье Зарубин-Чика. О том же заботился и Кинзя Арсланов. Салават Юлаев и Юлай Азналин также принадлежали к той передовой, наиболее сознательной части башкир, которая понимала необходимость сохранения заводов не только потому, что они нужны были восстанию, но и в силу необходимости поддержания единства в лагере восставших, в котором большое место занимали заводские работники, заинтересованные в сохранении заводов.

Весьма показательным в этом отношении является то, что, несмотря на давний конфликт с владельцами Симского завода, захватившими земли Юлая Азналина, Салават Юлаев с отцом во время первого прихода на Симский завод (начало мая) не сожгли его, а ограничились уничтожением личного имущества Твердышева и конторы.

Но в мае 1774 г., когда восстание вошло в полосу довольно значительных неудач, положение существенным образом изменилось. Зарубин-Чика был уже в руках властей. Пугачев, покинув Берду, двигался, преследуемый карателями, по Башкирии и собирался выйти за ее пределы по направлению к Казани. Заводы в этих условиях стали использоваться карателями как опорные пункты во время преследования разрозненных отрядов восставших и как базы снабжения правительственных войск. Теперь Пугачев сам был заинтересован в их ликвидации, и он первый отдал распоряжение о сожжении Белорецкого завода. Этот приказ был реализован 2 мая, когда Пугачев покидал завод. Разумеется, стоило только Пугачеву разрешить сжигать заводы, как сдерживаемая до того стихия давней и весьма стойкой ненависти башкир к заводам оказалась развязанной, и в течение небольшого срока почти все заводы Башкирии были сожжены или разорены. В числе их оказался и Симский завод, сожженный Салаватом и Юлаем во время их второго прихода сюда 23 мая. Характерными, между прочим, являются ссылки Салавата Юлаева и Юлая Азналина на распоряжение самого Пугачева. Салават во время допроса в Уфимской провинциальной канцелярии говорил, что «в мае месяце... Пугачев прислал на имя отца моего и мое да и протчих письменное повеление с тем, чтоб нам все заводы выжечь, а естли того не учиним, то стращал пас искоренением». Большой интерес представляет уточнение Юлая, сделанное им во время допроса в той же Уфимской провинциальной канцелярии: «В мае месяце... Пугачев быв на Белорецком Твердышева заводе, прислал на имя мое и сына моего Салавата... повеление, чтоб, собрав нам команды свои, чинить раззорение состоящим на Сибирской дороге заводам и их сжигать, устращивая, что естли мы сего чинить не будем, то он нас вырубит». Можно, таким образом, заключить, что Пугачев, покидая Белорецкий завод и отдавая распоряжение сжечь его, одновременно разослал распоряжение действующим в Башкирии башкирским командам, которое относилось не только к Белорецкому или Симскому заводам, а должно было решить судьбу заводов сразу и радикально.

Впрочем, даже и в среде башкир не было единства по этому вопросу. Например, башкиры, населявшие деревни, расположенные вокруг Вознесенского завода, попытались воспрепятствовать его сожжению башкирской командой есаула Мансуры. Но у Мансуры был уже приказ Кутлугильды Абдрахманова, действовавшего от имени Кинзи Арсланова. В этой обстановке Мансура все же счел необходимым запросить Кутлугильду, но тот подтвердил свой приказ. Вознесенский завод был сожжен башкирами, которые перед тем вывели заводских жителей в поле.

После того как Салават Юлаев покинул Симский завод, он, преследуемый Михельсоном, двинулся к реке Ай, переправился через нее и укрепился на противоположном берегу на горе, уничтожив предварительно переправу и паром. 31 мая Михельсон под прикрытием интенсивного орудийного огня организовал переправу. Затем его пехота перешла в атаку, а кавалерия ударила по отряду Салавата с тыла. Разгорелся ожесточенный бой. Башкиры дрались мужественно и упорно, но превосходство карателей в вооружении сказалось и здесь. Потерпев большой урон, Салават Юлаев отступил и направился к деревне Верхние Киги. Вслед за ним двигался Михельсон. 2 июня вновь завязался бой, в самый напряженный момент которого в тыл отрядам Михельсона ударил шедший на соединение с Салаватом Пугачев. Именно здесь, по всей видимости, и произошло соединение команды Салавата Юлаева и отряда Пугачева. Правда, Пугачев на допросе говорил о том, что эта встреча произошла через три дня после боя в районе Кундравинской слободы (23 мая), но, очевидно, он ошибался, так как 26 мая Салават находился где-то неподалеку от Саткинского завода, а Пугачев — в верховьях реки Миасс.

Встреча с Салаватом Юлаевым, возглавлявшим двух-или трехтысячную команду, очень обрадовала Пугачева, отряд которого после изнурительных стычек с карателями был весьма малочисленным. Поэтому Пугачев сразу же присвоил Салавату чин бригадира, являвшийся в русской армии промежуточным между полковником и генерал-майором, и действовал с ним в течение некоторого времени совместно. Юлая Азналина Пугачев «по просьбе народной» и «для лучшего в народе разбирательства» назначил «над всеми в нашей стороне [на территории Сибирской дороги] обитающими главным атаманом».

На пути к Казани Пугачеву предстояло пройти через крепость Осу, но для расширения района восстания предводитель крестьянской войны поручил Салавату Юлаеву захватить предварительно Бирск. Салават вначале выделил из своей команды два передовых отряда (Бахтиара Канкаева и Аладина), но они на подступах к Бирску потерпели поражение и отступили. Тогда сюда дважды были посланы подкрепления — «человек с 200» и «человек с 300». Лишь после этого Салавату удалось штурмом овладеть Бирском. Одновременно отряд Белобородова захватил Красноуфимск, и таким образом было подготовлено движение Пугачева к Осе, куда он прибыл 18 июня. Сюда подошла также команда Салавата Юлаева.

21 июня Оса оказалась в руках Пугачева, но во время боев за эту крепость Салават получил тяжелое пулевое ранение в ногу и был отпущен домой для лечения, а Пугачев двинулся к Казани без него.

Однако объективно обстановка сложилась таким образом, что уход Салавата не только не ослабил войско Пугачева, а в значительной степени облегчил его действия. Дело в том, что основные силы карателей находились в это время в Башкирии. Возвращение туда Салавата Юлаева, а несколько позднее (из-под Казани) и других башкирских старшин вынудило регулярные войска задержаться там и затруднило им преследование Пугачева. Возможно, Пугачев сознательно пошел на такой маневр. Во всяком случае Канзафар Усаев говорил на допросе со всей определенностью, что Пугачев послал его в Башкирию «возмущать спокойно живущий народ». С этой же целью — «для возмущения спокойно живущих и набрания толп» — были отправлены «на разные дороги» и другие полковники: «в Уфимский уезд, на Сибирскую — башкирца Салавата... да башкирца Каина Зимбатьева».

С момента возвращения башкирских старшин, в том числе и Салавата Юлаева, в Башкирию, они окончательно потеряли связь с Пугачевым, перешедшим к тому времени на правый берег Волги. Это, однако, не привело к прекращению восстания в Башкирии. Оно продолжалось и было весьма интенсивным, хотя и не направлялось теперь из единого центра. В новых условиях, на третьем этапе крестьянской войны, главные бои которой развернулись на правобережье Волги, движение в Башкирии опять выдвинуло в качестве одного из своих самых крупных и выдающихся предводителей Салавата Юлаева.

Царскую администрацию поражало то обстоятельство, что Салават продолжал борьбу, именно в отсутствие Пугачева и даже тогда, когда Пугачев был уже схвачен. Так, в показании верного правительству старшины Кулея Болтачева говорится: «Когда уже злодей Пугачев был пойман и находился под караулом, а потом и все тамошние селения пришли уже в должное повиновение, то и тогда оный Салават от произведения своего злодейства не отказался, а, набрав подобных себе бездельников, чинил разорения столь громкие, что имя его, Салавата, в тамошних местах везде слышно было, а посему для поимки его и посланы были военные команды, с которыми он неоднократно сражался». В приговоре Оренбургского губернатора подчеркивается то же обстоятельство: «Они [Салават Юлаев и Юлай Азналин] не только во время бывшего народного мятежа, но и по отлучении из пределов Оренбургской губернии государственного злодея Пугачева, имея послушных себе башкирцев большую толпу, злость свою с неудержимым злодейским стремлением продолжали».

Салават Юлаев возобновил свою деятельность во второй половине июля 1774 г. Первоначально он возглавил команду башкир в районе родной деревни Текеевой Шайтан-Кудейской волости Сибирской дороги. Вскоре эта команда двинулась к Уфе с востока. Сюда же с юга подходил отряд мишарского полковника Канзафара Усаева, а с запада — отряд с Казанской дороги. Однако правительственным войскам удалось организовать отпор. Отряд Канзафара Усаева был разгромлен, Салавату же пришлось отступить к реке Ай на территории Сибирской дороги.

Сибирская дорога вообще становится теперь центром восстания в Башкирии (особенно после поражения башкир под Уфой в июле 1774 г.), а главными предводителями здесь являлись Салават Юлаев и Юлай Азналин. Ставка Салавата в это время располагалась в деревне Ералы недалеко от Симского завода. Отсюда он вместе с отцом пытался нанести удар по Катавскому заводу, заводская администрация которого возглавила борьбу с восставшими на территории Сибирской дороги. Повстанцам удалось осадить завод и вплоть до октября, когда сюда подошли каратели, держать его в осаде. Салават Юлаев неоднократно пытался овладеть им без кровопролития, обращаясь к заводским работникам с призывами сдаться. Он исходил при этом из общности целей заводских работников, крепостных крестьян и башкир в развернувшейся борьбе. Особый интерес представляет обращение Юлая Азналина и Салавата Юлаева, отправленное на Катавский завод 10 сентября 1774 г.: «Если к нам в плен попадет ваш человек, мы его не убиваем и не причиняем ему увечья. Если же наш человек попадет к вам в плен, вы его арестовываете, а некоторых убиваете. Если бы в наших сердцах была злоба против вас, мы могли бы при желании захватывать в плен и убивать большее число ваших людей, чем вы. Но, поскольку в наших сердцах отсутствует злоба к вам, мы их не трогаем. Нам с вами, башкирам и русским, нельзя жить вне согласия и разорять друг друга, ибо мы все верноподданные его императорского величества государя нашего Петра Федоровича Третьего».

Салават Юлаев и в этот период, когда антирусские настроения среди башкирской старшинской верхушки, участвовавшей в восстании, стали проявляться с особой силой, пытался сглаживать конфликты, происходящие на национальной почве, и вообще стремился к национальному примирению. Так, например, в Ельдяцкой крепости «по прозьбе тамошних казаков» он назначил атаманом «елдяцкого казака Семена Шеметова», «для того чтоб иноверцы не могли тем казакам делать какой обиды».

Деятельность Салавата осенью 1774 г. не ограничивалась только территорией Сибирской дороги. Он появлялся также и на Осинской дороге. В частности, «сам Салават с двумя стами приезжал» в деревню Болтачеву «и забрал в свою толпу людей». Возможно, он планировал даже нападение с 1000 башкир и 2000 «пришедших к нему тулвенских татар» «на Ачитскую крепость також и Кунгур, в разсуждение... того, что команд во оных никаких нет».

Очевидно, именно поэтому в район Ельдяцкой крепости, захваченной Салаватом, был направлен отряд карателей под командованием полковника И.К. Рылеева. Салават Юлаев вышел ему навстречу, и 18 сентября в районе деревни Тимошкиной Бураевской волости произошло первое столкновение между его командой и карателями Рылеева. Искусный замысел Салавата удивил даже Рылеева. «Дерзкой их прожект, — писал Рылеев в Уфимскую провинциальную канцелярию, — столь был зделан с их злодейскими мыслями против вверенных мне войск вреден, которых я от такого вероломного народа никак не воображал, однако ныне видел в настоящем деле».

22 сентября между реками Бирь и Танып произошел второй бой. Рылеев докладывал, что в этот день он имел с «башкирцем Салаваткою прежестокое сражение», в котором принимало участие со стороны восставших «до трех тысяч человек». В результате карателям все же удалось выиграть сражение и, прорвавшись к Ельдяцкой крепости, захватить ее. Однако Рылеев оказался после этого по существу отрезанным в крепости, так как вокруг нее продолжали действовать отряды восставших, а связь с Уфой прервалась вовсе.

Видимо, Салават Юлаев, несмотря на ряд неудач, располагал еще некоторыми силами. Башкирские и мишарские старшины, перешедшие на сторону правительства, по-прежнему очень боялись его. Их страх был вполне обоснован: Салават, действуя в районе Ельдяцкой крепости, сурово расправился с башкирами, состоявшими «на государственной службе в Зауралье и в Казани» а также с теми из них, «которые действовали против воров [восставших] под командою полковника Ивана Ивановича Михельсона» и получили за это «билеты о неприкосновенности их личности». Они и обратились от имени «почтенных» и «доброго состояния» людей, «живущих в Елдяцкой окружности», в Уфимскую провинциальную канцелярию с просьбой, чтобы Рылеев с его отрядом «находился в нашем жилище», ибо если он, «не приведя народ в хороший порядок, уедет, то... домы наши и дети наши приведены будут в сущее разорение». Салават Юлаев, таким образом, продолжал борьбу и поклялся «до самой... погибели находиться в беспокойстве и не покоряться».

К концу октября его положение стало критическим. Восстание на правом берегу Волги к тому времени было уже подавлено, а Пугачев схвачен. Царское правительство получило возможность перебросить в Башкирию большое количество карательных войск. Трудности борьбы с ними усугублялись тем, что большинство башкирских старшин теперь добровольно перешло на сторону правительства. Стремясь загладить вину перед царизмом, многие из них вызвались оказать помощь в поимке Салавата Юлаева. Все же власти не были уверены в том, что попытки схватить Салавата увенчаются успехом. Поэтому П.С. Потемкин, возглавлявший Секретную комиссию, которая вела следствие о крестьянской войне 1773—1775 гг., 29 октября обратился с увещанием лично к нему. «Покайся, познай вину свою и приди с повиновением», — писал Потемкин, обещая в этом случае «тотчас прощение», «но если укоснешь еще за сим увещанием, то никакой уже пощады не ожидай». К ноябрю 1774 г. Салават оставался всего только в числе шести башкирских старшин, отказавшихся прийти с повинной.

Лишь в конце октября карательным войскам под командованием подполковника Аршеневского удалось снять осаду с Катавского завода, по-прежнему окруженного отрядами Салавата Юлаева. Салават вынужден был под напором превосходящих сил противника с небольшим отрядом уйти на лыжах в лес, где он скрывался в течение нескольких дней. Даже в таком критическом положении он не собирался сдаваться. Салават Юдаев предполагал «не имея уже другова средства к избавлению, укрываться... в лесу, с тем что как скоро услышит о приближении войска, уйти прямо лесом и горами в киргисцы [в Киргиз-Кайсацкие степи], к чему все его товарищи согласны были».

Но 25 ноября 1774 г. большой отряд поручика Лесковского, посланный Аршеневским, сумел окружить Салавата Юлаева и схватить его. Салавата сразу же доставили в Уфу, где уже находился пойманный несколько ранее его отец Юлай Азналин. Власти оценивали поимку отца и сына как крупную победу. Недаром Потемкин, донося Екатерине об этом, писал о них как «о самых главных башкирского народа предводителях». Из Уфы Салават Юлаев и Юлай Азналин были отправлены в Казань в Секретную комиссию. Здесь их допрашивали семь дней, а оттуда они были доставлены в Москву для допроса в Тайной экспедиции при Сенате, где первый допрос состоялся 25 февраля 1775 г. Следственная и судебная процедура над Салаватом и Юлаем была, пожалуй, наиболее сложной и длительной. Ввиду «запирательства» и «нераскаянности» Салавата Юлаева Шешковскому, который вел следствие, пришлось прибегать к очным ставкам и, очевидно, к многократным допросам.

Однако «по причине непризнания их [Салавата и Юлая] в причиненных ими злодействах» для вынесения окончательного приговора они были отправлены в Оренбург. При этом оренбургский губернатор получил инструкцию, согласно которой ему предписывалось «о всех его [Салавата Юлаева] злодействах в самую точность на месте в Оренбургской губернии... исследовать и обличить... через тех людей, кои самолично свидетели были чинимых ими самых бесчеловечных убивств». После этого дополнительного следствия приказано было наказать Салавата Юлаева «во всех тех башкирских селениях, где от него злодействы и убийствы происходили, кнутом и, наконец, в последнем из оных селений, вырвав ноздри и поставя знаки "вор" и "убийца", послать для употребления в тяжкую каторжную работу вечно в Регервик». «Если же паче чаяния в злейших убийствах и тиранствах он, Салават, не обличится, то наказать его, равняясь винам его и настоящим в Башкирии обстоятельствам».

20 дней везли Салавата и Юлая в Оренбург, а оттуда 23 апреля 1775 г. губернатор Рейнсдорп отправил их в Уфу. Переводчик Третьяков, назначенный для ведения следствия, отправился 12 мая на места действия Салавата и Юлая, чтобы допросить свидетелей.

Даже под следствием Салават продолжал борьбу. В приговоре специально отмечено, что он «в Тайной экспедиции истинного о злодеяниях своих признания по коренившимся в них злостях не учинил». И вообще он оказался «па предерзости уклоняться скор, а на признание упрям». В Уфе, находясь в одиночном заключении, Салават Юлаев сумел написать «в жительство свое и в те самые места, где произвести велено о злодеяниях его следствие, письмо». Он попытался таким способом оказать влияние на ход следствия. В этом письме содержится требование, «чтоб напрасно на нас не показывали, а показали б правду». Салават даже излагает ту версию, которой он придерживался на допросах, и просит в случае проверки подтвердить ее. Особенные опасения у Салавата были связаны с показаниями тех старшин Сибирской дороги, которые, участвуя раньше в восстании, затем добровольно перешли на сторону правительства: «А когда напрасно... что-либо покажут, то и мы что знаем покажем же и сим образом друг против друга будем ответствовать. Не почитали б они того, что пришедшие в повиновение избавятся, ибо все их дела нам небезизвестны».

Следственные органы так и не получили от Салавата Юлаева материалов, которые могли бы скомпрометировать бывших участников восстания. Он прямо об этом сообщает в том же письме: «Нас же не опасайтесь, мы на живущий ныне в домах народ никакого показания не делали, а желаем оному благополучия». Салават Юлаев вообще остро ощущал свою связь с родным народом, и ему было совсем небезразлично, какая память о нем останется в Башкирии. Именно поэтому Салават обращается с просьбой, чтобы «и нас бы оный народ из благих своих молитв не выкидал».

Салават опасался также того, что члены его семьи могут быть убиты еще «до резолюции», т. е. до приговора. Поэтому он просил, чтобы на имя оренбургского губернатора было подано прошение об освобождении его жен и детей, «а когда сего... губернская канцелярия сделать не может, то б представили в Сенат». Салават прекрасно разобрался в тех людях, которые вели следствие в Уфе, и потому считал целесообразным подкупить кого-либо из них для облегчения своей участи. Впрочем, письмо Салавата Юлаева было перехвачено и, очевидно, до адресатов так и не дошло.

Лишь 6 июля 1775 г. следствие по его делу было закончено в Уфимской провинциальной канцелярии, а 15 июля оренбургский губернатор Рейнсдорп утвердил приговор. Во исполнение этого приговора Салават Юлаев был подвергнут длительной (двухмесячной) и мучительной экзекуции. Он получил 175 ударов кнутом — по 25 ударов в каждом из пунктов его наиболее активной деятельности в период восстания (Симский завод, деревня Юлаева, деревня Лак, Красноуфимск, Кунгур, Оса, Ельдяцкая крепость). Кроме того, Салават был подвергнут еще одной пытке — ему вырвали ноздри, а затем раскаленными докрасна клеймами выжгли на щеках и лбу буквы «В», «И», «У» («вор и убийца»). Очевидно, популярность Салавата Юлаева была так велика, что даже осенью 1775 г. власти предпринимали меры к тому, чтобы исключить возможность его освобождения башкирами. Оренбургская губернская канцелярия, инструктируя Уфимскую провинциальную канцелярию по поводу процедуры наказания Салавата и Юлая, специально указывала: «А дабы над ними сия экзекуция толь точнее учинена была, имеет оная провинциальная канцелярия отправить их в те селения с такою осторожностью, чтобы их... яко злодеев, не могли башкирцы и другие отбить».

Однако перед отправкой Салавата и Юлая на каторжное поселение в сентябре 1775 г. выяснилось, что и у Салавата, и у Юлая, подвергнутого точно такой же экзекуции, «ноздри... теперь уже совсем заросли, а у Юлайки ставленные знаки совсем не видны». Поскольку Уфимская провинциальная канцелярия продолжала опасаться «могущей быть утечки», с ее точки зрения, необходимо было, чтобы знаки «всякому были видны, а не так, как есть теперь». Поэтому было решено в присутствии «народной публики им, Юлаю и Салавату, ноздри подчистить вновь, а Юлаю и знаки поставить явственнее».

Наконец, 3 октября 1775 г., т. е. немногим менее чем через год после пленения, Салават Юлаев вместе с отцом был отправлен под усиленной охраной вначале в Москву, а оттуда на вечную каторгу в порт Рогервик (восточная часть Финского залива, ныне г. Палдиски Эстонской ССР), куда их привезли 29 ноября.

Здесь каторжники в тяжелейших условиях работали на постройке мола. Камень для этого добывался в специальных карьерах, оттуда на носилках доставлялся в порт, грузился на морской паром, перевозился к месту строительства мола и здесь укладывался. Но даже нечеловеческие условия работы каторжного поселения не сломили Салавата Юлаева. Сохранился «Статейный список», датированный 19 мая 1797 г., в котором перечислены находящиеся в Рогервике каторжане. Среди них мы находим и Салавата Юлаева (а также и других пугачевцев — Юлая Азналина, Ивана Почиталина, Канзафара Усаева), против имени которого стоит помета «здоров». Медицинское освидетельствование каторжан было предпринято потому, что в связи с крестьянскими волнениями в Эстонии (1784—1797 гг.) власти имели намерение отправить их отсюда в Сибирь. Однако в дело вмешался генерал-прокурор Сената Куракин, который специальным письмом эстляндскому губернатору Лангелю указал на то, что «показанные в списке преступники ни мало не следуют к рассылке в означенные места». Очевидно, даже через 22 года после подавления восстания царское правительство, зная о той популярности, которой пользовались вожди крестьянской войны в народных массах, боялось их и предпочитало держать в максимальном удалении от той территории, на которой в 1773—1775 гг. пылала крестьянская война. Умер Салават Юлаев здесь же на каторге 26 сентября 1800 г.

Царизм и феодально-старшинская башкирская верхушка пытались вытравить из народной памяти образ Салавата Юлаева. Были сожжены все его рукописи, а песни о нем запрещалось петь. Записан рассказ Тарифа Султанова, который «был подвергнут аресту» только за то, что «исполнял песню о Салавате во время одного из народных праздников в 1890 г.».

Однако никакие меры не могли вытравить из народного сознания память о Салавате Юлаеве. Его образ занимает в башкирском фольклоре одно из первых мест, а его стихи, стихи поэта-импровизатора, передавались народными сэсэнами (певцами) из поколения в поколение. Из стихов его видно, что Салават Юлаев не отделял свое поэтическое творчество от той борьбы, одним из выдающихся предводителей которой он являлся.

Стихи Салавата Юлаева в поэтической форме звали воинов-башкир в бой с врагом за свободу своего родного народа. Мысль о Башкирии, о его народе не покидала Салавата и на каторге в Рогервике:

Ты далеко, отчизна моя!
Я б вернулся в родные края,
В кандалах я, башкиры!
Мне пути заметают снега,
Но весною растают снега,
Я не умер, башкиры!¹

Салават Юлаев превратился в национального героя башкирского народа, и в этом смысле он действительно стал бессмертным.

Примечания

1. Перевод Вл. Филова.