1
В числе источников «Истории Пугачева», впервые введенных в научный оборот Пушкиным, были и неизданные воспоминания И.И. Дмитриева. С разрешения мемуариста Пушкин перенес из его рукописи в свою книгу единственный в своем роде отчет очевидца о казни Пугачева в Москве. Рассказ И.И. Дмитриева частично вошел в основной текст заключительной главы «История Пугачева», а полностью воспроизведен был в примечаниях к ней, с точной ссылкой на рукописный первоисточник.
В «Истории Пугачева» получили отражение не только записки Дмитриева, но и некоторые его устные рассказы и справки, записанные Пушкиным1. Проявив широчайшую инициативу в розысках архивных документов и редких книг о Пугачеве и его окружении, собирая и изучая местный фольклор, лично опрашивая очевидцев тех или иных событий, великий поэт корректировал и дополнял на основании устных свидетельств все то, что можно было извлечь из печатных и архивных источников о делах и людях последней крестьянской войны. Характерно, что больше всего занимали Пушкина при этих опросах те факты, которые или затемнялись в официальной историографии или обходились полным молчанием.
Записи рассказов И.И. Дмитриева, до сих пор вовсе не привлекавшие внимания исследователей, с исключительной непосредственностью обнажают методы собирания и отбора Пушкиным материала, необходимого ему для конкретно-исторического осмысления восстания Пугачева и его ликвидации.
Время и место записей Пушкиным рассказов Дмитриева до сих пор не установлено. Мы полагаем, однако, что и то и другое может быть определено с точностью, почти документальной. В самом деле: надпись, сделанная Пушкиным на обложке, в которой он объединил записи рассказов Дмитриева с выписками из «Осады Оренбурга» П.И. Рычкова, гласит: «Рычков и Дмитриев. Предания» (IX, ч. 2, стр. 759). Пушкин получил первый список «Осады Оренбурга» Рычкова (всего этих списков у него было три) от историка Г.И. Спасского около 20 июля 1833 г. (XV, стр. 224 и 261). О том же, что к этому времени можно отнести и другую часть записей Пушкина, включенных в ту же обложку2, свидетельствует определяемая нами дата встречи Пушкина с Дмитриевым в Петербурге в 1833 г.
Как известно, И.И. Дмитриев, оставив еще в 1814 г. пост министра юстиции, почти безвыездно проживал в Москве. Пушкин никогда не принадлежал к числу почитателей его как поэта: «И что такое Дмитриев? — писал он в марте 1824 г. Вяземскому, как бы резюмируя все свои многочисленные резкие высказывания об авторе «Чужого толка» и «Модной жены». — Все его басни не стоят одной хорошей басни Крылова, все его сатиры одного из твоих посланий, а все прочее первого стихотворения Жуковского» (XIII, стр. 89).
С годами резкость высказываний Пушкина о произведениях Дмитриева ослабевает, поскольку и сам Дмитриев почти перестает писать и печататься, но личные их отношения, несмотря на старания общих друзей, несмотря на комплиментарные упоминания о Дмитриеве в «Евгении Онегине» и в «Повестях Белкина», налаживаются очень медленно.
Подчеркнуто официальный характер имеет и черновой набросок обращения Пушкина к Дмитриеву, сохранившийся в одной из записных книжек поэта, относящихся к 1833 году. Вот в каких словах Пушкин просил Дмитриева разрешить ему воспользоваться его неизданными мемуарами в будущей «Истории Пугачева»: «Случай доставил в мои руки некоторые важные бумаги, касающиеся Пугачева (собственные письма Екатерины, Бибикова, Румянцева, Панина, Державина и других). Я привел их в порядок и надеюсь их издать. В Историч. Записках (которые дай бог нам прочесть возможно позже) вы говорите о Пугачеве — и, как очевидец, описали его смерть. Могу ли надеяться, что вы, милостивый государь, не откажетесь занять место между знаменитыми людьми, коих имена и свидетельства дадут цену моему труду, и позволите поместить собственные ваши строки в одном из любопытнейших эпизодов царствования Великой Екатерины? (XV, стр. 62).
Черновик этот не датирован3, но место его в тетради Пушкина и самый характер записи (тот же карандаш) очень близки черновому наброску письма Пушкина к П.И. Соколову, время написания которого точно приурочивается к концу мая или к первым числам июня 1833 г. (XV, стр. 63). Датируя этими же днями черновой набросок письма к Дмитриеву, мы исходим из того, что 8 июня Дмитриев уже сам был в Петербурге4. Осведомленный о его предстоящем приезде, Пушкин, видимо, предпочел отложить переговоры с Дмитриевым о рукописи его исторических записок до личной встречи и не отправил своего письма по назначению. В пользу нашего предположения свидетельствует и тот факт, что ни беловой текст письма Пушкина, ни ответ на него Дмитриева никому не известны5.
С полной точностью устанавливается не только дата приезда Дмитриева в Петербург. Мы располагаем печатной информацией и о чествовании Дмитриева на «дружественном обеде», организованном его почитателями 14 июля 1833 г. «по случаю отъезда И.И. Дмитриева из С.-Петербурга». В кратком отчете об этом обеде, опубликованном П.А. Плетневым на страницах «Северной пчелы» от 21 июля 1833 г., упоминались имена только двух сановников, участвовавших в чествовании6. Но переписка Вяземского с Дмитриевым позволяет заключить, что на этом обеде состоялась и встреча Пушкина с Дмитриевым. Эта встреча была, разумеется, не единственным их свиданием в Петербурге, но тем не менее, есть все основания утверждать, что именно в этот день состоялась та беседа о делах и людях 1773—1774 гг., результаты которой Пушкин закрепил в своей записи рассказов Дмитриева. В пользу этого предположения свидетельствует самая концовка записи Пушкина, в которой рассказы Дмитриева о временах Пугачева перемежаются анекдотом сенатора Баранова о Державине и замыкаются репликой Дмитриева именно по этому поводу.
Сенатор Д.О. Баранов не принадлежал к числу лиц, с которыми Пушкин мог встречаться в эту пору где-либо запросто или официально7. Но этот самый Баранов был старым знакомым и сослуживцем Дмитриева, а чествование Дмитриева 14 июля 1833 г. объединило людей не только нескольких поколений, но и разных литературно-общественных лагерей. Пушкин, видимо, и в этот день не упустил случая заговорить с Дмитриевым о временах Пугачева, а Баранов, вмешавшись в эту беседу, напомнил об участии в борьбе с Пугачевым Г.Р. Державина. Приводим эту часть пушкинской записи полностью:
«(Слышал от сен. Баранова). Державин, приближаясь к одному селу близ Малыковки с двумя казаками — узнал, что множество народу собралось и намерено итти к Пугачеву. Он приехал прямо к сборной избе и требовал от писаря Злобина (впоследствии богача) изъяснения зачем собрался народ и по чьему приказанию. Начальники выступили и объявили, что идут соединиться с государем Петром Федоровичем — и начали было наступать на Державина. Он велел двух повесить, а народу велел принести плетей и всю деревню пересек. Сборище разбежалось. Державин уверил, что за ним идут три полка.
Дмитриев уверял, что Державин повесил их из поэтического любопытства» (IX, ч. 2, стр. 498).
Пушкин внимательно учел рассказ Баранова в своей книге: «Державин — читаем мы в пятой главе «Истории Пугачева» — начальствуя тремя фузилерными ротами, привел в повиновение раскольничьи селения, находящиеся на берегах Иргиза, и орды племен, кочующих между Яиком и Волгою. Узнав однажды, что множество народу собралось в одной деревне, с намерением итти служить у Пугачева, он приехал с двумя казаками прямо к сборному месту и потребовал от народа объяснения. Двое из зачинщиков выступили из толпы, объявили ему свое намерение, и начали к нему приступать с укорами и угрозами. Народ уже готов был остервениться. Но Державин строго на них прикрикнул, и велел своим казакам вешать обоих зачинщиков. Приказ его был тотчас исполнен и сборище разбежалось» (IX, ч. 1, стр. 44).
Таким образом, в печатном тексте «Истории Пугачева» малыковский эпизод оказался тесно увязанным с основными военно-политическими заданиями, которые осуществлял в эту пору Державин в Заволжье, командуя особым карательным отрядом, а его жестокая расправа с восставшими мотивировалась не как безответственное озорство, а как мера самообороны («Народ уж готов был остервениться»). Но сам Пушкин нисколько не сомневался ни в точности рассказа сенатора Баранова, ни в исторической характерности реплики Дмитриева. Не случайно именно эта реплика оказывается в ряду тех материалов, которые Пушкин счел необходимым в особой записке от 26 января 1835 г. довести до сведения Николая I, фиксируя его внимание на политических уроках пугачевщины. Суждение Дмитриева, не вошедшее в печатный текст «Истории Пугачева», понадобилось Пушкину на этот раз для того, чтобы возможно ярче охарактеризовать пропасть, отделявшую победителей от побежденных. Поэтому оно и было дано в 1835 г. в гораздо более резкой редакции, чем в заметках 1833 г.: «И.И. Дмитриев уверял, что Державин повесил сих двух мужиков более из поэтического любопытства, нежели из настоящей необходимости» (IX, ч. 1, стр. 373).
Это аристократическое пренебрежение к «настоящей необходимости» в кровавых деяниях усмирителей пугачевщины, это упоение крепостников победой над восставшими мужиками, этот разгул самых низменных страстей, не контролируемых ни разумом, ни честью, ни совестью — все это прежде всего и захватывает внимание Пушкина в его беседе с Дмитриевым о событиях 1773—1774 гг.
2
Вчитываясь в пушкинские записи рассказов Дмитриева, нельзя не подивиться тому, как осторожно подходил автор «Истории Пугачева» к своему собеседнику и как издалека начинал он свой опрос. Читателю может даже показаться, что инициатива разговора принадлежит вовсе не Пушкину — так медленно Дмитриев припоминает первые слухи о Пугачеве и так добросовестно Пушкин отражает эту неторопливую старческую речь. Свою запись он начинает рассказом Дмитриева о бегстве Пугачева из Казанской тюрьмы 29 мая 1773 г.:
«Дмитриев услышал о Пугачеве от слуги, ездившего в Симб<ирскую> воеводскую канцелярию с его отцом. Возвратясь слуга рассказывал о важном преступнике, казаке, отосланном в Казань в оковах, с двумя солдатами, которые сели на облучки кибитки с обнаженными тесаками. Пугачев сбирал милостыню, скованный с другим колодником. На улице Замочной решетки стояла кибитка etc (IX, ч. 2, стр. 497).
Почему, однако, передача этого рассказа о бегстве Пугачева обрывается Пушкиным в самом начале? Что значит это «etc»? С какими данными (печатными или рукописными) оно связывалось так тесно, что Пушкин мог не продолжать своей записи, ограничившись беглой ссылкой («etc») на известный ему исторический источник? Ответ на все эти вопросы дает рассказ о бегстве будущего самозванца из Казанской тюрьмы в первой редакции «Истории Пугачева», законченной Пушкиным до его встречи с Дмитриевым:
«Пугачев содержался в тюрьме не строже прочих невольников. Между тем сообщники его не дремали. Однажды он, под стражею двух гарнизонных солдат, ходил по городу для собирания милостыни. У Замочной Решетки стояла готовая кибитка. Пугачев подошел к ней, вдруг оттолкнул одного из солдат, его сопровождавших, другой помог колоднику сесть в кибитку и вместе с ним ускакал из городу» (IX, ч. 1, стр. 415).
Пушкин не воспользовался версией Дмитриева для исправления этого момента биографии Пугачева ни в первой, ни в окончательной редакции своей «Истории»8. Документальные данные, которыми он располагал, были авторитетнее предания, сохранившегося в памяти Дмитриева. Но рассказ последнего Пушкин все же записал, как любопытный вариант уже известного ему эпизода, обозначив отметкой «etc» отсутствие других расхождений между текстом «Истории» и данными Дмитриева. Впрочем, если мы сравним печатную редакцию «Истории Пугачева» с рукописною, то заметим, что рассказ Дмитриева все-таки пригодился Пушкину. Так, в первой редакции «Истории» оставалось неясным, что собою представляла «Замочная Решетка», у которой ожидала Пугачева кибитка с его освободителями. Рассказ Дмитриева позволил Пушкину внести в окончательный текст этого эпизода следующее топографическое уточнение: «у Замочной Решетки (так называлась одна из главных казанских улиц) стояла готовая тройка».
3
Пушкин, расспрашивая Дмитриева о временах Пугачева, ни на минуту не забывает, что собеседник его не принадлежит к числу тех старожилов, свидетельства которых могли бы осветить внутреннюю историю восстания, воскресить живые образы его вождей, уяснить логику их действий. Поэтому Пушкин и получает от Дмитриева сведении не о людях из лагеря Пугачева, а о стане его врагов. Дмитриев хорошо помнит настроения правящего класса и в пору успехов Пугачева, и в пору его разгрома. Для него близкими и родными были имена многих помещиков, чиновников и офицеров, умерщвленных пугачевцами. Он не мог быть равнодушным к именам и усмирителей восстания, запомнив на всю жизнь рассказы и слухи о них. Главнокомандующий граф П.И. Панин, генерал-майор В.А. Кар, капитан гвардии Н.Д. Дурново, присланный в Яицкий городок с специальными полномочиями из Петербурга, гвардии поручик Г.Р. Державин, Симбирский комендант Чернышев, председатель Казанской следственной комиссии П.С. Потемкин — вот чьи исторические характеристики Пушкин мог прекрасно уяснить в своих беседах с Дмитриевым.
Правда, мы знаем далеко не всё, что успел вспомнить и рассказать о них Дмитриев, ибо пушкинские записи не стенограмма и даже не всегда конспект, а порою лишь беглые заметки о тех или иных историко-бытовых деталях, о тех или иных действиях конкретных исторических лиц. Но все эти бытовые детали и все эти личные действия регистрируются отнюдь не нейтрально: «Полковник Чернышев был тот самый, о котором говорит Екатерина в своих записках <...> Генерал Потемкин имел связь с Устиньей, второй женою Пугачева <...> Панин вырвал клок бороды Пугачева <...> Кар был человек светский и слыл умником <...> Дурнов лежал между трупами» и т. д.
Если мы попробуем расшифровать эти предельно скупые записи на основании других исторических материалов, в том числе и писаний самого Пушкина, то нетрудно будет установить, что автор «Истории Пугачева» явственно строил свой опрос Дмитриева так, что последний из свидетеля против Пугачева невольно превращался в разоблачителя его врагов.
В самом деле, вместо того, чтобы мобилизовать возможно более новых фактов, подтверждающих традиционные утверждения дворянской историографии о жестокостях вождей крестьянского восстания, Пушкин закрепляет на бумаге только то, что дискредитирует больших и малых чинов крепостнического государства. В записях Пушкина перед нами встают «злодеяния» вовсе не Пугачева и его атаманов, а царских генералов, глумящихся над беззащитными, над военнопленными, над заключенными.
Напомним запись Пушкина о графе Панине, который «вырывает клок из бороды» скованного Пугачева; учтем данные о генерале Потемкине, который, руководя правительственной следственной комиссией в Казани, «живет» с приводимой к нему из тюрьмы семнадцатилетней Устиньей Кузнецовой, женою Пугачева; вдумаемся в рассказ о Державине, вешающем крестьян лишь «из поэтического любопытства». Все это бьет в одну точку, все это не только разоблачает деятелей государственного аппарата крепостнического государства, но и показывает непроходимую пропасть между победителями и побежденными, между рабовладельцами и рабами. Даже такие безразличные, на первый взгляд, сведения, как справки Пушкина о первом главнокомандующем войсками, посланными против Пугачева, генерале В.А. Каре или о Симбирском коменданте полковнике Чернышеве, шедшем на выручку осажденного Оренбурга, но разгромленном Пугачевым, вносили характерные дополнительные черты в биографии «усмирителей», уже дискредитированных в основном тексте «Истории Пугачева». В самом деле, генерал Кар, трус и дезертир, самовольно сложивший с себя командование и бежавший с фронта в Москву, известен был не столько своими боевыми подвигами, сколько полицейскими операциями в оккупированной Польше, а полковник Чернышев («тот самый») стал и полковником и симбирским комендантом только потому, что его брат был некогда камер-лакеем при дворе цесаревны Екатерины Алексеевны. После дворцового переворота 1762 г. Екатерина сделала своего бывшего лакея бригадиром и комендантом Кронштадта, а брата его подполковником и начальником гарнизона Симбирска. Эти красочные биографии «екатерининских орлов», записанные Пушкиным со слов Дмитриева, без лишних слов напоминали о том, что Белобородов, Хлопуша, Чика, Перфильев и другие пугачевские «господа енаралы» по своим воинским и организаторским талантам и личным боевым доблестям были много выше командиров царской армии из камер-лакеев, тюремщиков и палачей.
Свои впечатления от действий тех и других Пушкин не всегда, разумеется, мог развернуть в печатном тексте «Истории Пугачева», но о позиции его и здесь достаточно четко свидетельствовали не только отдельные штрихи персональных характеристик Бранта, Кара, Рейнсдорпа, Потемкина, Чернышева, но и обобщения самых ответственных разделов повествования. Такова была, например, в главе третьей оценка действий высшего оренбургского командования: «К несчастию, между военными начальниками не было ни одного, знавшего свое дело. Оробев с самого начала, они дали время Пугачеву усилиться и лишили себя средств к наступательным движениям» (IX, ч. 1, 23). Такова была едкая сентенция в главе седьмой о поведении казанского генералитета: «Если бы Потемкин и Брант сделали бы свое дело и успели удержаться хоть несколько часов, то Казань была бы спасена»9. Такова же была характеристика в главе восьмой событий после разгрома Пугачева под Казанью: «Переправа Пугачева произвела общее смятение. Вся западная сторона Волги восстала и передалась самозванцу. Господские крестьяне взбунтовались; иноверцы и новокрещенные стали убивать русских священников. Воеводы бежали из городов, дворяне из поместий; чернь ловила тех и других, и отовсюду приводила к Пугачеву» (IX, ч. I, 68).
Резко характеризуя бездарность, расхлябанность, трусость и бессмысленную жестокость представителей государственного аппарата, чуждых и враждебных народу, не понимающих ни его нужд, ни чаяний, ни условий политического и экономического быта, Пушкин явно опирался в своей истории крестьянской войны 1773—1774 гг. на тот приговор, который вынесен был помещичье-дворянской верхушке еще в «Путешествии из Петербурга в Москву»10. Концепцию Радищева в этом отношении полностью подтверждали и все те материалы, которые Пушкин получил для «Истории Пугачева» в результате опроса И.И. Дмитриева11.
Примечания
1. Записи рассказов И.И. Дмитриева впервые полностью опубликованы были В.Л. Комаровичем в приложениях к «Истории Пугачева» в академическом издании полного собрания сочинений Пушкина (IX, ч. II, 1940, стр. 497—498).
2. Время работы Пушкина над хроникой П.И. Рычкова («Осада Оренбурга») мы относим к последним числам июля 1833 г., так как до этого времени автор «Истории Пугачева» мог знать о существовании труда Рычкова только по слухам. Основанием для нашей датировки первых выписок из «Осады Оренбурга», сохранившихся в бумагах Пушкина (IX, ч. II, 759—772), является письмо поэта к Г.И. Спасскому, известному знатоку Сибири и Приуралья: «Мне сказывали, что у вас находится любопытная рукопись Рычкова, касающаяся времен Пугачева. Вы оказали бы мне истинное благодеяние, если б позволили пользоваться несколько дней сею драгоценностию» (XV, 68). Письмо это не имеет даты. Однако черновой карандашный его набросок, сохранившийся в записной книжке Пушкина на том же листке, на котором набросан тем же карандашом проект письма к Бенкендорфу от 22 июля 1833 г. (XV, 224), не позволяет отделять эти черновики один от другого более чем на день или два (датировка письма к Г.И. Спасскому в академическом издании (XV, 261) излишне широка и никак не мотивирована: «Июнь — 18 июля 1833»). Подтверждением исполнения Спасским просьбы Пушкина являются строки одного из примечаний в третьей главе «Истории Пугачева» о трех списках «любопытной рукописи академика Рычкова, доставленных мне гг. Спасским, Языковым и Лажечниковым» (IX, 101). Список Языкова Пушкин не мог получить раньше своего пребывания в Симбирской усадьбе Языковых, т. е. осени 1833 г. (XV, 79, 80, 83), а список Лажечникова оказался в его распоряжении лишь в апреле 1834 г. (XV, 127).
3. Мы воспроизводим черновик письма Пушкина к Дмитриеву, дополняя недописанные слова и опуская зачеркнутые. Весьма характерно, что Пушкин отмечает свою возможность работать над материалами о Пугачеве как «случай». Выражая желание «прочесть возможно позже» полный текст записок Дмитриева, Пушкин имеет в виду решение их автора не печатать мемуары при жизни.
4. Дата приезда И.И. Дмитриева в Петербург нами установлена по информации об этом в «Северной пчеле» от 14 июня 1833 г. № 131. Ср. запись в дневнике П.А. Вяземского: «15 июня 1833 г. Я сегодня обедал у Дмитриева. Каждые два часа беседы с ним могут дать материалов на несколько глав записок» («Полн. собр. соч. кн. П.А. Вяземского», т. VII, 1882, стр. 166). Во время пребывания И.И. Дмитриева летом 1833 г. в Петербурге Пушкин услыхал от него о некоторых подробностях заговора против императора Павла, давших материал для позднейшей его записи (от 6 октября 1834 г., в Болдине): «Дмитриев предлагал имп. Александру Муравьева <Апостола> в сенаторы. Царь отказал начисто» и пр. (XII, 161). Из Петербурга Дмитриев выехал в Дерпт 16 июля 1833 г. («Северная пчела» от 21 июля 1833 г., № 162). О выезде его из Дерпта в Москву см. письмо П.А. Вяземского от 2 августа 1833 г. к А.Я. Булгакову («Русский архив», 1879, № 6, стр. 240).
5. Наши соображения о датировке чернового письма Пушкина к Дмитриеву позволяют отвергнуть ничем не мотивированную дату этого наброска в академическом издании Пушкина — «Март—апрель 1833 г.» (XV, 62), равно как и отнесение этого черновика к «второй половине ноября 1833 г.» в «Письмах Пушкина» под ред. А.Б. Модзалевского, т. III, 1935, стр. 660.
6. Из «20 особ», присутствовавших на этом обеде, в «Северной пчеле» названы были Д.Н. Блудов и барон Люцероде, саксонский посланник при русском дворе. В письме от 3 августа 1833 г. сам Дмитриев выразил особенную признательность за оказанное ему внимание в день 14 июля обоим «графам Вильегорским, А.С. Пушкину и П.А. Плетневу» («Письма И.И. Дмитриева к кн. П.А. Вяземскому». СПб., 1898, стр. 157). Имена других участников обеда (в том числе Гоголя, Д.И. Хвостова, С.С. Уварова) позволяют установить подписной лист на сооружение памятника Н.М. Карамзину, заполнявшийся на этом же обеде («Литературное наследство», т. 52, стр. 247, а также справка О.С. Соловьевой «Новейшие приобретения пушкинского текста» в сб. «Пушкин». Исследования и материалы, т. 2, 1958, стр. 400—402).
7. Сводку биографических данных о сенаторе Д.О. Баранове (1773—1834) см. в примечаниях А.Б. Модзалевского к «Письмам Пушкина», т. III, 1935, стр. 586—587.
8. В бумагах Пушкина сохранились копии основных документов дела Казанской губернской канцелярии о бегстве Пугачева из Казанской тюрьмы. Эти копии, озаглавленные Пушкиным «О побеге Пугачева», впервые полностью опубликованы в 1940 г. в приложениях к академическому изданию «Истории Пугачева» (IX, ч. 2, стр. 723—747). Характеризуя эти материалы, Г.П. Блок в своих заключениях о методах работы Пушкина над историческими источниками отметил, что в печати данные казанского архива занимают «полных 25 страниц, т. е. около 1000 строк. В «Истории Пугачева» эти 1000 строк обратились в 7 строк, причем цитат здесь нет» («Пушкин в работе над историческими источниками», М.—Л., 1949, стр. 67). Это наблюдение приходится отвести, ибо история бегства Пугачева написана была Пушкиным, как свидетельствует первая редакция «Истории Пугачева, до знакомства поэта с материалами архива Казанской губернской канцелярии. Ни один документ из этой серии материалов не был учтен и в печатном тексте «Истории Пугачева».
9. В черновой редакции «Замечаний о бунте», писанных для царя, сохранилась следующая ссылка Пушкина на рассказы И.И. Дмитриева об архаических фигурах казанского губернатора и его жены: «Ив. Ив. Дмитриев описывал мне Корфа как человека очень простого, а жену его как маленькую и старенькую дуру; муж и жена открывали всегда губернаторские балы меноветом á la reine. Он в старом мундире времен Петра I, она в венгерском платье и в шляпе с перьями» (IX, ч. I, 476). В автографе, видимо, описка: «Корфа» вм. «Брандта».
10. Об этом см. выше в главе «Проблематика «Истории Пугачева» Пушкина в свете «Путешествия из Петербурга в Москву» Радищева», стр. 42. Характеризуя действия ки. Урусова при усмирении Башкирии в 1741 г., Пушкин в «Истории Пугачева» писал: «Казни, произведенные в Башкирии генералом князем Урусовым, невероятны. Около 130 человек были умерщвлены посреди всевозможных мучений. «Иных растыкали по кольям, других повесили ребром за крюки, некоторых четвертовали. Остальных, человек до тысячи (пишет Рычков), простили, отрезав им носы и уши». Многие из сих прощенных должны были быть живы во время Пугачевского бунта» (IX, ч. I, 373). По рецептам кн. Урусова действовали усмирители восстания Пугачева и в 1774 г.: «Комендант Верхне-Яицкой крепости, полковник Ступишин, — отмечал Пушкин, — вошел в Башкирию, сжег несколько пустых селений и, захватив одного из бунтовщиков, отрезал ему уши, нос, пальцы правой руки и отпустил его, грозясь поступить таким же образом со всеми бунтовщиками. Башкирцы не унялись» (IX, ч. I. 55).
11. Характерно, что И.И. Дмитриев, обращение к которому летом 1833 г. обогатило Пушкина ценным материалом о делах и людях периода 1773—1774 гг., вновь опрашивается Пушкиным в 1835 г. уже s связи с поисками данных для политической биографии Радищева. Мы имеем в виду заметку Пушкина о Радищеве и его друзьях («Козодавлев, Ушаков и Радищев из пажей, Насакин, Наумов из гвардии сержантов посланы Екатериною в чужие края» и пр.), до сих пор не датированную и не объясненную в специальной литературе о Пушкине и Радищеве. О том, что запись эта сделана со слов Дмитриева, свидетельствуют заключительные строки заметки: «Дм<итриев> у Держ<авина> слышит от Коз<одавлева> об Путеш<ествии>. Держ<авин> доносит о п<утешествии> Зуб<ову>» (XII, 351—352).
Заметка эта относится к осени 1835 г., ибо летом 1833 г., когда Пушкин впервые опрашивал Дмитриева о событиях конца XVIII столетия, факты биографии Радищева еще не входили в сферу его интересов. Работа над «Путешествием из Петербурга в Москву», начатая 2 декабря 1833 г., продолжалась в 1834—1835 гг., сочетаясь под конец с собиранием материалов для литературно-биографической статьи «Александр Радищев». В августе 1835 г. Дмитриев вторично приезжает в Петербург, где остается до 7 сентября («Северная пчела», 1835, от 12 сентября, № 204; «Русский архив», 1868, стр. 639—640). К одной из встреч его с Пушкиным в эту пору и должен быть приурочен рассказ о Радищеве и его окружении, отмеченный нами выше. О близости Дмитриева к О.П. Козодавлеву, свидетельства которого занимали центральное место в заметке Пушкина о Радищеве, см. «Взгляд на мою жизнь. Записки действительного тайного советника И.И. Дмитриева», М., 1866, стр. 200.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |