Пугачевщина застигла Екатерину въ такой моментъ, когда у нея и безъ того было много хлопотъ и заботъ. Она праздновала свадьбу Павла Петровича, проводила Васильчикова на постъ оффиціальнаго фаворита, нудно освобождавшійся отъ Григорія Орлова, и бесѣдовала съ Дидро, посѣтившимъ блистательный дворъ «Семирамиды Сѣвера» и ставившимъ ее своими экспансивными манерами и наивно пытливыми вопросами въ довольно затруднительное положеніе. Сверхъ всего этого ожидалось сраженіе, которое предполагалъ дать Румянцевъ туркамъ подъ Силистріей... И вотъ, одновременно со всѣми этими крупными и мелкими заботами, Екатерина узнала о первыхъ сборищахъ мятежниковъ по кличу Пугачева1. Появленіе Пугачева, конечно, отодвигало всѣ другія заботы и непріятности на второй планъ. «Femme étonnante» хорошо понимала все значеніе поднятаго бѣглымъ донскимъ казакомъ знамени: противъ «матушки-царицы» шелъ «батюшка-царь», при чемъ царь, обрѣтенный народомъ, государь Петръ Ѳеодоровичъ. Это былъ съ точки зрѣнія народа законный претендентъ на россійскій престолъ, идущій наказать невѣрную свою, предавшуюся боярамъ, жену, значитъ, это былъ личный врагъ Екатерины, котораго, съ ея точки зрѣнія, прежде всего и надо было, возможно скорѣе, уничтожить. Отсюда вполнѣ понятно то, что въ глазахъ самой Екатерины главный смыслъ борьбы съ развившейся Пугачевщиной сводился къ поимкѣ Пугачева.
Какъ она ни посмѣивалась надъ маркизомъ de Pougacheff въ письмахъ къ своимъ иностраннымъ корреспондентамъ, пытаясь все предпріятіе его обратить въ какую-то ничтожную буфонаду, тѣмъ не менѣе она очень испугалась перваго буфа начавшагося представленія. А испугавшись, Екатерина въ весьма значительной мѣрѣ и сводила вопросъ о пугачевщинѣ къ вопросу о Пугачевѣ, какъ о своемъ опасномъ конкурентѣ. Такимъ отношеніемъ императрицы къ мятежу, въ свою очередь, и объясняется, что на придворномъ совѣтѣ серьезно обсуждался вопросъ о томъ, можно ли въ манифестѣ уподоблять Пугачева Гришкѣ Отрепьеву, при чемъ Григорій Орловъ высказался противъ этого, и совѣтъ согласился съ нимъ «дабы такимъ сравненіемъ не возгордить мятежниковъ». Здѣсь сквозитъ невольное опасеніе, какъ бы упомянутое приравниваніе не вызвало у черни той ассоціаціи представленій, которая связывается съ когда-то бывшимъ воцареніемъ «растриги», не вызвало бы надеждъ на возможность подобнаго же воцаренія и для «объявившагося» Петра Ѳеодоровича. Далѣе, особо страстнымъ отношеніемъ Екатерины къ своему врагу объясняется большая готовность ея купить голову Пугачева, при чемъ вообще осторожная императрица допустила завлечь себя даже въ обманъ и обнаружила хорошую сговорчивость на цѣну, назначенную яко бы яицкими казаками 100 руб. на человѣка. «Я нашла», — написала сгоряча Екатерина въ письмѣ къ Волконскому, — «что цѣна сія умѣренна, чтобы купить народный покой»2. Правда, приведенныя слова находятся въ рѣзкомъ противорѣчіи съ тѣмъ, какъ Екатерина высказалась въ придворномъ совѣтѣ относительно той статьи манифеста, которая обѣщала награду за представленіе Пугачева живого или мертваго: императрица не согласилась на эту статью, дабы «такимъ поощреніемъ» не былъ «поданъ поводъ къ убійству». Но это указываетъ только на то, что Екатерина желала получить Пугачева живымъ, а не мертвымъ, ибо она воочію видѣла, какъ ушедшіе къ праотцамъ, при недостаточно ясныхъ для большинства обстоятельствахъ, неожиданно оживаютъ и снова появляются смущать «народный покой». Ради того же «народнаго покоя», къ которому такъ страстно стремилась императрица, оцѣнка головы Пугачева скоро поднялась до 10 000 руб.3 Когда же послѣ побѣды надъ Пугачевымъ у Сальникова завода предположили, что самозванецъ проберется на Кубань, то туда, кабардинцамъ, было послано П.С. Потемкинымъ воззваніе, обѣщавшее 30 000 руб. тому, кто поймаетъ Пугачева и доставитъ его живымъ, за мертваго была назначена цѣна много дешевле — 5000 руб. А героическій защитникъ Казани Потемкинъ, боясь, что Пугачевъ, послѣ разбитія подъ Казанью, двинется на Донъ, обѣщалъ донскимъ казакамъ за поимку самозванца 20 000 руб., и еще въ придачу золотую медаль «въ вѣчную честь». Насколько самая личность признаннаго вождя народнаго движенія привлекала вниманіе правящихъ сферъ, значитъ прежде всего самой Екатерины, видно и изъ стремленія придворнаго совѣта возбуждать въ народныхъ массахъ «омерзѣніе» къ Пугачеву всевозможными, иной разъ довольно жалкими, способами. Такъ придворный совѣтъ въ интересахъ «омерзѣнія» постановилъ, «чтобы домъ Пугачева на Дону или пустое мѣсто, гдѣ онъ живалъ, были черезъ палача разорены, выжжены и посыпаны солью».
Пугачевъ слишкомъ насолилъ Екатеринѣ, чтобы можно было не отплатить ему посоленіемъ хотя бы пустого мѣста, пока самъ виновникъ еще не былъ пойманъ. Жену, дѣтей и братьевъ Пугачева тотъ же совѣтъ постановилъ отдать подъ надзоръ мѣстному начальнику, чтобы они служили ему, какъ бы демонстративнымъ доказательствомъ самозванства Пугачева, чтобы начальникъ, «показывая ихъ народу, могъ убѣждать заблуждаемыхъ во лжи и неистовствахъ Пугачева»4, стало быть тѣмъ успѣшнѣе могъ внушать населенію все то же чувство «омерзѣнія» къ человѣку, похитившему столь высокое имя и посягнувшему на такую высоту. Екатерина была далеко неравнодушна къ попыткѣ Пугачева разыграть ролъ россійскаго самодержца. Она не обратила впослѣдствіи пригородъ въ городъ только за то, что тамъ Пугачевъ посидѣлъ на церковномъ престолѣ, въ простотѣ душевной полагавшій, что цари сидятъ именно на такомъ.
Что же за человѣкъ былъ Пугачевъ, какъ личность? Мы видѣли, что это человѣкъ смышленый, хитрый и воспріимчивый, но въ то же время человѣкъ, не выходящій изъ средняго уровня талантливыхъ и жадныхъ къ жизни людей; это — люди, болѣе способные къ подражанію, чѣмъ обладающіе того сложною, рѣзко выраженною, психическою индивидуальностью, которая вызываетъ подражаніе въ другихъ, даже въ массахъ, и которая состоитъ въ соединеніи сильнаго ума съ непреклонной волей. Пугачевъ былъ неглупый и рѣшительный малый, но это — не Разинъ, онъ далеко не обладаетъ титанической психикой послѣдняго, заключавшей въ себѣ черты того сверхъ-человѣческаго типа, который гиперболически изображенъ въ народныхъ легендахъ и о которомъ мечтаютъ Ницше и его поклонники, какъ о грядущемъ типѣ человѣчества... Пугачевъ мало походилъ на такой типъ. Правда, воспріимчивый умъ этого человѣка схватилъ носившуюся въ воздухѣ идею самозванства, и Пугачевъ рѣшился ее осуществить. На это не хватило бы совсѣмъ обыкновеннаго, сѣраго, зауряднаго человѣка, тѣмъ болѣе, что Пугачевъ хорошо понялъ ту соціальную атмосферу, въ которой зародилась мысль о скрывающемся и имѣющемъ появиться царѣ и въ характерѣ которой самозванецъ собственно и видѣлъ залогъ своего успѣха; но при всемъ томъ мы не должны забывать, что осуществленіе означенной мысли было произведено Пугачевымъ при огромномъ содѣйствіи ему со стороны такихъ сильныхъ умомъ и волей (пожалуй, болѣе сильныхъ, чѣмъ самъ показной вождь движенія), какъ Чика-Зарубинъ и его ближайшіе товарищи по заговору; далѣе, мы не должны забывать, что въ рѣшительный моментъ, когда, по мнѣнію окружавшихъ самозванца яицкихъ казаковъ, надо было идти на Москву, у Пугачева не хватило воли рѣшиться на этотъ крупный шагъ, котораго при общебунтовскомъ настроеніи народа такъ боялись — и не безъ основанія — дворъ и дворянство. Это и заставляетъ характеризовать Пугачева, какъ средней руки даровитаго сына народа, но весьма впечатлительнаго и озлобленнаго всею предшествующею своею жизнью. Эти свойства Пугачева — значительная воспріимчивость къ житейскимъ впечатлѣніямъ, народнымъ вѣяніямъ и слухамъ, его озлобленность и въ то же время сообразительность — толкнули его на путь смѣлой авантюры; пошелъ же онъ по этому скользкому пути далеко не самостоятельно, а сильно поддерживаемый своими сообщниками — яицкими казаками, и даже при такой поддержкѣ не осмѣлился двинуться туда, куда путь былъ конечной цѣлью его мечтаній.
Мы видѣли, что Пугачевъ, признанный массами «государемъ», обнаружилъ большую склонность предаваться жизненнымъ утѣхамъ и въ частности женолюбію; если послѣднее и было однимъ изъ природныхъ его свойствъ, то все же развернуться этому свойству сильно посодѣйствовало то положеніе, которое онъ занялъ, въ силу народнаго признанія. Власть сильно портитъ людей, и трудно потому опредѣлить, въ какой мѣрѣ эксцессы Пугачева зависѣли отъ его женолюбивой натуры и въ какой были результатомъ тѣхъ соблазновъ, которые ставитъ на своемъ пути жизнь «самодержавному» властелину; вѣдь въ этомъ смыслѣ Пугачева въ его «императорскомъ» санѣ можно было бы смѣло поставить на одну доску съ матушкой-императрицей, какъ извѣстно, тоже неизбѣжавшей соблазновъ своего положенія, соблазновъ, за которые русскій народъ заплатилъ куда дороже, чѣмъ за амурные грѣхи ея самозваннаго супруга. Стоитъ только припомнить о томъ, что громадныя массы народа были лишены свободы, сдѣлавшись жертвой интимной жизни Екатерины, что подъ бременемъ ея «грѣховъ» истощалось государственное казначейство, что, напримѣръ, Орловъ былъ осыпанъ драгоцѣнностями, и стоимость его платья достигала 1 мил. руб.5, что даже подарки самой Екатеринѣ подносились на казенный счетъ — такъ за знаменитый алмазъ Лазарева, подаренный гр. Орловымъ императрицѣ, было уплачено изъ суммъ кабинета6, — стоитъ только все это и многое другое припомнить, чтобы затѣмъ уже не слишкомъ удивляться излишествамъ и «неистовствамъ» бывшаго донского казака въ его личной жизни, въ пору его «государствованія» среди поднявшагося за него простого народа. Женолюбіе сослужило Пугачеву плохую службу. Эта склонность увлекла его въ бракъ съ казацкой дѣвицей Устиньей Кузнецовой, что сильно пошатнуло его репутацію «истиннаго государя» въ широкихъ кругахъ казачества, непосвященныхъ въ его тайну. Сохранилось свидѣтельство, что съ женитьбою на Кузнецовой Пугачевъ «потерялъ многихъ приверженцевъ въ войскѣ: они начали разсуждать, что если бы онъ былъ точно Петръ Ѳеодоровичъ, то какъ бы ему жениться отъ живой жены Екатерины Алексѣевны на другой»7.
Да и вообще Пугачеву было не легко играть взятую имъ на себя роль. Онъ былъ безграмотенъ, а надо было подписывать манифесты, читать челобитныя, приходилось такъ или иначе вывертываться изъ труднаго положенія, предоставляя дѣлать то и другое своимъ секретарямъ; но съ теченіемъ времени и незнавшіе о тайнѣ его казаки поняли, что ихъ «государь» не показываетъ своей руки не потому, что не пришло время, а просто потому, что писать не умѣетъ. Пугачевъ вообще имѣлъ дѣло съ незнакомыми людьми, не знавшими его раньше, но вѣдь у него имѣлись и знакомые донскіе казаки, отъ которыхъ, по показанію очевидцевъ, ему пришлось «рожу отворачивать»: положеніе для «государя» тоже довольно нехорошее. Зная, по наслышкѣ, о томъ, какъ живутъ и управляютъ цари, Пугачевъ, при содѣйствіи своихъ помощниковъ, усердно старался не ударить лицомъ въ грязь въ своихъ «государевыхъ» церемоніяхъ. При этомъ подражаніе двору и правительству Екатерины шло такъ далеко, что въ результатѣ получалась полная безсмыслица: «бояре», противъ которыхъ шелъ Пугачевъ, какъ противъ своихъ и народныхъ лиходѣевъ, оказались его сторонниками и сообщниками въ лицѣ казацкихъ старшинъ, получившихъ громкія фамиліи и титулы екатерининскихъ вельможъ. Пышная, праздная, наполненная всевозможными наслажденіями, жизнь двора несомнѣнно волновала воображеніе самозванца и его сообщниковъ, и они по мѣрѣ своей освѣдомленности и располагаемыхъ ими средствъ, стремились подражать этой жизни, ея сложному этикету: получалась, разумѣется, достаточно злая (хотя и безсознательная) каррикатура на объекты подражанія. О характерѣ господствовавшаго въ ставкѣ Пугачева этикета и въ частности о манерѣ жаловать вѣрныхъ слугъ престола даетъ нѣкоторое понятіе слѣдующее сообщеніе извѣстнаго намъ Верхоланцева. Въ день своихъ именинъ Верхоланцевъ явился къ шатру Пугачева, слѣдовательно «ко двору», сталъ на колѣни и поставилъ на голову блюдо съ яблоками. Это было началомъ «высочайшаго» пріема. Пугачевъ вышелъ изъ шатра. «Здравія желаю Ваше Императ. Величество», — вскричалъ «вѣрный слуга». Тогда самозванецъ спросилъ, «какъ зовутъ» именинника и приказалъ «справиться въ святцахъ, не обманываетъ ли» онъ. Когда это было исполнено, и обмана не оказалось, Пугачевъ вернулся въ шатеръ и «вскорѣ», — пусть разсказываетъ самъ счастливый именинникъ, — «выноситъ на томъ же блюдѣ 15 аршинъ кармазиннаго сукна и столько же золотыхъ, съ нужными знаками для мундира полковничьяго, поставилъ мнѣ на голову и сказалъ: «поздравляю тебя полковникомъ 3-го яицкаго полка». Самымъ костюмомъ своимъ, въ предѣлахъ возможности, Пугачевъ стремился подчеркнуть свое царское положеніе: на «государѣ», разсказываетъ Верхоланцевъ, «надѣта была парчевая бекешь, сапоги красные, шапка была сдѣлана изъ покрововъ церковныхъ»8.
Пугачевъ при каждомъ удобномъ случаѣ старался укрѣпить въ окружающихъ и въ народѣ мысль объ его «истинности». Нерѣдко онъ разговаривалъ о Павлѣ Петровичѣ, какъ о своемъ сынѣ, и, желая показать, какъ онъ заботится о судьбѣ «наслѣдника», Пугачевъ даже договаривался до того, что и царство онъ добываетъ не для себя, а для него; впрочемъ, въ другихъ случаяхъ самозванецъ не снималъ своей личной кандидатуры, тѣмъ не менѣе всегда подчеркивалъ свою любовь къ сыну и проливалъ горькую слезу, какъ вящшее доказательство настоящаго отцовскаго отношенія къ Павлу Петровичу; съ другой стороны изобрѣтались и такія доказательства, которыя свидѣтельствовали бы о сыновнемъ отношеніи наслѣдника къ обрѣтшемуся государю-отцу: несомнѣнно такое значеніе имѣла та трехугольная шляпа, которая была поднесена Пугачеву отъ имени Павла Петровича кѣмъ-то пріѣхавшимъ въ каретѣ, якобы въ качествѣ посла отъ наслѣдника престола9.
Увлекаясь своею опасной, головокружительной ролью, Пугачевъ, видимо, руководствовался однимъ ощущеніемъ наслажденія моментомъ: «хоть часъ да мой», — въ такомъ смыслѣ Пугачевъ впослѣдствіи объяснялъ происхожденіе своего «самозванства». Словомъ, онъ хотѣлъ всласть «поцарствовать», пока цѣлый обширный край былъ за него и пока самъ онъ не былъ пойманъ, — поцарствовать, какъ государь «самодержавный»; отсюда именно и вытекали такіе экстравагантные поступки Пугачева, какъ, наприм., женитьба при живой женѣ, — поступки, совершенно несогласные съ народными понятіями, но объяснимые той ролью, съ которой Пугачевъ врѣзался въ народную жизнь...
При всемъ этомъ самозванный самодержецъ жилъ не столько «по-царски», сколько попросту, «по-казацки» — недаромъ Пугачевъ указывалъ на то, что онъ самъ живетъ просто, не такъ, какъ его губернаторы... И дѣйствительно, Пугачевъ не все пировалъ, не все у него было разливанное море, — очевидцы потомъ сообщали о чисто народномъ столѣ этого мужицкаго «государя»: «пища его — говоритъ одинъ изъ нихъ, — состояла болѣе въ томъ, что велѣлъ принести толченаго чесноку глубокую тарелку и, наливъ въ оный уксусу и посоля, ѣлъ»... И кушая чеснокъ, «государь» не страдалъ отсутствіемъ аппетита: очевидцы помнятъ, какъ послѣ цѣлой тарелки этого растенія, Пугачевъ спросилъ другую такую же тарелку «чесноку» и ее «сожралъ же»10. Такъ Пугачевъ невольно подчеркивалъ предъ окружающими свою принадлежность къ той же самой средѣ, изъ которой вышли они сами, и это обстоятельство, а также замѣченная ими безграмотность «государя», внушали послѣднимъ его сподвижникамъ, не знавшимъ въ точности о происхожденіи Пугачева, убѣжденіе, что предъ ними не «государь», а простой мужикъ. Обыкновенность Пугачева, при всей его хитрости, смышленности и бойкости, бросалась въ глаза. Ничего особенно импонирующаго, кромѣ сана, въ немъ не было, не чувствовалось въ этомъ злодѣѣ, въ которомъ, какъ и у громаднаго большинства подобныхъ среднихъ людей, звѣрство благополучно уживалось съ значительной дозой добродушія и слабостью характера въ тяжелый моментъ жизни. Такъ, по разсказу Рычкова, Пугачевъ, увидавъ слезы на глазахъ его, когда тотъ говорилъ объ убитомъ пугачевцами сынѣ, самъ всплакнулъ вмѣстѣ съ горюющимъ отцомъ11. На допросѣ Пугачевъ заявилъ, что онъ «кается» въ своихъ преступленіяхъ «всемилостивѣйшей государынѣ» и всему роду христіанскому12. Можетъ быть, этимъ покаяніемъ Пугачевъ дѣйствительно разсчитывалъ вымолить себѣ жизнь, какъ предполагала Екатерина II, написавшая своему заграничному корреспонденту Гримму: «Этотъ честный негодяй, кажется, не обладаетъ разсудкомъ, такъ какъ надѣется, что быть можетъ будетъ помилованъ, или уже человѣкъ не можетъ жить безъ надежды и обольщенія»13.
Человѣкъ потерялся и въ такомъ состояніи едва-ли могъ остаться «безъ надежды и обольщенія». На эшафотѣ Пугачевъ совсѣмъ палъ духомъ и былъ, какъ сообщаетъ очевидецъ Болотовъ, «почти въ онѣмѣніи и самъ внѣ себя, и только что крестился и молился». Пугачевъ по описанію извѣстнаго намъ Верхоланцева, «былъ средняго роста, корпусной, въ плечахъ широкъ, смугловатъ, борода окладистая, глаза черные, большіе»14. Фигура, если и не очень выдающаяся, то все же довольно видная. А теперь, на эшафотѣ, Пугачевъ въ длинномъ нагольномъ тулупѣ показался Болотову полнымъ ничтожествомъ, не оправдавшимъ, по его мнѣнію, своей мрачной славы, показался просто «какимъ-либо маркитантишкомъ или харчевникомъ плюгавымъ»: «бородка, — разсказываетъ Болотовъ, — небольшая, волосы всколоченные и весь видъ ничего незначущій»... И Болотовъ, вблизи созерцая Пугачева, не могъ достаточно надивиться, какъ «можно было сквернавца сего почесть Петромъ III». Другой очевидецъ, Дмитріевъ, впослѣдствіи писатель и вельможа, свидѣтельствуетъ о совершенной растерянности Пугачева въ эту страшную для него минуту: прощаясь съ народомъ «съ уторопленнымъ видомъ», самозванецъ говорилъ прерывающимся голосомъ: «прости, народъ православный, отпусти мнѣ въ чемъ я согрубилъ передъ тобою; прости народъ православный». Когда же по знаку «экзекутора» палачи, бросившись на Пугачева, «сорвали» съ него тулупъ и «стали раздирать рукава шелковаго полукафтанья», то самозванецъ, «всплеснувъ руками, опрокинулся навзничь и въ мигъ окровавленная голова уже висѣла въ воздухѣ». Толпа, разсказываютъ, глухо загудѣла, слышно было, что нѣкоторые приговаривали: «вотъ тебѣ и корона, вотъ и престолъ!» Настроеніе громадной толпы, сошедшейся на «Болото» для этого зрѣлища, было, разумѣется, не одинаково; сложное чувство всколыхнулось въ ней, когда она увидала отрубленную голову Пугачева, и въ глухомъ шумѣ толпы выразились заразъ отчаяніе, ужасъ и жалость однихъ, радость и злорадство другихъ. По сообщенію Болотова, въ народѣ «многіе» надѣялись на помилованіе, «и, — говоритъ этотъ свидѣтель, — «бездѣльники того желали, а всѣ добрые того опасались»15. «Бездѣльники» это, конечно, народъ или, по опредѣленію Болотова, «глупая и легковѣрная чернь», не знавшая что и подумать о казненномъ человѣкѣ, котораго такъ недавно она считала своимъ настоящимъ царемъ; во всякомъ случаѣ она жалѣла его, какъ своего брата, боровшагося за ея интересы; «добрые» — это россійскіе благородные дворяне, которыхъ, какъ сообщаетъ тотъ же Болотовъ, пропускали «безъ остановки» за сомкнутый фронтъ войскъ, окружавшихъ въ полной боевой готовности (съ заряженными ружьями) самое мѣсто казни Пугачева и его сообщниковъ16. Такъ какъ войсковая цѣпь была поставлена въ великомъ отдаленіи отъ эшаФОта и висѣлицъ, то получился «обширный кругъ», куда никого не пускали «изъ подлаго народа», но куда набралось «превеликое множество» дворянъ; они смотрѣли, судя по ихъ собственнымъ свидѣтельствамъ, на казнь съ чувствомъ глубокаго удовлетворенія. Дворяне хорошо сознавали, что Пугачевъ былъ ихъ врагомъ, «наиболѣе, — какъ говоритъ Болотовъ, — «противъ нихъ возставалъ», почему, по мнѣнію этого современника, и можно было «происшествіе и зрѣлище тогдашнее назвать истиннымъ торжествомъ дворянъ надъ симъ общимъ ихъ врагомъ и злодѣемъ»17. Да, Пугачевъ былъ опасенъ не только Екатеринѣ, — въ качествѣ Петра III, но и дворянству, — въ качествѣ «истиннаго царя», несшаго народу освобожденіе отъ дворянъ, мужицкое царство, былъ опасенъ именно тѣмъ, что результатомъ его возстанія была Пугачевщина. Въ своей рѣчи къ казанскому дворянству Бибиковъ даже указывалъ, что возстаніе Пугачева «для дворянства и богатыхъ, можетъ быть, еще опаснѣе, чѣмъ для императрицы»: «это, — говорилъ онъ, — бунтъ бѣдныхъ противъ богатыхъ, холоповъ противъ господъ». Черезъ уничтоженіе, истребленіе дворянства, по дворянскимъ трупамъ признанный народомъ самодержецъ хотѣлъ добраться до трона Екатерины. Вотъ почему дворянство съ большою признательностью отнеслось къ заявленію Екатерины о томъ, что она — «казанская помѣщица»: этимъ самымъ императрица образно подчеркнула лишь то, что было въ дѣйствительности — солидарность ея интересовъ съ интересами дворянства. Обѣщавъ такимъ образомъ стоять на стражѣ дворянскихъ интересовъ, Екатерина предложила дворянству употребить всѣ усилія, чтобы отстоять ея тронъ и черезъ то укрѣпить собственное положеніе передъ лицомъ «черни», народа.
Опасность, какъ мы видѣли, была сильна; это почувствовали и на западѣ, хотя русское правительство вообще замалчивало движеніе и старалось представить дѣло не стоющимъ вниманія18. Прусскій король, вдумываясь въ то немногое, что сообщалъ ему его резидентъ при русскомъ дворѣ, скоро догадался о настоящей силѣ движенія. «Изъ того, что вы сообщаете мнѣ, — писалъ Фридрихъ Сольмсу 15 февраля (1774 г.), — бунтъ болѣе опасенъ, чѣмъ возвѣщалось въ первыхъ донесеніяхъ». 12-го марта король снова высказалъ опасеніе, какъ-бы «духъ мятежа» не сталъ распространяться съ каждымъ днемъ и не усилился бы19. Опасенія подобнаго рода, вѣроятно, сыграла нѣкоторую роль на европейской биржѣ и, мнѣ кажется, что къ тѣмъ причинамъ паденія вексельнаго курса въ Россіи, которыя были указаны въ 1774 г. въ «комиссіи о коммерціи»20, слѣдуетъ добавить и Пугачевщину, какъ обстоятельство, до извѣстной степени поколебавшее заграничный кредитъ правительства Екатерины II. Въ самомъ дѣлѣ, едва ли можно было не сомнѣваться въ устойчивости этого правительства, когда мятежъ принялъ громаднѣйшіе размѣры. Площадь его распространенія превзошла даже громадную площадь разиновщины: почти все Поволжье, съ низовьевъ до тогдашней Нижегородской губерніи включительно, южное и среднее Пріуралье, юго-западная окраина Сибири, вотъ обширныя пространства, на которыхъ развернулся пугачевскій бунтъ; кромѣ того, и киргизскую степь (хотя нѣкоторые въ тѣ времена и разсчитывали на поддержку киргизовъ противъ Пугачева) слѣдуетъ включить въ составъ той же отложившейся отъ правительства Екатерины территоріи, ибо изъ этой степи, пользуясь начавшейся смутой и растерянностью власти, совершались опустошительные набѣги на собственно русскіе предѣлы, результатомъ чего бывало и плѣненіе многихъ крестьянъ. Въ довершеніе всего начиналось аналогичное движеніе противъ зависимости отъ Россіи среди закубанскихъ народовъ21. Но мятежъ былъ опасенъ не только своимъ широкимъ распространеніемъ и указаннымъ вліяніемъ на подвластные народы, но и тѣмъ, что онъ былъ весьма интенсивенъ, и его «духъ», духъ пугачевщины, былъ свойственъ крѣпостному крестьянству всей Россіи. Такъ, Болотовъ, сообщая о вспышкѣ противъ него крестьянъ, разсказываетъ, что предводитель пришедшей къ нему толпы, котораго онъ обругалъ «сукинымъ сыномъ» и хотѣлъ ударить, самъ закричалъ на него: «Я не сукинъ сынъ, а развѣ ты такой, а себя я тебѣ докажу. Бить што-ли меня хочешь, такъ тебѣ не удастся и кому еще Богъ поможетъ»; и «сказавъ сіе, — продолжаетъ Болотовъ, — побѣжалъ ко мнѣ вверхъ по ступенькамъ и протянулъ уже руку, чтобы схватить меня за воротъ и тащить съ крыльца»22. А эта сцена произошла уже послѣ казни Пугачева, что неопровержимо и доказываетъ живучесть того оппозиціоннаго настроенія, острымъ и кровавымъ выраженіемъ котораго была Пугачевщина. Въ этомъ-то «пугачевскомъ» настроеніи народа, характеризующемся внутренней эмансипаціей отъ барскаго авторитета и готовностью бунтовать противъ него, и заключалась главная опасность Пугачевщины для дворянства и, слѣдовательно, для Екатерины. Отсюда понятно почему, какъ выражается князь Петръ Долгоруковъ, «lа noblesse effrayée se rangea autour Catherine23. Съ другой стороны понятно и то, что правительство и его уполномоченные, опираясь на господствующій классъ, взиравшій съ упованіемъ на Екатерину III, какъ сторонницу дворянскихъ интересовъ, какъ на «казанскую помѣщицу», употребили самыя энергичныя усилія для подавленія мятежа и восторжествовали сначала надъ претендентомъ на похищенный Екатериной у Петра III тронъ, а потомъ и надъ возставшимъ крестьянствомъ, стихійно начавшимъ по кличу якобы «истиннаго царя» свои агрессивныя дѣйствія противъ господъ, но далѣе, кромѣ манифестовъ-прокламацій, не получившимъ отъ этого царя никакого руководительства... И Екатерина и дворянство сознавали, что движеніе имѣетъ зловѣщій характеръ, что спасеніе — въ энергичной поддержкѣ другъ друга, и, быстро оправившись отъ ударовъ, нанесенныхъ имъ пугачевцами, повели борьбу съ общимъ врагомъ въ высшей степени солидарно, планомѣрно и безпощадно. Безпощаденъ былъ и Пугачевъ, и возставшій народъ, но и только; далѣе, мы видѣли, Пугачевъ въ своихъ дѣйствіяхъ болѣе руководствовался своими личными интересами, чѣмъ интересами возставшаго въ Поволжьѣ крестьянства, и уклонился отъ того смѣлаго шага, на который само толкало его народное движеніе, искавшее въ немъ опоры, аналогичной съ тою, какую искало и получило дворянство въ Екатеринѣ и ея правительствѣ. Въ томъ, что народъ не нашелъ въ Пугачевѣ такой опоры, что Пугачева не хватило на такое дѣло, — дѣйствовать такъ же солидарно и планомѣрно съ народомъ, какъ Екатерина дѣйствовала съ дворянствомъ, — и заключается одна изъ самыхъ существенныхъ причинъ краха Пугачевщины.
Дѣйствительно, Екатерина проявила большой политическій тактъ и незаурядную энергію въ дѣлѣ борьбы съ Пугачевымъ и Пугачевщиной. Женщина самолюбивая и тщеславная, у которой, по словамъ Вигеля, «даромъ никто уменъ не бывалъ», она тѣмъ не менѣе, считаясь съ положеніемъ дѣлъ и желаніемъ вліятельной панинской партіи, назначаетъ, какъ мы видѣли, на театръ военныхъ дѣйствій противъ Пугачева главнокомандующимъ самаго замѣтнаго московскаго фрондера и своего обидчика Петра Панина; вѣрно оцѣнивъ опасность отъ дальнѣйшаго развитія мятежа, спѣшитъ она вызвать изъ дунайской арміи для борьбы съ Пугачевымъ лучшаго своего боевого генерала Суворова... Военачальниковъ, имѣвшихъ успѣхъ въ этой борьбѣ, Екатерина щедро награждаетъ, тѣмъ самымъ усиливая ревность въ однихъ, вызывая соревнованіе въ другихъ. «Мое намѣренье есть», — писала Екатерина, — «наградить деревнями всѣхъ тѣхъ, кои во всякой войнѣ кресты бы заслужили», и это «намѣренье» выполнялось раньше, чѣмъ было высказано: за побѣду подъ Казанью Михельсонъ получилъ 600 душъ крестьянъ, а всего главный побѣдитель получилъ 1000 душъ. Награждались и менѣе видные Офицеры: такъ офицеры, бывшіе въ отрядѣ Михельсона подъ Казанью, получили 3146 душъ. Награждались не однѣми деревнями: напр. Чемесову командовавшій уланскимъ отрядомъ менѣе чѣмъ въ 200 человѣкъ и разбившій подъ Пензой партію пугачевцевъ болѣе чѣмъ въ 3000 чел., былъ пожалованъ чиномъ надворнаго совѣтника и воеводою въ Пензу. Не остались въ этомъ случаѣ безъ награды и солдаты: уланамъ за побѣду было пожаловано по 1 рублю на брата24. Регулярное войско было громаднымъ преимуществомъ Екатерины и дворянства. Какъ бы ни были незначительны количествомъ отряды, дѣйствовавшіе противъ Пугачева, все-таки это было настоящее войско, а не то войско, которое было у Пугачева и которое было такою же злою пародіей на настоящее войско, какою былъ онъ самъ
* * *
Пропущенные страницы.
* * *
скаго слова въ Пугачевщинѣ выше было сказано достаточно, но здѣсь мы не можемъ не подчеркнуть того обстоятельства, что вѣра въ «истиннаго государя», приходившаго для «черни», удержалась въ народѣ, несмотря на публичную казнь Пугачева и его сообщниковъ и, вообще, несмотря на полное крушеніе всего предпріятія. На вопросъ А.С. Пушкина въ селѣ Бердѣ: — А ну-ка, дѣдушка, разскажи намъ, сдѣлай одолженіе, про Пугача, — старикъ отвѣтилъ: «Для кого Пугачъ, ваша милость, а для меня царь-батюшка Петръ Ѳедоровича. Съ большимъ сочувствіемъ высказалась о немъ и 80-тилѣтняа казачка, бесѣдовавшая съ Пушкинымъ: «Грѣхъ сказать, — говорила она, — на него мы не жалуемся: онъ намъ зла не сдѣлалъ»... И всѣ преступленія Пугачева относились казачкой скорѣе къ окружающимъ, чѣмъ къ нему, и это вполнѣ соотвѣтствовало обычаю народа относить всѣ несимпатичныя ему проявленія власти не къ «царю», а «къ боярамъ», вельможамъ, министрамъ: «не его воля была», — оправдывала старуха Пугачева, — «наши пьяницы его мутили»25. Очевидно то обстоятельство, что Пугачевъ объявилъ волю народу, была для простыхъ людей неопровержимымъ никакими казнями доказательствомъ его подлинности, какъ государя. Прошлая политическая, соціальная и умственная жизнь простого русскаго народа сложилась такъ, что даже для самаго мятежа противъ тягостей этой жизни потребовался «царь-батюшка», и этотъ мятежъ, при всей полной его неудачѣ, не только не разрушилъ вѣры въ царя, а скорѣе укрѣпилъ, углубилъ эту вѣру: являлся, де, настоящій царь, стоявшій за народъ и казачество, стало быть, и, вообще, такой защиты можно ждать только отъ царя... Современный намъ собиратель матеріаловъ для исторіи Пугачевщины свидѣтельствуетъ, что «нѣкоторые казаки, въ особенности уральцы, и до сихъ поръ не охотно дѣлятся воспоминаніями прошлаго: они простодушно и наивно вѣрятъ еще, что наглый самозванецъ былъ дѣйствительно русскій царь»26. Въ народныхъ воспоминаніяхъ слышится сочувствіе этому «царю», какъ отголосокъ того чувства радости, съ которымъ по сообщенію, напр., Болотова, встрѣчались слухи объ успѣхахъ Пугачева крѣпостными слугами и чернью27. Иначе, мы знаемъ, чувствовали себя дворяне, но когда Пугачевъ былъ пойманъ, вполнѣ естественна и та радость, которою было охвачено въ этотъ моментъ дворянство, противъ коего Пугачевъ «наиболѣе возставалъ». Одинъ изъ дворянъ разбилъ себѣ губу въ кровь, когда цѣловалъ курьера, привезшаго извѣстіе о поимкѣ страшнаго врага; другой, піита Сумароковъ, написалъ оду по этому случаю; въ ней онъ не могъ даже «вообразить какою мукою разить достойнаго мученья вѣчно»! И пояснялъ растерянность своего воображенья такъ: «Твоей подобья злобы нѣтъ и не видѣлъ донынѣ свѣтъ злодѣя столь безчеловѣчна»; третій, архангельскій губернаторъ Головцынъ, который изъ далекаго края внимательно слѣдилъ за движеніями самозванца, такъ обрадовался поимкѣ послѣдняго, что велѣлъ кѣмъ-то раньше присланный ему портретъ Пугачева «помѣстить въ такомъ мѣстѣ, куда никто безъ особенной нужды не невѣжественный донской казакъ, на настоящаго государя. Правда, есть свидѣтельство, что и отъ регулярнаго войска обывателямъ изъ духовенства и дворянства, т. е. тѣмъ, за кого бороться это войско было послано, приходилось страдать, не менѣе, чѣмъ отъ Пугачева28; но это не уменьшало значенія сравнительно хорошаго вооруженія отого войска и его привычки къ маневрамъ на боевомъ нолѣ. Состязаться на такомъ полѣ пугачевскому войску съ регулярнымъ было совершенно не подъ силу, хотя иногда пугачевцы дрались съ отчаянной отвагой. У прежде всего не было хорошаго оружія, ибо большая часть ихъ была вооружена чѣмъ попало — дубинами, кольями, косами, вилами, копьями, луками29, но отнюдь не ружьями, а затѣмъ у пугачевцевъ, при всемъ ихъ азартѣ, не было боевой опытности и выдержки. Наиболѣе боевыми людьми, умѣвшими обращаться съ огнестрѣльнымъ оружіемъ, и въ томъ числѣ съ пушками, были яицкіе казаки, но ихъ было немного, а когда Пугачевъ двигался изъ Нижегородской губерніи къ югу, ихъ осталось и совсѣмъ мало. Пугачевъ хотѣлъ подкрѣпиться донскими казаками, но Донъ (гдѣ тоже начались было разговоры на тему, что тотъ, кто идетъ, не Пугачъ, а помазанникъ Божій — Петръ III) все-таки остался вѣренъ Екатеринѣ. Лишь небольшая партія явилась къ Пугачеву оттуда, да и та ему скоро измѣнила: въ ней нашлись люди, знавшіе Пугачева, и хотя онъ, по выраженію одного изъ своихъ сообщниковъ, «рожу свою и отворачивалъ», однако отъ нихъ не укрылся, и къ слѣдующему дню у Пугачева не осталось ни одного донца.
Донская казацкая старшина была на сторонѣ правительства, и это обстоятельство, разумѣется, въ значительной мѣрѣ обезпечивало здѣсь надзоръ за пришельцами, «особливо изъ бродягъ, и носящихъ на себѣ образъ нищаго», чѣмъ имѣлось въ виду пресѣчь агитацію среди донского войска эмиссаровъ Пугачева30. Для этой агитаціи къ тому же и почва была неблагопріятная: наиболѣе вольнолюбивый и горячій элементъ Дона отсутствовалъ — молодежь была на войнѣ. Когда же лѣтомъ 1774 г. часть донцевъ пришла домой, то правительство поспѣшило ихъ занять новой службой по охранѣ «сосѣдственныхъ» съ землями Войска Донского мѣстностей и «самого Дона, отъ раззореній, причиняемыхъ симъ тысячи казней достойнымъ злодѣемъ»; для этой цѣли были сформированы даже новые полки, и въ результатѣ — тихій Донъ теперь блистательно оправдалъ свой эпитетъ. Въ благодарность за это Екатерина удостоила Донское войско особой чести: было повелѣно прислать съ Дона въ Москву къ январю 65 чел., «самыхъ лучшихъ и способнѣйшихъ въ оборотахъ казацкихъ», для почетнаго конвоя императрицы, какъ разъ къ празднествамъ по случаю заключенія Кучукъ-Кайнарджійскаго мира, которыя должны были состояться въ Москвѣ послѣ казни Пугачева и его товарищей.
Такъ умѣло Екатерина воспользовалась всѣми находившимися въ ея рукахъ ресурсами самодержавной власти и государства, представлявшихъ тогда организованное господство высшаго сословія — дворянства.
Пугачевъ былъ въ другомъ положеніи. Какъ мы видѣли, вся сила Пугачева заключалась въ народѣ, но онъ не сумѣлъ воспользоваться этой силой, предоставивъ ей разрядиться гнѣвнымъ чувствомъ по частямъ, разрозненно, стихійно... Такое теченіе возстанія могло принести много зла классу, на который былъ направленъ гнѣвъ народной массы, но не могло дать никакой опоры для человѣка, во имя котораго совершалось истребленіе помѣщиковъ и усадьбъ. Съ поимкой же этого человѣка дѣло народа окончательно было проиграно: мятежъ быстро сталъ ослабѣвать, какъ ослабѣваетъ пожаръ, лишь только стихнетъ раздувавшій его вѣтеръ. Такимъ образомъ народъ не получилъ опоры въ Пугачевѣ, ибо Пугачевъ самъ отказался отъ народа, какъ отъ своей опоры, видимо взглянувъ на предпріятіе, какъ на безнадежное; можетъ быть, въ глубинѣ души онъ никогда не считалъ его инымъ, а потому съ легкимъ сердцемъ и оставилъ поднявшихся крестьянъ въ жертву ихъ побѣдоноснымъ усмирителямъ. Послѣдніе не шутили. Еще раньше полковникъ Ступишинъ въ написанномъ воззваніи башкирцамъ предупреждалъ ихъ, что имъ «не будетъ пощады», если до него дойдетъ слухъ, что они, «воры и шельмы», — какъ выразился усмиритель, — «ждутъ къ себѣ пугачевцевъ и припасаютъ имъ «кормъ и скотъ, стрѣлы и оружіе»: «буду» — заявлялъ онъ, — «васъ казнить, вѣшать за ноги и за ребры, дома ваши, хлѣбъ и сѣно подожгу и скотъ истреблю»; если же кто пойманъ будетъ съ пугачевскими письмами, то «велю, — говорилъ полковникъ, — пытать накрѣпко, а также носъ и уши обрѣжу». И подобныя угрозы исполнялись прежде даже, чѣмъ онѣ были объявлены: такъ, съ воззваніемъ, сейчасъ процитированнымъ, былъ посланъ башкирецъ, у котораго, по приказанію полковника, уже были отрѣзаны носъ и уши за то, что у него были обнаружены «воровскія письма», т. е. пугачевскія прокламаціи. «Знайте же то воры, и ужасайтесь», — говорилось въ этомъ полковничьемъ воззваніи. Когда же Пугачевъ былъ пойманъ, Панинъ для окончательнаго подавленія мятежа пустилъ въ ходъ систему самаго страшнаго террора, которая даже выходила за предѣлы полномочій, полученныхъ «персональнымъ вралемъ» отъ обожаемой имъ императрицы. Отнесясь съ полной безпощадностью къ «пугачевскимъ чиновникамъ», обреченнымъ смертной казни, Панинъ приказалъ вѣшать и отъ каждыхъ 300 чел. въ бунтовавшей мѣстности, всѣхъ же остальныхъ крестьянъ «пересѣчь жестоко плетьми, и у пахарей, негодныхъ въ военную службу, на всегдашнюю память злодѣйскаго ихъ преступленія, урѣзать у одного уха»... и т. под. Тѣла казненныхъ было велѣно «положить по всѣмъ проѣзжимъ дорогамъ». Панинъ, зная, что всѣ эти приказанія сдѣланы имъ по ревности, а не по Высочайшему повелѣнію, писалъ Екатеринѣ, что онъ принимаетъ «съ радостью пролитіе крови такихъ государственныхъ злодѣевъ на себя и на чадъ своихъ». Императрица нѣсколько ослабила панинское усердіе своимъ совѣтомъ помнить, что она къ казнимымъ можетъ относиться «не инако, какъ мать, обливающаяся слезами при нужномъ наказаніи дѣтей своихъ непослушныхъ», но она признала, что «въ теперешнемъ случаѣ казнь нужна для блага имперіи»31. И «непослушныя дѣти» были казнены въ немаломъ количествѣ.
Счеты были сведены.
Явившійся въ народѣ темный конкурентъ Екатерины оказался не по плечу ученицѣ Вольтера, а «непослушныя дѣти», увѣровавшія въ грядущее фантастическое царство милосерднаго для черни «истиннаго государя», исполненныя гнѣва и ненависти къ своимъ владѣтельнымъ «отцамъ» и «матерямъ», слѣдовавшія за политическимъ миражемъ, удалявшимся отъ нихъ все дальше и дальше, болѣе всего повиновавшіяся стихійному голосу своихъ инстинктовъ, неизбѣжно, при такихъ условіяхъ, должны были спасовать предъ организованными силами государства, точнѣе правительства и дворянства, прочно скованныхъ тогда между собою солидарностью своихъ интересовъ.
Примечания
1. Валишевскій, Autour d'un trône Catherine II de Rassie, 203—205.
2. «Русск. Арх.», 1903 г., т. III, 164 и 165. «Русск. Арх.» 1904 г. статья г. Голомбіевскаго: «Князь Г.Г. Орловъ», II, 410, 412, 413.
3. «Русск. Арх.», 1903 г. III. Опытъ истор. госуд. совѣта В.И. Туманскаго, стр. 164.
4. «Русск. Арх.», 1903 г., III, стр. 165.
5. Дубровинъ, I, 300.
6. «Русск. Арх.», 1904 г., II, 411 — «кн. Гр.Гр. Орловъ» ст. г. Голомбіевскаго.
7. Рукопись музея Отечествовѣдѣнья.
8. Рукоп. муз. Отечеств.
9. Ibid.
10. Дубровинъ, III, 165.
11. Душкинъ, стр. 111—112.
12. Дубровинъ, III, 360.
13. «Русск. Стар.», т. 78, ст. Бильбасова: Екатерина II и Гриммъ; С. И. Р. И. О. XXIII, 9.
14. Рукоп. муз. Отечествов.
Подобное впечатлѣніе произвела фигура Пугачева и на одну казачку, много лѣтъ спустя сообщавшую любопытствующимъ: «какъ теперь, на него гляжу: мужикъ былъ плотный, здоровенный, плечистый, борода русая, окладистая, ростомъ не больно высокъ и не малъ». «Русск. Арх.», 1902 г., II, 658.
По оффиц. бумагѣ Пугачевъ былъ ростомъ двухъ аршинъ четырехъ съ полов, вершковъ, отъ роду не болѣе 40 лѣтъ, съ примѣтами: «волосы на головѣ темно-русые, усы и борода черные съ сѣдиной, отъ золотухи на лѣвомъ вискѣ шрамъ, да отъ золотухи же ниже правой и лѣвой титекъ двѣ ямки». (Дмитріевъ-Мамоновъ, Пугач. бунтъ въ Зауральѣ и Сибири, 41.)
15. Записки Болотова, III, 489—490; Дубровинъ, III, 365 и 366.
16. Яицкаго сотника Афанасія Перфильева, казаковъ Максима Шигаева, Падурова и Василія Торнова. Первый былъ, какъ и Пугачевъ, приговоренъ къ четвертованію, а остальные — къ повѣшенію. Падуровъ былъ депутатомъ въ комиссіи для составленія проекта Нов. Улож. и его въ качествѣ такового нельзя было казнить, на что и указывалъ князь Вяземскій; но, несмотря на это, Падуровъ не избѣжалъ смертной казни. Чикѣ-Зарубину была отрублена голова въ Уфѣ. 9-ть казаковъ, арестовавшихъ Пугачева для выдачи правительству, были помилованы, по тѣмъ не менѣе сосланы на всю жизнь на поселеніе въ распоряженіе рижскаго губернатора, съ лишеніемъ казацкаго званія и переименованіемъ въ переселенцевъ; это — Иванъ Твороговъ, Ѳедоръ Чумаковъ, Василій Коноваловъ, Иванъ Бурновъ, Иванъ Федульевъ, Петръ Пустобаевъ, Кузьма Кочуровъ, Яковъ Почиталинъ и Семенъ Шелудяковъ.
17. Записки Болотова, III, 488.
18. Сборн. Имп. Р. И. О., т. 72, стр. 462 и 470, 484, 555.
19. Ibid., 508 и 509, 558.
20. См. о нихъ въ моемъ сочиненіи — «Правительство и общество въ ихъ отношеніяхъ къ внѣшней торговлѣ въ Россіи въ царствованіе императрицы Екатерины II, 87—96.
21. А.И. Дмитріевъ-Мамоновъ: Пугачевскій бунтъ въ Зауральѣ и Сибири, Спб., 1907 г., 75—77 стр.; Пушкинъ, 54.
22. Записки Болотова, III, 493 и 494.
23. La vorité sur la Russie, Paris, 1860, стр. 201. ...et, — прибавляетъ авторъ, — «l'insurrection fut étouffée»...
24. «Русск. Стар.», 1876, XV, 202 и 203 — Ив. И. Михельсонъ, Дубровинъ, III, 101; «Русск. Старина», т. 72, стр. 3.
25. «Русскій Архивъ», 1900, № 1; «Русская Старина», 1892 г., т. 75, стр. 7.
26. «Русск. Арх.», 1900, № 1.
27. Записки, III, 377 и 378.
28. «Русск. Старина» — Изъ дипломат. переписки о Россіи XVIII в., т. 86, стр. 124; 1896 г.
29. Такъ одинъ изъ офицеровъ, дѣйствовавшихъ противъ Пугачева, сообщаетъ въ своихъ запискахъ не разъ, что большая часть пугачевск. толпы, съ которой ему приходилось имѣть дѣло, стрѣляла изъ луковъ. «Русская Старина», 1904 г., 118 т., стр. 658, 651, 652, 657.
30. Дубровинъ, ц. соч., II, 242.
31. Дубровинъ, ц. соч., III, 26, 294—296.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |