19 октября 1836 года (вместо заключения)

Этот эпиграф, стоящий у начала романа, корреспондирует, по-моему, с его концовкой, которая представляет собой календарную дату: «19 окт. 1836».

Очень многие исследователи решили, что Пушкин попросту обнародовал дату окончания «Капитанской дочки». Но публично выставлять даты под своими произведениями было не в пушкинских правилах. Кроме «Капитанской дочки» он сделал это лишь однажды в стихотворном диалоге «Герой», в котором собеседники по-разному относятся к посещению Наполеоном чумного госпиталя в египетской Яффе, где французский император пожал руку больному. Один восхищается подобным поступком, другой, ссылаясь на недавно опубликованное свидетельство историка (как выяснилось позже, недостоверное), настроен скептически — отрицает, что Наполеон пожимал руку чумному. Напечатанный впервые в «Телескопе» (1831. № 1), этот диалог имел такую концовку:

«29 сентября 1830
Москва».

Ее Пушкин сохранил и в дальнейшем, что и понятно: дата, выставленная под стихотворением, оказывалась очень значимой для пушкинских современников. 29 сентября 1830 года в холерную Москву приехал Николай I.

А 19 октября, как всем известно, — праздничная дата для Пушкина и его лицейских друзей. В 1836 году в этот день отмечалось 25-летие Лицея. Пушкин не сумел закончить стихи, приуроченные к этой годовщине, которые тем не менее пытался прочесть своим товарищам-лицеистам, собравшимся в доме одного из них. Биограф Пушкина П.В. Анненков записал со слов лицейского друга Пушкина, как читал им стихи поэт, который «извинился перед товарищами, что прочтет им пьесу, не вполне доделанную, развернул лист бумаги, помолчат немного и только что начал при всеобщей тишине свою удивительную строфу:

Была пора: наш праздник молодой
Сиял, шумел и розами венчался, —

как слезы покатились из глаз его. Он положил бумагу на стол и отошел в угол комнаты, на диван... Другой товарищ уже прочел за него последнюю «лицейскую годовщину»»¹.

«Слезы покатились из глаз» Пушкина при воспоминании о молодом празднике, когда все двадцать девять одноклассников могли собраться за праздничным столом. Не забудем, что уже в первом своем стихотворении «19 октября», написанном в 1825 году и обращенном к лицеистам, Пушкин вынужден был констатировать: «Увы, наш круг час от часу редеет; / Кто в гробе спит, кто дальный сиротеет...» И потерь в «нашем кругу» становилось все больше. В 1836 году отпраздновать двадцатипятилетие своей альма-матер пришло всего одиннадцать человек...

Верный себе Пушкин оставил в черновой рукописи подлинную дату окончания «Капитанской дочки»: «23 июля», после чего, правда, продолжал вносить изменения в текст романа. Но он внес изменения в его текст и после 19 октября 1836 года — учел, как мы же говорили, кое-какие замечания Вяземского, высказанные ему в ноябре. И все же концовкой романа сделал именно эту, знаменательную для лицеистов дату. Указал тем самым, что «Капитанская дочка» является его посланием лицейским друзьям, его подарком или его посвящением им. Ведь как показывают другие лицейские послания, или переписка Пушкина с друзьями-лицеистами, или их воспоминания о нем, как свидетельствует вообще все пушкинское творчество: сбереженная человеком честь — качество, особо ценимое Пушкиным в людях, за которое он уважат и любил своих лицейских товарищей.

Другой пушкинский текст, на первый взгляд не относящийся к «Капитанской дочке», а на самом деле многое в ней объясняющий, Пушкин создал именно 19 октября 1836 года. В этот день он написал письмо П.Я. Чаадаеву, который передал ему через общего знакомого свой оттиск из журнала «Телескоп» (1836. № 15) — статью «Философические письма к г-же ***. Письмо 1». Несомненно, что он собирался отправить письмо, но оставил свое намерение, после того как близкий пушкинский знакомый К.О. Россет предупредил поэта, «чтоб вы еще раз прочли писанное вами письмо к Чаадаеву, а еще лучше отложили посылать по почте», поскольку, как писал К.О. Россет, «государь читал статью Чедаева и нашел ее нелепою и сумасбродною»².

К сожалению, объявленный сумасшедшим и не без основания ожидавший ареста П.Я. Чаадаев уничтожил письма многих своих друзей, в том числе и Пушкина. Но кое-какие пушкинские письма Чаадаеву сохранились. Сохранились и письма Чаадаева Пушкину. Переписка свидетельствует: Пушкин и прежде читал не только первое «Философическое письмо», одно время у него находилось несколько таких писем, которые он, очевидно, брался пристроить в печать, несмотря на то что был в основном не согласен со своим другом и не скрывал несогласия.

Он высказал удовлетворение фактом публикации письма Чаадаева в «Телескопе» и удивление, что оно смогло пройти через цензурные рогатки. (Через короткое время окажется, что Пушкин удивлялся не зря: репрессии себя ждать не преминули. Журнал был закрыт, издатель сослан, а цензор изгнан из своего ведомства!) Однако снова и с самого начала оговорил: «Что касается мыслей, то вы знаете, что я далеко не во всем согласен с вами».

Об их полемике написана огромная литература. По мнению многих, неотправленным этим письмом другу Пушкин начинал великий спор, продолженный славянофилами и западниками, почвенниками и либералами, «сменовеховцами» и теми, кто призывал к социальным потрясениям. Говорить о продолжении этого спора сегодняшними «патриотами» и их противниками было бы ничем не оправданной подменой понятий: ни славянофилы, ни почвенники, ни «сменовеховцы» не были ксенофобами, они брали под сомнение идеи, а не право того или иного народа бытовать на земле!

Впрочем, не полемика поэта с философом интересует нас сейчас в первую очередь. Не то, что Чаадаев считал великим злом для России Схизму (разделение церквей), которая отделила Россию от остальной Европы, а Пушкин не видел в этом трагедии для собственной страны. И не то, что философ писал о дикости, варварстве, нецивилизованности русского народа, который не имеет даже своей истории, а поэт этот тезис категорически опровергал. Нас интересует то, что, оспаривая Чаадаева, критически отнесясь и к главному его утверждению: «Мы живем одним настоящим в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мертвого застоя»³, Пушкин в то же время и соглашался с ним: «...многое в вашем послании глубоко верно. Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь — грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству — поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко» (Т. 16. С. 172—173, 393).

О том, что во все времена долг, справедливость, истина, человеческая мысль и достоинство, наконец, зависимость властей от общественного мнения — основание, на котором держится государство, обеспечивающее своим гражданам достойное и самодостаточное существование, Пушкин говорил «громко» не однажды. В последний раз в «Капитанской дочке». А до этого чуть ли не с раннего своего творчества — с оды «Вольность» (1817), утверждавшей примат Закона над правителем.

Да, Пушкин, как верно подметила Ирина Сурат, «свои надежды» в этой оде «связывал с монархией, причем — именно с личностью монарха, с его личной нравственной высотой»⁴. Однако ошибочно думать, что «грустная вещь» — «наша общественная жизнь» подтолкнула поэта к перемене этих убеждений, что Пушкин в конечном счете поменял историософскую концепцию, солидаризуясь с теми своими героями, кто взывает не к правосудию, а к милости. «В произведениях позднего Пушкина, — пишет в той же работе И.З. Сурат, — закон если и соотносится с монархией, то как жестокая карающая сила с человечностью — именно такая оппозиция лежит в основе сказочно-утопических сюжетов поэмы «Анджело» (1833) и «Капитанской дочке» (1832—1836); в «Капитанской дочке» это противопоставление закона и доброй воли монарха оформлено в обращении Маши Мироновой к императрице: «Я приехала просить милости, а не правосудия»...»⁵.

По-моему, речь о такой оппозиции заведена зря. Неотъемлемое право властителя, как сказано в стихотворной повести Пушкина «Анджело», — «законы толковать, мягчить их смысл ужасный...» Неотъемлемое и никем неоспоримое. Разумеется, чтобы «толковать», смягчая, нужна добрая воля — «милость» того, кто этим занялся. К ней обращается обычный обыватель — пушкинский герой в надежде на то, что подобная милость будет проявлена. Но властитель, по Пушкину, раннему и позднему, всегда обязан сознавать, что явленная им милость не расходится с правосудием, что нарушать закон он не вправе. В частности, это доказывают и «Анджело», и «Капитанская дочка».

Анализировать пушкинского «Анджело» не входит сейчас в нашу задачу. Могу только заметить, что уже в начале повести ее герой — «предобрый» правитель Дук — уныло взирал, как, по существу, бездействовал в его государстве закон. Утверждать, что в конце повести Дук снова подменил закон своей милостью, — значит признать, что Пушкин в данном случае зря брался за перо: выходит, что его герой-правитель ничего не вынес из очень для него поучительных событий, составивших содержание повести⁶.

О том, чем руководствовалась Екатерина, отменившая неправедный приговор Гриневу, мы уже говорили. Заметим еще, что действия императрицы, как и поступки любого героя романа, подсудны его эпиграфу: «Береги честь смолоду».

На мой взгляд, следует обратить внимание на то место в первом «Философическом письме» П.Я. Чаадаева, в которое просто не мог не вглядеться и которое не мог не оценить Пушкин, закончивший «Капитанскую дочку». Речь идет о положении дел в Европе, с одной стороны, и в России — с другой:

«Сравните сами и скажите, много ли мы находим у себя в повседневном обиходе элементарных идей, которыми могли бы с грехом пополам руководствоваться в жизни? И заметьте, здесь идет речь не о приобретении знаний и не о чтении, не о чем-либо, касающемся литературы или науки, а просто о взаимном общении умов, о тех идеях, которые овладевают ребенком в колыбели, окружают его среди детских игр и передаются ему с лаской матери, которые в виде различных чувств проникают до мозга его костей вместе с воздухом, которым он дышит, и создают его нравственное существо еще раньше, чем он вступает в свет и общество. Хотите ли знать, что это за идеи? Это — идеи долга, справедливости, права, порядка»⁷.

В «Капитанской дочке» Пушкин писал не о своей современности, в оценке которой, как мы уже замечали, он не слишком далеко уходил от Чаадаева. Но и прошлое отечества под пером Пушкина оказывалось в его романе нравственно близким к тому, какой описывал Европу Чаадаев. Кто из них приукрашивал или очернял историю?

Никто. Оба писали об идеальном положении дел в тех странах, каким симпатизировали. К тому же не следует забывать о жанре «Капитанской дочки», который роман-миф, роман-сказка. В сказке, в мифе идеальное торжествует над всем остальным по определению. А в романе торжествует историософская концепция Пушкина, которую лучше не ограничивать форматом триады «свобода, просвещение, монархия», как сделала И.З. Сурат⁸, а добавить к этой характеристике, точнее, начать ее со слова «закон». В конечном счете о том, какое место занимает закон в жизни ее героев, как они относятся к закону, и написана «Капитанская дочка». К ним ко всем взывает ее эпиграф «Береги честь смолоду»!

Примечания

1. Анненков П.В. Материалы для биографии А.С. Пушкина. М., 1984. С. 378.

2. Переписка А.С. Пушкина: В 2 т. Т. 2. М., 1982. С. 290.

3. Чаадаев П.Я. Статьи и письма. М., 1987. С. 37.

4. Сурат Ирина. Пушкин о назначении России // Новый мир. 2005. № 6. С. 124.

5. Там же.

6. Подробный разбор этого произведения читатель найдет в кн.: Красухин Г.Г. Доверимся Пушкину: Анализ пушкинской поэзии, прозы и драматургии. М. 1999. С. 328—362.

7. Чаадаев П.Я. Указ. соч. С. 39.

8. Сурат Ирина. Указ. соч. С. 125.