Страшный народный пожаръ, именуемый Пугачевщиной, ярко освѣтилъ не только аномаліи общественнаго порядка, но и самые закоулки народной души: въ этомъ заключается право Пугачевщины на разсмотрѣніе ея съ соціологической и психологической точекъ зрѣнія, что мы и пытались сдѣлать въ предшествующемъ изложеніи Изъ этого изложенія видно, что соціологическая природа Пугачевщины сложная: это — цѣлый рядъ вооруженныхъ протестовъ со стороны разныхъ группъ населенія: со стороны яицкаго казачества и тѣсно связаннаго съ нимъ раскольничьяго міра, со стороны инородческаго и рабочаго населенія обширнаго пріуральскаго и поволжскаго края и, особенно, со стороны крѣпостного крестьянства. На порабощенное, «обиженное и разоренное» крестьянство разсчитывали главари движенія и не обманулись: крѣпостные дали высшему сословію въ государствѣ жестокій, но выстраданный ими, отвѣтъ, отвѣтъ на всѣ ужасы того положенія, въ которомъ они находились въ разгаръ развитія крѣпостного права. Такимъ образомъ Пугачевщина явилась выраженіемъ, главнымъ образомъ, стремленія соціально-экономическаго. Крестьянство хотѣло пріобрѣсти свободу отъ крѣпостного ига и ея реальную основу — землю — хотя бы цѣной истребленія всего благороднаго сословія. Не говоря уже о заводскомъ рабочемъ населеніи, находившемся въ особаго рода крѣпостномъ состояніи, соціально-экономическимъ побужденіемъ руководились и участвовавшіе въ Пугачевщинѣ инородцы, боровшіеся за свои степи, за свою землю; но въ частности башкирскій народъ не могъ не обнаружить и тенденціи къ автономіи по отношенію къ русской государственной власти; еще болѣе этой тенденціей запечатлѣны стремленія вставшаго во главѣ мятежа яицкаго казачества, поднявшагося не только за свои старыя казацкія права, но, въ качествѣ представителей раскольничьяго міра, и за торжество старой вѣры. Съ другой стороны, такъ какъ недовольство своимъ положеніемъ находилось ивъ низшемъ, бѣломъ, собенно многочисленномъ, бродячемъ духовенствѣ и въ низшихъ слояхъ городского населенія, то ничего нѣтъ удивительнаго въ томъ, что и среди этихъ группъ населенія возникла большая склонность присоединиться къ движенію, въ расчетѣ на лучшее будущее, какъ это постоянно бываетъ съ обездоленными, желающими перемѣны хотя бы потому, что хуже быть отъ того для нихъ не можетъ. Этимъ, такъ сказать, общимъ недовольствомъ низовъ и объясняется, почему такъ легко Пугачеву досталось большинство взятыхъ имъ городовъ. Это общее недовольство соціальныхъ низовъ народа своимъ положеніемъ (за что отвѣтственность обыкновенно переносится на правительство) проявилось весьма рельефно незадолго до Пугачевщины, въ московскомъ бунтѣ во время чумы, каковой бунтъ нельзя не считать какъ бы прелюдіей, прологомъ къ Пугачевскому возстанію, подобно тому, какъ московскій мятежъ 1662 г. явился аналогичнымъ фактомъ по отношенію къ Разиновщинѣ. Но Пугачевщина, не отличаясь отъ Разиновщины тѣмъ психологическимъ процессомъ, которымъ народъ подходилъ къ новому потрясающему взрыву, отличается отъ нея большею широтой и глубиной своихъ интересовъ, изъ коихъ преобладающее значеніе имѣлъ интересъ крѣпостной крестьянской массы. Грозное выступленіе въ русской жизни послѣдняго интереса и надо считать главною особенностью Пугачевщины какъ въ ея важнѣйшихъ общихъ причинахъ, такъ и въ ея наиболѣе опасномъ для правительства и дворянства моментѣ. Другою типическою особенностью Пугачевщины, понятно, является то знамя, подъ которымъ она шла, развивалась и безъ котораго она быстро сошла на ничто, — это царское знамя, знамя «истиннаго государя», вѣрѣ въ котораго движеніе было обязано большей частью своихъ мимолетныхъ успѣховъ. Для яицкихъ казаковъ, начавшихъ возстаніе, это знамя было такимъ же тактическимъ пріемомъ, какъ и заявленіе Разина, что онъ идетъ за государя, но для народной массы оно было реальной величиной, тѣмъ, принявшимъ опредѣленныя, въ духѣ народныхъ понятій, очертанія, центромъ, куда устремлялись всѣ народныя надежды и упованія. Вѣдь масса не могла разочароваться въ своемъ царѣ такъ, какъ разочаровались въ немъ близко стоявшіе къ нему люди, даже и не посвященные въ его тайну: она была все же слишкомъ далеко отъ него, да и не могла отнестись къ нему такъ критически, какъ, напр., Иванъ Твороговъ или тѣмъ болѣе перешедшій на сторону Пугачева маіоръ Салмановъ, который думалъ встрѣтить въ немъ настоящаго государя, а «усмотрѣвъ неистовство и похабство въ злодѣѣ, призналъ за истину, что онъ воръ, разбойникъ и самозванецъ». Такая «истина» была совершенно недоступна некультурной, склонной къ сказочной идеализаціи, народной толпѣ; наоборотъ, слишкомъ заманчиво было для нея повѣрить...
Если изученіе соціальнаго состава Пугачевщины даетъ намъ возможность лучше уяснить ея соціологическія причины и тѣмъ пролить нѣкоторый свѣтъ и вообще на соціологическую сторону движеній подобнаго рода, то, съ другой стороны, изученіе значенія въ Пугачевщинѣ самозванца, (какъ особое условіе движенія) вводитъ насъ въ трудную для научнаго анализа область народной психологіи; но и этого изученія нельзя оставлять безъ вниманія, ибо, въ концѣ концовъ, отъ того или другого настроенія народныхъ массъ зависитъ тотъ или другой ходъ событіи... На тему о значеніи царскаго интереса и царходитъ»1. «Казанская помѣщица», конечно, тоже была въ восторгѣ и курьеровъ, привезшихъ радостную вѣсть, наградила по-царски2. Дворянство было весьма признательно Екатеринѣ за побѣду надъ Пугачевымъ и Пугачевщиной, и тотъ же піита Сумароковъ въ особомъ «стансѣ Симбирску на Пугачева» (гдѣ онъ восхвалялъ этотъ городъ за «удаленіе древняго врага» Разина отъ него и за то, что въ стѣнахъ его сидитъ другой нынѣшній Разинъ, т. е. Пугачевъ, а также и за то, что здѣсь же, «на горахъ водъ Волжныхъ», «сіяетъ» Панинъ, очистившій тѣ мѣста) изобразилъ слѣдующій лестный для Екатерины діалогъ между нею и народами края, бывшаго ареной Пугачевщины: «Народы тамошни гласятъ Екатеринѣ: о, матерь, подданныхъ! спасла! спасла отъ золъ ты насъ! Она рекла: Всегда готова я, какъ нынѣ, спасти, чада, васъ»3. Это былъ, разумѣется, комплиментъ императрицѣ: «народы» такъ гласить не могли, ибо въ то время, когда Пугачевъ, какъ лютый звѣрь, сидѣлъ въ желѣзной клѣткѣ, народы находились совсѣмъ въ другомъ настроеніи: «неудовольствіе народа, — писалъ одинъ изъ иностранныхъ наблюдателей, — не улеглось», и онъ высказалъ опасеніе, «что въ случаѣ новаго народнаго бѣдствія пламя мятежа снова можетъ вспыхнуть»4; но тѣмъ не менѣе самому дворянству было полное основаніе радоваться своему спасенію отъ Пугачева и Пугачевщины, и это радостное чувство спасенія и признательность Екатеринѣ догадливый дворянскій поэтъ вложилъ въ уста народовъ. Мы видѣли, какимъ ужаснымъ, поистинѣ «чернымъ годомъ» было время Пугачевщины для благороднаго сословія, и если понятна радость его по поводу поимки Пугачева, то, съ другой стороны, понятны и тѣ чувства ужаса, отвращенія и злорадства, которыя долго въ средѣ дворянства вызывались воспоминаніями а злодѣяніяхъ Пугачева и пугачевцевъ, чувства, въ которыхъ воспиталось нѣсколько дворянскихъ поколѣній, Такъ, напр., въ семейной хроникѣ гр. Блудовыхъ, одинъ изъ коихъ погибъ со всѣмъ семействомъ во время Пугачевщины, отмѣчается ужасъ, съ которымъ дѣти до третьяго поколѣнія слушали разсказъ старыхъ слугъ о томъ, какъ пугачевцы размозжили черепъ о стѣну ребенку изъ этого семейства на глазахъ вѣрной кормилицы, а гр. Блудова, столь, какъ мы видѣли, романтически смотрѣвшая на подвиги волжскихъ разбойниковъ, иначе оцѣнивала Пугачева... На дѣвочку сильно повліяли разсказы о пугачевскихъ звѣрствахъ, потому что много изъ Блудовской родни было жертвъ Пугачевщины подъ Казанью; естественно, гр. Блудовой нисколько не была жаль Пугачева и «скорѣе» она чувствовала «какое-то злорадное любопытство, когда доходило до описанія желѣзной клѣтки, въ которую посадили изверга»5. Ужасы Пугачевщины вызывали и въ людяхъ изъ народа прямое или косвенное ихъ осужденіе: такъ, напримѣръ, старуха, раньше разсказывавшая о Пугачевѣ Пушкину, впослѣдствіи, съ нескрываемымъ сочувствіемъ, сообщила посѣтившимъ ее лицамъ о гибели коменданта «Озерной» Сурина, его жены и ея брата, отъ Пугачева. «Ужъ никого намъ такъ жалко не было, какъ коменданта», — разсказывала старуха, — «какъ его повѣсили, такъ мы и залились слезами, всѣ до одного, куда и страхъ дѣвался». Жену коменданта, «барыню добрую, прекрасную», брата, «барина молодого», Пугачевъ съ мѣсяцъ держалъ у себя, а потомъ приказалъ ихъ разстрѣлять, «да чтобы», — говорила разсказчица, — «больше ихъ напугать, велѣлъ прежде выстрѣлить мимо, а въ другой разъ разстрѣлять уже до смерти». Отецъ разсказчицы, завѣдывавшій этимъ разстрѣломъ, по словамъ ея, «упросилъ» Пугачева «застрѣлить несчастныхъ сразу», а на другой день пошелъ на мѣсто казни, «чтобы поплакать надъ ними и похоронить какъ-нибудь». «Что же бы вы думали?» — сказала старуха, дойдя до самаго трогательнаго момента разсказа, — «когда ихъ разстрѣливали, то разставили-таки далеко другъ отъ дружки, а тутъ батюшка нашелъ ихъ обнявшись. Видно, ихъ не до смерти убили, такъ они сползлись, обнялись, да такъ и померли»6. Подобныя положенія дѣйствовали на нервы простыхъ, но хорошихъ, людей независимо отъ ихъ общественнаго положенія и отлагались на ихъ психикѣ въ видѣ болѣе или менѣе тяжелыхъ воспоминаній; но мы все-таки и изъ этихъ приведенныхъ, исполненныхъ сочувствія къ погибшимъ господамъ, словъ старой казачки видимъ, что въ тотъ моментъ, когда происходили ужасы Пугачевщины, общечеловѣческое чувство жалости къ ея нѣкоторымъ жертвамъ не помѣшало однако и плакавшимъ надъ ними служить Пугачеву вѣрой и правдой, какъ своему государю: это значитъ, что въ массовомъ чувствѣ ненависти низовъ населенія къ господамъ совершенно тонули одиночные случаи проявленія по отношенію къ нимъ альтруистическихъ чувствъ... Послѣднія могли всплыть лишь въ воспоминаніяхъ, тѣмъ самымъ еще болѣе оттѣняя въ глазахъ потомства мрачный колоритъ эпохи, усиливая чувство содроганія предъ ней даже въ позднѣйшихъ поколѣніяхъ русскаго дворянства. Это чувство, въ свою очередь, вызывало опасенія въ дворянствѣ, какъ бы Пугачевщина не повторилась. Невольно вспоминалась страшная пора, когда даже стороннему наблюдателю русской жизни было ясно, что броженіе въ народѣ не прекратилось и послѣ Пугачева, а сами участники этой жизни, русскіе помѣщики, даже относительно хорошіе, испытывали это впечатлѣніе при непосредственномъ общеніи съ крестьянами. А тутъ еще возникали и такіе поводы къ означеннымъ опасеніямъ, какъ появленіе въ 1786 г. новаго самозванца въ Сибири7; хотя онъ не имѣлъ успѣха, но тѣмъ не менѣе самымъ своимъ появленіемъ указывалъ на остававшееся еще въ народѣ броженіе, лишь придавленное и ушедшее въ глубь народной жизни. Броженіе въ народѣ не могло исчезнутъ при остававшейся на-лицо главной порождавшей его причинѣ — крѣпостномъ правѣ съ его полнымъ, соціальнымъ, экономическимъ и моральнымъ порабощеніемъ крестьянъ, со всѣми его насиліями и злоупотребленіями помѣщичьей власти.
Пугачевщина ничего не дала народу, кромѣ «несносной дороговизны» хлѣба и слѣдовательно голода «въ разныхъ мѣстахъ» Казанской и Оренбургской губерній отъ «плохого неурожая» и «по причинѣ буйства и разоренія извѣстнаго изверга и бунтовщика Пугачева»8, какъ пояснила сама императрица причины этого народнаго бѣдствія. Голодъ свирѣпствовалъ, сверхъ того, и въ губерніяхъ Воронежской и Нижегородской9: положеніе ухудшалось отъ того, что въ иныхъ мѣстахъ населеніе должно было деньгами платить штрафъ за участіе въ Пугачевскомъ мятежѣ10. «Сломавъ рога Пугачеву»11, Екатерина на радостяхъ была не прочь помочь народу: голодное бѣдствіе она старалась облегчить. Помѣщикамъ она рекомендовала «уменьшеніе жестокости» къ крѣпостнымъ и вообще умѣренность въ пользованіи ихъ крестьянскимъ положеніемъ, которое она называла «нестерпимымъ человѣческому роду», и она же заявила, что если на это не согласиться, то крѣпостные и «противъ воли нашей возьмутъ рано или поздно» свободу. Но эти благожелательныя указанія такъ и остались въ ея время въ разрядѣ тѣхъ пожеланій, коими, по пословицѣ, адъ вымощенъ. Крестьянская жизнь была и осталась адомъ, да и сама Екатерина этому консерватизму ея посодѣйствовала, укрѣпивъ въ «жалованной грамотѣ» дворянству всѣ его сословныя привилегіи. Императрица и не могла поступить иначе: вѣдь она была «казанская помѣщица». Попрежнему она раздавала крестьянъ въ огромныхъ количествахъ12, что въ еще болѣе усиленныхъ размѣрахъ продолжалъ дѣлать и Павелъ. Помѣщики продавали ихъ на рынкахъ оптомъ и въ розницу, объявляя о продажахъ людей въ «Петербургскихъ Вѣдомостяхъ» вмѣстѣ съ объявленіями о продажѣ мебели, лошадей, экипажей и т. п. (напр. «продается лѣтъ тридцати дѣвка и гнѣдая лошадь», продается «малый 17 лѣтъ и мебель», «сивые въ яблокахъ мерины и мужъ съ женой» «пожилыхъ лѣтъ дѣвка и поддержаныя дрожки» и пр. и пр.13; при этомъ продавцы нерѣдко оцѣнивали крѣпостныхъ дѣвушекъ много дешевле, чѣмъ борзыхъ собакъ14. Удивительно-ли послѣ этого, что въ крѣпостной деревнѣ все было попрежнему, если только разливъ помѣщичьяго произвола еще болѣе не усилился, какъ реакція пугачевскому движенію противъ «благородныхъ». Радищевъ въ своемъ знаменитомъ «Путешествіи», напечатанномъ въ 1790 г., рисуетъ мрачную картину крѣпостной деревни безъ всякаго просвѣта; общимъ фономъ этой картины является жалкое убожество крестьянской жизни съ ея постоянными спутниками: голодомъ, нечистотой и усиленною смертностью дѣтей, да и взрослыхъ, — положеніе, обусловливаемое полнымъ безправіемъ крѣпостныхъ — съ одной стороны, и всемогуществомъ въ этой жизни помѣщиковъ, пьющихъ «слезы крестьянъ своихъ» — съ другой. «Звѣри алчные, піявицы ненасытныя! что крестьянину вы оставляете, — восклицаетъ Радищевъ, обращаясь къ помѣщикамъ! — «То, чего отнять не можете, воздухъ. Да, одинъ воздухъ. Отъемлете нерѣдко у него не токмо даръ земли, хлѣбъ и воду, но и самый свѣтъ. Законъ запрещаетъ отъять у него жизнь, но развѣ мгновенно. Сколько способовъ отъять у него постепенно. Съ одной стороны почти веселіе, съ другой немощь беззащитная, ибо помѣщикъ въ отношеніи крестьянина есть законодатель, судья, исполнитель своего рѣшенія и по желанію своему истецъ, противъ котораго отвѣтчикъ ничего сказать не можетъ»15. Такова была общая характеристика положенія крѣпостныхъ въ концѣ царствованія «казанской помѣщицы», такова была защита ихъ первымъ по времени интеллигентнымъ народникомъ. Сразу было видно, что Радищевъ убѣжденный горячій другъ порабощеннаго крестьянства, «мертваго» «въ законѣ», но могущаго быть «живымъ», если оно «того захочетъ»; такъ думалъ его печальникъ — Радищевъ, и предъ Екатериной, прочитавшей страстную, но правдивую книгу неожиданно объявившагося писателя не въ привычномъ для «Фелицы» стилѣ, книгу, въ которой послышалось неподдѣльное искреннее чувство негодованія и вражды къ мучителямъ и насильникамъ, сейчасъ же мелькнула другая фигура защитника народнаго — Пугачева, — и книга представилась призывомъ къ бунту. Этотъ новый призывъ показался ей тѣмъ болѣе опаснымъ, что въ книгѣ, кромѣ правды и искренняго чувства, было много ума и пониманія той роли, какую по отношенію къ крѣпостному праву играла сама премудрая мать отечества. И императрица, какъ сообщаетъ ея секретарь Храповицкій, нашла, что Радищевъ «бунтовщикъ, хуже Пугачева»16. Напуганная революціей во Франціи, Екатерина теперь «хуже Пугачева» считала французскихъ революціонеровъ, «заблужденіемъ» которыхъ сочла зараженнымъ и Радищева; послѣдній показался ей «первымъ подвизателемъ французской революціи въ Россіи», стремящимся къ «умаленію почтенія къ власти и властямъ, къ приведенію народа въ негодованіе противу начальниковъ и нечальства», «къ возмущенію крестьянъ противъ помѣщиковъ», какъ о томъ Екатерина писала въ полемическихъ «примѣчаніяхъ» на «бунтовскую» книгу Радищева17. Но на самомъ дѣлѣ, для Екатерины и русскаго дворянства Пугачевъ былъ куда страшнѣе Радищева и «заразы французской», ибо онъ былъ плотью и кровью отъ самого народа и явился изъ его среды, выразилъ его настроеніе и вызвалъ своимъ появленіемъ Пугачевщину.
Отъ страшнаго призрака послѣдней не могли освободиться дворяне и послѣ Екатерины, тѣмъ болѣе, что крѣпостные сами все болѣе и болѣе чувствовали безвыходность своего положенія. «Гдѣ теперь безопасность, — спрашивалъ въ 1812 г. одинъ изъ дворянъ, и пояснялъ свое безпокойство слѣдующимъ образомъ: «мужики наши, по вкорененному Пугачевымъ и другими молодыми головами желанію, ожидаютъ какой-то вольности». Этотъ господинъ очень боялся народнаго возстанія, ибо «вольность» онъ отрицалъ, а Пугачевщина дала ему пониманіе, что «наши мужики не тише могутъ катать человѣческими головами, какъ и французы въ Парижѣ»... Изъ письма его же 1816 г. видно, что Пугачевщина прямо-таки не давала ему покоя: онъ вспоминалъ, что Пугачевъ «вездѣ разсѣявалъ, что если въ Россіи подпоры подрубить, то заборъ самъ упадетъ, а потому и возставалъ на дворянъ, зачалъ крестьянъ дѣлать вольными» и проч. Дѣло казалось корреспонденту-дворянину тѣмъ опаснѣе, что народный бунтъ потушить въ Россіи трудно, и это, де, хорошо зналъ и Пугачевъ: «ежели и пошлютъ войско», — разсуждалъ нашъ дворянинъ, — «то они не успѣютъ гдѣ тушить возгорѣвшійся пожаръ»18. Недовольство народа въ первой четверти XIX в., видимо, было настолько велико, что дворяне думали, что оно было меньше въ то время, когда «сбродъ къ Пугачеву приставалъ»19. Въ общемъ это сужденіе было обычной ошибкой перспективы, но въ немъ есть доля правды: Пугачевщина и для народной психики не прошла безслѣдно. Крестьянство сдѣлалось смѣлѣе и менѣе терпѣливо. Декабристы понимали это и, говоря о положеніи крестьянъ, тоже вспоминали о Пугачевщинѣ и считали возможнымъ повтореніе ея при наличности крѣпостного права... И, дѣйствительно, чѣмъ дальше въ XIX ст., тѣмъ болѣе крѣпостное крестьянство эмансипировалось отъ вѣкового терпѣнія, тѣмъ болѣе оно становилось активнымъ въ своемъ противодѣйствіи самовластію помѣщиковъ. Это настроеніе выражалось въ разнаго рода агрессивныхъ дѣйствіяхъ крестьянъ противъ помѣщиковъ, особенно въ учащеніи крестьянскихъ волненій, возникавшихъ въ разныхъ мѣстахъ государства. Волненія опять грозили перейти въ общенародное возстаніе, въ общую крестьянскую борьбу за «вольность», которая давно и тщетно ожидалась отъ царя крѣпостными... И передъ правительствомъ и дворянствомъ снова мелькнулъ кровавый призракъ Пугачевщины. На него-то и указалъ Императоръ Александръ II, когда въ своей рѣчи къ дворянству Московской губ. высказалъ мысль, что «лучше начать уничтожать крѣпостное право сверху, нежели дождаться того времени, когда оно начнетъ само собой уничтожаться снизу»20, путемъ народнаго мятежа. Въ томъ же смыслѣ высказывался и одинъ изъ самыхъ замѣчательныхъ историковъ-публицистовъ и общественныхъ дѣятелей эпохи крестьянскаго освобожденія. «Въ моихъ глазахъ», — писалъ К.Д. Кавелинъ — «рѣшить умно этотъ (крестьнскій) вопросъ значитъ спасти насъ отъ безсмысленной рѣзни»... Кавелинъ совѣтовалъ «умно» освободить крестьянъ, дабы не возникло новой Пугачевщины.
Дворянство, увидавъ передъ собой дилемму, — или освобожденіе «по манію царя», или Пугачевщина, — должно было примириться съ первымъ выходомъ изъ слишкомъ затянутаго крѣпостною цѣпью положенія, невозможнаго болѣе для крестьянъ и опаснаго для дворянства. «Великая цѣпь» была порвана царемъ и «ударила однимъ концомъ по барину, другимъ по мужику», но «мужикъ», хотя и сильно потерпѣлъ при разрываніи цѣпи, все-таки вышелъ изъ круга, казавшагося до того момента совсѣмъ заколдованнымъ, какимъ-то мистическимъ кругомъ, и тѣмъ самымъ сдѣлалъ первый шагъ къ завоеванію себѣ лучшей жизни. И мы должны признать, что въ такомъ разрѣшеніи крѣпостного вопроса, вызванномъ желѣзными условіями жизни, экономическою и политическою необходимостью, извѣстную психологическую роль сыграла и задолго до того бывшая Пугачевщина. Не давъ крѣпостнымъ желанной ими воли, Пугачевщина не прошла безслѣдно для психологіи народной жизни: она оставила въ ней весьма внушительныя воспоминанія, устрашавшія дворянство и правительство въ минуты начинавшагося обострѣнія крѣпостной оппозиціи, воспоминанія, вызывавшія со стороны крестьянъ настойчивое стремленіе къ «вольности», какъ сознавали сами дворяне, «по примѣру Пугачева и др. молодыхъ головъ». А эта «психологія» несомнѣнно содѣйствовала отмѣнѣ крѣпостного права въ законодательномъ порядкѣ... Такъ Пугачевщина косвенно, черезъ народную психологію, поддержала вѣковыя стремленія крестьянства своимъ замогильнымъ голосомъ и такимъ образомъ, хотя и дорогой, страшной цѣной въ прошломъ, какъ бы сослужила свою службу отдаленному будущему русскаго народа... Въ этомъ не оправданіе Пугачевщины, а лишь указаніе ея вліянія на потомство.
Примечания
1. «Русскій Архивъ», 1894 г., II, 111. — «Изъ семейныхъ бумагъ А.Н. Корсакова.
2. Дубровинъ, цит. сот. III, 303.
3. Ibid., 311 и 312.
4. «Русск. Стар.», т. 86, стр. 142.
5. «Русск. Архивъ», 1883 г., I, 48 и 49, Воспоминанія гр. А.Д. Блудовой.
6. «Русск. Арх.», 1902 г., II, стр. 659.
7. «Русская Стар.», 1905 г. Отголоски Пугачевщины:, стр. 665 и 666.
8. «Русск. Арх.», 1891 г., II, стр. 12; см. мое сочин. «Правит. и общество» и пр. въ Ученыхъ Записк. Каз. у-та, 1902 г., іюль—августъ 76.
9. Дубровинъ, III, 321.
10. Семевскій, цит. сочин., I. 268.
11. «Русск. Старина», т. 74, стр. 258.
12. Въ теченіе всего царствованія Екат. II было роздано ок. 800 000 госуд. крестьянъ.
13. Романовичъ-Славатинскій, Дворянство въ Россіи, 338—340.
14. Семевскій, Крестьяне, I, 169—170.
15. «Путешествіе», London, 1858; стр. 311 и 312.
16. Ibid, 105, примѣч.
17. В.А. Мякотинъ: «На зарѣ русской общественности», 2-е изданіе, 49—52.
18. «Русск. Арх.», 1872 г., X, стр. 1860, 1886 и 1879.
19. «Русск. Арх.», 1893 г., II, 538.
20. Татищевъ, Императ. Алекс. II, его жизнь и царствованіе, т. I, 302.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |