Перспективы крестьянской революции и связанные с ней вопросы о той или иной линии поведения либерального меньшинства правящего класса, сдавленного рамками полицейско-крепостнического государства, но в то же время терроризированного и призраком новой пугачевщины, впервые встали перед Пушкиным во всей своей конкретности и остроте летом 1831 г.
Письма и заметки поэта именно этой поры дают исключительно богатый материал для суждения об эволюции его общественно-политических взглядов под непосредственным воздействием все более и более грозных вестей о расширении плацдарма крестьянских «холерных бунтов» и солдатских восстаний.
«Les temps sont bien tristes, — писал Пушкин 29 июня 1831 г. П.А. Осиповой. — L'épidémie fait à Petersbourg de grands ravages. Le peuple s'est ameuté plusieurs fois. Des bruits absurdes s'étainet répandus. Он prétendait que les médicins empoisonnaient les habitants. La populace furieuse en a massacré deux. L'empereur s'est présenté au milieu des mutins <...>. Ce n'est pas le courage, ni le talent de la parole qui lui manquent; cette fois-ci l'émeute, a été apaisée; mais les désordres se sont renouvelés depuis. Peut-être sera-t-on obligé d'avoir recours à la mitraille» (XIV, 184).
Даем это письмо в переводе: «Времена стоят печальные. В Петербурге свирепствует эпидемия. Народ несколько раз начинал бунтовать. Ходили нелепые слухи. Утверждали, что лекаря отравляют население. Двое из них были убиты рассвирепевшей чернью. Государь явился среди бунтовщиков <...>. Нельзя отказать ему ни в мужестве, ни в умении говорить; на этот раз возмущение было подавлено, но через некоторое время беспорядки возобновились. Возможно, что будут вынуждены прибегнуть к картечи».
Особенно нервно реагировал Пушкин на террористические акты, сопровождавшие вооруженные выступления военных поселян:
«Ты верно слышал о возмущениях Новгородских и Старой Руссы. Ужасы! — писал Пушкин 3 августа 1831 г. князю П.А. Вяземскому. — Более ста человек генералов, полковников и офицеров перерезаны в Новгородских поселениях со всеми утончениями злобы. Бунтовщики их секли, били по щекам, издевались над ними, разграбили дома, изнасильничали жен; 15 лекарей убито; спасся один при помощи больных, лежащих в лазарете; убив всех своих начальников, бунтовщики выбрали себе других — из инженеров и коммуникационных. Государь приехал к ним вслед за Орловым. Он действовал смело, даже дерзко; разругав убийц, он объявил прямо, что не может их простить, и требовал зачинщиков. Они обещались и смирились. Но бунт Старо-Русской еще не прекращен. Военные чиновники не смеют еще показаться на улице. Там четвертили одного генерала, зарывали живых и проч. Действовали мужики, которым полки выдали своих начальников. Плохо, ваше сиятельство! Когда в глазах такие трагедии, некогда думать о собачьей комедии нашей литературы» (XIV, 204—205)*.
Напомним, что секретное «Обозрение происшествий и общественного мнения в 1831 г.», вошедшее в официальный отчет III Отделения, следующим образом характеризовало ситуацию, (взволновавшую Пушкина: «В июле месяце бедственные происшествия в военных поселениях Новгородской губернии произвели всеобщее изумление и навели грусть на всех благомыслящих. Происшествия сии возбудили в то же время и толки, сколь вредно и опасно может быть для столицы соседство военных поселений»1.
Еще резче и тревожнее был отклик на новгородские события самого Николая I. В письме к графу П.А. Толстому царь прямо свидетельствовал о том, что «бунт в Новгороде важнее, чем бунт в Литве, ибо последствия могут быть страшные! Не дай и сохрани нас от того милосердный бог, но я крайне беспокоюсь», а принимая 22 августа 1831 г. в Царском Селе депутацию новгородского дворянства, он же заявлял: «Приятно мне было слышать, что крестьяне ваши не присоединились к моим поселянам: это доказывает ваше хорошее с ними обращение; но, к сожалению, не везде так обращаются. Я должен сказать вам, господа, что положение дел весьма не хорошо, подобно времени бывшей французской революции. Париж — гнездо злодеяний — разлил яд свой по всей Европе. Не хорошо. Время требует предосторожности»2.
В огне и буре происшествий 1831 г. получали необычайно острый политический смысл и исторические уроки пугачевщины.
Переписка Пушкина позволяет установить, что ближайшим информатором его о жестоких эксцессах восстания военных поселян — фактах, не подлежавших, конечно, оглашению в тогдашней прессе, — был поэт Н.М. Коншин, совмещавший служение музам с весьма прозаической работой правителя дел Новгородской секретной следственной комиссии.
«Я теперь как будто за тысячу по крайней мере лет назади, мой любезнейший Александр Сергеевич, — писал Н.М. Коншин в первых числах августа 1831 г. Пушкину. — Кровавые сцены самого темного невежества перед глазами нашими перечитываются, сверяются и уличаются. Как свиреп в своем ожесточении народ русской! Жалеют и истязают; величают вашими высокоблагородиями и бьют дубинами, — и это все вместе. Черт возьми, это ни на что не похоже! Народ наш считаю умным, но здесь не видно ни искры здравого смысла» (XIV, 216).
Эти заключения не вызывают у Пушкина никакого протеста, никаких сомнений. Если бы «История Пугачева» или «Капитанская дочка» писались в пору восстания военных поселян под Новгородом и Старой Руссой, Пушкин стоял бы, вероятно, на позициях, не очень далеких от тех, которые занимал Н.М. Коншин3.
Впечатления от событий 1831 г. не могли не оживить воспоминаний Пушкина и о крестьянских волнениях осенью 1830 г., когда он «в самый разгар холеры, чуть не взбунтовавшей 16 губерний» (XII, 310), застрял на несколько недель в Болдине.
«Le peuple est abattu et irrité» («Народ подавлен и раздражен»); — писал Пушкин 9 декабря 1830 г. своей приятельнице Е.М. Хитрово. «L'année 1830 est une triste année pour nous. Espérons — c'est toujours bien fait d'espérer» («1830-й год — печальный год для нас. Будем надеяться — надеяться всегда хорошо». — XIV, 134).
С тревогами 1830 и 1831 гг. в «Капитанской дочке» были связаны не только дискуссии широкого философско-исторического плана о русском народе и о судьбах помещичье-дворянского государства, но и некоторые характерные формулы официозной фразеологии, перемещенные из писем Н.М. Коншина в рассуждения на те же темы П.А. Гринева. С Болдинскими воспоминаниями оказались связанными и совершенно конкретные детали бытописи последнего романа Пушкина. Напомним, например, известную сцену «Пропущенной главы»:
«"Что такое?" — спросил я с нетерпением. "Застава, барин", — отвечал ямщик, с трудом остановя разъяренных своих коней. В самом деле, я увидел рогатку и караульного с дубиною. Мужик подошел ко мне и снял шляпу, спрашивая пашпорту» (VIII, кн. 1, 376).
Сцена эта полностью восходила к рассказу Пушкина об одной из его попыток пробиться из Болдина в Москву в октябре 1830 г.: «Я тотчас собрался в дорогу и поскакал. Проехав 20 верст, ямщик мой останавливается: застава! Несколько мужиков с дубинами охраняли переправу через какую-то речку <...>. Ни они, ни я хорошенько не понимали, зачем они стояли тут с дубинами и с повелением никого не пускать» и пр. (XII, 310). Эти же впечатления от крестьянской карантинной милиции 1830 г. предопределили зарисовку столкновения Гринева с пугачевской заставой у Бердской слободы при попытке его пробиться из Оренбурга в Белогорскую крепость (см. выше, стр. 62).
К Болдинским писаниям 1830 г. восходили и известные строки четвертой главы «Капитанской дочки»: «Петр Андреич сочинил недавно песню и сегодня запел ее при мне, а я затянул мою любимую:
Капитанская дочь
Не ходи гулять в полночь».
В черновой редакции «Барышни-крестьянки», датированной 20 сентября 1830 г., нами обнаружены следующие строки:
«И Настя побежала прочь, распевая свою любимую песню:
Капитанская дочь
Не ходи гулять в полночь».
Примечания
*. Здесь и далее ссылка на «Полное собрание сочинений Пушкина», т. I—XVI. М.—Л., Изд-во АН СССР, 1937—1949 с указанием тома и страницы.
1. «Крестьянское движение 1827—1861 гг.», вып. I. М., 1931, стр. 10; Пушкин. Полное собрание сочинений, т. XII. М.—Л., Изд-во АН СССР, 1949, стр. 199—201. Основной документальный материал о восстании 1831 г. опубликован в книге А. Слезскинского «Бунт военных поселян в холеру 1831 г. (по неизданным конфирмациям)». Новгород, 1894. См. также работу П.П. Евстафиева «Восстание военных поселян Новгородской губернии в 1831 г.». М., 1934.
2. Н.К. Шильдер. Император Николай I, т. 2. СПб., 1903, стр. 613. Обращение Николая I к депутатам Новгородского дворянства мы цитируем по публикации «Новгородские дворяне и военные поселяне». — «Русская старина», 1873, № 9, стр. 411—414.
3. О деятельности Н.М. Коншина в Новгородской следственной комиссии см. материалы А. Слезскинского «Бунт военных поселян», стр. 212—213. Биографические данные о нем же см. в книге А.И. Кирпичникова «Очерки по истории новой русской литературы», т. 2. М., 1903, стр. 90—121 и в публикации П.С. Вейсова «Воспоминания Н.М. Коншина о Боратынском». — Ульяновский областной краеведческий музей. «Краеведческие записки», вып. 2, 1958, стр. 373—404.
| К оглавлению | Следующая страница |