Глава XVIII

Поздно вечером тот же дым коромыслом на Яксайской станице.

Станичники от мала до велика хлопотали по хатам и по слободе. Казаки чистили и точили оружие, прилаживали сбрую седельную. Казачата коней ловили по степи и гнали в станицу, к реке и к кузням, поить и ковать. Казачки месили, пекли, жарили... Ребятишки малые присмирели и жались по углам, а старики и старухи охали и вздыхали. Все переглядывались, перешептывались; что-то особенное, не то страшное и недоброе, не то дивное и чудесное, облаком стояло над станицей, проникло в воздух, в людей, во все хаты, во все углы хат, даже в задворки и в чащу садов.

В хате Матвея, бывшей старшинской, ярко светились окна; дед Макар был уже похоронен, но на крылечке вновь стояли теперь две желтые размалеванные гробовые крышки, а из плетня перевесился к ним и тянулся куст рябины, ярко освещаемый из окна. В горнице шла служба заупокойная, а в гробах лежали старшина Матвей с сыном. Мало тут было молящихся, и то больше старичье. В углу сеней, на мешках с овсом, забилась красавица Груня и плакала, утираясь концами желтой косынки. По саду бродил кто-то, укрываясь и прислушиваясь ко всему, что делалось и говорилось в хате.

У окошек маленькой и бедной хаты деда Архипа толпилось человек с десять и горячо толковали, поминая его имя. Старик лежал на полу горницы на подстилке из свежего сена в беспамятстве.

— Ишь! Со злобы-то... что бывает! — заметил кто-то. — Помрет ведь.

В церкви стояла куча гробов, и несколько баб выли, полулежа на паперти, в ожидании священника.

У Зарубина было всего люднее. Толпа казаков, баб и ребятишек издали глядела на освещенные и занавешенные окна. Некоторые надвигались на хату, но их гоняли.

Одна тетка Палисадуха два часа неутомимо лезла в избу, на часовых и на атаманов, и таки добилась своего. Русый вышел к ней в сени. Она глянула на него и, вымолвив: «Ну вот, я и видела!» — спокойная и довольная пошла домой.

— Государь! — таинственно и восторженно ходило по толпе.

— Названец! — робко шепотом отдавалось кой-где, подавленное вздохом.

— Господи батюшка! Чтой-то будет?! — раздавалось громче и смелее.

На крыльце избы Чики стояли два казака на часах, с саблями наголо. В отдельной горнице шла громкая, суетливая стряпня; серыми клубами валился дым из трубы дома и на безветрии расстилался пеленой через улицы станицы. В передней горнице те же казаки держали совет. Два писаря писали в углу, на больших столах. Два гонца поскакали уже в Каинов Гай и к Филарету.

В задней горнице лежал на подушках Марусенок. Он едва слышно хрипел и метался в бреду. Чика сидел над приемышем не шевелясь, ухватив голову руками, и тяжело дышал. Чика любил своего крестника Марусенка, как любит мать родная. Два знахаря станичные что-то готовили в углу для больного.

За версту от станицы, по дороге в Яицкую крепость, спрятались у речки в высоких камышах с десяток казаков с конями в поводу и выжидали в засаде. Уже пятерых доносчиков переловили они и утопили в реке.

В полночь они снова вылетели стрелой на проезжавшего рысью старого казака. Но этого двое молодцов скрутили на седле и повезли, держа лошадь за уздцы, к хате Зарубина.

— Срам, дедушка Стратилат! Срамота! И тебя бы в речку след! — говорили они по пути старику. — Своих выдавать! Вот погоди, будет тебе от государя!

— От названца-то?.. Пущай! Мне и так еще немного житья. Вишь, разыскали себе царя... из донцов!..

— Из донцов! — усмехнулся один из казаков. — И чего брехать!

— Мне неча брехать. Я не ноне завтра у Господа буду ответ давать и в делах, и в речах. А я по-христианскому, по-Божьему, стало, вас, малоумных, остеречь хочу... Подлинно ведомо мне, что этот самый названец донской казак есть.

— Ты, дедушка, охулки на душу свою не клади. Не морочь! — вымолвил казак постарше. — Что нам в головах путы путать, мы и так, вишь, ныне делами-то войсковыми путаны-перепутаны!

— Я не морочу, — отвечал Стратилат. — Сказываю вам по моему христианству. Вашему царю утрось и сыск был тайный. Приезжал ряженый писарь из Яицка, да взять не посмел. Я и писаря того видал. И званье он мне названцево сказывал: Емельян Пугачев. А здесь он, вестимо, званье свое таит. И писарь сказывал, что таит...

— И что ты, дедушка, тут набрехал. Ведь на сто рублей набрехал-то! — выговорил казак, качая головой. — Пугачев тут при царе состоит. Я тебе его, хошь, покажу. А он званье свое, правда, таил...

— Неча показывать. Меня не обморочишь. Писарь-то уж в Яицке и донес уж, я чаю, как Пугачев в цари-то вышел у вас... не за уряд! — сострил старик.

— Полно, мельница! — взбесился наконец казак. — Вот я тебе сейчас же покажу и батюшку, и Пугачева твоего донского.

Всадники подъехали к избе Чики и спешились.